Дщерь написала несколько лет назад.
Дождь в Питере вначале июня.
В самом начале июня мы с мамой приехали в Питер. Когда-то она родилась в этом городе, потом служила актрисой в театре. У нее осталась маленькая комната в театральном общежитии на Малом проспекте Васильевского острова. Я закончила шестой класс и мне, в принципе, было все равно куда ехать. В Нарву, в Питер, в Красноярск, куда угодно, только дальше от Москвы, дальше от Тушино, дальше от подруг, которые звали гулять, дальше от привычных улиц и дворов, в которых мы привыкли собираться. Дальше от тех мест, где я могла встретиться с ним. Дальше от той скамейки, подходя к которой, я видела его короткостриженный затылок.
Мама открыла дверь квартиры огромным ключом похожим на пилу. В коридоре было темно и пахло сыростью и пылью. Соседи уехали на гастроли, и мы с мамой оказались в этой коммунальной квартире одни. Когда мы открыли дверь в мамину комнату, то увидели, что большой кусок потолочной штукатурки лежит на полу. Большая белая клякса в центре и множество белых брызг по всему полу, на кровати, на стульях, на старинном трельяже в в стиле модерн с поседевшей амальгамой старых зеркал. На фарфоровом Пьеро, которого мама привезла из Парижа, прислонившемся спиной к запыленному стеклу.
Весь остаток дня мы мы мыли и чистили комнату, в которой не были уже два года.
Пыль и сырость пропитали все вещи, все книги, паркет. Окна, отсырев, не хотели открываться. Дверь тяжело скрежетала, а матрас был настолько холодным, что нам пришлось постелить на него привезенное с собой одеяло, а спать под выглаженной горячим утюгом простыней, в обнимку, чтобы не замерзнуть.
Всю следующую неделю мама встречалась с друзьями. Я плохо помню, о чум они говорили, потому что мне не хотелось их слушать. Потом мы ходили в Русский музей в корпус Бенуа, на выставку художников Мира Искусства. Эту выставку я тоже помню плохо, хотя мама все время повторяла, что это великие мастера и обращала мое внимание то на одну, то на другую картину. Не было интересно. Только запомнились черно-серые вороны на сером снегу и глубокие серые тени.
Мы вечером возвращались домой, мама сказала:
- Смотри какой светлый вечер. И свет жемчужный. Те, кто строил Питер, не были дураками. В этом свете серые громады становятся легкими. Парят над каналами. Как будто город спит, и сам себе снится.
Я посмотрела на дома. И увидела дома, которые стоят на старом, с рытвинами асфальте.
А ночью шел дождь. Он шел всю ночь и все утро. Мама опять побежала с кем-то встречаться, а я осталась дома. Потом я пошла на улицу и долго гуляла под дождем. Пока не промокла. До ниточки. Мокрые пряди прилипли к лицу, и вода с них стекала прямо в рот. У нее не было вкуса. Даже промокшая, я все равно продолжала гулять. Пока не почувствовала холод.
Я вернулась домой. Сначала я не хотела переодеваться. Но ходить в мокрой одежде, и оставлять за собой лужи и мокрые пятна, было совсем неприятно. Я переоделась и пошла на кухню.
На кухне на окнах не было занавесок. Я открыла окно настежь, обе створки. И села напротив. Казалось, что дождь идет прямо в кухне. Маленький белый стол стоял прямо вплотную к окну и брызги от капель, разбившихся о подоконник, попадали мне в лицо.
Я сидела на чужой кухне совсем одна и смотрела на дождь. Я дышала этим дождем. Я смотрела на город сквозь этот дождь. И вдруг раздался колокольный звон. Это в Никольском соборе звали к вечерне. Я сидела на кухне, смотрела на дождь и слушала этот звон. И мне показалось, что он не плывет над городом, как это бывает обычно, а колоколам приходиться проталкивать каждый звук в густом, наполненном дождем воздухе. И сам звон был густым и тяжелым. Он вместе с каплями дождя падал на землю. И я услышала, как он разбился о подоконник. А потом я услышала и звук дождя. И звон проезжающих трамваев. И голоса, и щебет воробьев, и шелест шин по лужам, и возгласы обрызганных людей. И над всем этим, тяжело, как глухие удары сердца, пульсировал колокольный звон. А потом я увидела, что на столе, в обыкновенном стеклянном стакане стоит букетик душистого горошка. Белые цветы, синие, ярко розовые, фиолетовые до черноты, бордовые, а среди них пару оранжевых цветов календулы и три василька. Все это составляло контраст тому серому дождю, который наполнил все пространство вокруг меня.
Наверное кто-то подарил маме этот букет, а я и не заметила. За окном шел дождь. Букет стоял на столе. Два темно фиолетовых лепестка душистого горошка упали на белый стол. Я смотрела на эти лепестки, и мне показалось, что я сижу не в Питере, в чужой квартире, а в открытом кафе, где-нибудь в Париже. я никогда не была в Париже, но мне показалось, что именно так должно пахнуть в открытом кафе - дождем и душистым горошком. И в этот момент я поняла, что мне теперь все равно, увижу ли я когда-нибудь его короткостриженный затылок, или нет, но вернувшись в Москву, я спокойно пройду мимо той скамейки.
