Илья Вениаминович Иослович -НИЭИ ГОСПЛАНА . ОБОРОННАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ
.. в 1960-м окончил отделение механики мехмата МГУ. Работал в различных НИИ. В1991 переехал в Израиль; профессор Техниона в Хайфе.
...Мне дали общественную нагрузку: быть агитатором в общежитии строителей. Я поехал в это общежитие. В большой кухне женщины стирали в корытах или готовили что-то на керосинках, старались делать всё тихо, мне не мешать. Я им рассказал что-то про международную политику, американские интриги, Ачесона и ООН. Было неимоверно стыдно и чудовищно неловко от этой бессмысленной ситуации. Я вернулся в комитет комсомола и сказал, что агитатором не буду работать ни за что. Они, в общем, не настаивали.
Так как зарплата была довольно скромная, а у меня была семья, я старался себе подыскать другую работу. На семинаре В. Ф. Кротова в МАИ я познакомился с молодыми офицерами, и они мне предложили перейти в их фирму и заниматься исследованием операций. Говорили, что там отличная внутренняя атмосфера, свобода исследований, грамотное начальство, свободное посещение и вообще лучше, чем в Академии наук. Я согласился, и меня свели с их начальником в чине подполковника. Мы с ним встретились где-то на улице и, прогуливаясь, обсудили научную проблематику. Он был в восторге и, казалось, всё решено и согласовано. Тут по ходу разговора я произнёс фразу: «Я, как еврей…» Он резко остановился и спросил меня: «А разве вы не серб?» Было ясно, что вопрос исчерпан. Он был так расстроен, что впору было его утешать.
В ящике было много молодёжи, все они стремились сделать карьеру. В принципе было два пути: или удумать чего-то совершенно новое и выйти в главные конструкторы, что было очень непросто, или проявить общественную суперактивность, что было, конечно, проще. Это было вроде лотереи, но кое-кто из активистов попадал потом в райком комсомола, в инструкторы, в секретари и дальше, вперёд и выше. Примером такой активистки была Аня Суровцева, симпатичная и приветливая девушка, жена нашего инженера. Аня, мне кажется, потом была секретарём то ли в райкоме КПСС, то ли даже в МК, уже не помню.
Вообще такая привлекательность и коммуникабельность были типичны для комсомольских активистов. Где-то в 1967 году меня пригласили на международный конгресс по астронавтике в Дубровнике, в Югославии, и я прошёл все сопутствующие процедуры. Для инструктажа нас водили в горком комсомола. Он был набит этими привлекательными созданиями, как будто сошедшими с плаката «Витаминами богатый, свеж и вкусен сок томатный!» Инструктор нас учил, как отвечать на возможные вопросы. «Не надо говорить неправду, надо просто по-доброму немного фантазировать. К примеру, вас спросят - а как у вас с молодёжной преступностью? Некоторые так прямо тупо и говорят - её у нас нет. Это неправильно. Можно сказать: она есть, но небольшая. И рассказать про дворовые клубы, про спортивные секции. Немного пофантазировать». К сожалению, эта поездка совпала по срокам с моей защитой диссертации и от участия в конгрессе пришлось отказаться.
Некоторые пытались двигаться по двум маршрутам сразу. Желающих вступить в партию тогда было не так много. На фоне недавних откровений Хрущёва это считалось не слишком приличным. Один мой знакомый, который внезапно вступил в КПСС, битый час мне объяснял этот поступок: мол, вдруг предложили стажировку в Лондоне, но сказали, что обязательно надо быть членом партии. В партию он вступил, а стажировка как-то рассосалась. Общепринятый взгляд на партбилет как на хлебную карточку был усвоен только спустя какое-то время. Тогда же был установлен лимит для интеллигенции и управленцев - партия всё-таки пролетариата и беднейшего крестьянства.
Из нашего ящика происходил тот секретарь райкома КПСС, который отказался подписать письмо с просьбой госпитализировать моего папу в больницу для старых большевиков. У папы был сорокалетний партстаж, и он тяжело заболел. Письмо было чистой формальностью, никто на эти письма не обращал внимания. В больницу его готовы были взять мои знакомые, но нужен был официальный запрос. Лет через пять Ельцин занял пост первого секретаря Московского горкома и начал трясти партийные кадры. Этого секретаря райкома он во время одной из перетасовок снял с должности, и тот в отчаянии выпрыгнул из окна.
