Так я не стал грузином из опасной семьи
Я грузин. Это мне рассказал отец, родившийся в тюрьме. Но я русский, а мой отец полковник милиции. Такие дела. Сейчас объясню.
Бабка Люся, его мать, всю жизнь скрывала от своего сына правду. Его отец, и мой дед, был грузином из-под Поти, по имени Шота и по фамилии Ломинадзе. Фамилию его она не помнила, ведь прошло сорок лет с того момента, как молодая Люся села в тюрьму, где и родила папу, а молодого Шота отправили обратно в Грузию, запретив показываться в Ленинграде.
Несколько раз потом от Шота приезжали гонцы и предлагали выкупить маленького Эдика - моего будущего отца. Люся не согласилась, и отец остался в Ленинграде вместе с нашей фамилией Добрынин.
Я внезапно вынырнул из воспоминаний, когда такси резко затормозило перед светофором на перекрестке в Тбилиси, а водитель, типичный грузин с седыми усами и печальными глазами, улыбнулся и нараспев спросил: «Сами откуда будэте?»
Разговаривать мне после вчерашнего застолья и недавних серных бань категорически не хотелось, поэтому, отвернувшись, я буркнул: «Из Питера». И уставился в окно.
Светофор мигнул зеленым, машина тронулась, и тут же слева прозвучало прямо в ухо: «С Лэнинграда, значит».
- Ага, - по-прежнему красноречиво отозвался я и глубоко вздохнул.
В душе и теле была легкая слабость, не способствующая глубокой беседе, но и не возбраняющая ее.
- Я там бил, красивый город, - упрямо донеслось слева. - Люди там хароший, хотя и не все.
Последняя фраза многозначительно не закончилась и противно повисла в салоне старого, но по-кавказски нарядного мерседеса.
Я вопросительно посмотрел на таксиста, а он на меня.
Сзади хмыкнул мой брат.
Я выдохнул, крякнул и уже демонстративно начал разглядывать пейзаж. А он, между тем, был живописен: узкие улочки, белье на веревках и смешные старухи в черных юбках и с детьми.
- Отдыхалы вчера? - прозвучало слева, и после небольшой паузы, - выпивалы, да? А что выпивалы?
Отмолчаться не получалось, мне смутно вспомнился рваными обрывками вчерашний вечер, песни и пахучее янтарное на дне стакана.
- Чачу пили, - ответил я и поставил точку: - Много чачи.
- Много чачи не бивает, - послышалось сразу, и со знанием дела, - бивает мало настроеныя.
Раздался смех, и моя точка превратилась в запятую.
- А какой чача бил? - тут же прилетело мне.
Хоть название я не помнил, но пузырь описать смог, тем более вчера торжествующе подбрасывал его вверх и из руки в руку. Это вчерашнее я помнил.
- Ха! - раздался возглас, полный добродушного высокомерия. - Так это и не чача била, это барматуха! Настоящий чача дома делат надо. Хотыте папробоват?
- Спасибо, не надо, - я включил Шарапова, отшивающего назойливую официантку в ожидании бандита Фокса.
- Как не надо? Надо! Просто папробоват, - после этого он остановил машину, вышел и уверенно полез в багажник.
«Клофелинщик» - наконец, точно определил его я, и бросил брату через плечо: «Ты не пей».
Брат понимающе кивнул.
Водила вернулся с бутылкой и маленьким рогом, налил мне и обернулся к брату. Тот неестественно мотнул головой, мол, не пью, совсем не пью.
Усатый посмотрел на меня с немым вопросом - чего это он?
- Молод еще пить, - нервно хохотнул я и опрокинул рог в рот.
Чача стремительно разлилась по телу и мне внезапно стало хорошо.
Я лениво посмотрел в боковое зеркало. В зеркале тоже все было очень хорошо.
- Вот это чача! Сам делаю, - он завел машину и медленно тронулся. Я ласково смотрел на него, на брата, и прислушивался к организму. Организм тоже ласково смотрел на мир и одобрял мои поступки.
На светофоре я неуверенно покосился на рог. Усатый будто ждал этого, перехватил взгляд, хохотнул и сказал: «Что, панравилас?»
Мне понравилось, и всю дорогу до отеля я пил, он наливал, я снова пил, и он снова наливал. На месте мы были почти друзьями, не смотря на то, что ему было под шестьдесят.
- Ладно, друг, - он хлопнул меня по плечу. - Давай последнюю, за знакомство?
