Отрывок из романа
Я ненавижу твоего бога!
***
Она смотрит прямо перед собой.
Под мой подбородок.
Туда, где ключицы.
Я не люблю галстуков и застёгнутых на все пуговицы рубашек.
Сегодня я в костюме, в рубашке, в галстуке. Протокол.
Пиджак остался на стуле, рубашка расстёгнута, галстук приспущен. Жара - можно.
Я выше её почти на голову.
Она смотрит туда, мне под подбородок.
Она смотрит сквозь разлом в искусственной оболочке из высококачественного тонкого хлопка, покрывающей моё тело. Без оболочки нельзя - недалеко до греха. Мы в оболочках. Мы все в оболочках. Всё в нас - в оболочках. В предохранительных оболочках из «нельзя», «грешно», «стыдно»… Мы - божьи пресервы для райских кущ.
Она смотрит, и мне жарко.
У неё длинные прямые ресницы - как у ламы. Они подрагивают.
Она изредка опускает их, а потом снова смотрит.
Я вижу её влажные глаза сквозь ресницы - как солнце сквозь деревья.
В комнате темно, свет снаружи, за окном, неяркий - вечерний. Окно на закат.
- Мы не сделаем этого. - Говорит она.
У неё тихий низкий голос.
- Мы не сделаем этого. - Она смотрит на мои ключицы.
* * *
Надо вставать.
Я встаю всегда первым. Без будильника.
Я иду в ванную, становлюсь коленями на холодную плитку. Поверхность её рифлёная, от этого коленям больно, как в детстве - в углу на горохе. Или - если не слишком тяжкое преступление - на рисе. Что тоже неприятно и так же больно.
Сцепив пальцы, кладу руки на край умывальника, на них голову.
Закрываю глаза.
- Господи…
Молитву нужно начинать с благодарности. Так меня учили в детстве, так меня учили в духовном колледже. Так теперь учу я сам.
- Господи…
Дальше не идёт. Наверно, сегодня случай тех самых «воздыханий неизреченных». Бывает. Хоть и очень редко. Со мной. С другими - да, бывает, мне говорили. Со мной всё чаще в последние полгода.
Ещё раз:
- Господи. - На выдохе.
Глубокий вдох, как рыдание.
- Боже! - Я слышу, что я кричу.
Я кричу шёпотом.
Но мне хочется сделать это громко. Чтобы разбудить весь дом. Весь город. Чтобы разбудить заснувшего Бога. Чтобы докричаться до куда-то запропастившегося Бога. Чтобы вытащить из райских кущей этого безответственного старикана, бросившего мир на произвол судьбы. Бросившего меня на произвол судьбы.
- Ну, ты! Ты! Ты слышишь меня?!
У меня сжимаются кулаки и челюсти. Трещат суставы и скрипят зубы.
Я корчусь на полу. Я закрываю себе рот обеими руками. Я прикусываю ладонь что есть силы и между зубов ощущаю сухожилие. Или кость. Другая рука тянется к горлу - задушить рвущийся из него крик. Задушить! Задушить. Задушить себя. Не дышать. Не жить.
- Господи, я не могу больше так жить…
Потом это проходит.
Я поднимаюсь на ноги.
Прислушиваюсь.
В доме тихо.
Около шести, должно быть: обычно я встаю в пять-тридцать, молюсь час-полтора, как пойдёт.
Сегодня не вышло.
Впервые не вышло.
Ни одного слова.
Ни одного слова благодарности…
* * *
Я смотрю на себя в зеркало.
Мне сорок два. Через несколько дней.
Высокий чистый лоб, волнистые тёмные волосы, чёрные прямые брови, под ними, в некоторой глубине, миндалевидные зелёно-янтарного цвета глаза. Прямой нос, крупный рот. Крупный подбородок. Рост выше среднего. Широкая грудь, узкие бёдра.