Мне запомнилась одна из историй, которые Абрамович рассказывал, сидя у Миши на кухне. В 1938 году Абрамович работал в одной из центральных газет и был в командировке в Хабаровске. С ним в номере обкомовской гостиницы жил районный деятель, бывший красный партизан времён Гражданской войны. Однажды рано утром, часов в пять, он разбудил Абрамовича и сказал, что дело плохо: гостиница окружена НКВД, надо быстро уходить по крышам. «Так мы же ни в чём не виноваты!» - казал Абрамович. Партизан посмотрел на него как на идиота: какое это имеет значение. Он сказал Абрамовичу пробираться на вокзал и уезжать первым поездом. «А как ты?» - спросил Абрамович. «А я в сопках отсижусь»,- сказал партизан. Так они и сделали, и Абрамович молчал об этом эпизоде 20 лет.
В какой-то момент академик Седов, главный редактор журнала «Космические исследования», объявил, что ищет хорошую статью для международного журнала «Acta Astronautica». Это был очень престижный журнал, и сам собой образовался негласный конкурс на эту возможность. Сева доказал, что моя работа об оптимальной стабилизации вращения спутника около центра масс гораздо лучше остальных предложенных работ, и я сел писать эту статью. Это была целая эпопея, которая заняла месяца три. Печатание за границей тогда было совершенно исключительным событием, и ещё долго потом я считался экспертом по этим вопросам и консультировал всех желающих.
Сначала я написал эту статью по-английски. В комиссии по исследованию и использованию космического пространства, которая должна была поставить визу, мне сказали, что русский язык - язык международный, и я должен написать это по-русски. Я переписал на русском. Нужен был абстракт на трёх языках. Для верности я попросил маму написать французский текст. Английский сочинила учительница английского языка моей тёти Оли. В комиссии сказали, что они этих вычурных оборотов не понимают и чтоб я написал попросту, как все люди пишут. Я выбросил все эти английские изыски. Потом я должен был получить визу главного учёного секретаря Академии наук академика Сисакяна.
Про него ходило много легенд. Жорес Медведев описал, как он отечески очистил Армению от вейсманистов в 1948 году, после исторической сессии ВАСХНИЛ. Сисакян затребовал список и велел всех их уволить, а через две недели принять обратно: «Они уже больше не будут». Я поехал к Сисакяну в особняк Президиума Академии на Ленинском проспекте. Сева заранее договорился, что Сисакян меня примет. Меня без промедления к нему пропустили, и он безо всяких вопросов подписал статью. Я тут же повёз её в Главлит. Как потом выяснилось, Сисакян умер за своим столом примерно через час после моего посещения.
...мой выбор был вполне резонным: интересы общества, а не только ЦК КПСС, перемещались в область экономики. Туда же постепенно перемещались научные кадры. Экономический отдел был образован в Институте проблем управления, потом в Институте системного анализа. Вскоре уже можно было видеть, как в каком-нибудь экономическом отделе сотрудники вполне могли сконструировать современную межпланетную ракету. Уже было образовано ЦЭМИ, экономические семинары заседали по всей Москве. Была ещё неясна судьба так называемой «косыгинской реформы», которая в это время так не называлась, но была в разгаре. Итак, экономика. Забегая вперёд, скажу, что мои иллюзии окончились примерно через год, когда на одной пьянке по поводу праздника 7 Ноября, под утро, активный завотделом из ЦЭМИ Сева Пугачёв мне сказал бесспорную формулировку: «Илюша, ты должен себе уяснить: всё, что математик может сделать в экономике, это повысить уровень потребления себе лично».
Всё это время Сева не прекращал усилий, чтобы меня взяли в ИПМ. Наконец, где-то в 1970 году, Охоцимский решил попробовать и отправил мои бумаги наверх. Меня пригласили на беседу к заместителю директора по режиму, не помню его фамилию - что-то вроде Куроедов. Этот генерал КГБ, в прекрасно сшитом английском костюме, пригласил меня присесть и самым вежливым тоном побеседовал, в общем, ни о чём - о погоде и всё такое. В результате мне потом сообщили, что ничего не получается. Видимо, раз его просил уважаемый человек, он демонстрировал уважение, а результат уже от него не зависел.