Он обернулся к брату: «Папрабуешь, а?»
- Конечно, попробует, - ответил я за него и протянул рог.
Усатый налил до края, аккуратно передал на заднее сиденье и сказал: «Лэнинградцы хорошие, но хитрые. Бил я там давно. В СССР еще, в 84-м году, что-ли». Он эмоционально взмахнул руками и многозначительно цокнул: «К дэвушке приезжал».
- Приехал, города нэ знаю. Вышел из гостыницы, телефоны-автоматы двухкопеечные, помныте? Как раз рядом, за углом, на нем еще «Зенит-чемпион» накарябано било. Позвонил ей, адрэс уточнил. Потом таксиста поймал, гаварю, брат, довези, опаздываю. Ну, он меня и повез. Вазил-вазил, минут сорок наверное, потом гаварит, все, брат, приехали, вон тот дом. Я обрадовался, спасибо гаварю, сдачи нэ надо. Вышел, к телефону-автомату подошел, сматрю, а там «Зенит-чемпион» и гостиница мой за углом! Что за люди, вай мэ?!
Мы вышли из такси, перед нами шумел проспект имени кого-то великого, светило солнце.
А я мысленно возвращался в декабрь девяносто четвертого, на восьмиметровую кухню в нашу питерскую квартиру, и слышал голос папы, который гремел на кухне.
- Кто отец мой? Мне тридцать восемь лет, а ты до сих пор правды сказать не можешь? - он поставил пепельницу на стол, посмотрел сверху вниз на Люсю, потом чуть успокоился и закурил: - Мать, мне знать надо.
Люся помолчала немного, взяла сигарету, неторопливо прикурила ее и начала говорить.
На следующий день отец встретился со старыми грузинами, которые в далеком в 54-м еще были молодыми, жили в Ленинграде и занимались темными делами, назвал им имя. Через неделю они ему дали фамилию, описание и откуда его отец был родом. Отец поговорил со своим другом, бывшим полковником госбезопасности, служившим в те холодные времена начальником охраны самого ленинградского Романова, седым и высоким Олегом Павловичем. Тот позвонил своим друзьям из бывшего КГБ Грузинской ССР. Еще через три дня из Грузии прислали справку на Шота Ломинадзе.
Дед погиб в 88-м. Разбился на машине.
Поэтому я и не Константин Ломинадзе.
Во, дела.
Бабка Люся, его мать, всю жизнь скрывала от своего сына правду. Его отец, и мой дед, был грузином из-под Поти, по имени Шота и по фамилии Ломинадзе. Фамилию его она не помнила, ведь прошло сорок лет с того момента, как молодая Люся села в тюрьму, где и родила папу, а молодого Шота отправили обратно в Грузию, запретив показываться в Ленинграде.
Несколько раз потом от Шота приезжали гонцы и предлагали выкупить маленького Эдика - моего будущего отца. Люся не согласилась, и отец остался в Ленинграде вместе с нашей фамилией Добрынин.
Я внезапно вынырнул из воспоминаний, когда такси резко затормозило перед светофором на перекрестке в Тбилиси, а водитель, типичный грузин с седыми усами и печальными глазами, улыбнулся и нараспев спросил: «Сами откуда будэте?»
Разговаривать мне после вчерашнего застолья и недавних серных бань категорически не хотелось, поэтому, отвернувшись, я буркнул: «Из Питера». И уставился в окно.
Светофор мигнул зеленым, машина тронулась, и тут же слева прозвучало прямо в ухо: «С Лэнинграда, значит».
- Ага, - по-прежнему красноречиво отозвался я и глубоко вздохнул.
В душе и теле была легкая слабость, не способствующая глубокой беседе, но и не возбраняющая ее.
- Я там бил, красивый город, - упрямо донеслось слева. - Люди там хароший, хотя и не все.
Последняя фраза многозначительно не закончилась и противно повисла в салоне старого, но по-кавказски нарядного мерседеса.
Я вопросительно посмотрел на таксиста, а он на меня.
Сзади хмыкнул мой брат.
Я выдохнул, крякнул и уже демонстративно начал разглядывать пейзаж. А он, между тем, был живописен: узкие улочки, белье на веревках и смешные старухи в черных юбках и с детьми.
- Отдыхалы вчера? - прозвучало слева, и после небольшой паузы, - выпивалы, да? А что выпивалы?
Отмолчаться не получалось, мне смутно вспомнился рваными обрывками вчерашний вечер, песни и пахучее янтарное на дне стакана.