Я сидела и слушала дождь. И мир. И звон трамваев.
В самом начале июня мы с мамой приехали в Питер. Когда-то она родилась в этом городе, потом служила актрисой в театре. У нее осталась маленькая комната в театральном общежитии на Малом проспекте Васильевского острова. Я закончила шестой класс и мне, в принципе, было все равно куда ехать. В Нарву, в Питер, в Красноярск, куда угодно, только дальше от Москвы, дальше от Тушино, дальше от подруг, которые звали гулять, дальше от привычных улиц и дворов, в которых мы привыкли собираться. Дальше от тех мест, где я могла встретиться с ним. Дальше от той скамейки, подходя к которой, я видела его короткостриженный затылок.
Мама открыла дверь квартиры огромным ключом похожим на пилу. В коридоре было темно и пахло сыростью и пылью. Соседи уехали на гастроли, и мы с мамой оказались в этой коммунальной квартире одни. Когда мы открыли дверь в мамину комнату, то увидели, что большой кусок потолочной штукатурки лежит на полу. Большая белая клякса в центре и множество белых брызг по всему полу, на кровати, на стульях, на старинном трельяже в в стиле модерн с поседевшей амальгамой старых зеркал. На фарфоровом Пьеро, которого мама привезла из Парижа, прислонившемся спиной к запыленному стеклу.
Весь остаток дня мы мы мыли и чистили комнату, в которой не были уже два года.
Пыль и сырость пропитали все вещи, все книги, паркет. Окна, отсырев, не хотели открываться. Дверь тяжело скрежетала, а матрас был настолько холодным, что нам пришлось постелить на него привезенное с собой одеяло, а спать под выглаженной горячим утюгом простыней, в обнимку, чтобы не замерзнуть.
Всю следующую неделю мама встречалась с друзьями. Я плохо помню, о чум они говорили, потому что мне не хотелось их слушать. Потом мы ходили в Русский музей в корпус Бенуа, на выставку художников Мира Искусства. Эту выставку я тоже помню плохо, хотя мама все время повторяла, что это великие мастера и обращала мое внимание то на одну, то на другую картину. Не было интересно. Только запомнились черно-серые вороны на сером снегу и глубокие серые тени.
Мы вечером возвращались домой, мама сказала:
- Смотри какой светлый вечер. И свет жемчужный. Те, кто строил Питер, не были дураками. В этом свете серые громады становятся легкими. Парят над каналами. Как будто город спит, и сам себе снится.
Я посмотрела на дома. И увидела дома, которые стоят на старом, с рытвинами асфальте.
А ночью шел дождь. Он шел всю ночь и все утро. Мама опять побежала с кем-то встречаться, а я осталась дома. Потом я пошла на улицу и долго гуляла под дождем. Пока не промокла. До ниточки. Мокрые пряди прилипли к лицу, и вода с них стекала прямо в рот. У нее не было вкуса. Даже промокшая, я все равно продолжала гулять. Пока не почувствовала холод.
Я вернулась домой. Сначала я не хотела переодеваться. Но ходить в мокрой одежде, и оставлять за собой лужи и мокрые пятна, было совсем неприятно. Я переоделась и пошла на кухню.
На кухне на окнах не было занавесок. Я открыла окно настежь, обе створки. И села напротив. Казалось, что дождь идет прямо в кухне. Маленький белый стол стоял прямо вплотную к окну и брызги от капель, разбившихся о подоконник, попадали мне в лицо.
Я сидела на чужой кухне совсем одна и смотрела на дождь. Я дышала этим дождем. Я смотрела на город сквозь этот дождь. И вдруг раздался колокольный звон. Это в Никольском соборе звали к вечерне. Я сидела на кухне, смотрела на дождь и слушала этот звон. И мне показалось, что он не плывет над городом, как это бывает обычно, а колоколам приходиться проталкивать каждый звук в густом, наполненном дождем воздухе. И сам звон был густым и тяжелым. Он вместе с каплями дождя падал на землю. И я услышала, как он разбился о подоконник. А потом я услышала и звук дождя. И звон проезжающих трамваев. И голоса, и щебет воробьев, и шелест шин по лужам, и возгласы обрызганных людей. И над всем этим, тяжело, как глухие удары сердца, пульсировал колокольный звон. А потом я увидела, что на столе, в обыкновенном стеклянном стакане стоит букетик душистого горошка. Белые цветы, синие, ярко розовые, фиолетовые до черноты, бордовые, а среди них пару оранжевых цветов календулы и три василька. Все это составляло контраст тому серому дождю, который наполнил все пространство вокруг меня.
Наверное кто-то подарил маме этот букет, а я и не заметила. За окном шел дождь. Букет стоял на столе. Два темно фиолетовых лепестка душистого горошка упали на белый стол. Я смотрела на эти лепестки, и мне показалось, что я сижу не в Питере, в чужой квартире, а в открытом кафе, где-нибудь в Париже. я никогда не была в Париже, но мне показалось, что именно так должно пахнуть в открытом кафе - дождем и душистым горошком. И в этот момент я поняла, что мне теперь все равно, увижу ли я когда-нибудь его короткостриженный затылок, или нет, но вернувшись в Москву, я спокойно пройду мимо той скамейки.
Я сидела и слушала дождь. И мир. И звон трамваев.