Чтобы взять еврея, это должна была быть угроза неминуемой катастрофы, чрезвычайные обстоятельства. Когда позднее меня назначали в Роспотребсоюзе на должность замдиректора главного вычислительного центра, что приравнивалось к рангу зам. начальника главка, то управление кадров, конечно, сопротивлялось, а директор на них кричал: «А если план сорвётся, что, партбилет на стол вы будете класть?» Никто точно не знает, но ходили упорные слухи, что в это примерно время Келдыш обещал Политбюро, что академия через некоторое время будет «юденрайн» - свободна от евреев. Так или иначе, в конце сентября я сдал, т. е. представил, диссертацию и отправился в НИЭИ Госплана на Хорошевской улице.
НИЭИ ГОСПЛАНА Хотя процесс Синявского и Даниэля в 1965 году ясно показал, что либерализация окончена и дискуссий с властями не предвидится, какие-то ожидания ещё оставались. Экономическая реформа ещё давала результаты, темп роста национального дохода в 1966 году был близок к японскому и вдвое превышал американский. Пропаганда вовсю трубила о больших успехах. ЦК был завален экономическими проектами. Госплан благосклонно относился к новшествам.
Это была своеобразная организация. Там было много специалистов, глубоко знавших действительность. Мне потом показывали людей, про которых говорили, что они знают в стране каждую котельную по отдельности. Госплан неоднократно подвергался жестоким чисткам: в 1930 году, когда там ещё работали бывшие меньшевики, в 1937 году, в 1949 году после падения Вознесенского. Интересно, что в Госплане покровительствовали детям бывших жертв и старались их пристроить в системе. При этом экономическая эффективность различных решений часто вызывала в Госплане обоснованную озабоченность, однако принятые политические решения не критиковались.
Так, при мне один главный специалист пытался остановить сделку «газ в обмен на трубы» с Италией, как крайне невыгодную. Это оказалось безнадёжным делом. Большой популярностью пользовались чехословацкие реформаторы, Ота Шик с его командой. В экономический институт в Братиславе постоянно ездили советские гости; в частности, там часто бывал академик Леонид Витальевич Канторович, будущий нобелевский лауреат. К моменту ввода советских войск в августе 1968 года в Госплане был отпечатан перевод книжки Ота Шика. Её пришлось пустить под нож.
По мере торможения реформы усилились провалы, вызванные централизованным руководством. Журнал «Плановое хозяйство» писал, что особенный вред приносят те ошибки, которые очевидны населению. Как-то мне попалась на глаза книжка А. А. Красовского о строительстве Братской ГЭС - всенародной стройки, прославленной в поэме Евтушенко. Подлинная история представлялась цепью показательно неверных решений. Сначала стали сводить лес в зоне затопления и не успевали к сроку. Потом выяснилось, что нет способа его вывезти, и стали, как во времена Павки Корчагина, строить узкоколейку. Лес всё-таки полностью не вывезли и затопили. Когда пустили турбины, то выяснилось, что не готовы алюминиевые заводы, которые должны были потреблять энергию, и стали греть Ангару. Когда же запустили заводы, то оказалось, что местные бокситы им не годятся, и сырьё пришлось возить за тридевять земель. Примерно такая история, которая была скорее правилом, чем исключением. В коридорах Госплана постоянно слышалось слово «ужасно!».
Мой приятель, математик Юра Родный, который уже давно перебрался в Америку, напечатал в то время статью о капитальном строительстве. С помощью статистических данных он показал, что типовая модель тут примерно такая.
Нормативный срок строительства не должен был превышать восемь лет. В первый год рылся котлован, и тратилось около двадцати процентов стоимости, чтобы строительство не закрыли. После этого оно, в общем, замирало на шесть лет. В последний год оно реанимировалось, чтобы его закончить в срок и отчитаться. В результате огромное количество средств омертвлялось, буквально закапывалось в землю. Как-то в институте собралось совещание по вопросу капитального строительства. Присутствовали важные госплановские деятели. Начальник сектора делал доклад. Вывесил разные диаграммы. В конце доклада начальник сводного отдела Госплана, т. е. в ранге министра, его спросил: «Так всё-таки какое же ваше мнение - что делать с незавершённым строительством?» Тот отвечал в духе простого русского парня: «Да что угодно можно делать! Если есть деньги, так почему бы не достроить? А вот если денег нет, то и делать нечего, надо консервировать».
