Ты Моцарт-Бог
Моцарт знал, ибо творец, знает - кто он и ведает, что творит. Знает и как, и даже готов объяснить, показать. А загадка все равно остается счастливой, бесконечной и нетронутой.
Любимов тоже готов объяснить. Он рассказывает про синтез искусств - главный принцип его творчества. Все просто, особенно, если вспомнить, что это еще и принцип устройства мира.
К юбилею Юрия Петровича Любимова - создателя и художественного руководителя Театра драмы и комедии на Таганке.
Юрий Любимов - ровесник нашей эпохи, отсчет которой, хочешь - не хочешь, приходится вести от 1917 года. Все рухнуло, но за месяц до этого, благодарение Богу, он родился, на будущее, на вторую половину сумасшедшего века.
Его удивительная жизнь не то что делится пополам, но вмещает в себя две жизни, так ему даровано. Первая - та, где он рос, набирал основы, характер - через родных, отца, деда, через безумное время, передачи арестованным родителям, мечты о театре, представления, разыгрывавшиеся в его юном воображении. Где он учился, становился актером, играл на сцене, ездил по фронтам Великой Отечественной с Ансамблем песни и пляски, снова играл в театре, снимался в кино, становился популярным, учил студентов, и, наконец, исчерпал свое актерство до дна. Оно было исчерпано и прежде, в застывших формах, социалистическом каноне тяжеловесных постановок ему было мучительно и скучно, но он до режиссуры проверял себя долго, и доиграл эту пьесу до конца. И тогда началась жизнь вторая.
А в ней он стал Колумб. Открывающий другую землю, причем открывающий постоянно, каждым спектаклем, каждой постановкой, после которой пораженный зритель растерян и ошеломлен - может ли это быть, и тут же изумленно успокоен и счастлив узнаванием, созвучием увиденного с его собственной душой - да, это оно, и театр может быть только таким. Первый любимовский спектакль - всегда очень сильное потрясение, и зритель стремится на второй, проверить, испытать снова, и второй, третий любой спектакль никогда не обманывает. Первый спектакль Любимова у каждого свой, но в 1963 году «Добрый человек из Сезуана» стал первым для всех, бомбой на подмостках. Слово, музыка, пластика, игра актеров слились, в том числе и со зрителем, в одно эмоциональное целое, живое, яркое, щедрое, захватывающее. Так началась эпоха Любимова.
Моя пятнадцатилетняя дочь подалась вперед, затаив дыхание и откликаясь всеми чувствами, она смотрит «Антигону». Или «Фауста», или «Мастера»… Тут «дней связующая нить» крепче, чем где бы то ни было. Ровесник эпохи Юрий Любимов, в зале которого четвертое поколение зрителей, на сцене - третье поколение актеров - ее современник, а в эти минуты в чем-то и ровесник, и она горда, счастлива. Он и мой современник, теперь, и тогда, в мои четырнадцать, когда я успела незадолго до изгнания Любимова попасть на Таганку. И сидела точно так же как она сегодня, все мои нервы трепетали, раскрываясь и стремясь навстречу бьющей на сцене энергии - так вот что такое Маяковский, вот что такое Вознесенский! Вот сквозят трифоновские лучи неизбежности, страсть, страдание и вечный поиск Достоевского… сколько людей открыли все это именно так, на спектаклях Любимова!
Любимов ставит почти пятьдесят лет, если считать от его первого спектакля по Галичу «Много ли человеку надо». Пятьдесят лет каждый вечер поражает, восхищает, покоряет людей. Когда он получил театр на Таганке, прозябающий и потонувший в долгах, он был вынужден эти, не свои долги выплачивать, и его труппа играла по пятьсот спектаклей в год. Скольких людей он осчастливил - легко прикинет математик.
Почти пятьдесят лет, а вопросы те же. Почему после его Спектаклей не хочется смотреть другие? Почему они не устаревают, ведь время-то идет? Почему они не распадаются даже, и без него, такого не было ни у Мейерхольда, ни у Таирова спектакли остались и шли даже когда Любимова изгнали из страны. Спасибо, не посадили и не убили.
