СОБАЧЬЯ ЛИРА. Статья Б.А. Куркина о Маяковском. К 130-летию со дня рождения. 1 часть

[k_fon_shwahgeim]

Ныне покойный профессор Борис Александрович Куркин три года назад опубликовал в 4 номере журнала «Наш современник» за 2020 год замечательную статью о Маяковском, которую я и выкладываю здесь полностью, ибо ныне центральное ТВ вновь, как и в не к ночи поминаемую советскую эпоху, лепит из личности Маяковского чуть ли не эталонный образец «русского гения».

Вдумчивому же читателю стоит помнить, что происходит с не лишённым таланта человеком в случае продажи бессмертной души в обмен на призрачную славу суетного мира.

Далее - текст статьи:

1 часть.

Однажды товарищ Сталин взял за пуговицу поэта Маяковского и задушевно, как один он только и мог, сказал ему:
- Товарищ Маяковский, вы безусловно лучший и талантливейший советский поэт. Вы писали о Грузии, об украинской ночи. Что мешало вам написать что-нибудь хорошее и о России?
В ответ Маяковский пробормотал что-то невнятное, а придя домой, умер.
(Апокрифическое)

В самом центре Москвы, на площади, носившей когда-то название Триумфальной, стоит его каменный истукан. Вернее, не его, а того образа, что сформировала советская пропаганда. Имя сему идолу - Маяковский. Новой власти с самого начала не были нужны Триумфальные победы России, а вот идолы требовались в изрядном количестве.
Он был, бесспорно, демонической личностью - достаточно посмотреть фильм 1918 года “Барышня и хулиган” с его участием. Демонизм прочитывается и на его фотопортретах, сделанных крупным планом. Магическая персона. Он умел подчинять себе людей, и те потом недоумевали, как такое могло с ними произойти, что подействовало на них, ведь они вовсе не собирались уступать ему? Об этом писал в своих дневниках редактор “Нового мира” В. Полонский.
Он не лез за словом в карман.
Он мог быть грубым, развязным, хамоватым. И даже просто хамом - не в библейском, а в сугубо бытовом смысле.
Дикарём. И умело изображал из себя такового.
Он чётко (и вполне в духе “конструктивизма”) продумывал свои перформансы и после того, как выкинул на помойку жёлтую блузу. В чём выходить на сцену? Как себя вести? Поносить ли всемирные авторитеты? Всё это не было экспромтом, а тщательно продумывалось заранее. Даром что ли он хотел знать, как вёл себя в сходных случаях У. Уитмен!
Он был одинок. Гордыня, неутолимая жажда земного поклонения обрекают человека на одиночество, отнимая у него шаг за шагом всё и оставляя в итоге ни с чем. Но стоит ли много говорить об этом, когда уже написан “Доктор Фаустус”?

* * *

За прошедшие годы не было недостатка ни в восторженных поклонниках, ни в хулителях Маяковского. Находились в изрядном количестве и те, кто принимал поэта в одном и отвергал в другом. И те, и другие, и третьи исходили при оценке его творчества из самых разных и порой прямо противоположных критериев - “классового подхода”, “личностного” (“биографического”), “художественной выразительности” и т. д. и т. п. Все они были субъективными, подверженными времени, его условиям и условностям. Попробуем же взглянуть на творчество Маяковского через оптику вечных ценностей, вечных евангельских установлений - объективно существующих и не подверженных переменчивой конъюнктуре человеческого своеволия.



Важно заранее определиться, как следует понимать творчество поэта, какие критерии брать за основу. Разумеется, всяк волен уподобиться режиссёру с его сакраментальным: “Я так вижу!” - ив большей степени выражать самого себя, нежели автора. Однако в таком случае мы будем иметь дело исключительно с субъективной интерпретацией, а не поиском и обнаружением истины.
И ещё одно замечание: важно не то, что хотел сказать и выразить автор, а то, что он на деле сказал. Слово есть дело. Да и сама формулировка “автор хотел сказать” звучит нелепо. Кто же знает, что творилось в момент написания в голове автора? Часто он и сам не отдает себе отчёта в том, что пишет и что выходит из-под его пера, а осознаёт это, лишь завершив свой труд. Да и это мы не можем утверждать с полной уверенностью. Разумеется, речь не идёт о таких вещах, как “Стихи о советском паспорте” или “Нигде кроме, как в Моссельпроме”. Здесь смысл сказанного однозначен.
Прочтём же внимательно его тексты.