Однажды я стоял в госплановской столовой в очереди за двумя сотрудниками. Один из них рассказывал: «Вот я, член лекторской группы ЦК, приезжаю на завод, а меня спрашивают: пособие на детей выдаётся до восьми лет, а после ребёнок уже что - он есть не просит? Что я, по-вашему, должен им говорить?» Обещание Хрущёва, что коммунизм будет построен к 1980 году, ещё никто не отменял.
В институте работало несколько интересных людей. А. И. Анчишкин и Ю. В. Яременко впоследствии стали известными экономистами и академиками. Они последовательно, один после другого, возглавляли Институт народнохозяйственного прогнозирования АН СССР. До этого они, как это называлось, долгое время «работали в трюме», готовили материалы для Госплана, писали докладные записки в ЦК. Анчишкин умер в 1987 году, а Яременко в 1997-м. Мне кажется, он бы очень пригодился в правительстве Ельцина, но в 1991 году он был назначен советником Горбачёва, что, вероятно, закрыло ему путь в команду Ельцина. Яременко в свое время окончил Пекинский университет и прекрасно знал всё, что относилось к китайскому пути развития. Это не пригодилось, осталось без применения. Они оба, в общем, были не «рыночники», т. е. считали, что не в рынке дело и не с него надо начинать. Кстати, в 1990 году я встретил венгерского друга моего папы, Фери Биро, который мне сказал: «Илюша, ведь рынок не производит, он только продаёт, работать всё равно надо». И, показывая на здание гостиницы «Салют», где он жил, добавил: «Это, наверно, построили во время обеденного перерыва, ведь у вас всё это время ничего не делали, как теперь говорят».
Впрочем, рыночники из ЦЭМИ, сторонники СОФЭ - системы оптимального функционирования экономики - С. С. Шаталин и А. И. Каценеленбоген тоже к нам приезжали и делали доклад, который Ершова очень раздражал, и он просто подпрыгивал на месте, всячески показывая, что это всё элементарно и известно.
В нашем отделе было три сектора: внешней торговли, статистики и математического моделирования. Внешней торговлей заведовал Боря Зотов, пришедший из торгпредства в Праге. У него работал мой знакомый Володя Сулягин с мехмата. Сектором статистики заведовал Боря Седелев, тоже с мехмата. К нему мы с Сулягиным устроили нашего друга Бубу Атакшиева. Примерно в это время Буба купил себе «Москвич», и мы на этом автомобиле ездили с Хорошевского шоссе на улицу Горького обедать в Госплан. Там в столовой действовали цены примерно 1913 года, и многие на один рубль набирали себе еды на поднос в два этажа.
Ещё у нас в секторе сидела очень привлекательная девушка, Лена Кузнецова, которую я помнил по мехмату. Только потом выяснилось, что она была дочерью кандидата в члены Политбюро В. В. Кузнецова. Институт был придворной организацией при Госплане. Академик Ефимов составил себе имя на работах по межотраслевому балансу, который в основном связывают с именем американского нобелевского лауреата В. В. Леонтьева, советского невозвращенца. В 1920-х годах в Союзе работало много известных специалистов по математическим методам в экономике, в 30-х они почти все были репрессированы. Один из них, выпускник мехмата Александр Александрович Конюс, уцелел и пересидел это время в каком-то институте Наркомпищепрома на незаметной должности.
Во время оттепели, когда возродился интерес к математической экономике и стали возвращаться немногие уцелевшие экономисты, как, например, Альберт Вайнштейн, старые работы Конюса стали цитировать, и он был взят на работу в НИЭИ. Он был кандидатом экономических наук, но Мюнхенский университет присвоил ему звание почётного доктора наук. Это чуть было не привело к его увольнению. Однажды я оказался рядом с ним при приёме какой-то румынской делегации. Мы все сидели рядом за столом и вели довольно бессмысленные разговоры под протокол. Румыны, разумеется, все знали по-русски. Было очень скучно.
Тут Александр Александрович мне на ухо громким шёпотом стал рассказывать: «Вы знаете, Илья Вениаминович, что в тысяча девятьсот тридцатом году в Москве была произведена большая облава на проституток? Их изловили и решили, как тогда говорилось, дать им путёвку в жизнь. Для них организовали курсы экономистов, и мой друг, Николай Сергеевич Четвериков, который сидел в этом лагере, читал им статистику». Румыны открыли глаза и навострили уши. Я ему ответил тоже громким шёпотом: «А вы не знаете, в нашем институте из этого выпуска кто-нибудь работает?»