Какая энергия наполняет их? На этот вопрос мы ответить можем - поэтическая. «Островом свободы в несвободной стране» театр Любимова назвали именно из-за всегда, в любых условиях свободной поэзии, отнюдь не из-за политики. Просто в России все живое в конечном счете становится политическим, а на Западе, где Любимов поставил множество спектаклей и более тридцати опер, никому это и в голову не пришло.
Поэзия, самая сильная, самая свободная - всегда с ним, не только когда Любимов именно ставит поэзию (что, пожалуй, вообще никому, кроме него не удается). Ее звездный солнечный свет играет шаровыми молниями на сцене Таганки. И это получается только у него, потому что он сам переполнен поэзией, и потому, что он Мастер, виртуоз, гений, перемноживший свое дарование на колоссальную отдачу труда.
«Что такое поэзия - не знает никто,» - сказал Андрей Вознесенский. Однако человек живет полноценно только если она есть, в любой ипостаси - любовь, созидание, духовный поиск… Ее присутствие, и, - не дай нам Бог, отсутствие - душа распознает сразу, как дыхание распознает - есть кислород или нет. На Таганке, у Любимова она, наверное, поселилась, соединяется с музыкой, игрой, мимикой, плещется через край, и все могут взять ее столько, сколько способны унести с собой. Это ли не благодать?
Почему же есть у Любимова, а у других нет? Ответ прост - Дух Святой дышит где хочет. Гениальный мастер создает пространство, и Он приходит - от Творца к творцу, от Создателя к созидателю, и к нам, в наши души.
Какой же он - человек-легенда 60-х и 70-х, осчастлививший мир легенда-изгнанник 80-х, вернувшийся к нам в 90-х? Очень красивый, яркий, он светлый рыцарь, галантный, бесконечно ироничный и обаятельный, очень твердый и сильный, приветливый, ласковый, он бездонный и могущественный. Венец творенья.
Мы беседуем в его знаменитом кабинете, расписанном автографами самых известных и знаковых людей предыдущего и нынешнего столетий.
В гостях у Юрия Петровича поэт Константин Кедров, соавтор Любимова по пьесе «Сократ/ Оракул». Соавторы что-то вспоминают, что-то вдруг открывают в красивом, легком обмене мнениями, мироощущениями.
К.К.: Юрий Петрович, вы какое-то чудо сотворили, я имею ввиду ваши спектакли, которые продолжали идти, когда вас изгнали. Я такого не припомню за всю историю театра - Шекспир уехал, театр кончился, а у вас - нет.
Ю.Л.: Я думаю - ларчик просто открывается. Они так сбиты, спектакли, что вы никуда не денетесь, как в наручниках. Постановку, актеров держит плот, на котором они стоят, а плот идет, плывет как Ноев ковчег.
К.К.: Ваш ответ замечательный, как у Моцарта, когда его спросили - в чем секрет его творчества, он сказал - надо просто в нужном месте ставить нужные ноты.
Ю.Л. Это он ответил государю, когда тот спросил - не много ли у вас нот. А Моцарт ответил - ваше величество, нот ровно столько, сколько нужно, не беспокойтесь. Там порядок. Просто работа очень тщательная, а сейчас век халтур, все делается быстро, на раз, перформансы, вот на раз все и распадается.
К.К.: И вот еще одно чудо - все, что связано с вашим театром, обретает какую-то бесконечность. У вас легкая рука. Ю.Л.: Тьфу, тьфу, не сглазить, да. Бывают черные люди, я это очень чувствую. Я играл молодым Моцарта, у Пушкина замечательно: и с той поры что-то не пришел ко мне мой черный человек… Еще у него там гениальные строчки: нас мало избранных, счастливцев… И вот мне везло. Видно не случайно я попал и в мир музыки. Вот тут сидели Шостакович, Альфред Шнитке, Эдисон Денисов…
А еще у Пушкина - когда бы все могли так чувствовать гармонию, как ты да я, а впрочем… вот господин удивительный! К.К.: Ваш театр всегда был пристанищем поэтов. И вот смотрите - Всемирный день поэзии, объявленный Юнеско впервые в мире, для России с вашего благословения он начался в вашем театре и тоже обрел бесконечность. И еще природное что-то все время присутствует - вы помните, в Дельфах, именно в Дельфах, где посвящали Сократа, на премьере «Сократ/Оракул» цикады вдруг застрекотали в такт музыке…
Ю.Л.: Это греки заказали, может древние… а вот во Франции, мы играли «Марат и маркиз де Сад» в дворике, там стояли два огромные платана, так что мы установку могли сделать под их сенью.
