Один день
И вот, наконец, сегодня выходной. Как раз не больше, ни меньше. Дела, что за неделю стали уже тревожными и грозили перерасти в проблему локального характера, были улажены. Мусор был торжественно вынесен. Мне всегда казалось, что у хомяков нет чувства собственного достоинства, ибо жить на подстилке из собственных какашек у них считается нормой. И даже размножаться на другом ложе они не согласны.
В одном из дворов северной столицы, где дома окрашены в желтый цвет, еще со соизволения династии Романовых, где переулки путаются под арками домов, а окна глядят во дворы разбитою судьбою, жила престарелая пенсионерка. Она была не одинока, и ночи северного неба она разделяла с соседом, бывшим механиком корабля северного пароходства, отставного, но еще крепкого, как киль и тяжелого на язык, как якорь старого корабля. Анна Эдуардовна была женщиной набожной, в её карьере марш Мендельсона не играл ни разу, от того свою работу она называла "От бога", внушая окружающим своё монастырское предназначение. Заходили к ней иногда студенты, и в комнате, сплошь обложенной книгами и пыльными торшерами персикового цвета, под звук метронома они разучивали шедевры классики позапрошлого столетья. Сосед, Вениамин Леопольдович, вел уединенный образ жизни, был он горяч смолоду, и от того не имел ни жены, ни детей. За свои года в плаваньях он разучил много скверных слов и матросских песен, и от привязанности к ним, выражался уже исключительно по памяти.
Он очень злился, когда приходили гости, но тамбур наполнялся знакомым запахом категоричной обуви, всегда подвижных и от того таких родных студентов. Он вспоминал свои моряцкие подвиги, тесные кубрики и сердце его таяло и прощало. А вечером на коммунальной кухне с обоими выцветшего зелёного цвета, за небольшим столом, слегка округлым, Анна Эдуардовна пела романсы, а Вениамин Леопольдович подхватывал басом, подперев свою седую голову двумя руками.