* * *

Литературный критик Троцкий, променявший, увы, перо на штык, лиру на маузер, а газету “Киевская мысль” на “Правду”, отмечал в статье “Самоубийство Маяковского”, размещённой в очередном Бюллетене оппозиции: “У Маяковского были проблески гениальности. Но это был не гармонический талант”1. И тут же оговаривался: “Откуда было взяться гармонии в такое время?”
“Великий поэтический трибун революции, - говорил о нём тотчас же после его гибели Бухарин. - Он чертовски хорошо (выделено мной. - Б. К.) подходил к революции”2.
“Ценнейшая и оригинальнейшая фигура пролетарской поэзии”, - скажет в другое время и в другом месте всё тот же Бухарин.
По сравнению с бухаринским “великий” сталинское “талантливейший” звучит скромнее. И ещё от Бухарина, очень точное: “У него не было старой культуры. Но у него была величайшая активная дерзость. Какого злого, сильного, “кусачего” врага нашло себе в Маяковском наше мещанство, чиновничество, перерожденческое подхалимство! Каким кубарем летели под ударами Маяковского канарейки, горшки с геранью, двухспальные кровати и прочие атрибуты мизерабельного счастьица!
Какие великолепные громы и молнии обрушивал Маяковский на духовную заскорузлость, идеологический склероз, тину и слякоть ленивой мысли, “мыслительное” лежанье на печи, оказёнивание быта и нравов, бюрократизм больших и малых чинуш и сутяг!” - вопиял над гробом “поэта-главаря” любимец партии3.
Через три года Бухарин скажет, что Маяковский “устарел”. И это вызвало энергичный протест тех, кто уже воспринял прежние оценки Бухарина как руководство к действию и активно перестроился. Одним словом, на советском литературном фронте царила определённая вольница, и железные каноны ещё не оформились.
Троцкий был скупее в своих оценках: “Большой талант”, - отмечая, что тот “умеет поворачивать много раз виденные вещи под таким углом, что они кажутся новыми.
Он владеет словом и словарём, как смелый мастер, работающий по собственным законам, - независимо от того, нравится ли нам его мастерство или нет. Многие его образы, обороты, выражения вошли в литературу и останутся в ней если не навсегда, то надолго. У него своё построение, свой образ, свой ритм, своя рифма.
Художественный замысел Маяковского почти всегда значителен, иногда грандиозен. Поэт вводит в свой круг и войну, и революцию, и рай, и ад. Маяковский враждебен мистике, ханжеству всех видов, эксплуатации человека человеком, - его симпатия целиком на стороне борющегося пролетариата”4.
Что верно, то верно: никакой мистики - даже в антирелигиозных и антицерковных агитках - у Маяковского нет. Её он и взаправду не жаловал. Вот что говорил он на диспуте о драматургии наркомпроса А. В. Луначарского в 1920 году: “Маги” - пьеса мистическая и философская. И если расшифровать эту символику, то мы получим типичную мелкобуржуазную, анархистскую философию, которая готова принять весь мир и равно благословить и правую, и левую стороны, и коммунизм, и белогвардейщину, и Ленина, и Врангеля”.
Вернёмся к Троцкому и его оценке творчества Маяковского: “Патетичность достигает у него нередко чрезвычайнейшей напряжённости, но не всегда за этой напряжённостью - сила”5.
Встречаются у литературного критика Троцкого (жаль, что он бросил это занятие!) и вполне остроумные замечания. Такое, например: “О своей любви, т. е. о самом интимном, Маяковский говорит так, как если бы дело шло о переселении народов.
Но по этой же причине он не находит другого словаря для революции. Он всегда стреляет на пределе - а, как известно артиллеристу, такая стрельба даёт наименьшее попаданий и тяжелее всего отзывается на орудии”6.
С Троцким в данном случае нельзя не согласиться. “Великим, народным поэтом Республики” окрестил Маяковского известный республиканец Д. Бурлюк7. “Маяковский дышал лёгкими миллионов. Революционер, материалист, он каждый день пылал злобой этого дня”8. Это уже Фридлянд (“М. Кольцов”).
Всё верно: безбожник, “злободневщик”. И далее: “В другое время, может быть, даже одним месяцем позже, любовная лодка не разбилась бы о быт. Нельзя с настоящего полноценного Маяковского спрашивать за самоубийство. Стрелял кто-то другой, случайный, временно завладевший ослабленной психикой поэта-общественника и революционера. Мы, современники, друзья Маяковского, требуем зарегистрировать это показание”9.
Звучит весьма двусмысленно.
Самоубийство поэта, как отмечала группа товарищей во главе с чекистом Я. Аграновым, отвечавшим за истребление инакомыслия в российской интеллигенции, было ошибкой “гигантского человека, полного творческой энергии, планов, тем, заданий, с большим подъёмом готовившегося к поездке в совхоз “Гигант””10.
Вот уж действительно, издёвка судьбы! Только “судьбы” ли? Судьба - это Рок, которому не в силах противостоять человек, а в случае Маяковского - сознательный выбор.
Относительно того, что Маяковский был перед смертью “полон творческой энергии”, “друг Аграныч” (как звал его Маяковский, “милый Янечка” - по версии Лили Брик) явно лукавил, но лукавство было его естеством и неотъемлемой частью работы.
Внешне чуть более сдержанной оказалась газета “Правда”, поместившая 5 декабря 1935 года статью “Владимир Маяковский”. В ней он назывался уже не “талантливейшим” (как назвал его Сталин в своём письме Ежову)11, а просто “талантливым”. Зато далее следовало: “Безразличие к его памяти и его произведениям - преступление”12.
В этом же номере газеты было опубликовано и корявое стихотворение, в котором поминается имя товарища Сталина:

...о работе стихов
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин...

Заканчивается же оно так:

...в Союзе
республик
пониманье стихов
выше
довоенной
нормы.

Через три года, когда каждое слово обретёт особый вес и смысл, Политбюро ЦК ВКП(б) в своём Постановлении “Об архиве В. В. Маяковского” от 3 октября 1938 года повысит статус т. Маяковского до “лучшего и талантливейшего”13.
У запоздалого “футуриста” Владимира Маяковского, писал Троцкий, пафос соседствует с вульгарностью (“вульгарность против пафоса и для его ограждения”). Изгнанный вождь не мог отказать себе в удовольствии указать на социально-политические причины самоубийства Маяковского. Кажется, он это сделал одним из первых, если не первым, в то время как официальные голоса толковали о чисто личных мотивах суицида.
Чего стоит один этот пассаж! “Официальное извещение о самоубийстве торопится языком судебного протокола, отредактированного в “секретариате”, заявить, что самоубийство Маяковского “не имеет ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта”. Это значит сказать, что добровольная смерть Маяковского никак не была связана с его жизнью или что его жизнь не имела ничего общего с его революционно-поэтическим творчеством, словом, превратить его смерть в приключение милицейского порядка. И неверно, и ненужно, и... неумно! “Лодка разбилась о быт”, - говорит Маяковский в предсмертных стихах об интимной своей жизни.
Это и значит, что “общественная и литературная деятельность” перестала достаточно поднимать его над бытом, чтобы спасать от невыносимых личных толчков. Как же так: “не имеет ничего общего”?”
Что ж, Троцкий со своим вульгарным социологизмом - порождением экономического материализма - выглядел едва ли остроумнее ненавистных ему советских официальных и официозных кругов.
Но сквозили в Бюллетене и вполне здравые мысли-наблюдения. “Нынешняя официальная идеология “пролетарской литературы”, - писал Троцкий, - борьба за “пролетарскую культуру” стала попросту системой бюрократического командования искусством и - опустошения его. Классиками мнимопролетарской литературы были объявлены неудачники буржуазной литературы, вроде Серафимовича, Гладкова и пр. Юркие ничтожества, вроде Авербаха, были назначены в Белинские... “пролетарской” (!) литературы. Высшее руководство художественным словом оказалось в руках Молотова, который есть живое отрицание всего творческого в человеческой природе”14.
И, наконец, политическое резюме: “Маяковский не стал и не мог стать прямым родоначальником “пролетарской литературы” - по той же причине, по которой нельзя построить социализм в одной стране”15.
Социализм всё же построили. А в итоге получилось всё то же сакраментальное - “среда заела”.
Кажется, для этой последней фразы всё и было писано. Что ж, “оставим мёртвым погребать мертвецов их”.
Но и то: в своём последнем публичном выступлении - на похоронах своего бывшего подчинённого по части иностранных дел А. Иоффе (за три года до самоубийства Маяковского) - Троцкий сказал: “Такие акты, как самовольный уход из жизни, имеют в себе заразительную силу”16. Вот и пойми его.
...Язык не поворачивается назвать Маяковского русским поэтом, хотя говорил, писал и думал он по-русски и других языков, кроме грузинского, не знал. А ещё он понимал мову и даже собирался переводить с неё, но не успел: наложил на себя руки.
Думается, что виной тому рождение и пребывание нашего героя в чужой языковой среде, ведь родился и вырос он в грузинской глубинке, в городке Багдади, переименованном в 1940 году в Маяковски. Он даже называл себя “грузином”. В сущности, это был русский человек, говоривший о себе, что он

