Эра милосердия
Читаю «Эру милосердия» - это... ну... :-) ну как объяснить, что такое для меня «Эра милосердия», если вы не спешили домой специально к началу фильма, причем как в первый раз, так и в третий, и в пятый, и в очередной? Странно, что только сейчас я добралась до книги, но в любом случае произошло это очень вовремя - так отчетливо соприкасается текст с реальностью, с осенью, с погодой, с сегодняшним слякотным снегом. Вайнеры любят в Москве то самое, что люблю я, мы ходим с ними по одним и тем же местам. По этому роману можно исследовать Москву с той же точностью, как по «Преступлению и наказанию» - Петербург. Кто-то фанатеет от «Мастера и Маргариты» и знает наперечет булгаковские адреса. А я люблю «Эру милосердия», и теперь благодаря книге еще ближе становится то, чего я недосмотрела в фильме. Раньше знала наверняка разве что «в Сокольники он, гад, рвется - там есть где спрятаться!», и всегда улыбалась этим словам, оказываясь в тех краях. Теперь же, проходя мимо бывшего центрального рынка (это где нынче, прости господи, «Неглинная Plaza»), отсчитываю третью скамейку по Цветному бульвару - оттуда, считай, и начинается роман. По Цветному тогда ходили трамваи. Моя Москва.
Мы с Шараповым были когда-то соседями, с разницей в ничтожные 62 года: он жил, судя по всему, в доме 4/1 по Сретенке, напротив храма Успения в Печатниках, в угловой комнате на втором этаже, а я в Костянском переулке. И аккурат между нами, в Ащеуловом - Костя Сапрыкин, Кирпич. До чего отвратительно смотрится там теперь здание Лукойла! И не в том дело, что некрасивое, а... ненужное что ли, лишнее совсем в тех написанных Вайнерами декорациях. Инородное тело.
Вообще удивительно, какой маленькой, оказывается, была послевоенная Москва. Милицейское общежитие, куда Жеглову было далеко ездить с Петровки - это же всего-навсего Башиловка, станция метро Динамо. А «ветхий, скособоченный домишко, обшитый почерневшими трухлявыми досками», темная барачная улица Божедомка, где жила Соболевская - это и вовсе нынешняя улица Дурова, а кажется, будто край земли. Все другое совсем.
Еще удивляюсь, как здорово, как верно и бережно подобран в фильме актерский состав - слово в слово по тексту, чтоб не нарушить ничего. Это же не просто какой-то там детектив с перестрелкой. Это «Эра милосердия», причем с той самой интонацией, как произносит эти слова Гердт - ни капли нельзя из нее изъять. «Он смотрел на меня прищурясь, и все его лицо было собрано в маленькие квадратные складочки, а кожа коричневая - в темных старческих пятнах. И может быть, потому, что Михал Михалыч вытягивал сильно голову из коротенького плотного туловища с толстыми лапками-руками и маленькими ногами, казался он мне очень похожим на старую добрую черепаху. И носил он к тому же коричневый костюм в клетку, цветом и мешковатостью напоминавший ячеистый панцырь». Никто никогда не говорил мне, что Гердт похож на черепаху. :-) Но ведь - да, да, правда? И то же самое с Гришей Шесть-на-девять, и с Груздевым, и с другими... Только Жеглов в книге еще лучше, чем у Высоцкого - моложе и напористей, в него такого можно даже влюбиться. А Шарапову всего 22... впрочем, они тогда и в 18 были старше нас.
«Я смотрел на разбитые немецкие машины, и меня не покидало удивление, что эти уродливые неповоротливые обгоревшие груды металла в аляповатой пятнистой раскраске, бессильные и отвратительные, еще полгода назад могли меня убить.
И не стало для меня больше ничего - ни этого серого, мягкого осеннего дня, которым мы шли ловить рецидивиста Копченого, ни дремлющего полуоблетевшего парка и свинцовой неподвижной воды в реке, по которой бежал белоснежный речной трамвай с голубой надписью на узкой рубке „МОЛОКОВ“. А был апрельский вечер в берлинском районе Панков, где мы лежали под эстакадой городской железной дороги и в тыл к нам неожиданно прорвались „пантера“ и два тупорылых бронетранспортера с эсэсовцами и огнем своим смели нас с гранитной эстакады, как метлой. Я тогда сразу понял, что они прорываются к Шенхаузераллее, там у немцев еще было мощное опорное укрепление. И если проскочат, то с ходу ударят в тыл нашей еще не развернувшейся противотанковой батарее и „пантера“ передавит за минуту все орудия вместе с прислугой. Вместе с якутом Митрофаном Захаровым мы быстро поползли по обе стороны эстакады к перекрестку навстречу танку - он ведь, проклятый, уже разворачивался, готовясь нырнуть в переулок. Хлестко, с дробным грохотом ударила над нашими головами по рельсам очередь из крупнокалиберного пулемета, и я невольно припал к шпалам, а когда поднял голову, увидел, что из витрины разбитого магазинчика на углу выскочил Парахин, тихий немолодой солдат, вологодский конюх, вечно озабоченный человечек с бледным отечным лицом. И бежал он наискосок, через улицу, прямо к танку, и в руке у него не было автомата, а держал он только связку, и я сообразил, что Парахину больше автомат не понадобится - он знал это и бежал, чуть пригнувшись, клонясь вперед от страха и ожидания страшного удара, но бежал, ни на миг не задерживаясь, дерганой нервной рысцой, и была в Парахине, тщедушном и сгорбленном, решимость и готовность умереть такая, что я уже не сомневался: „пантера“ не налетит сзади на батарейцев, не примнет стволы к лафетам, не намотает человеческое мясо на гусеницы.
