Пехотинец Коля ушел непобежденным - часть 2 (окончание)
Одним махом ЖЖ, как выяснилось, большие материалы не принимает. Поэтому начало статьи в память об ушедшем солдате Победы, его рассказе о всей правде войны читайте - здесь
Николай Илларионович Пономаренко. Вечная память! В пятницу будет девять дней, как он ушел...
"Закрой форточку!"
"Вот так мы воевали в 1943-м, - отмечал с горечью ветеран. - Это в 1944-1945-м уже опыт появился: и у солдат, и у командиров, обстрелянные все были. И настрой уже был другой. И воевали куда красивее, продуманнее. А пока мы стояли под Москвой до мая. Как-то отбили (хотя отбиваться было особо нечем) танковую атаку из трех танков, которые зашли на нас с фланга. Были еще перестрелки, но незначительные. Такая позиционная война. Ну и меня дважды контузило…"
...За этими скупыми словами - тяжелые месяцы существования буквально в открытом поле, в снегу. Особенно трудно приходилось весной, когда снег днем таял, шли дожди, а ночью все это замерзало на солдатах. Ни согреться, ни переодеться. Даже костра не разведешь - не из чего. Удивительно, как люди выживали в таких условиях и еще при этом не болели. Нельзя было - Родину надо было спасать. Кормежка тоже была, понятно, не из ресторана. В основном - пшенка: пожиже каши, погуще супа.
Полевая кухня приезжала два раза, утром и вечером, в темноте, чтобы немцы не накрыли огнем.
От ветра укрывались лишь за круговыми брустверами из нарезанных кирпичами снега. И все равно ночью трудно было заснуть от холода. В одну из таких ночей Николаю не спалось. Достал письмо из дома, стал читать, благо луна светила так ярко, что мамин знакомый почерк легко читался.
"Я домой не писал, что нахожусь на фронте, - объяснял свою маленькую хитрость Николай Илларионович. - Чтобы родных не волновать, сообщал, что работаем и учимся пока в тылу. И вот сижу и читаю письмо, а там такие строки: "Сынок, если ты в казарме спишь около окна, то на ночь закрывай форточку…" Я рассмеялся. Рядом ребята: "Чего ржешь?" Объяснил. Стали смеяться и они. По соседству поинтересовались, что у нас так весело. Им передали, дальше - еще. Смех стоял на всем нашем участке обороны… А утром, в сумерках, когда отправились, огибая минное поле, к полевой кухне, старшина поинтересовался: "Ну как, ребята, замерзли?" А один возьми да и скажи: "А мы на ночь форточку закрываем…" Пришлось недоумевающему старшине и другим солдатам с соседних участков объяснить смысл сказанного. Все, конечно, развеселились. И потом по фронту эта шутка долго еще ходила. Ее употребляли к месту и не к месту. Чуть что: "Форточку закрой!"
А в один из теплых дней в апреле немцы вдруг открыли такую стрельбу! А пули в нашу сторону не летят. Схватились за оружие - слышим: журавли курлычут. Какие-то из наших тоже стали палить, пока их не остановили криком: "Стойте! Это наши журавли!" Стрельба мгновенно прекратилась. С тех пор, когда слышу песню "Журавли", всегда вспоминаю этот случай…"
В мае 1943 года их отправили на переформировку в Погорелое Городище. Поблагодарили, что выполнили долг, держали немецкие части, не позволив им снять войска с этого участка фронта...
Николай после окончания войны, в 1945-м.
Ранение
"Остатки нашей бригады вошли в 199-ю стрелковую дивизию. Уже летом двинулись на фронт, - рассказывал ветеран. - Маршем 300 километров прошли ночами, а днем спали в лесочках и рощицах. Жара стояла - дышать нечем, комарья - море. Две роты наши уже погибли, пока мы шли в резерве. И вот команда: с марша - в бой. Впереди виднеется деревня, а перед ней - немецкие окопы. И ржаное поле. Нырнули в рожь. И вовремя. Налетели немецкие бомбардировщики и ударили по опушке леса, как раз туда, где мы еще недавно находились. Ползем, вдруг колосья оборвались - полоса выкошенной земли. Перебежкой - снова в рожь, пока из дзота, который сбоку был расположен, огнем всех не положили. Залегли, метров двадцать до немецких окопов уже осталось, слышно, как они переговариваются. Начало темнеть, и тут команда: "Отходить"… Вновь по ржи и по простреливаемой полосе - 400 метров. Немцы вдогонку стреляют, и наши подключились, увидев бегущие силуэты. Пока я матом не обложил. Тогда поняли, что свои.
Переночевали. Поели. Стали разбирать-чистить пулемет, как снова команда: "В атаку! Бросайте пулемет здесь!" А рожь-то уже изрядно прорежена. И дзот косит наших, не переставая. Неужели, думаю, нельзя было ночью послать группу, чтобы мы его забросали гранатами? Он же в отличие от дота - деревянно-земляной… А тут немцы еще бронепоезд подогнали. Он и ударил по нашей роте. Меня тогда тяжело ранило осколками снаряда, кровь горлом пошла. Это было 10 или 11 августа 1943 года. Уже в полевом госпитале узнал, что у меня разворочена лопатка и два осколка еще впились в руку и в ногу. Сделали операцию - вынули из развороченной лопатки два осколка, один из которых пробил легкое, почему кровь горлом и шла… Потом перевели в госпиталь в маленький городишко Спас-Клепики в Рязанской области. А осенью - в Ленинград, блокада которого была уже частично прорвана. Госпитали в Ленинграде пустовали, а врачи в них были отменными. Благодаря им я, может быть, и остался жив".
...Шел ноябрь 1943-го. Когда раны немного зажили, раненых попросили поехать, кто может, на лесозаготовки под Токсово. Николай тоже напросился туда. Хотя правая рука едва двигалась. Когда ему надо было сделать перевязку на новом месте, его чуть не отправили обратно в Ленинград. Уговорил - оставили. Но ни о каком лесоповале речь идти не могла. Определили в ночные сторожи, помощником к старику, какими для 18-летних тогда казались 50-летние мужчины. А Николаю хоть так, лишь бы как-то сгодиться, чем в палате пролеживать простыни и в домино играть. По полночи с напарником дежурили: лошадь, что лес возила, караулили от цыган.