Говорили, что будет жарко, но накрапывал дождик, и ветер был, и платаны шумели - в нужных местах, так - шшшш, шшшш, и потом замирали. Поэтическая энергия, очень мощная.
К.К.: И вот еще, я заметил, чем ваши спектакли поражают: я читал, главное на сцене - это пауза.
У вас удивительно, все спектакли начинаются с паузы. Входишь, открытый занавес, сцена, и это - уже начало, пьеса уже идет какой-то бесконечной паузой. Это только у вас получается, многие же пробовали, спектаклей без занавеса море.
Ю.Л.: Да, все заимствуют с ходу, надо все время новое, другое. А что не выходит, так это уже мастерство, у нас не хотят вкладывать труд. А у того же Александра Сергеевича - Сальери: «музыку я разъял как труп…», но Моцарт-то гений…
К.К.: Пушкин схитрил, на самом деле Моцарт не меньше Сальери трудился, соединил гениальность и трудолюбие.
Ю.Л.: Но вы посмотрите рукописи самого Пушкина - бесчисленные вариации, масса намеков, смыслов, к «Онегину» больше самого «Онегина» в разы! Выбирать надо оптимальное. Вот я вам покажу, я сейчас Кафкой занят, буду ставить, летом сделаю все заготовки. У меня «Горе от ума» идет час сорок, а ведь оно огромное, но у меня так, и не четыре акта, а один. Я, знаете, впервые в «Гамлете» уперся - а где собственно - антракт я искал. И давно я понял - а что собственно после антракта я буду говорить?
Я до него должен все сказать. А если антракт, то я должен предложить антитезу, совсем все перевернуть. Прав Мейерхольд - чем удивлять будем?
Напряжение на сцене должно быть все время. А если во втором акте повторить находки первого, то знаете, есть такая грустная пословица - «уберите, это уже один раз кто-то ел».
Преподносить зрителю вот так - это неприлично, просто неприлично.
К.К.: У вас в «Антигоне» потрясающе - я все думал - как же с ней расправятся, и вдруг гениально - она в стену уходит.
Ю.Л.: Ну, интересно же выдумывать. В театре очень трудно сделать крупный план, сфокусировать, потому что пространство довольно большое, и все время в этой пыли в темной дыре надо что-то такое комбинировать. Создать композицию пространства - раз, потом все время выдумывать, чтобы было интересно смотреть, не скучно. Я не понимаю этих продолжительных спектаклей, любой может выразить себя за два-то часа, что ж время отнимать - кто тебе дал право держать людей как в каталажке и три часа им что-то вдалбливать, если ты не можешь за полтора, то и не делай!
К.К.: Режиссер подобен Творцу, он в той же ситуации находится, потому что и начало должно быть…
Ю.Л.: … и исход, финал, есть бесконечные традиции, это же очень древнее искусство.
К.К.: Но ваши финалы, как например, когда открывалось окно и вдруг машина…
Ю.Л.: Да, это в Шекспире. Мне пришлось уговаривать власти, это историческое здание, его нельзя трогать, и мне пришлось построить с улицы балкон, чтоб двери-то открыть на кольцо. Я и светом стал заниматься потому, что театр, сцена - это ж просто большая комната и больше ничего. И я придумал световые занавесы, чтоб у меня вместо декорации был свет.
К.К.: Но чтобы играла улица, и машины проезжали!... Невероятное ощущение.
Ю.Л.: Да, открывалось окно огромное, то есть вся стена раздвигается, уходит, это было очень трудно сделать в те годы. Но в «Трех сестрах», когда я взял духовой оркестр, и он провожал полк, тогда становилось понятно, что они тянутся в Москву.
