«Небо вечери в стену влюбилось…» - неотмеченный подтекст и сверка понимани
Небо вечери в стену влюбилось, -
Все изрублено светом рубцов -
Провалилось в нее, осветилось,
Превратилось в тринадцать голов.
Вот оно - мое небо ночное,
Пред которым как мальчик стою:
Холодеет спина, очи ноют.
Стенобитную твердь я ловлю -
И под каждым ударом тарана
Осыпаются звезды без глав:
Той же росписи новые раны -
Неоконченной вечности мгла...
Лучший разбор этого стихотворения принадлежит Владимиру Мусатову. По определению исследователя, «поэт, ощущая себя стоящим под ударами “стенобитной тверди”, самоотождествляется с погибающей фреской». Еще точнее это описание подходит третьей строфе любимой Мандельштамом «Плясуньи» Мея (первая публикация с подзаголовком «Помпейская фреска»):
Окрыленная пляской без роздыху,
Закаленная в серном огне,
Ты, помпеянка, мчишься по воздуху,
Не по этой спаленной стене.
Опрозрачила ткань паутинная
Твой призывно откинутый стан;
Ветром пашет коса твоя длинная,
И в руке замирает тимпан.
Пред твоею красой величавою
Без речей и без звуков уста,
И такой же горячею лавою,
Как и ты, вся душа облита.
Но не сила Везувия знойная
Призвала тебя к жизни - легка
И чиста, ты несешься, спокойная,
Как отчизны твоей облака.
Ты жила и погибла тедескою
И тедескою стала навек,
Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою,
Вечность духа прозрел человек.
Вместе с помпейской менадой поэт гибнет в огненном потоке и переживает ее воскрешение как победу человеческого духа. У Мандельштама все намного пессиместичнее - "стенобитная твердь" здесь, конечно, не кирки монахов, прорубающих дверь в стене трапезной Санта-Мария-делле-Грацие, и не падающее небо, как, вслед за П. Ф. Успенским и В. Ф. Файнберг («прилагательное из коллокации стенобитный таран перемещено к <небесной - К. Е.> тверди») полагает И. З. Сурат, а удары времени, приближающие торжество державинской всепожирающей вечности (обратите внимание, как эффектно иконична финальная усеченная рифма: «Неоконченной вечности мгла»). Устоять под ними невозможно, но поэт должен принести искупительную жертву, заслонить фреску своим телом. И небо вечери становится ночным небом Гефсиманского сада (Мусатов). Через десять дней Мандельштам закончит свое Моление о чаше, Orazione nell'orto (конечно, это не тютчевская чаша бессмертья на пиру Всеблагих, как солидарно считают Гаспаров, Ронен и Мусатов):
Заблудился я в небе - что делать?
Тот, кому оно близко, - ответь!
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть,
Задыхаться, чернеть, голубеть.
Если я не вчерашний, не зряшний, -
Ты, который стоишь надо мной,
Если ты виночерпий и чашник -
Дай мне силу без пены пустой
Выпить здравье кружащейся башни -
Рукопашной лазури шальной.
Голубятни, черноты, скворешни,
Самых синих теней образцы, -
Лед весенний, лед вышний, лед вешний -
Облака, обаянья борцы, -
Тише: тучу ведут под уздцы.
И еще несколько наблюдений.
Свет рубцов на небе, по тонкому замечанию Мусатова - это метеорные следы, следы осыпающихся звезд. Образ гаснущих звезд («осыпаются звезды без глав») мог быть навеян теорией тепловой смерти вселенной.
Вероятным претекстом ко второй строфе является следующий фрагмент из «Египетской марки»: «У него были ложные воспоминания: например, он был уверен, что когда-то, мальчиком, прокрался в пышную конференц-залу и включил свет. Все гроздья лампочек и пачки свеч с хрустальными сосульками вспыхнули сразу мертвым пчельником. Электричество хлынуло таким страшным белым потоком, что стало больно глазам, и он заплакал».
«Опрозраченный» (а не «опрозрачненный», как в некоторых списках и публикациях) свет в «Стихах о неизвестном солдате», скорее всего, восходит к строке из «Плясуньи» «Опрозрачила ткань паутинная» (ср. «Ангел в светлой паутине», «Я нынче в паутине световой», «Добросовестный свет-паучок»).
0
Нравится
Комментировать
Поделиться