Да, я почти красавчик. И даже не почти. Я просто красавчик. И всегда им был. С детства. Все до единой материны приятельницы не упускали случая потрепать меня по щёчке, погладить по шёлковым локонам и сказать что-нибудь вроде: ну какая прелесть, ваш малыш! Или: что за чудный ребёнок! Мать светилась счастьем и сообщала каждой доброй тёте, что я и правда, чудо, прелесть, что я такой послушный мальчик, каких она не знала, и умница, и воспитатели в садике на меня не нарадуются. Потом на меня не могли нарадоваться учителя в школе и учителя в музыкальной школе, где я занимался по классу фортепьяно. Мне нравилось это. Потом, когда стали появляться младшие братья и сёстры - они тоже были красавчиками и умницами - взрослые перестали меня замечать.
Отцовы приятели были напрочь заняты службой и всеми вытекающими из полулегального статуса их организации последствиями, как и мой отец, поэтому на меня никто из них внимания не обращал. Отцу тоже было не до меня. Ему было не до жены, не до детей. Он служил Богу. Как я теперь.
Отец был красив. Он и сейчас красив. В свои семьдесят два. Он строен, силён, бодр.
Раньше я им восхищался до умопомрачения. До помутнения рассудка. Я был влюблён в него. И ненавидел. Одновременно. С одинаковой силой. С ужасающей силой. В один и тот же миг, глянув на отца, склонённого над тарелкой в молитве, я готов был плакать от восторга любви и размозжить его красивую голову тяжёлым чугунным подсвечником, стоящим на полке за его плечом. Я готов был броситься отцу на шею, прижаться к его большому телу, чтобы он прижал меня к себе своими сильными руками и не отпускал до самой смерти. Я готов был перерезать ему горло, чтобы больше никогда не слышать этого чарующего голоса. Я мечтал свернуться в комочек на коленях отца, ощутить его дыхание на своей макушке. А потом всадить ему в самое сердце острый длинный тонкий нож, похожий на клинок, - тот, которым отец обычно шпиговал рождественский окорок.
Сейчас я ему завидую. У него есть то, чего напрочь нет во мне. У него есть безотказно работающий тумблер. Переключатель. Когда-то он поставил его в положение «офф», в положение «красный», в положение «отключить». И опломбировал. Теперь это намертво. Отключено. И контакты заржавели. Поэтому больше никогда. Поэтому теперь навсегда.
А я не могу…
* * *
Я не могу молиться.
Сегодня я выйду из дому, не помолившись.
Скоро мне сорок два.
Я хочу выйти отсюда и больше никогда не вернуться.
Как это делают на Востоке: пожил, нажил, насладился и оставил. А дальше - только жизнью духа. Без дома, без семьи, без собственности. Твой дом - мир, твоя семья - братья по духу, твоя собственность - то, что на тебе.
Кто бы слышал!..
Впрочем, не стоит заблуждаться, это не для меня. Я не могу жить только жизнью духа. У меня есть тело. Кто-то меня им наградил. Скорей, обременил. Красивым, здоровым, сильным. Жадным до жизни.
И бремя это я начинаю ощущать только теперь.
Однажды, отец, наставляя меня на пасторское служение, сказал: твоя красота - твоё испытание, твой крест.
Я спросил: а твоя?
Он помолчал и сказал: моя тоже.
Тогда я ещё не задавал неудобных вопросов. Ни себе, ни другим.
Тогда я витал в звенящем от взмахов ангельских крыл серебристо-перламутровом тумане неофитства.
И даже то, что супружеская жизнь не приносила мне той радости, о которой говорится в Библии, не угнетало меня.
Тогда любое сомнение разрешалось одним взмахом обоюдоострого меча: такова воля Божья.
Я был молод и крепок. Мои неярко выраженные и немногочисленные амбиции вполне удовлетворялись в области служения горнему.
По всем прогнозам и признакам кончалось время всяческих несвобод. Я выходил из подполья плечом к плечу со старшими братьями, хлебнувшими лиха на своём поприще. Я подхватывал знамя их служения. Мне было не до восхищённых взглядов девиц и матрон. Я знал, что «плоть желает противного духу», поэтому лучшим способом был полный её игнор. Мне было нетрудно - я не умел любить и не желал желать.