не из кацапов-разинь.
Я -
дедом казак,
другим
сечевик,
а по рожденью
грузин.

А ещё он не любил “русопетов”, о чём и говорил в том же ломаном стихе. Одним словом, русским он себя не ощущал. Он ощущал себя бунтарём и хулиганом.
В своей биографии он запишет, что с детства “возненавидел сразу - всё древнее, всё церковное и всё славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм”. Не похоже, что бы он лукавил.
Маяковский не был укоренён в русской культуре. Он был “беспочвенником”. Идейной “почвой” его были химера футуризма и революция, в которой он под конец жизни горько разочаровался. Но виду, однако, старался не подавать.
Читал ли он русскую литературу? Читал ли вообще? Бог весть. Во всяком случае, “Евгения Онегина” он открыл для себя лишь незадолго до смерти.
Понятия “перформанс”, “инсталляция”, “флешмоб” ещё не родились, но акционизм, пусть и не имевший тогда своего имени, уже практиковался. Эпатаж породил спрос у публики, а спрос стал рождать предложение.
А ещё он был дворянин. Так писал он в одном из своих стихотворений и показаниях, данных им в Охранном отделении, куда он залетел по своей неизбывной глупости и любви к тому, что нынче зовётся “движухой”. Но таких бунтарей-дураков народилось в те поры немало. Увы, увы, увы...
В сущности, это был так и не повзрослевший “ужасный ребёнок”, которого всю жизнь вели за ручку и направляли некие дяди и тёти, главной среди которых стала Лиля Брик - “красная Мессалина” советской литературно-чекистской богемы. В письмах к ней Маяковский подписывался “твой Щен” и непременно пририсовывал щенка. Она же вертела им, как хотела, и унижала, как могла, - из милости. За это он содержал её и её мужа.
Злоязычный Иван Бунин описал одну из своих встреч с Маяковским на званом обеде: “Собрались на него всё те же - весь “цвет русской интеллигенции”, то есть знаменитые художники, артисты, писатели, общественные деятели, новые министры и один высокий иностранный представитель, именно посол Франции. Но над всеми возобладал поэт Маяковский. Я сидел с Горьким и финским художником Галленом. И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошёл к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза - так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы её, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил.
- Вы меня очень ненавидите? - весело спросил он меня.
Я без всякого стеснения ответил, что нет, слишком было бы много чести ему. Он уже было раскрыл свой корытообразный рот, чтобы ещё что-то спросить меня, но тут поднялся для официального тоста министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там он вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: “Господа!” Но Маяковский заорал пуще прежнего. И министр, сделав ещё одну и столь же бесплодную попытку, развёл руками и сел. Но только что он сел, как встал французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что уж перед ним-то русский хулиган не может не стушеваться. Не тут-то было! Маяковский мгновенно заглушил его ещё более зычным рёвом. Но мало того: к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство вся зала: заражённые Маяковским, все ни с того ни с сего заорали, стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и - тушить электричество. И вдруг всё покрыл истинно трагический вопль какого-то финского художника, похожего на бритого моржа. Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно, потрясённый до глубины души этим излишеством свинства и желая выразить свой протест против него, стал что есть силы и буквально со слезами кричать одно из немногих русских слов, ему известных:
- Много! Многоо! Многоо! Многоо!”17
Он привык эпатировать публику - то была роль, маска, которую он надевал. Так робкие мальчики, не знающие, как вести себя с девочками, дёргают их за косы. Он не был приучен вести себя прилично, но хотел постоянно быть в центре внимания.
Великий русский человек и композитор Г. В. Свиридов сказал о Маяковском так: “Это был по своему типу совершенно законченный фашист, сформировавшийся в России, подобно тому, как в Италии был Маринетти. Сгнивший смолоду, он смердел чем дальше, тем больше, злобе его не было пределов. Он жалил, как скорпион, всех и всё, что было рядом, кроме Власти и Полиции, позволяя себе лишь безобидные для них намёки на бюрократизм, омещанивание и т. д. Наконец, в бешенстве, изнемогая от злобы, он пустил жало в свою собственную голову. На его примере видно, как опасен человек без достаточного своего ума, берущийся за осмысление великого жизненного процесса, который он не в состоянии понять, ибо живёт, “фаршированный” чужими идеями. Это человек, якобы “свободный”, а в самом деле “раб из рабов”, ибо не в состоянии не только осознать, но даже и подумать о своём жалком рабском положении. Человек, продавшийся за деньги (или честолюбие), лишён любви, ибо одно исключает другое. Сколько вреда нанесли эти люди, и как их несёт на своих плечах современное зло. Оно благословляет и плодит только им подобных”18.
С Маринетти Маяковский столкнулся нос к носу в “Бродячей собаке”. Без скандала, как водится, не обошлось и в тот раз. Однако ни тот, ни другой футурист не оставили на сей счёт никаких воспоминаний. Ничего удивительного: кто был на тот момент времени Маринетти и кто - Маяковский? Став убеждённым фашистом, и уже в пожилом возрасте итальянец добровольно пошёл на фронт (он воевал под Сталинградом) и уже одним тем доказал, что его слово не расходится с делом. Маяковский же своим примером показал обратное. Биографы не любят вспоминать, что в 1914 году он взялся за сочинение агиток. Когда же получил повестку явиться на призывной пункт, с ним приключилась истерика. Благо, нашлись заступники, и Маяковский остался в тылу, получив даже офицерское звание. Так он стал “золотопогонником”, которых люто ненавидел в своих стихах.