Побег на фронт
Потом бойцы вернулись в госпиталь - незадолго до полного снятия блокады Ленинграда 27 января. Выздоравливающие рвались вновь на фронт. Уговорил врачей и Николай. А в распредчасти среди тысяч людей (вот везенье!) встретил Вовку Хрипунова, с которым вместе лежали еще в полевом госпитале. Он тогда поправился было, отправился на фронт, но старая рана открылась, и так он вновь оказался в госпитале. А теперь опять торопился на фронт. Поэтому друзья сделали маневр. Когда их с колонной таких же выздоравливающих бойцов вывели из распредчасти (а вдруг в тыл сошлют?), они остановили машину с боеприпасами, договорились с офицером и водителем, что им по пути, - так и доехали на третий день до фронтовой части в Луге.
Был, конечно, скандал, досталось и офицеру, сопровождавшему груз. Но особистам проверить личности друзей было делом несложным - достаточно поднять трубку телефона, чтобы навести справки… Так Николай с другом попали в 393-й легкий артиллерийский полк (вскоре он получил имя Пярнуский - после освобождения этого эстонского города). Полк входил в 46-ю Лужскую дивизию ордена Суворова второй степени.
Конечно, друзей не приставили к пушкам, а отправили в связисты, так как рука у Николая еще не восстановилась, а Вовка тоже был не шибко какой богатырь. Но связисты - это тоже, как говорится, не щи ложкой хлебать. Обеспечивать связь батареи с наблюдательным пунктом, который находился на передовой, а командный пункт дивизиона со штабом полка, - задача не из простых. Вот и бегали-ползали под огнем, пытаясь найти обрывы проводов связи.
С боями прошли от Пскова до Карельского перешейка, где в составе Второй ударной армии Ленинградского фронта освобождали Выборг. Потом - от Тарту до Пярну (Эстония), затем - освобождение Лимбажи (Латвия) 26 сентября.
После Лимбажи было прощание с Ленинградским фронтом. Он был закрыт. Всем выдали по 100 грамм. Часть Николая Илларионовича перебросили на Второй Белорусский фронт, в польский город Остров-Мазовецкий. Впереди было освобождение Польши и Германии. Кенигсберг, Штеттин, Данциг, остров Рюген…
Воевать уже научились. Николай Илларионович показывает мне карту северной части Германии - единственный трофей, оставшийся с войны. На карте синим отмечен путь его дивизии, вдоль побережья Балтики, до острова Рюген, где они встретили ПОБЕДУ.
"Мы освобождали, а не мстили"
"Кенигсберг мы отсекали, Данциг брали прямо в лоб, - рассказывал бывший пехотинец и связист. - А вот во время взятия Штеттина (родина Екатерины II, главный город Померании, после 1945 года по решению Потсдамской конференции перешел в состав Польши, ныне Щецин. - Авт.) провели хитроумную операцию. Чтобы организовать видимость подготовки к наступлению на совершенно другом участке, наш полк послали в плавни в пригороде Штеттина. Мы насыпали бруствер и ставили бревно - вроде пушка стоит. Потом в другом месте оборудовали такую же "батарею", в третьем… А в сумерках подвозили на машине к этим местам настоящую пушку, пару раз бухали из нее, чтобы немцы успели засечь наши огневые точки… И машины гоняли с затемненными фарами, но так, чтобы свет из них все же пробивался. Потом привезли радистов, которые стали по рациям между собой переговариваться, создавая видимость большого скопления войск и активных действий. А затем ночью в другом месте начался прорыв, и нас моментально перебросили на то направление. И через какое-то время наши части уже ворвались в город.
На Данциг. 25 марта 1945.
Между прочим, при наступлении на Штеттин запрещено было стрелять из орудий, потому что там были химзаводы: не дай бог, говорили, немцы взорвут какую-то химию, а потом скажут, что советский снаряд попал… Так Штеттин остался неразрушенным. А вот городок Анклам, где был наш последний бой, здорово пострадал. Это перед Грайфсвальдом. А Грайфсвальд - вы, наверное, слышали - Петерсхаген сдал без сопротивления (Рудольф Петерсхаген, офицер вермахта и комендант Грайфсвальда, организовавший передачу города частям Красной армии без боя 30 апреля 1945 года. - Авт.). Так что к концу войны неизбежность поражения Германии понимали многие и не хотели ненужных жертв".
Поинтересовался у Николая Илларионовича: А как вели себя советские солдаты?
"Вообразите, что вы зашли в пустую квартиру, в которой есть все, что хочешь. Бери не хочу. А куда что-то взять простому солдату? Если кто и мог прихватить хоть какой-то трофей, так это тяжелая артиллерия, в машины которых можно было еще что-то погрузить. Наши же машины (обычной артиллерии) были под завязку забиты боеприпасами. Была, правда, у нас одна, крытая брезентом, машина, называлась она "шмоточная". Там у офицеров находились чемоданы, вот они кое-что могли себе позволить. А солдату куда трофеи девать? Мы даже котелки с собой уже не таскали. Помню, как в одной деревне, когда поблизости не оказалось котелка, похлебку мне налили в немецкую хрустальную вазу. Так что ел из хрусталя, - рассказывал и смеялся ветеран. - Помню, запал мне в душу один кинжал светло-вишневого цвета, с инкрустацией. На лезвии по-немецки было выгравировано: "Все для Германии". Взял его. Но сколько с ним можно было бегать, когда обстреливают, а надо восстанавливать связь? День, два, три… Кинжал все время болтался на боку. Да еще с ним и спишь. Что делать, пришлось красоту оставить…
А еще у меня был кольт - вот такой вот кольт! - Николай Илларионович показывал руками, какой был здоровенный кольт, и в нем словно проскальзывал тот 19-летний мальчишка из военной поры. - Никелированный, красивый такой кольт. Он у меня у колена висел. Но я его полдня, по-моему, потаскал и выбросил. Для чего он? У меня автомат, а это так, баловство. К слову, когда кончилась война, то примерно через неделю нам скомандовали: "Всех срочно на построение!" Поставили стол и зачитали приказ: "Все трофейное оружие сдать! За несдачу - пять лет лишения свободы!" Надо было каждому расписаться, что у тебя оружия трофейного не осталось. А у меня на поясе был пистолет, а в кармане - вальтер. Эти я сдал. А еще был крошечный дамский наган с барабанчиком на 6 патронов. Он хранился во внутреннем карманчике для часов… Через неделю мы с ребятами собрались, у кого еще оставалось трофейное оружие, и решили не будить лиха. Кто-нибудь сболтнет или найдут, сразу срок - тогда не церемонились! Пошли на берег. Постреляли-постреляли и выбросили в море…"
К тому времени Пономаренко был уже старшим вычислителем дивизиона - расчеты делали по стрельбе. Это - целая наука, которую он освоил в полковой школе. Война хоть и кончилась, но солдаты продолжали тренироваться, чтобы в случае чего, быть готовыми. Можно было лежать, конечно ,пузо греть, но они выезжали на рекогносцировку в окрестности, на картах отмечали точки привязки огня батарей, их возможную дислокацию.