Зимой мы с Эмилем и Леной Кузнецовой поехали в Академгородок в Новосибирске. Я хорошо помню эту поездку. Поселились в гостинице «Золотой колос». Нам рассказали, что она должна была быть небоскрёбом, но Хрущёв, когда был в Новосибирске, посмотрел на макет и в ярости отломал несколько верхних этажей. Тут-то я с удивлением увидел, что при поселении Лены администратор достал правительственную телеграмму с красной каймой и стал её рассматривать. В тот же вечер Лена меня повела к своим знакомым, и там, под разные разговоры, мы с ней до двух часов ночи читали самиздатовскую машинописную копию книги Кестлера «Тьма в полдень». Эмиль сводил нас в гости к экономисту Косте Вальтуху, очень приятному человеку. С ним было очень интересно поговорить. Я некоторое время пытался его убедить, что в его построениях надо навести некоторый математический порядок. Впоследствии мне Арон Каценеленбоген, известный экономист из ЦЭМИ, сказал, что Костя пытается совместить рыночный подход с марксизмом, а они в принципе несовместимы. Я решил, что это верно.
На основе некоторых идей Вальтуха Эмиль сконструировал двухсекторную модель «потребление - накопление», а я решил соответствующую задачу динамической оптимизации. В этой модели, в отличие от множества других, оптимальная стратегия заключалась в том, чтобы избыток ресурсов над необходимым сбалансированным уровнем накопления тратить на потребление. Это резко отличалось от всех предшествующих призывов жертвовать всем ради далёкого будущего счастья. Эту модель мы представили на конференции по народнохозяйственному моделированию, которая прошла тоже в Академгородке, но уже в мае 1967 года. Это был пленарный доклад, и он прошёл с большим успехом.
В сентябре институт организовал автобусную поездку в Псков и Новгород. Я взял с собой сына Андрюшу и очень об этом пожалел. Никто нам не уступил удобного места, и мы сидели сзади, где трясло. В дороге ночью автобус застрял, и чёртовы экономисты среди ночи играли на баяне и громко пели народные песни. Особенно громко орал Феликс Клоцвог, большой специалист по народнохозяйственному балансу. В гостинице нам не хватило места, и нас с Андрюшей разместили в кабинете директора на его огромном письменном столе. В загаженный туалет было не зайти. Тут я проявил народную смётку и повёл Андрюшу в Псковский облисполком, где мы и воспользовались относительно чистым туалетом. Древнерусские красоты Пскова, Новгорода и Ижор не произвели на Андрюшу большого впечатления. Рассказывая потом об этой поездке, он говорил, что ездил в Псовск.
На этой конференции директор Института экономики Абел Аганбегян провёл экскурсию по Академгородку. В частности, он объяснил: «В общем, социальное неравенство не является секретом. Что же, в Академгородке оно, возможно, проявляется более явно: кандидаты получают один паёк, а доктора наук - другой».
На пляже я познакомился с интересным собеседником. Это был греческий политэмигрант, работающий на радио. Он мне рассказал, что в 1949 году, на исходе гражданской войны, они захватили местный самолёт в Греции и, угрожая бутылкой якобы с нитроглицерином, заставили его лететь в Болгарию.
В это время остатки коммунистических партизанских отрядов, прижатые к югославской границе, объявили режим Тито фашистским и шпионским, в полном соответствии с решениями Коминформа. В результате их положение стало абсолютно безнадёжным. В 1968 году греческие коммунисты, в том числе заключённые концлагерей «чёрных полковников», объявили об осуждении ввода войск в Чехословакию. Он мне рассказал, что есть фракция, которая безоговорочно поддерживает СССР, но она полностью инфильтрована провокаторами, и та финансовая и другая помощь, которая идёт к ним из СССР, прямиком попадает в греческие органы безопасности.
В конце года меня вдруг пригласили в оборонный отдел Госплана. Там я познакомился с Николаем Фёдоровичем Фёдоровым, начальником сектора. Это был бодрый, но очень пожилой человек, который ещё в тридцатых годах проходил практику на заводах Форда в Америке. Как правило, всех этих практикантов в 1937 году расстреляли как шпионов, но он уцелел. Меня ему рекомендовал один из моих друзей по университету. Фёдоров пришёл в восторг, когда выяснилось, что я знал, что такое график Ганта. Его научили этому графику у Форда. Это такой достаточно простой способ графического представления состояния работ и потребностей в ресурсах.