* * *

Бытует версия, что его застрелил ответработник ГПУ Я. Агранов - один из основателей ГУЛага. История тёмная, мутная, со смущающими деталями. По этому поводу скажем, что версия суицида выглядит более органичной, более логичной и более естественной во всей своей противоестественности. Однажды Маяковский уже пытался наложить на себя руки, но неудачно: “пушка” дала осечку. Так что суицидальная склонность в нём присутствовала, а это, как утверждают медики, дурной признак.
Сам же Агранов сочинил на смерть поэта - нет, не облитое горечью и злостью стихотворение, - а газетную заметку (в соавторстве с Н. Асеевым и др.), в которой первым назвал поэму о Ленине “гениальной”19.
Самострел Маяковского озадачил всех. Неофициально признанный первым виршеплётом Страны Советов Д. Бедный недоумевал: “И это жуткое своей незначительностью предсмертное письмо. Разве это мотивировка? Чего ему недоставало, этому талантливейшему и признаннейшему поэту?
Иначе, как внезапным, временным провалом сознания, потерей внутренней ориентировки, болезненной обострённостью личных переживаний, острым психозом не могу всё это объяснить”.
Действительно:

Сегодня надо кастетом
Кроиться миру в черепе.

И на тебе!
Когда говорят и пишут о Маяковском, то непременно поминают слова Сталина, сказанные о поэте: “лучший и талантливейший”. Однако многие ли знают, что впервые эти слова были сказаны в служебном письме вождя железному карлику - секретарю ЦК ВКП (б) Н. И. Ежову. А поводом для него стало письмо Л. Брик, буквально требовавшей от вождя увековечить должным образом память своего “Щена”. Проще говоря, обеспечить себе за счёт покойника безбедное существование.
Шёл 1935 год, и вождь счёл за благо не дразнить богему с её тройным дном, а уступить ей. В его письме к Ежову чувствуется тщательно упрятанная ирония. Он предпочитал делать неугодные ему или сомнительные для его репутации дела чужими руками.
Да, вождь аплодировал Маяковскому, когда тот читал в Большом театре свою поэму “Владимир Ильич Ленин”. Думается, аплодировал вполне искренно, ибо образ, созданный Маяковским, точно укладывался в схему “Ленин”, которую Сталин выстраивал для того, чтобы превратить её в дубину, которой он позже примется гвоздить соратников по борьбе - пресловутую “ленинскую гвардию”.
Образ Ильича, созданный Маяковским, пришёлся товарищу Сталину впору. Неизвестно, вспоминал ли вождь стихи Маяковского, когда вставал на могилу Ленина, чтобы с её высоты принимать поклонение масс. Увы, открыто восхититься этим символическим “попранием змия” было невозможно. Публика могла оценить это, лишь помалкивая.

* * *