"Но я чувствовал себя все хуже и хуже - у меня же был и позвоночник поврежден, - рассказывал Пономаренко. - Чаще лежал. Нашу часть предполагалось сначала отправить на войну с Японией. Потом было принято другое решение: часть стали расформировывать. Начштаба тогда мне говорит: "Ну, куда ты поедешь?" В Россию! - отвечаю. Он: "Да ты что, в России - голод, здесь ты хоть хлеба себе всегда достанешь". И он отправил меня в Висмар.
Постепенно с мирным населением наладились хорошие отношения. Помню, как одна немка допытывалась: а правда, что у коммунистов за ушками растут рожки. Мы ее разубеждали - к тому времени мы по-немецки уже более-менее говорили. Но она, похоже, поверила окончательно, что это сказки, лишь ощупав голову нашего Паши Зорина, - он был коммунистом".
"Поросёночка - можно!"
- Немцы боялись красноармейцев? - расспрашивал я ветерана.
"По-разному было. Вот взяли, помню, город Цеханов. Прошло каких-то два часа. Нам говорят в дивизионе: ребята, пойдите в город, раздобудьте поесть что-нибудь. Мы и пошли. Наткнулись на огромный цейхгауз (склад). Вдруг откуда-то появился немец и нам: "Комрад, ком!" - и показывает, мол, за мной идите. Автоматы на всякий случай сняли с плеча. А он подвел нас к штабелям сахара и показывает, чтобы мешок положили ему на плечи. Тут только бои закончились, а они, паразиты, уже не боятся! - Николай Илларионович, вспоминая это, смеялся. - Положили мы ему 50-килограммовый мешок на плечи, и он, кряхтя, поволок его куда-то…"
- Сейчас любят писать, что советские солдаты грабили, расстреливали мирное население и насиловали немок, - продолжал я допытываться у Николая Илларионовича.
"Никого не расстреливали! - абсолютно искренне негодовал Пономаренко. - Но вот ответьте: сейчас, в мирное время, в Латвии никого не насилуют, не грабят? А тут - война, все вооружены и помнят, как враг бесчинствовал на родине…
Еще в польском Острове Мазовецком, когда мы подошли к границам Германии, с нами, помню, проводили большую работу. Собирали наш полк несколько раз, наставляли, как вести себя в Германии, ведь прежде был лозунг: "Хочешь жить - убей немца!" А тут пропаганда наша совсем изменилась. Помню одно такое собрание, на котором нас увещевали: "Товарищи, мы идем в Германию как освободители, мы не должны мстить, надо лояльно относиться ко всем!" Тут поднялся такой крик и свист! Кто-то кричит: "У меня всю семью убили!", другой: "У меня деревню сожгли вместе с людьми!" На политрука - матом, что, мол, с гадами церемониться призываешь?! А он: да мы же не мстители… Вот так убеждали, проводили агитацию, чтобы государственное имущество не портить, не поджигать. Помню, один солдат крикнул на это: "А если поросеночка умять, это как - порча имущества будет?" Политрук немного подумал-подумал и сдался: "Поросеночка - можно!"
Они и мы
"Бывали, конечно, и изнасилования, - признавал ветеран. - Но так, чтобы эти случаи считать массовыми, такого не было. После войны немки сами со многими из наших сошлись, у них мужиков ведь тоже не было. А грабить никого и не приходилось. Пустые дома стояли - бери, что хочешь. Но куда, повторю? Помню, мы жили в одном доме после войны. Там вся утварь и мебель сохранились. Фамильное столовое серебро лежало по коробочкам. Ну, взял одну такую ложечку, сунул себе за голенище, а свою алюминиевую выбросил. Вот и весь грабеж.
Да, помню, наш комполка Самуил Абрамович Миль с присущей дальновидностью сразу после окончания войны отправил машины на Свинемюнде, где была большая морская база. Наша казарма стояла пустой, так он привез из Свинемюнде кровати, одеяла, подушки. Одеяла были из верблюжьей шерсти, мышиного цвета, с продольной малиновой полоской. Потом офицеры заменили их нам на байковые, простые. Но мы жили не тужили. На Рюгене был один латыш с семьей, - еще с немцами, очевидно, при отступлении там оказался. Звали мы его Василий Иванович, он был из Риги, инженер-строитель по специальности. Он перебрался к нам жить, баньку поставил, кухню, организовал подсобное хозяйство, благо бесхозной скотины было много…
Поведение фашистских солдат и советских на одну доску поставить ни в коем случае нельзя. Расскажу такой случай. Это было под Данцигом, перед взятием города. И вот накануне из пригорода Данцига, который находился на направлении атаки, стали выводить людей, чтобы они не пострадали. Помню, собрали человек 200 мирных жителей. И два наших солдата только: один - спереди, другой - сзади колонны. Ведут. Немцы притихшие идут. Знали ведь, что творили их солдаты на Восточном фронте и эсэсовцы - в концлагерях. Получали ведь постоянно посылки с добром всяким, перчатки из человеческой кожи носили, веселились под такими же абажурами, с натянутой на них кожей военнопленных…
И вот проходит колонна мостик через речушку. Тут одна немка вскакивает на перила и бросается вниз. Если бы фашистский конвой был, то сразу бы из автоматов положили. А наш солдат бросился немку спасать. Хорошо, что у нее пальто раскрылось при падении, как парус держало на воде… Вытащили немку, нашли человека владеющего русским, перевели, что никого расстреливать не собираются, а наоборот - выводят из-под огня… Я все это видел своими глазами.
После сдачи без боя Грайфсвальда, к слову, местные жители собрались на митинг. Нас предупредили, чтобы мы туда не ходили, чтобы потом не было разговоров, что это мы организовали. На митинге они, как потом нам рассказывали, осуждали нападение на Советский Союз. Значит, всю Европу оккупировать было можно? Пользоваться награбленным нравилось? Дойти до Москвы, разграбив половину СССР, уничтожив миллионы людей - тоже годилось? А получив в морду, одумались?
Там же, в Грайфсвальде, ребята меня как-то подзывают. Немка, мол, спрашивает: "Детей отбирать будете?" Подхожу, стоит девушка, а с нею - девочка лет трех-четырех. Взял я ее на руки и спрашиваю немку: "А вам, что, ваш ребенок не нужен? Никто у вас его отбирать не собирается, живите…" (Говоря это, Николай Илларионович переживал все вновь и еле сдерживал слезы. - Авт.)