Фёдоров хотел пробить свою собственную экономическую реформу и формировал для этого бригаду. Его идея была довольно проста: надо платить рабочим нормальную зарплату, снять эти ограничения на фонд зарплаты, и тогда рабочие будут нормально работать, создастся изобилие товаров, с помощью образовавшихся излишков рабочей силы можно будет освоить Сибирь, и вообще всё будет прекрасно. Надо только, чтобы планы были научно обоснованы на основе детальных расчётов. Для этого ему был нужен математик. Ему было что-то около 77 лет, и я не знал в точности, хотел ли он на самом деле запустить эту реформу или просто изображал сверхактивность, чтобы компенсировать свой возраст. Он пробил для своих целей отдел в Институте управления и экономики Министерства оборонной промышленности и предложил мне там должность старшего научного сотрудника.
Я согласился, и меня тут же оформили. На самом деле надо было просить должность завсектором, но это я сообразил уже задним числом. Фёдоров согласовывал планы министерства, и с ним никто не спорил. Он был человек опытный и очень неглупый, довольно симпатичный, с хорошей реакцией. Меня он неизменно поддерживал во всех конфликтах, в которые я ввязывался. Ему очень импонировала моя манера во время обсуждений говорить: «Я этого не понимаю, напишите конкретно, как вы это себе представляете». Как правило, оппонент никак это себе конкретно не представлял, а просто безответственно и горячо молол языком.
Однажды я наблюдал разговор Фёдорова с директором этого института, неким Д., прикомандированным подполковником. Директор происходил из ВЦ Генштаба, был учеником академика Глушкова и, что называется, много о себе думал. Реформа Фёдорова вызывала у него обоснованные сомнения в разных своих частях, и, в отличие от других, более опытных работников отрасли, он позволил себе их высказать в довольно агрессивной форме. Его вопрос был такой: «Предположим, в ходе реформы выявится недостаток плановых работников в районе бухты Тикси. Вы туда поедете?» Фёдоров, не колеблясь ни секунды, ему ответил: «Нет, я не поеду. Это вы туда поедете». Так сказать, продемонстрировал старую школу.
ОБОРОННАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ. Итак, я занялся экономикой оборонной промышленности. По мнению академика Ю. Яременко, в оборонной промышленности не только не было никакой экономики, но она разрушала всю остальную экономику, так что получался слабо управляемый внеэкономический объект. Так или иначе, Институт управления и экономики оборонной промышленности существовал, и я там работал. Это была для меня качественно новая среда.
Что же, в институте тоже была своя жизнь, хотя и отличная от той, что мне была знакома. Видимо, так себя чувствовали гвардейские офицеры после перевода из Преображенского полка в Сумский пехотный. Большую роль играли старые производственники, по разным причинам списанные со своих значительных руководящих должностей. Мой начальник отдела Л. раньше был главным инженером большого завода, потом, перед войной, работал в торгпредствах в Италии и Германии. Его вывозили из Германии через Турцию в начале войны в составе группы посла В. Деканозова.
Он неплохо соображал, хорошо играл в шахматы и, к моему удивлению, знал, как умножить матрицу на вектор. По-видимому, в его личном деле значился какой-то существенный минус, о котором старики знали, но мне не рассказывали. Однако в случае скандала об этом неизменно намекали. Наш отдел должен был разрабатывать программы и алгоритмы. Смежный отдел должен был доставать и подготавливать информацию. Его начальником был Лев Иосифович Б., бывший работник заводоуправления на Ленинградском оптико-механическом объединении (ЛОМО). Он провёл войну в Ленинграде и пережил блокаду. Из его рассказов я понял, что там профком решал, не кому достанутся профсоюзные путёвки, а кто будет жить, а кто нет. Он мне рассказывал, что получил небольшую премию за рационализаторское предложение: могилы не копать лопатами зимой, а использовать взрывчатку.
Однажды я наблюдал публичную ссору Л. и Б. на каком-то совещании. Л. вышел из себя и назвал Б. его настоящим именем: Лейба Израилевич. По старой привычке он считал, что это неотразимый и убийственный аргумент, как будто на дворе 1951 год. Б. в ответ и ухом не повёл. После нескольких схваток отделы слили и Л. перевели в другое подразделение.