А вот «Птицы» Аристофана, я делал со студентами в Греции. Все было публикой забито, а я сам планшет залил водой, мне хотелось, чтобы птицы - они летают и, значит, отражение от воды.
И договорился в шашлычной, там в конце боги мясо просят, и в нужный момент они начали жарить шашлыки, близко к концу, и все начали пить вино, а студенты расхулиганились и стали зрителей пихать туда, а от воды скользко, и они рыбкой летели по этой штуке, и все вовлеклись, хотя и холодно, ночь.
К.К.: Вы как древний грек работаете, они ведь помешаны на стихиях - огня, воды, воздуха.
Ю.Л.: Да, я очень люблю огонь, воду… Но вы знаете, все таки я стараюсь всеми силами, это тяжело, актеры злятся, но я не тот человек, который может сделанное бросить в стол, театр без публики умрет, и я должен их научить, показать, натренировать.
К.К.: Коль дошло до тренировки - как вам удалось в «Мастере и Маргарите» крыску на голове у актера удержать?
Ю.Л.: А меня научили циркачи, надо лысину намазать чесноком, и она не уйдет. Я учусь, у них, у наших фокусников, они играют светом. А ведь это и есть театр - подмена, превращение одного в другое…
К.К.: Но скажите, Юрий Петрович, все-таки - есть история или нет? Из того, что создается, остается что-нибудь или исчезает все? Ю.Л.: Ну, бывает, вся цивилизация летит… так было, и думаю, не один раз. Но вот что локально у нас все самое интересное отторгается при жизни, это ужасно. Вот смотрите например, какие великие были выдумщики, все движение - Малевич, Кандинский, Филонов, Гончарова, они создали блестящие вещи, а их отсюда вышибли. Выбрасывается, ничего не нужно и ничего не помнится.
От этого и уезжали, и умирали… Ты все придумаешь, а тебе корежат без конца, и потом вообще закрывают, проработки по три-четыре часа регулярно, на столе мое дело такое пухлое, огромное, я все думал - с Лубянки его привозят или у них свои экземпляры есть? А говорят так: «вы, главный инженер, не забывайте вот что - надо здание строить», я, конечно не выдерживаю: «Я главный режиссер», - «Это не важно! Вы прислушивайтесь! К вам одни циники ходят и не наши люди». Вот как. А теперь и этого не надо, финансово задушат.
К.К.: Вот все, что вы говорите, есть в ваших спектаклях. Но вообще какое-то ощущение ирреальности происходящего…
Ю.Л.: Ирреально, да. Как «Суффле», у меня есть спектакль. Там Кафка, Беккет, Джойс и Ницше, я их собрал, и вот это «кафкианство» возникает, нереальность существования. Все непонятно, одно от другого оторвано, без связи, порвалась связь времен, как в «Гамлете»…
А все же в его театре, его кабинете - театре поэтического автографа «связь времен» крепче, чем что бы то ни было. И это восхитительно и прекрасно.
О Любимове написано и сказано столько, что трудно прибавить что-то новое. Профессиональные и любительские труды, театроведческие и искусствоведческие исследования, диссертации, публикации… Люди делают себе имена и карьеры, изучая его творчество, он у них и новатор, и экспериментатор, и создатель новой театральной эстетики…
Мы привели кусочек его разговора с поэтом Кедровым, чтобы читатели смогли просто чуть-чуть прикоснуться к нему, словно принять участие.
Он был и остается Моцарт, бог… И, сейчас можно только, припав на колено, сложить и пропеть ему панегирик, возблагодарив Господа за то, что он у нас есть, и что мы живем с ним в одно время.
Материал:Елена Соловьева
Фото:Арина Суслова
К оглавлению номера
Редакция журнала «Моя Москва» © Все права защищены
При использовании материалов этого сайта ссылайтесь на первоисточник
г. Москва, ул. Кожевнический проезд, д. 4/5
телефоны/факсы: (495) 235-05-19
По вопросам поддержки сайта: mymoskwa@mail.ru