Освобождая города, мы оставляли полевые кухни и по нескольку наших солдат с замполитами, чтобы они вместе с кем-то из руководителей города организовывали питание жителей, налаживали мирную жизнь. Мне потом наш замполит рассказывал, как немцы по приказу своего бургомистра Анклама дисциплинированно собрались на расчистку улицы от завалов и, как муравьи, к концу дня все убрали… Но главной задачей было накормить людей. Разве немцы на оккупированных советских территориях об этом заботились?
Советские солдаты кормят жителей Берлина.
Жена - партизанка
"Мне жена рассказывала, как они с мамой жмыхом питались, - рассказывал ветеран. - Всех курей немцы порезали, все продукты забрали… Люди целыми семьями умирали.
Немцы тогда, за несколько дней до нашего наступления на Ленинградском фронте, стали вывозить работоспособных людей в Латвию. Так и мою Галину вместе с матерью увезли из Красного Села, что под Ленинградом, в Резекне (Латальский край в Латвии. - Авт.). Оттуда должны были через какое-то время отправить в Германию на принудительные работы. Чтобы не находиться в пересыльном лагере, Галина с матерью нанялись в батраки к местным. Галина начала прощупывать почву: где партизаны. Ей не доверяли, она не доверяла. И лишь после нескольких дней к Галине подошла девочка: "Вы интересовались партизанами?" - "Да". - "Пойдемте со мной". Привела ее к связному. Поговорили, условились, что примерно через неделю они должны собрать все пожитки, чтобы в любой момент, когда дадут знак, можно было уйти в лес.
Галина, 1945г, во время курсов ОСОАВИАХИМА (Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству) инструкторов ПВХО (противовоздушной химобороны).
Ждали-ждали, а тут немцы приказывают в эшелон загружаться. Хозяйка спрятать их побоялась. Деваться некуда - вещи побросали в телегу, а хозяйке сказали: "Вы езжайте на станцию, скажите, что вещи мы оставили, а сами куда-то пропали". Так Галина с мамой ушли в лес. Скрывались то в одном месте, то в другом. Местные их подкармливали. Интересно, что у одной хозяйки хутора муж был прокурором у немцев, а жена работала на партизан.
Недели две они мыкались по лесам. Оказалось, что связные, которые за ними приходили, наткнулись на засаду. После перестрелки, правда, им удалось скрыться. А к Галине с мамой примкнул бывший легионер, который сбежал от фашистов. В конце концов появился связной. Все вместе отправились в окрестности Цесвайне, в Лубановские болота. Начались расспросы: кто такие, откуда? Тем более что с ними еще и латыш в немецкой форме…
Потом разобрались. Легионер вызвался быть пулеметчиком, а Галя пошла к нему вторым номером. Вручили ей винтовку и вместе еще с несколькими партизанами отправили на задание. Конечно, 18-летняя девчонка в оружии не разбиралась. Поэтому, когда они находились в засаде, ее научили, как подавать патроны, куда заряжать обойму в пулемет, как целиться и стрелять из винтовки.
К счастью, она попала в латышскую партизанскую бригаду Ратиньша, в отряд Балалаева. С местными жителями им легче было находить общий язык, получать помощь, сигналы о засадах. По соседству действовали бригады Ошкална, Вилиса Самсонса и Ленинградская.
Галина участвовала в партизанских операциях, ходила на задания. К слову, легионер Иван (у всех в отряде были только прозвища) в одном из боев погиб. Характерно, что уже потом, через много лет, один новый работник, который устроился на завод, сказал Гале, что ее знает, что вместе с ней был в партизанах. Она признала его только по прозвищу - Пилот…"
С подругой Асей Хохловой, медседстрой из партизанского отряда Галины
А на этом снимке 1923 года - Сергей Иванович Соколов, отец Галины, участник Гражданской войны. Во время Великой Отечественной дважды был ранен, в 1942 году после второго ранения находился в госпитале в Ленинграде, похоронен на Пискаревском кладбище...
Мирная жизнь
…Демобилизовался Николай Илларионович в 1947 году. Приказ поступил на всех, кто 1924 года рождения. Радости было! И в марте он прибыл в Ригу. К тому времени его родители перебрались сюда из Мурманска вместе с воинской частью. И только благодаря родителям он выжил, потому что здоровье стало стремительно ухудшаться.
А что знал, что умел недавний мальчишка, вернувшийся с войны? Да еще инвалид 2-й группы. Уборщица тогда получала 350 рублей, а его инвалидность посчитали в 90. Мало? Да. Но полстраны было инвалидами. Война убила и сделала калеками миллионы. Вот и сам Николай несколько месяцев лежал в лежку - отказывали ноги и все думали, что он больше не встанет с кровати. Но в один из дней случилось чудо: он вдруг пошел. Сам, без помощи, не опираясь на чьи-то руки. Тогда-то солдат поверил, что все не просто так на Земле, что его оставил жить Господь.
Вернувшийся с войны солдат абсолютно был не приспособлен к мирной жизни. Предстояло еще суметь включиться в нее. Ему это удалось. В 1947 году он пошел на завод "Гидрометприбор", восстанавливал его, встретил здесь свою судьбу - Галину. И проработал здесь всю жизнь, до 1992 года, когда новые власти стали все рушить…
Николай в 1951-м
Начинал со слесаря. Потом был токарем, фрезеровщиком. Работал в корсете, прислонившись к подставленной тумбочке - стоять было тяжело, спина ужасно болела. Но молодость брала свое. В 1951-м сыграли свадьбу с Галиной. Благодаря жене окончил техникум. Она, несмотря на то что тоже инвалид 2-й степени (ноги загубила в болотах, когда партизанила), была кормилицей, когда он учился и когда ему дважды в год приходилось лежать в больнице, чтобы подтвердить 2-ю группу инвалидности (словно вырванная лопатка за это время могла вырасти). После техникума Николай Илларионович стал работать технологом цеха.
С Галиной в июне 2011-го Николай отметил 60 лет со дня свадьбы. А осенью его любимая ушла...
Во время работы на "Гидрометприборе" в 1980-е.
Николай Илларионович награжден медалями "За отвагу", "За боевые заслуги", "За взятие Кенигсберга", "За оборону Ленинграда", "За Победу". В перестройку получил орден Отечественной войны 1-й степени - как инвалид войны.
С верой в Бога, правду, в людей Пономаренко жил и боролся все долгие годы. А 4 июля 2014-го произошло еще одно чудо. Ему, никогда не писавшему стихи, вдруг приснились поэтические строки. Он проснулся и записал их так, словно чья-то рука, а не он водила его ручкой.
В декабре 2014-го.