Считают, что евреи друг другу всегда помогают и друг друга поддерживают. Как бы не так. Этот Б., старый и вздорный склочник, немедленно начал со мной войну непонятно по какой причине. Однажды он мне сказал: «Илья Вениаминович, вы знаете, а ведь евреям очень трудно устроиться на работу. Если вас уволят, у вас будет очень сложное положение». Я ему ответил: «Не беспокойтесь». Черчилль писал: «С некоторой точки зрения, кавалерийская атака очень похожа на обычную жизнь. Пока вы в порядке, твёрдо держитесь в седле и хорошо вооружены, враги далеко вас обходят. Но стоит вам потерять стремя, лишиться узды, выронить оружие или получить ранение - самому или лошади,- и тут же со всех сторон на вас ринутся враги». Что же, я старался держаться в седле.
Меня приводила в ужас мысль, что если я ещё поработаю на этом месте, то, вероятно, стану таким же, как этот Б. На эту тему я написал стихотворение «Возрастные изменения» и прочёл его Володе Захарову в Новосибирске. Через какое-то время кто-то прочёл его Вадиму Ковде в качестве народного творчества, пришедшего из Сибири. В этой цепочке имя автора затерялось.
По счастью, Б. много времени проводил вне института, согласовывая размер будущей премии по теме. Надо отдать ему должное: используя свои связи, он достал на заводах информацию, что удаётся не всем и не всегда, несмотря на разные грозные приказы.
Перед слиянием наш отдел месяца три находился в составе ГВЦ (Главного вычислительного центра) министерства. Там перед моими глазами внезапно разыгралась душераздирающая драма. Директором ГВЦ был назначен прикомандированный майор Г., кандидат наук, тоже ученик академика Глушкова. Он очень активно принялся за дело, начал какие-то работы по моделированию, привлёк внешних учёных по договорам, образовал учёный совет.
На заседании этого совета я сидел рядом с академиком Н. Н. Моисеевым, и он меня тихо спросил: «Что это они говорят - алгоритмист, что это такое?» Я ему так же тихо ответил: «Алгоритмист - это человек, который не умеет программировать». Выступая на этом совете, Моисеев сказал, что часто, к сожалению, приходится видеть, как министерский аппарат сопротивляется автоматизации и внедрению новых научных методов управления, и как приятно видеть, что здесь это не так и автоматизация пользуется всеобщей поддержкой.
На самом деле Г. деятельно общался с министром Зверевым, обещал ему золотые горы и полную перестройку работ на основе автоматизации и, как говорили, ходил с ним в обнимку. В кабинет министра он, что называется, открывал дверь ногой. Зверев часто приходил на Вычислительный центр, и было спущено специальное указание - при появлении министра в машинном зале запускать печать и рапортовать: «Программист такой-то, отлаживаю задачу номер такой-то». Аппарат министерства забеспокоился и принял свои меры. В КГБ были отправлены сигналы, за Г. было установлено наблюдение. Через какое-то время пришла проверка и стала писать акт. Большой криминал искали в хоздоговорных научных работах.
Кого-то обвинили, что он просто списал пару глав из чужой книжки. Моего приятеля привлекли в качестве эксперта и спрашивали: «Сколько стоит этот отчёт?» Он с заминкой отвечал: «Ну, это как посмотреть». Акты приёмки работ уже были подписаны, но учёные не приходили за деньгами, несмотря на напоминания. В общем, по большому счёту, обнаружили криминала не так много. Г. ездил в командировки к семье в Ленинград и отмечал их в райкоме комсомола. Установил у себя дома холодильник из ГВЦ. Не сказать, чтобы украл, но пользовался. На вычислительной машине холодильник всё равно был не нужен. Уже было известно, что магнитные ленты там хранить не нужно. Ездил в Крым под видом поиска места для базы отдыха. Насчёт хоздоговорных работ ничего определённого доказать не удалось.
Программа максимум была - исключить его из партии и посадить. Это не получилось. На партсобрании Г. просто не дал им себя исключить. Сказалась разница в уровне интеллекта. Ему дали строгий выговор с занесением и уволили. Вместе с ним уволили всех научных сотрудников, которых он привёл. Я пытался спасти своего знакомого по мехмату Колю Акулиничева, и его поначалу взяли в наш отдел. Потом, однако, произвели повторную проверку, и ему велели уволиться.