* * *
...
***
Она смотрит прямо перед собой.
Под мой подбородок.
Туда, где ключицы.
Я не люблю галстуков и застёгнутых на все пуговицы рубашек.
Сегодня я в костюме, в рубашке, в галстуке. Протокол.
Пиджак остался на стуле, рубашка расстёгнута, галстук приспущен. Жара - можно.
Я выше её почти на голову.
Она смотрит туда, мне под подбородок.
Она смотрит сквозь разлом в искусственной оболочке из высококачественного тонкого хлопка, покрывающей моё тело. Без оболочки нельзя - недалеко до греха. Мы в оболочках. Мы все в оболочках. Всё в нас - в оболочках. В предохранительных оболочках из «нельзя», «грешно», «стыдно»… Мы - божьи пресервы для райских кущ.
Она смотрит, и мне жарко.
У неё длинные прямые ресницы - как у ламы. Они подрагивают.
Она изредка опускает их, а потом снова смотрит.
Я вижу её влажные глаза сквозь ресницы - как солнце сквозь деревья.
В комнате темно, свет снаружи, за окном, неяркий - вечерний. Окно на закат.
- Мы не сделаем этого. - Говорит она.
У неё тихий низкий голос.
- Мы не сделаем этого. - Она смотрит на мои ключицы.
* * *
Надо вставать.
Я встаю всегда первым. Без будильника.
Я иду в ванную, становлюсь коленями на холодную плитку. Поверхность её рифлёная, от этого коленям больно, как в детстве - в углу на горохе. Или - если не слишком тяжкое преступление - на рисе. Что тоже неприятно и так же больно.
Сцепив пальцы, кладу руки на край умывальника, на них голову.
Закрываю глаза.
- Господи…
Молитву нужно начинать с благодарности. Так меня учили в детстве, так меня учили в духовном колледже. Так теперь учу я сам.
- Господи…
Дальше не идёт. Наверно, сегодня случай тех самых «воздыханий неизреченных». Бывает. Хоть и очень редко. Со мной. С другими - да, бывает, мне говорили. Со мной всё чаще в последние полгода.
Ещё раз:
- Господи. - На выдохе.
Глубокий вдох, как рыдание.
- Боже! - Я слышу, что я кричу.
Я кричу шёпотом.
Но мне хочется сделать это громко. Чтобы разбудить весь дом. Весь город. Чтобы разбудить заснувшего Бога. Чтобы докричаться до куда-то запропастившегося Бога. Чтобы вытащить из райских кущей этого безответственного старикана, бросившего мир на произвол судьбы. Бросившего меня на произвол судьбы.
- Ну, ты! Ты! Ты слышишь меня?!
У меня сжимаются кулаки и челюсти. Трещат суставы и скрипят зубы.
Я корчусь на полу. Я закрываю себе рот обеими руками. Я прикусываю ладонь что есть силы и между зубов ощущаю сухожилие. Или кость. Другая рука тянется к горлу - задушить рвущийся из него крик. Задушить! Задушить. Задушить себя. Не дышать. Не жить.
- Господи, я не могу больше так жить…
Потом это проходит.
Я поднимаюсь на ноги.
Прислушиваюсь.
В доме тихо.
Около шести, должно быть: обычно я встаю в пять-тридцать, молюсь час-полтора, как пойдёт.
Сегодня не вышло.
Впервые не вышло.
Ни одного слова.
Ни одного слова благодарности…
* * *
Я смотрю на себя в зеркало.
Мне сорок два. Через несколько дней.
Высокий чистый лоб, волнистые тёмные волосы, чёрные прямые брови, под ними, в некоторой глубине, миндалевидные зелёно-янтарного цвета глаза. Прямой нос, крупный рот. Крупный подбородок. Рост выше среднего. Широкая грудь, узкие бёдра.