И вот спустя год без всяких дублей Николай Илларионович прочитал это свое стихотворение на камеру моего телефона. Посмотрите обязательно. Это своего рода духовное завещание нам, потомкам:
Карен МАРКАРЯН (фото из личного архива Пономаренко, из хроники Великой Отечественной и автора)
Николай Илларионович Пономаренко. Вечная память! В пятницу будет девять дней, как он ушел...
"Закрой форточку!"
"Вот так мы воевали в 1943-м, - отмечал с горечью ветеран. - Это в 1944-1945-м уже опыт появился: и у солдат, и у командиров, обстрелянные все были. И настрой уже был другой. И воевали куда красивее, продуманнее. А пока мы стояли под Москвой до мая. Как-то отбили (хотя отбиваться было особо нечем) танковую атаку из трех танков, которые зашли на нас с фланга. Были еще перестрелки, но незначительные. Такая позиционная война. Ну и меня дважды контузило…"
...За этими скупыми словами - тяжелые месяцы существования буквально в открытом поле, в снегу. Особенно трудно приходилось весной, когда снег днем таял, шли дожди, а ночью все это замерзало на солдатах. Ни согреться, ни переодеться. Даже костра не разведешь - не из чего. Удивительно, как люди выживали в таких условиях и еще при этом не болели. Нельзя было - Родину надо было спасать. Кормежка тоже была, понятно, не из ресторана. В основном - пшенка: пожиже каши, погуще супа.
Полевая кухня приезжала два раза, утром и вечером, в темноте, чтобы немцы не накрыли огнем.
От ветра укрывались лишь за круговыми брустверами из нарезанных кирпичами снега. И все равно ночью трудно было заснуть от холода. В одну из таких ночей Николаю не спалось. Достал письмо из дома, стал читать, благо луна светила так ярко, что мамин знакомый почерк легко читался.
"Я домой не писал, что нахожусь на фронте, - объяснял свою маленькую хитрость Николай Илларионович. - Чтобы родных не волновать, сообщал, что работаем и учимся пока в тылу. И вот сижу и читаю письмо, а там такие строки: "Сынок, если ты в казарме спишь около окна, то на ночь закрывай форточку…" Я рассмеялся. Рядом ребята: "Чего ржешь?" Объяснил. Стали смеяться и они. По соседству поинтересовались, что у нас так весело. Им передали, дальше - еще. Смех стоял на всем нашем участке обороны… А утром, в сумерках, когда отправились, огибая минное поле, к полевой кухне, старшина поинтересовался: "Ну как, ребята, замерзли?" А один возьми да и скажи: "А мы на ночь форточку закрываем…" Пришлось недоумевающему старшине и другим солдатам с соседних участков объяснить смысл сказанного. Все, конечно, развеселились. И потом по фронту эта шутка долго еще ходила. Ее употребляли к месту и не к месту. Чуть что: "Форточку закрой!"
А в один из теплых дней в апреле немцы вдруг открыли такую стрельбу! А пули в нашу сторону не летят. Схватились за оружие - слышим: журавли курлычут. Какие-то из наших тоже стали палить, пока их не остановили криком: "Стойте! Это наши журавли!" Стрельба мгновенно прекратилась. С тех пор, когда слышу песню "Журавли", всегда вспоминаю этот случай…"
В мае 1943 года их отправили на переформировку в Погорелое Городище. Поблагодарили, что выполнили долг, держали немецкие части, не позволив им снять войска с этого участка фронта...
Николай после окончания войны, в 1945-м.
Ранение
"Остатки нашей бригады вошли в 199-ю стрелковую дивизию. Уже летом двинулись на фронт, - рассказывал ветеран. - Маршем 300 километров прошли ночами, а днем спали в лесочках и рощицах. Жара стояла - дышать нечем, комарья - море. Две роты наши уже погибли, пока мы шли в резерве. И вот команда: с марша - в бой. Впереди виднеется деревня, а перед ней - немецкие окопы. И ржаное поле. Нырнули в рожь. И вовремя. Налетели немецкие бомбардировщики и ударили по опушке леса, как раз туда, где мы еще недавно находились. Ползем, вдруг колосья оборвались - полоса выкошенной земли. Перебежкой - снова в рожь, пока из дзота, который сбоку был расположен, огнем всех не положили. Залегли, метров двадцать до немецких окопов уже осталось, слышно, как они переговариваются. Начало темнеть, и тут команда: "Отходить"… Вновь по ржи и по простреливаемой полосе - 400 метров. Немцы вдогонку стреляют, и наши подключились, увидев бегущие силуэты. Пока я матом не обложил. Тогда поняли, что свои.
Переночевали. Поели. Стали разбирать-чистить пулемет, как снова команда: "В атаку! Бросайте пулемет здесь!" А рожь-то уже изрядно прорежена. И дзот косит наших, не переставая. Неужели, думаю, нельзя было ночью послать группу, чтобы мы его забросали гранатами? Он же в отличие от дота - деревянно-земляной… А тут немцы еще бронепоезд подогнали. Он и ударил по нашей роте. Меня тогда тяжело ранило осколками снаряда, кровь горлом пошла. Это было 10 или 11 августа 1943 года. Уже в полевом госпитале узнал, что у меня разворочена лопатка и два осколка еще впились в руку и в ногу. Сделали операцию - вынули из развороченной лопатки два осколка, один из которых пробил легкое, почему кровь горлом и шла… Потом перевели в госпиталь в маленький городишко Спас-Клепики в Рязанской области. А осенью - в Ленинград, блокада которого была уже частично прорвана. Госпитали в Ленинграде пустовали, а врачи в них были отменными. Благодаря им я, может быть, и остался жив".
...Шел ноябрь 1943-го. Когда раны немного зажили, раненых попросили поехать, кто может, на лесозаготовки под Токсово. Николай тоже напросился туда. Хотя правая рука едва двигалась. Когда ему надо было сделать перевязку на новом месте, его чуть не отправили обратно в Ленинград. Уговорил - оставили. Но ни о каком лесоповале речь идти не могла. Определили в ночные сторожи, помощником к старику, какими для 18-летних тогда казались 50-летние мужчины. А Николаю хоть так, лишь бы как-то сгодиться, чем в палате пролеживать простыни и в домино играть. По полночи с напарником дежурили: лошадь, что лес возила, караулили от цыган.
Побег на фронт
Потом бойцы вернулись в госпиталь - незадолго до полного снятия блокады Ленинграда 27 января. Выздоравливающие рвались вновь на фронт. Уговорил врачей и Николай. А в распредчасти среди тысяч людей (вот везенье!) встретил Вовку Хрипунова, с которым вместе лежали еще в полевом госпитале. Он тогда поправился было, отправился на фронт, но старая рана открылась, и так он вновь оказался в госпитале. А теперь опять торопился на фронт. Поэтому друзья сделали маневр. Когда их с колонной таких же выздоравливающих бойцов вывели из распредчасти (а вдруг в тыл сошлют?), они остановили машину с боеприпасами, договорились с офицером и водителем, что им по пути, - так и доехали на третий день до фронтовой части в Луге.