С бронетранспортера заметили Парахина, и пулемет развернулся к нему злым острым рыльцем, плюнул огнем, и пули, казалось, подкинули в воздух солдата, и в последнем этом мучительном парении он бросил связку в упор в ведущее колесо гусеницы...
- ...Шарапов, пошли! Чего ты тут застрял - танка, что ли, не видел? - услышал я крик Гриши. В самом деле, танка, что ли, я не видел? И побежал догонять».
Мы с Шараповым были когда-то соседями, с разницей в ничтожные 62 года: он жил, судя по всему, в доме 4/1 по Сретенке, напротив храма Успения в Печатниках, в угловой комнате на втором этаже, а я в Костянском переулке. И аккурат между нами, в Ащеуловом - Костя Сапрыкин, Кирпич. До чего отвратительно смотрится там теперь здание Лукойла! И не в том дело, что некрасивое, а... ненужное что ли, лишнее совсем в тех написанных Вайнерами декорациях. Инородное тело.
Вообще удивительно, какой маленькой, оказывается, была послевоенная Москва. Милицейское общежитие, куда Жеглову было далеко ездить с Петровки - это же всего-навсего Башиловка, станция метро Динамо. А «ветхий, скособоченный домишко, обшитый почерневшими трухлявыми досками», темная барачная улица Божедомка, где жила Соболевская - это и вовсе нынешняя улица Дурова, а кажется, будто край земли. Все другое совсем.
Еще удивляюсь, как здорово, как верно и бережно подобран в фильме актерский состав - слово в слово по тексту, чтоб не нарушить ничего. Это же не просто какой-то там детектив с перестрелкой. Это «Эра милосердия», причем с той самой интонацией, как произносит эти слова Гердт - ни капли нельзя из нее изъять. «Он смотрел на меня прищурясь, и все его лицо было собрано в маленькие квадратные складочки, а кожа коричневая - в темных старческих пятнах. И может быть, потому, что Михал Михалыч вытягивал сильно голову из коротенького плотного туловища с толстыми лапками-руками и маленькими ногами, казался он мне очень похожим на старую добрую черепаху. И носил он к тому же коричневый костюм в клетку, цветом и мешковатостью напоминавший ячеистый панцырь». Никто никогда не говорил мне, что Гердт похож на черепаху. :-) Но ведь - да, да, правда? И то же самое с Гришей Шесть-на-девять, и с Груздевым, и с другими... Только Жеглов в книге еще лучше, чем у Высоцкого - моложе и напористей, в него такого можно даже влюбиться. А Шарапову всего 22... впрочем, они тогда и в 18 были старше нас.
«Я смотрел на разбитые немецкие машины, и меня не покидало удивление, что эти уродливые неповоротливые обгоревшие груды металла в аляповатой пятнистой раскраске, бессильные и отвратительные, еще полгода назад могли меня убить.
И не стало для меня больше ничего - ни этого серого, мягкого осеннего дня, которым мы шли ловить рецидивиста Копченого, ни дремлющего полуоблетевшего парка и свинцовой неподвижной воды в реке, по которой бежал белоснежный речной трамвай с голубой надписью на узкой рубке „МОЛОКОВ“. А был апрельский вечер в берлинском районе Панков, где мы лежали под эстакадой городской железной дороги и в тыл к нам неожиданно прорвались „пантера“ и два тупорылых бронетранспортера с эсэсовцами и огнем своим смели нас с гранитной эстакады, как метлой. Я тогда сразу понял, что они прорываются к Шенхаузераллее, там у немцев еще было мощное опорное укрепление. И если проскочат, то с ходу ударят в тыл нашей еще не развернувшейся противотанковой батарее и „пантера“ передавит за минуту все орудия вместе с прислугой. Вместе с якутом Митрофаном Захаровым мы быстро поползли по обе стороны эстакады к перекрестку навстречу танку - он ведь, проклятый, уже разворачивался, готовясь нырнуть в переулок. Хлестко, с дробным грохотом ударила над нашими головами по рельсам очередь из крупнокалиберного пулемета, и я невольно припал к шпалам, а когда поднял голову, увидел, что из витрины разбитого магазинчика на углу выскочил Парахин, тихий немолодой солдат, вологодский конюх, вечно озабоченный человечек с бледным отечным лицом. И бежал он наискосок, через улицу, прямо к танку, и в руке у него не было автомата, а держал он только связку, и я сообразил, что Парахину больше автомат не понадобится - он знал это и бежал, чуть пригнувшись, клонясь вперед от страха и ожидания страшного удара, но бежал, ни на миг не задерживаясь, дерганой нервной рысцой, и была в Парахине, тщедушном и сгорбленном, решимость и готовность умереть такая, что я уже не сомневался: „пантера“ не налетит сзади на батарейцев, не примнет стволы к лафетам, не намотает человеческое мясо на гусеницы.
С бронетранспортера заметили Парахина, и пулемет развернулся к нему злым острым рыльцем, плюнул огнем, и пули, казалось, подкинули в воздух солдата, и в последнем этом мучительном парении он бросил связку в упор в ведущее колесо гусеницы...
- ...Шарапов, пошли! Чего ты тут застрял - танка, что ли, не видел? - услышал я крик Гриши. В самом деле, танка, что ли, я не видел? И побежал догонять».