Да, я почти красавчик. И даже не почти. Я просто красавчик. И всегда им был. С детства. Все до единой материны приятельницы не упускали случая потрепать меня по щёчке, погладить по шёлковым локонам и сказать что-нибудь вроде: ну какая прелесть, ваш малыш! Или: что за чудный ребёнок! Мать светилась счастьем и сообщала каждой доброй тёте, что я и правда, чудо, прелесть, что я такой послушный мальчик, каких она не знала, и умница, и воспитатели в садике на меня не нарадуются. Потом на меня не могли нарадоваться учителя в школе и учителя в музыкальной школе, где я занимался по классу фортепьяно. Мне нравилось это. Потом, когда стали появляться младшие братья и сёстры - они тоже были красавчиками и умницами - взрослые перестали меня замечать.
Отцовы приятели были напрочь заняты службой и всеми вытекающими из полулегального статуса их организации последствиями, как и мой отец, поэтому на меня никто из них внимания не обращал. Отцу тоже было не до меня. Ему было не до жены, не до детей. Он служил Богу. Как я теперь.
Отец был красив. Он и сейчас красив. В свои семьдесят два. Он строен, силён, бодр.
Раньше я им восхищался до умопомрачения. До помутнения рассудка. Я был влюблён в него. И ненавидел. Одновременно. С одинаковой силой. С ужасающей силой. В один и тот же миг, глянув на отца, склонённого над тарелкой в молитве, я готов был плакать от восторга любви и размозжить его красивую голову тяжёлым чугунным подсвечником, стоящим на полке за его плечом. Я готов был броситься отцу на шею, прижаться к его большому телу, чтобы он прижал меня к себе своими сильными руками и не отпускал до самой смерти. Я готов был перерезать ему горло, чтобы больше никогда не слышать этого чарующего голоса. Я мечтал свернуться в комочек на коленях отца, ощутить его дыхание на своей макушке. А потом всадить ему в самое сердце острый длинный тонкий нож, похожий на клинок, - тот, которым отец обычно шпиговал рождественский окорок.
Сейчас я ему завидую. У него есть то, чего напрочь нет во мне. У него есть безотказно работающий тумблер. Переключатель. Когда-то он поставил его в положение «офф», в положение «красный», в положение «отключить». И опломбировал. Теперь это намертво. Отключено. И контакты заржавели. Поэтому больше никогда. Поэтому теперь навсегда.
А я не могу…
* * *
Я не могу молиться.
Сегодня я выйду из дому, не помолившись.
Скоро мне сорок два.
Я хочу выйти отсюда и больше никогда не вернуться.
Как это делают на Востоке: пожил, нажил, насладился и оставил. А дальше - только жизнью духа. Без дома, без семьи, без собственности. Твой дом - мир, твоя семья - братья по духу, твоя собственность - то, что на тебе.
Кто бы слышал!..
Впрочем, не стоит заблуждаться, это не для меня. Я не могу жить только жизнью духа. У меня есть тело. Кто-то меня им наградил. Скорей, обременил. Красивым, здоровым, сильным. Жадным до жизни.
И бремя это я начинаю ощущать только теперь.
Однажды, отец, наставляя меня на пасторское служение, сказал: твоя красота - твоё испытание, твой крест.
Я спросил: а твоя?
Он помолчал и сказал: моя тоже.
Тогда я ещё не задавал неудобных вопросов. Ни себе, ни другим.
Тогда я витал в звенящем от взмахов ангельских крыл серебристо-перламутровом тумане неофитства.
И даже то, что супружеская жизнь не приносила мне той радости, о которой говорится в Библии, не угнетало меня.
Тогда любое сомнение разрешалось одним взмахом обоюдоострого меча: такова воля Божья.
Я был молод и крепок. Мои неярко выраженные и немногочисленные амбиции вполне удовлетворялись в области служения горнему.
По всем прогнозам и признакам кончалось время всяческих несвобод. Я выходил из подполья плечом к плечу со старшими братьями, хлебнувшими лиха на своём поприще. Я подхватывал знамя их служения. Мне было не до восхищённых взглядов девиц и матрон. Я знал, что «плоть желает противного духу», поэтому лучшим способом был полный её игнор. Мне было нетрудно - я не умел любить и не желал желать.
* * *
...