Отпадение
Оригинал взят у papuas_tt в «Расёмон» - притча о катастрофе
Итак - притча, а не только детектив или даже судебное разбирательство, каждый участник которого сам за себя, и только судьи за истину, но не могут решить, в чьих словах она заключается. Судьи, в данном случае, мы - зрители. Мы и судьи, и ученики, которым адресована притча, и свидетели, и обвиняемые.
Притча о катастрофе? О какой катастрофе может говорить японец Акиро Куросава в 1950 году? Только о поражении во Второй мировой войне. Попробуем объяснить аллегории, которые, на наш взгляд, выведены в картине.
Разбойник, надругавшийся над женщиной, убийца её мужа, хвастун, трус и прочее - это естественно США. Он всё толкует в свою пользу, привык делать, что хочет, и даже опозоренная жена самурая решает предпочесть его бывшему мужу (по его версии). Он ни в чём не видит своей вины, просто дунул лёгкий прохладный ветер (камикадзе?) и ему захотелось получить женщину.
Женщина - сама страна, Япония. Тяжко переживает свой позор, но искупить его, покончив с жизнью, не может, хотя и пытается. Жалеет мужа.
Муж-самурай - это конечно армия и шире - воинское сословие, носители воинского духа. Защитник (есть такая профессия - защищать), считает, что жена сама виновата, опозорила себя и сбежала, бросив кинжал.
Кинжал - последний рубеж обороны и последнее средство вернуть честь, одним ударом развязав все узлы.
Дровосек - часть народа, который всё видит и понимает по-своему. Ему надо жить, растить детей, трудиться. Он принимает подкидыша «где шестеро детей, там и седьмому место найдётся». У него же, скорее всего, и остаётся кинжал, который он украл и припрятал.
Бродяга - другая часть народа, цинично-мещанская, во всём разуверившаяся, заботящаяся только о себе и готовая на любую низость, хоть младенца обокрасть.
Монах - некая духовная сущность, может быть олицетворение души. Тяжко страдает от того, что утрачена вера в людей, «если нельзя никому верить - мы в аду». В аду, а не в детективе.
И последняя аллюзия. В рассказе разбойника и крестьянина говорится о финальном ударе мечом. Это не просто удар, это хитрый и ловкий бросок, меч летит как копьё и поражает на расстоянии. Не похоже ли это на два изощрённых удара по Хиросиме и Нагасаки в конце войны, бессмысленных и беспощадных.
Попробуйте, вооружившись предложенным метафорическим аппаратом пересмотреть фильм Акиро Куросавы «Расёмон». Он заиграет совсем другим красками и смыслами, и перестанет быть убогой иллюстрацией релятивизма, каким его увидели европейцы.
«Забыли» ворота и младенца-подкидыша. С воротами всё ясно - где вход, там и выход. А ребёнок - это будущее, и режиссер отдаёт его в руки дровосеку, лучшей части народа.
Как всякая притча «Расёмон» не имеет национальной привязки и обладает общечеловеческим значением. Как тут нам не вспомнить «Белвежье» - страшную катастрофу русской жизни, разразившуюся над нашими головами, и ад девяностых. Как не пожалеть о потерянной правде, об утраченном доверии между людьми. И как не принять того младенца, не оградить его от заразы лжи, ядовитым потоком льющейся из всяких «ельцинцентров» и «музеевгулагов». Кто же это сделает, если не мы?
Итак - притча, а не только детектив или даже судебное разбирательство, каждый участник которого сам за себя, и только судьи за истину, но не могут решить, в чьих словах она заключается. Судьи, в данном случае, мы - зрители. Мы и судьи, и ученики, которым адресована притча, и свидетели, и обвиняемые.
Притча о катастрофе? О какой катастрофе может говорить японец Акиро Куросава в 1950 году? Только о поражении во Второй мировой войне. Попробуем объяснить аллегории, которые, на наш взгляд, выведены в картине.
Разбойник, надругавшийся над женщиной, убийца её мужа, хвастун, трус и прочее - это естественно США. Он всё толкует в свою пользу, привык делать, что хочет, и даже опозоренная жена самурая решает предпочесть его бывшему мужу (по его версии). Он ни в чём не видит своей вины, просто дунул лёгкий прохладный ветер (камикадзе?) и ему захотелось получить женщину.
Женщина - сама страна, Япония. Тяжко переживает свой позор, но искупить его, покончив с жизнью, не может, хотя и пытается. Жалеет мужа.
Муж-самурай - это конечно армия и шире - воинское сословие, носители воинского духа. Защитник (есть такая профессия - защищать), считает, что жена сама виновата, опозорила себя и сбежала, бросив кинжал.
Кинжал - последний рубеж обороны и последнее средство вернуть честь, одним ударом развязав все узлы.
Дровосек - часть народа, который всё видит и понимает по-своему. Ему надо жить, растить детей, трудиться. Он принимает подкидыша «где шестеро детей, там и седьмому место найдётся». У него же, скорее всего, и остаётся кинжал, который он украл и припрятал.
Бродяга - другая часть народа, цинично-мещанская, во всём разуверившаяся, заботящаяся только о себе и готовая на любую низость, хоть младенца обокрасть.
Монах - некая духовная сущность, может быть олицетворение души. Тяжко страдает от того, что утрачена вера в людей, «если нельзя никому верить - мы в аду». В аду, а не в детективе.
И последняя аллюзия. В рассказе разбойника и крестьянина говорится о финальном ударе мечом. Это не просто удар, это хитрый и ловкий бросок, меч летит как копьё и поражает на расстоянии. Не похоже ли это на два изощрённых удара по Хиросиме и Нагасаки в конце войны, бессмысленных и беспощадных.
Попробуйте, вооружившись предложенным метафорическим аппаратом пересмотреть фильм Акиро Куросавы «Расёмон». Он заиграет совсем другим красками и смыслами, и перестанет быть убогой иллюстрацией релятивизма, каким его увидели европейцы.
«Забыли» ворота и младенца-подкидыша. С воротами всё ясно - где вход, там и выход. А ребёнок - это будущее, и режиссер отдаёт его в руки дровосеку, лучшей части народа.
Как всякая притча «Расёмон» не имеет национальной привязки и обладает общечеловеческим значением. Как тут нам не вспомнить «Белвежье» - страшную катастрофу русской жизни, разразившуюся над нашими головами, и ад девяностых. Как не пожалеть о потерянной правде, об утраченном доверии между людьми. И как не принять того младенца, не оградить его от заразы лжи, ядовитым потоком льющейся из всяких «ельцинцентров» и «музеевгулагов». Кто же это сделает, если не мы?