Erich Maria Remarque "Zeit zu leben und Zeit zu sterben"
- Любимый мой, - сказала Элизабет. - Как
хорошо бодрствовать ночью. Тогда и разговаривать легче.
- Верно. Ночью ты сильное и юное создание божье, а не швея с фабрики шинелей. А я не солдат.
- Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал.
- Возможно… - Гребер посмотрел на зайчатину, компот и хлеб. - Судя по всему этому, люди - довольно поверхностные существа. Ночью мы занимаемся только тем, что спим да едим.
- И любим друг друга. А это не значит быть поверхностными.
- И пьем.
- И пьем, - подтвердила Элизабет, протягивая ему стакан.
Гребер засмеялся:
- Нам бы полагалось быть сентиментальными и грустными и вести глубокомысленные беседы. А вместо этого мы слопали ползайца, жизнь кажется нам прекрасной, и мы благодарны за нее господу богу.
- Так лучше. Разве нет?
- Только так и правильно. Если не предъявлять к жизни особых претензий, то все, что ни получаешь, будет прекрасным даром.
- Ты этому на фронте научился?
- Нет, здесь.
- Вот и отлично. И это, собственно, все, чему нужно научиться. Верно?
- Верно. А к этому еще нужно совсем немножко счастья.
- А у нас оно было?
- У нас было все, что только может быть.
- И тебе не грустно, что все уже кончилось?
- Нет, не кончилось. Оно только изменилось.
Элизабет взглянула на него.
- И все‑таки мне грустно, - сказал он. - До того грустно, что, кажется, как покину тебя завтра, так и умру. Но когда я думаю, что же нужно было бы, чтобы я не грустил, то нахожу один ответ - никогда не знать тебя. Тогда бы я не грустил, а уехал опустошенный и равнодушный, каким был до того. И когда я об этом думаю, печаль моя - уже не печаль. Она - омраченное счастье. Оборотная сторона счастья.
Элизабет встала.
- Я, может быть, неправильно выразился, - сказал Гребер. - Но ты понимаешь, что я хотел сказать?
- Понимаю. Ты правильно выразился. Лучше сказать нельзя. Я знала, что ты это скажешь.
Она подошла к нему. И он почувствовал ее всю. Она вдруг лишилась своего имени и приобрела все имена на свете. На миг в нем вспыхнул и прожег его какой‑то невыносимо яркий свет, и он понял, что разлука и возвращение, обладание и потеря, жизнь и смерть, прошлое и будущее - едины и что всегда и во всем присутствует каменный и неистребимый лик вечности. И тогда ему показалось, что земля под ним выгибается, он ясно ощутил под ногами ее округлость, с которой должен прыгнуть, ринуться вперед, и, сжав Элизабет в своих объятиях, он ринулся с нею и в нее…" (с)
- Верно. Ночью ты сильное и юное создание божье, а не швея с фабрики шинелей. А я не солдат.
- Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал.
- Возможно… - Гребер посмотрел на зайчатину, компот и хлеб. - Судя по всему этому, люди - довольно поверхностные существа. Ночью мы занимаемся только тем, что спим да едим.
- И любим друг друга. А это не значит быть поверхностными.
- И пьем.
- И пьем, - подтвердила Элизабет, протягивая ему стакан.
Гребер засмеялся:
- Нам бы полагалось быть сентиментальными и грустными и вести глубокомысленные беседы. А вместо этого мы слопали ползайца, жизнь кажется нам прекрасной, и мы благодарны за нее господу богу.
- Так лучше. Разве нет?
- Только так и правильно. Если не предъявлять к жизни особых претензий, то все, что ни получаешь, будет прекрасным даром.
- Ты этому на фронте научился?
- Нет, здесь.
- Вот и отлично. И это, собственно, все, чему нужно научиться. Верно?
- Верно. А к этому еще нужно совсем немножко счастья.
- А у нас оно было?
- У нас было все, что только может быть.
- И тебе не грустно, что все уже кончилось?
- Нет, не кончилось. Оно только изменилось.
Элизабет взглянула на него.
- И все‑таки мне грустно, - сказал он. - До того грустно, что, кажется, как покину тебя завтра, так и умру. Но когда я думаю, что же нужно было бы, чтобы я не грустил, то нахожу один ответ - никогда не знать тебя. Тогда бы я не грустил, а уехал опустошенный и равнодушный, каким был до того. И когда я об этом думаю, печаль моя - уже не печаль. Она - омраченное счастье. Оборотная сторона счастья.
Элизабет встала.
- Я, может быть, неправильно выразился, - сказал Гребер. - Но ты понимаешь, что я хотел сказать?
- Понимаю. Ты правильно выразился. Лучше сказать нельзя. Я знала, что ты это скажешь.
Она подошла к нему. И он почувствовал ее всю. Она вдруг лишилась своего имени и приобрела все имена на свете. На миг в нем вспыхнул и прожег его какой‑то невыносимо яркий свет, и он понял, что разлука и возвращение, обладание и потеря, жизнь и смерть, прошлое и будущее - едины и что всегда и во всем присутствует каменный и неистребимый лик вечности. И тогда ему показалось, что земля под ним выгибается, он ясно ощутил под ногами ее округлость, с которой должен прыгнуть, ринуться вперед, и, сжав Элизабет в своих объятиях, он ринулся с нею и в нее…" (с)