Был, конечно, скандал, досталось и офицеру, сопровождавшему груз. Но особистам проверить личности друзей было делом несложным - достаточно поднять трубку телефона, чтобы навести справки… Так Николай с другом попали в 393-й легкий артиллерийский полк (вскоре он получил имя Пярнуский - после освобождения этого эстонского города). Полк входил в 46-ю Лужскую дивизию ордена Суворова второй степени.
Конечно, друзей не приставили к пушкам, а отправили в связисты, так как рука у Николая еще не восстановилась, а Вовка тоже был не шибко какой богатырь. Но связисты - это тоже, как говорится, не щи ложкой хлебать. Обеспечивать связь батареи с наблюдательным пунктом, который находился на передовой, а командный пункт дивизиона со штабом полка, - задача не из простых. Вот и бегали-ползали под огнем, пытаясь найти обрывы проводов связи.
С боями прошли от Пскова до Карельского перешейка, где в составе Второй ударной армии Ленинградского фронта освобождали Выборг. Потом - от Тарту до Пярну (Эстония), затем - освобождение Лимбажи (Латвия) 26 сентября.
После Лимбажи было прощание с Ленинградским фронтом. Он был закрыт. Всем выдали по 100 грамм. Часть Николая Илларионовича перебросили на Второй Белорусский фронт, в польский город Остров-Мазовецкий. Впереди было освобождение Польши и Германии. Кенигсберг, Штеттин, Данциг, остров Рюген…
Воевать уже научились. Николай Илларионович показывает мне карту северной части Германии - единственный трофей, оставшийся с войны. На карте синим отмечен путь его дивизии, вдоль побережья Балтики, до острова Рюген, где они встретили ПОБЕДУ.
"Мы освобождали, а не мстили"
"Кенигсберг мы отсекали, Данциг брали прямо в лоб, - рассказывал бывший пехотинец и связист. - А вот во время взятия Штеттина (родина Екатерины II, главный город Померании, после 1945 года по решению Потсдамской конференции перешел в состав Польши, ныне Щецин. - Авт.) провели хитроумную операцию. Чтобы организовать видимость подготовки к наступлению на совершенно другом участке, наш полк послали в плавни в пригороде Штеттина. Мы насыпали бруствер и ставили бревно - вроде пушка стоит. Потом в другом месте оборудовали такую же "батарею", в третьем… А в сумерках подвозили на машине к этим местам настоящую пушку, пару раз бухали из нее, чтобы немцы успели засечь наши огневые точки… И машины гоняли с затемненными фарами, но так, чтобы свет из них все же пробивался. Потом привезли радистов, которые стали по рациям между собой переговариваться, создавая видимость большого скопления войск и активных действий. А затем ночью в другом месте начался прорыв, и нас моментально перебросили на то направление. И через какое-то время наши части уже ворвались в город.
На Данциг. 25 марта 1945.
Между прочим, при наступлении на Штеттин запрещено было стрелять из орудий, потому что там были химзаводы: не дай бог, говорили, немцы взорвут какую-то химию, а потом скажут, что советский снаряд попал… Так Штеттин остался неразрушенным. А вот городок Анклам, где был наш последний бой, здорово пострадал. Это перед Грайфсвальдом. А Грайфсвальд - вы, наверное, слышали - Петерсхаген сдал без сопротивления (Рудольф Петерсхаген, офицер вермахта и комендант Грайфсвальда, организовавший передачу города частям Красной армии без боя 30 апреля 1945 года. - Авт.). Так что к концу войны неизбежность поражения Германии понимали многие и не хотели ненужных жертв".
Поинтересовался у Николая Илларионовича: А как вели себя советские солдаты?
"Вообразите, что вы зашли в пустую квартиру, в которой есть все, что хочешь. Бери не хочу. А куда что-то взять простому солдату? Если кто и мог прихватить хоть какой-то трофей, так это тяжелая артиллерия, в машины которых можно было еще что-то погрузить. Наши же машины (обычной артиллерии) были под завязку забиты боеприпасами. Была, правда, у нас одна, крытая брезентом, машина, называлась она "шмоточная". Там у офицеров находились чемоданы, вот они кое-что могли себе позволить. А солдату куда трофеи девать? Мы даже котелки с собой уже не таскали. Помню, как в одной деревне, когда поблизости не оказалось котелка, похлебку мне налили в немецкую хрустальную вазу. Так что ел из хрусталя, - рассказывал и смеялся ветеран. - Помню, запал мне в душу один кинжал светло-вишневого цвета, с инкрустацией. На лезвии по-немецки было выгравировано: "Все для Германии". Взял его. Но сколько с ним можно было бегать, когда обстреливают, а надо восстанавливать связь? День, два, три… Кинжал все время болтался на боку. Да еще с ним и спишь. Что делать, пришлось красоту оставить…
А еще у меня был кольт - вот такой вот кольт! - Николай Илларионович показывал руками, какой был здоровенный кольт, и в нем словно проскальзывал тот 19-летний мальчишка из военной поры. - Никелированный, красивый такой кольт. Он у меня у колена висел. Но я его полдня, по-моему, потаскал и выбросил. Для чего он? У меня автомат, а это так, баловство. К слову, когда кончилась война, то примерно через неделю нам скомандовали: "Всех срочно на построение!" Поставили стол и зачитали приказ: "Все трофейное оружие сдать! За несдачу - пять лет лишения свободы!" Надо было каждому расписаться, что у тебя оружия трофейного не осталось. А у меня на поясе был пистолет, а в кармане - вальтер. Эти я сдал. А еще был крошечный дамский наган с барабанчиком на 6 патронов. Он хранился во внутреннем карманчике для часов… Через неделю мы с ребятами собрались, у кого еще оставалось трофейное оружие, и решили не будить лиха. Кто-нибудь сболтнет или найдут, сразу срок - тогда не церемонились! Пошли на берег. Постреляли-постреляли и выбросили в море…"
К тому времени Пономаренко был уже старшим вычислителем дивизиона - расчеты делали по стрельбе. Это - целая наука, которую он освоил в полковой школе. Война хоть и кончилась, но солдаты продолжали тренироваться, чтобы в случае чего, быть готовыми. Можно было лежать, конечно ,пузо греть, но они выезжали на рекогносцировку в окрестности, на картах отмечали точки привязки огня батарей, их возможную дислокацию.