Учиться Маяковский не любил и едва не стал отпетым двоечником. Как писал он в своей биографии, “перешёл в четвёртый (класс гимназии. - Б. К.) только потому, что мне расшибли голову камнем (подрался), - на переэкзаменовках пожалели”. Оправдывался он тем, что настал 1905 год и стало не до учёбы.
...Всё началось с литературного кафе под названием “Бродячая собака”, просуществовавшего с 1911 по 1915 год, покуда петроградская полиция не обнаружила в подвале запрещённое в условиях “сухого закона” спиртное, после чего градоначальник (т. е. начальник полиции) велел прикрыть заведение.
Отличительной чертой кафе был эпатаж -

Желающие получат от меня в морду!

Публике это нравилось, публика приходила в восторг.
Как писал главный редактор “Нового мира” В. П. Полонский, плотно работавший с этим автором и знавший всю его подноготную, “Горький объяснял его “наглую” манеру держаться его внутренней “застенчивостью”. То же самое говорил А. Н. Тихонов. Меня это не убеждало. Застенчивости я никогда в нём не замечал. Страшная развязность, безбоязненность и необычайное желание быть в центре внимания. Голод его честолюбия был неутолим. Им двигало чаще всего именно честолюбие и славолюбие. Он был счастлив, когда гремели аплодисменты. Он мрачнел, делался чёрным, когда было обратное. Он не терпел конкурентов. Он требовал подчинения.
Самолюбие его было огромно. Обиды он помнил и мстил”20.
“Он наслаждался злобой, какую возбуждал” (тоже Полонский).
Это то, что зовётся у православных гордыней.
Уже в ранней юности у него возникло немало претензий и к Богу. По наблюдению К. Чуковского, “Маяковский не может пройти мимо Бога, чтобы не кинуться на него с сапожным ножом”21.

Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
Отсюда до Аляски.

Или вот ещё (обращаясь к Богу):
- А в Рае ОПЯТЬ поселим Евочек: // прикажи, - сегодня ночью ж // со всех бульваров красивейших девочек // Я натащу тебе. Хочешь?
Или это:

Я, может быть, самый красивый из всех твоих сыновей,

говорит он перед образом Божией Матери.
Он изображал себя тринадцатым апостолом (читай: Иудой), замазывал в своих виршах икону на царских вратах и малевал на ней бандитскую рожу Стеньки Разина.

Нам до Бога дело какое?
Сами со святыми себя упокоим.

Он ещё много наговорил из того, что может стерпеть лишь бумага и что никак не спишешь на юношескую глупость или игру гормонов в организме.
Приятель Маяковского Чуковский относился к нему за это не слишком строго - “слегка за шалости бранил” и предлагал читающей публике “попробовать полюбить” юного кощунника и богохульника, хотя и называл его “вдохновенным громилой”. Воистину, “кто-то другой” “завладел ослабленной психикой поэта”. Нет, это не просто идиот (“Идиот Полифемович”, как прозывали его в гимназии). Тут всё гораздо глубже и страшнее.

2 часть следует.