(no subject)
Даррел был одним из тех, кто вернулся. Он заглянул в морское чрево, он
был тут, но он вернулся. Говорили, что он любезен небу. Он спасся после двух
кораблекрушений. Во второй раз он будто бы проплыл добрых три тысячи миль на
утлом ялике. Дни напролет в морском чреве. И вот он вернулся. О нем
твердили: "Даррел мудрый, Даррел видел, Даррел знает". Я слушал его рассказы
с утра до вечера, но он и словом не обмолвился о морском чреве. Даже не
заикнулся. Слава видавшего виды мудреца была ему не по нутру. Особенно его
злило, когда вокруг твердили, что он спасся. Даррел просто не выносил этого
слова: спасся. Он опускал голову и закрывал глаза. Таким я его хорошо
запомнил. В эти минуты я смотрел на него и не мог выразить того, что читал
на его лице, того, что и было его тайной. Сотни раз я был близок к разгадке.
Здесь, на плоту, во чреве моря, я ее отыскал. И теперь знаю, что Даррел был
мудрецом. Он узрел истину. Но в глубине каждого своего мгновения он
оставался безутешен. Этому научило меня морское чрево. Узревший истину не
знает покоя. Спасается только тот, кто никогда не был в опасности. Даже если
сейчас на горизонте вдруг вырастет корабль, и примчится к нам по быстрой
волне, и подхватит нас за миг до нашей смерти, и унесет отсюда прочь, и мы
вернемся живыми, живыми -- нас все равно уже не спасти. На какую бы землю мы
ни ступили, нам не уцелеть. Увиденное сохранится в наших глазах, сделанное
-- в наших руках, услышанное -- в нашей душе. Дети ужаса, познавшие суть
вещей, вернувшиеся из морского чрева, умудренные морем, -- мы навсегда
останемся безутешными.
Алессанро Барикко "Море-океан"
был тут, но он вернулся. Говорили, что он любезен небу. Он спасся после двух
кораблекрушений. Во второй раз он будто бы проплыл добрых три тысячи миль на
утлом ялике. Дни напролет в морском чреве. И вот он вернулся. О нем
твердили: "Даррел мудрый, Даррел видел, Даррел знает". Я слушал его рассказы
с утра до вечера, но он и словом не обмолвился о морском чреве. Даже не
заикнулся. Слава видавшего виды мудреца была ему не по нутру. Особенно его
злило, когда вокруг твердили, что он спасся. Даррел просто не выносил этого
слова: спасся. Он опускал голову и закрывал глаза. Таким я его хорошо
запомнил. В эти минуты я смотрел на него и не мог выразить того, что читал
на его лице, того, что и было его тайной. Сотни раз я был близок к разгадке.
Здесь, на плоту, во чреве моря, я ее отыскал. И теперь знаю, что Даррел был
мудрецом. Он узрел истину. Но в глубине каждого своего мгновения он
оставался безутешен. Этому научило меня морское чрево. Узревший истину не
знает покоя. Спасается только тот, кто никогда не был в опасности. Даже если
сейчас на горизонте вдруг вырастет корабль, и примчится к нам по быстрой
волне, и подхватит нас за миг до нашей смерти, и унесет отсюда прочь, и мы
вернемся живыми, живыми -- нас все равно уже не спасти. На какую бы землю мы
ни ступили, нам не уцелеть. Увиденное сохранится в наших глазах, сделанное
-- в наших руках, услышанное -- в нашей душе. Дети ужаса, познавшие суть
вещей, вернувшиеся из морского чрева, умудренные морем, -- мы навсегда
останемся безутешными.
Алессанро Барикко "Море-океан"