"Но я чувствовал себя все хуже и хуже - у меня же был и позвоночник поврежден, - рассказывал Пономаренко. - Чаще лежал. Нашу часть предполагалось сначала отправить на войну с Японией. Потом было принято другое решение: часть стали расформировывать. Начштаба тогда мне говорит: "Ну, куда ты поедешь?" В Россию! - отвечаю. Он: "Да ты что, в России - голод, здесь ты хоть хлеба себе всегда достанешь". И он отправил меня в Висмар.
Постепенно с мирным населением наладились хорошие отношения. Помню, как одна немка допытывалась: а правда, что у коммунистов за ушками растут рожки. Мы ее разубеждали - к тому времени мы по-немецки уже более-менее говорили. Но она, похоже, поверила окончательно, что это сказки, лишь ощупав голову нашего Паши Зорина, - он был коммунистом".
"Поросёночка - можно!"
- Немцы боялись красноармейцев? - расспрашивал я ветерана.
"По-разному было. Вот взяли, помню, город Цеханов. Прошло каких-то два часа. Нам говорят в дивизионе: ребята, пойдите в город, раздобудьте поесть что-нибудь. Мы и пошли. Наткнулись на огромный цейхгауз (склад). Вдруг откуда-то появился немец и нам: "Комрад, ком!" - и показывает, мол, за мной идите. Автоматы на всякий случай сняли с плеча. А он подвел нас к штабелям сахара и показывает, чтобы мешок положили ему на плечи. Тут только бои закончились, а они, паразиты, уже не боятся! - Николай Илларионович, вспоминая это, смеялся. - Положили мы ему 50-килограммовый мешок на плечи, и он, кряхтя, поволок его куда-то…"
- Сейчас любят писать, что советские солдаты грабили, расстреливали мирное население и насиловали немок, - продолжал я допытываться у Николая Илларионовича.
"Никого не расстреливали! - абсолютно искренне негодовал Пономаренко. - Но вот ответьте: сейчас, в мирное время, в Латвии никого не насилуют, не грабят? А тут - война, все вооружены и помнят, как враг бесчинствовал на родине…
Еще в польском Острове Мазовецком, когда мы подошли к границам Германии, с нами, помню, проводили большую работу. Собирали наш полк несколько раз, наставляли, как вести себя в Германии, ведь прежде был лозунг: "Хочешь жить - убей немца!" А тут пропаганда наша совсем изменилась. Помню одно такое собрание, на котором нас увещевали: "Товарищи, мы идем в Германию как освободители, мы не должны мстить, надо лояльно относиться ко всем!" Тут поднялся такой крик и свист! Кто-то кричит: "У меня всю семью убили!", другой: "У меня деревню сожгли вместе с людьми!" На политрука - матом, что, мол, с гадами церемониться призываешь?! А он: да мы же не мстители… Вот так убеждали, проводили агитацию, чтобы государственное имущество не портить, не поджигать. Помню, один солдат крикнул на это: "А если поросеночка умять, это как - порча имущества будет?" Политрук немного подумал-подумал и сдался: "Поросеночка - можно!"
Они и мы
"Бывали, конечно, и изнасилования, - признавал ветеран. - Но так, чтобы эти случаи считать массовыми, такого не было. После войны немки сами со многими из наших сошлись, у них мужиков ведь тоже не было. А грабить никого и не приходилось. Пустые дома стояли - бери, что хочешь. Но куда, повторю? Помню, мы жили в одном доме после войны. Там вся утварь и мебель сохранились. Фамильное столовое серебро лежало по коробочкам. Ну, взял одну такую ложечку, сунул себе за голенище, а свою алюминиевую выбросил. Вот и весь грабеж.
Да, помню, наш комполка Самуил Абрамович Миль с присущей дальновидностью сразу после окончания войны отправил машины на Свинемюнде, где была большая морская база. Наша казарма стояла пустой, так он привез из Свинемюнде кровати, одеяла, подушки. Одеяла были из верблюжьей шерсти, мышиного цвета, с продольной малиновой полоской. Потом офицеры заменили их нам на байковые, простые. Но мы жили не тужили. На Рюгене был один латыш с семьей, - еще с немцами, очевидно, при отступлении там оказался. Звали мы его Василий Иванович, он был из Риги, инженер-строитель по специальности. Он перебрался к нам жить, баньку поставил, кухню, организовал подсобное хозяйство, благо бесхозной скотины было много…
Поведение фашистских солдат и советских на одну доску поставить ни в коем случае нельзя. Расскажу такой случай. Это было под Данцигом, перед взятием города. И вот накануне из пригорода Данцига, который находился на направлении атаки, стали выводить людей, чтобы они не пострадали. Помню, собрали человек 200 мирных жителей. И два наших солдата только: один - спереди, другой - сзади колонны. Ведут. Немцы притихшие идут. Знали ведь, что творили их солдаты на Восточном фронте и эсэсовцы - в концлагерях. Получали ведь постоянно посылки с добром всяким, перчатки из человеческой кожи носили, веселились под такими же абажурами, с натянутой на них кожей военнопленных…
И вот проходит колонна мостик через речушку. Тут одна немка вскакивает на перила и бросается вниз. Если бы фашистский конвой был, то сразу бы из автоматов положили. А наш солдат бросился немку спасать. Хорошо, что у нее пальто раскрылось при падении, как парус держало на воде… Вытащили немку, нашли человека владеющего русским, перевели, что никого расстреливать не собираются, а наоборот - выводят из-под огня… Я все это видел своими глазами.
После сдачи без боя Грайфсвальда, к слову, местные жители собрались на митинг. Нас предупредили, чтобы мы туда не ходили, чтобы потом не было разговоров, что это мы организовали. На митинге они, как потом нам рассказывали, осуждали нападение на Советский Союз. Значит, всю Европу оккупировать было можно? Пользоваться награбленным нравилось? Дойти до Москвы, разграбив половину СССР, уничтожив миллионы людей - тоже годилось? А получив в морду, одумались?
Там же, в Грайфсвальде, ребята меня как-то подзывают. Немка, мол, спрашивает: "Детей отбирать будете?" Подхожу, стоит девушка, а с нею - девочка лет трех-четырех. Взял я ее на руки и спрашиваю немку: "А вам, что, ваш ребенок не нужен? Никто у вас его отбирать не собирается, живите…" (Говоря это, Николай Илларионович переживал все вновь и еле сдерживал слезы. - Авт.)
Освобождая города, мы оставляли полевые кухни и по нескольку наших солдат с замполитами, чтобы они вместе с кем-то из руководителей города организовывали питание жителей, налаживали мирную жизнь. Мне потом наш замполит рассказывал, как немцы по приказу своего бургомистра Анклама дисциплинированно собрались на расчистку улицы от завалов и, как муравьи, к концу дня все убрали… Но главной задачей было накормить людей. Разве немцы на оккупированных советских территориях об этом заботились?