- Чачу пили, - ответил я и поставил точку: - Много чачи.
- Много чачи не бивает, - послышалось сразу, и со знанием дела, - бивает мало настроеныя.
Раздался смех, и моя точка превратилась в запятую.
- А какой чача бил? - тут же прилетело мне.
Хоть название я не помнил, но пузырь описать смог, тем более вчера торжествующе подбрасывал его вверх и из руки в руку. Это вчерашнее я помнил.
- Ха! - раздался возглас, полный добродушного высокомерия. - Так это и не чача била, это барматуха! Настоящий чача дома делат надо. Хотыте папробоват?
- Спасибо, не надо, - я включил Шарапова, отшивающего назойливую официантку в ожидании бандита Фокса.
- Как не надо? Надо! Просто папробоват, - после этого он остановил машину, вышел и уверенно полез в багажник.
«Клофелинщик» - наконец, точно определил его я, и бросил брату через плечо: «Ты не пей».
Брат понимающе кивнул.
Водила вернулся с бутылкой и маленьким рогом, налил мне и обернулся к брату. Тот неестественно мотнул головой, мол, не пью, совсем не пью.
Усатый посмотрел на меня с немым вопросом - чего это он?
- Молод еще пить, - нервно хохотнул я и опрокинул рог в рот.
Чача стремительно разлилась по телу и мне внезапно стало хорошо.
Я лениво посмотрел в боковое зеркало. В зеркале тоже все было очень хорошо.
- Вот это чача! Сам делаю, - он завел машину и медленно тронулся. Я ласково смотрел на него, на брата, и прислушивался к организму. Организм тоже ласково смотрел на мир и одобрял мои поступки.
На светофоре я неуверенно покосился на рог. Усатый будто ждал этого, перехватил взгляд, хохотнул и сказал: «Что, панравилас?»
Мне понравилось, и всю дорогу до отеля я пил, он наливал, я снова пил, и он снова наливал. На месте мы были почти друзьями, не смотря на то, что ему было под шестьдесят.
- Ладно, друг, - он хлопнул меня по плечу. - Давай последнюю, за знакомство?
Он обернулся к брату: «Папрабуешь, а?»
- Конечно, попробует, - ответил я за него и протянул рог.
Усатый налил до края, аккуратно передал на заднее сиденье и сказал: «Лэнинградцы хорошие, но хитрые. Бил я там давно. В СССР еще, в 84-м году, что-ли». Он эмоционально взмахнул руками и многозначительно цокнул: «К дэвушке приезжал».
- Приехал, города нэ знаю. Вышел из гостыницы, телефоны-автоматы двухкопеечные, помныте? Как раз рядом, за углом, на нем еще «Зенит-чемпион» накарябано било. Позвонил ей, адрэс уточнил. Потом таксиста поймал, гаварю, брат, довези, опаздываю. Ну, он меня и повез. Вазил-вазил, минут сорок наверное, потом гаварит, все, брат, приехали, вон тот дом. Я обрадовался, спасибо гаварю, сдачи нэ надо. Вышел, к телефону-автомату подошел, сматрю, а там «Зенит-чемпион» и гостиница мой за углом! Что за люди, вай мэ?!
Мы вышли из такси, перед нами шумел проспект имени кого-то великого, светило солнце.
А я мысленно возвращался в декабрь девяносто четвертого, на восьмиметровую кухню в нашу питерскую квартиру, и слышал голос папы, который гремел на кухне.
- Кто отец мой? Мне тридцать восемь лет, а ты до сих пор правды сказать не можешь? - он поставил пепельницу на стол, посмотрел сверху вниз на Люсю, потом чуть успокоился и закурил: - Мать, мне знать надо.
Люся помолчала немного, взяла сигарету, неторопливо прикурила ее и начала говорить.
На следующий день отец встретился со старыми грузинами, которые в далеком в 54-м еще были молодыми, жили в Ленинграде и занимались темными делами, назвал им имя. Через неделю они ему дали фамилию, описание и откуда его отец был родом. Отец поговорил со своим другом, бывшим полковником госбезопасности, служившим в те холодные времена начальником охраны самого ленинградского Романова, седым и высоким Олегом Павловичем. Тот позвонил своим друзьям из бывшего КГБ Грузинской ССР. Еще через три дня из Грузии прислали справку на Шота Ломинадзе.
Дед погиб в 88-м. Разбился на машине.
Поэтому я и не Константин Ломинадзе.
Во, дела.