Советские солдаты кормят жителей Берлина.
Жена - партизанка
"Мне жена рассказывала, как они с мамой жмыхом питались, - рассказывал ветеран. - Всех курей немцы порезали, все продукты забрали… Люди целыми семьями умирали.
Немцы тогда, за несколько дней до нашего наступления на Ленинградском фронте, стали вывозить работоспособных людей в Латвию. Так и мою Галину вместе с матерью увезли из Красного Села, что под Ленинградом, в Резекне (Латальский край в Латвии. - Авт.). Оттуда должны были через какое-то время отправить в Германию на принудительные работы. Чтобы не находиться в пересыльном лагере, Галина с матерью нанялись в батраки к местным. Галина начала прощупывать почву: где партизаны. Ей не доверяли, она не доверяла. И лишь после нескольких дней к Галине подошла девочка: "Вы интересовались партизанами?" - "Да". - "Пойдемте со мной". Привела ее к связному. Поговорили, условились, что примерно через неделю они должны собрать все пожитки, чтобы в любой момент, когда дадут знак, можно было уйти в лес.
Галина, 1945г, во время курсов ОСОАВИАХИМА (Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству) инструкторов ПВХО (противовоздушной химобороны).
Ждали-ждали, а тут немцы приказывают в эшелон загружаться. Хозяйка спрятать их побоялась. Деваться некуда - вещи побросали в телегу, а хозяйке сказали: "Вы езжайте на станцию, скажите, что вещи мы оставили, а сами куда-то пропали". Так Галина с мамой ушли в лес. Скрывались то в одном месте, то в другом. Местные их подкармливали. Интересно, что у одной хозяйки хутора муж был прокурором у немцев, а жена работала на партизан.
Недели две они мыкались по лесам. Оказалось, что связные, которые за ними приходили, наткнулись на засаду. После перестрелки, правда, им удалось скрыться. А к Галине с мамой примкнул бывший легионер, который сбежал от фашистов. В конце концов появился связной. Все вместе отправились в окрестности Цесвайне, в Лубановские болота. Начались расспросы: кто такие, откуда? Тем более что с ними еще и латыш в немецкой форме…
Потом разобрались. Легионер вызвался быть пулеметчиком, а Галя пошла к нему вторым номером. Вручили ей винтовку и вместе еще с несколькими партизанами отправили на задание. Конечно, 18-летняя девчонка в оружии не разбиралась. Поэтому, когда они находились в засаде, ее научили, как подавать патроны, куда заряжать обойму в пулемет, как целиться и стрелять из винтовки.
К счастью, она попала в латышскую партизанскую бригаду Ратиньша, в отряд Балалаева. С местными жителями им легче было находить общий язык, получать помощь, сигналы о засадах. По соседству действовали бригады Ошкална, Вилиса Самсонса и Ленинградская.
Галина участвовала в партизанских операциях, ходила на задания. К слову, легионер Иван (у всех в отряде были только прозвища) в одном из боев погиб. Характерно, что уже потом, через много лет, один новый работник, который устроился на завод, сказал Гале, что ее знает, что вместе с ней был в партизанах. Она признала его только по прозвищу - Пилот…"
С подругой Асей Хохловой, медседстрой из партизанского отряда Галины
А на этом снимке 1923 года - Сергей Иванович Соколов, отец Галины, участник Гражданской войны. Во время Великой Отечественной дважды был ранен, в 1942 году после второго ранения находился в госпитале в Ленинграде, похоронен на Пискаревском кладбище...
Мирная жизнь
…Демобилизовался Николай Илларионович в 1947 году. Приказ поступил на всех, кто 1924 года рождения. Радости было! И в марте он прибыл в Ригу. К тому времени его родители перебрались сюда из Мурманска вместе с воинской частью. И только благодаря родителям он выжил, потому что здоровье стало стремительно ухудшаться.
А что знал, что умел недавний мальчишка, вернувшийся с войны? Да еще инвалид 2-й группы. Уборщица тогда получала 350 рублей, а его инвалидность посчитали в 90. Мало? Да. Но полстраны было инвалидами. Война убила и сделала калеками миллионы. Вот и сам Николай несколько месяцев лежал в лежку - отказывали ноги и все думали, что он больше не встанет с кровати. Но в один из дней случилось чудо: он вдруг пошел. Сам, без помощи, не опираясь на чьи-то руки. Тогда-то солдат поверил, что все не просто так на Земле, что его оставил жить Господь.
Вернувшийся с войны солдат абсолютно был не приспособлен к мирной жизни. Предстояло еще суметь включиться в нее. Ему это удалось. В 1947 году он пошел на завод "Гидрометприбор", восстанавливал его, встретил здесь свою судьбу - Галину. И проработал здесь всю жизнь, до 1992 года, когда новые власти стали все рушить…
Николай в 1951-м
Начинал со слесаря. Потом был токарем, фрезеровщиком. Работал в корсете, прислонившись к подставленной тумбочке - стоять было тяжело, спина ужасно болела. Но молодость брала свое. В 1951-м сыграли свадьбу с Галиной. Благодаря жене окончил техникум. Она, несмотря на то что тоже инвалид 2-й степени (ноги загубила в болотах, когда партизанила), была кормилицей, когда он учился и когда ему дважды в год приходилось лежать в больнице, чтобы подтвердить 2-ю группу инвалидности (словно вырванная лопатка за это время могла вырасти). После техникума Николай Илларионович стал работать технологом цеха.
С Галиной в июне 2011-го Николай отметил 60 лет со дня свадьбы. А осенью его любимая ушла...
Во время работы на "Гидрометприборе" в 1980-е.
Николай Илларионович награжден медалями "За отвагу", "За боевые заслуги", "За взятие Кенигсберга", "За оборону Ленинграда", "За Победу". В перестройку получил орден Отечественной войны 1-й степени - как инвалид войны.
С верой в Бога, правду, в людей Пономаренко жил и боролся все долгие годы. А 4 июля 2014-го произошло еще одно чудо. Ему, никогда не писавшему стихи, вдруг приснились поэтические строки. Он проснулся и записал их так, словно чья-то рука, а не он водила его ручкой.
В декабре 2014-го.
И вот спустя год без всяких дублей Николай Илларионович прочитал это свое стихотворение на камеру моего телефона. Посмотрите обязательно. Это своего рода духовное завещание нам, потомкам:
Click to viewКарен МАРКАРЯН (фото из личного архива Пономаренко, из хроники Великой Отечественной и автора)