В институт пускали через проходную, где дежурили вохровцы. Войти можно было по пропуску, а вот для выхода в течение рабочего дня надо было показать бланк местной командировки и специальную бумажку на выход. Однако для двух категорий трудящихся директор сделал исключение: начальники отделов и кандидаты наук имели на пропусках специальный штамп «свободный проход». За этим штампом я отправился к Н., заместителю директора по режиму. Это был молодой и наглый белобрысый малый, который, подобно многим своим коллегам, получил в заочном пединституте степень кандидата исторических наук. Воображаю эту историю, которую он исследовал. Чтобы получать свои деньги за степень, он завёл тему «Разработка методики управления персоналом», и некоторая группа под якобы его руководством клепала соответствующий отчёт. На меня он посмотрел, как на вредное насекомое, и сказал, что для меня этого штампа нет. Я сослался на директора, но он повторил для плохо слышащих: «Я вам сказал - нет!»
Следующий скандал не замедлил случиться во время переаттестации. Там они меня от большого ума спросили, какие решения принял съезд колхозников. Какие ещё решения? Я знал, что решение о выдаче колхозникам паспортов так и не было принято, хотя ожидалось. Оно было принято только в 1974 году. Так что крепостное право пока продолжало существовать. Ну, что-то обтекаемое я им сказал, но это их не удовлетворило. Председатель комиссии, начальник соседнего отделения, посмотрел на меня своими выпуклыми красными глазами профессионального алкоголика и с отвращением произнёс: «Моя дочь одиннадцати лет больше знает, чем вы». Я опять пошёл к директору и сообщил, что аттестационная комиссия ведёт себя недостойно, оскорбляет аттестуемых. «Да что они вам такое сказали?» - спросил Д. «Я вам не могу этого повторить»,- с достоинством ответил я. Выгнать меня без разрешения Фёдорова они не могли, это было не в их власти, так что я этим пользовался.
Между тем я заинтересовался этой задачей. То, что хотел Фёдоров, можно было сформулировать как задачу линейного программирования, но она получилась огромного размера. У нас была только маломощная вычислительная машина «Минск-22». Это было нереально. Тут я придумал сначала чистить информацию, формально оценивать потребность в многочисленных ресурсах, решая маленькие вспомогательные задачи. Фокус был в том, что на заводах скопилось огромное количество устаревшего и никому не нужного оборудования, частью трофейного, частью купленного в период первых пятилеток. Узким местом было очень небольшое количество нового дефицитного оборудования, и только его и следовало принимать во внимание в расчётах. Несколько позже эта идея пришла в голову американцам, и этот подход стал называться «препроцессингом». Дело пошло, наняли некоторое число программисток, их начальником взяли Юру Макаренкова, физика, выпускника МГУ. Он был очень славным человеком и блестящим программистом.
Через некоторое время система заработала и потом работала ещё лет десять, много после того, как и я, и Юра ушли из института. Министерство с удовольствием пользовалось нашими расчётами, но реформу Фёдорова никто не спешил начинать. К этому времени мода на экономические эксперименты уже прошла. Через несколько лет Фёдоров ушёл на пенсию и вскоре умер.
Однажды ко мне пришли программистки и заявили, что одна из них стала встречаться с югославским певцом Марьяновичем. Видимо, они не могли пережить чужого счастья. «А ведь она давала подписку, что не будет встречаться с иностранцами; как же нам быть, ведь мы обязаны сообщить?» Я им сказал: «Вы должны сообщать об известных вам фактах, а не о сплетнях и слухах. Об этих встречах с Марьяновичем вы ничего достоверно не знаете, значит, и сообщать вам не о чем». Не знаю, чем кончилась эта история.
В 1970 году в Новосибирске была конференция по экономическому моделированию. Туда приехали известные экономисты Дэвид Гейл и Эдмон Малинво. Была договорённость: идеологических дискуссий не затевать. Вдруг какой-то сотрудник В. В. Новожилова из ленинградского отделения ЦЭМИ произнёс речь о преимуществах социализма и абсолютном обнищании трудящихся при капитализме. Малинво тут же заверил присутствующих, что при капитализме голодающие трудящиеся не лежат в придорожных канавах. Во время конференции мы с Володей Захаровым разговорились с одним из экономистов на тему, о чём, собственно, думают там наверху. Он нам сообщил слухи, что там собираются снизить уровень противостояния с Америкой и продать на Запад цветные металлы, которых образовался большой излишек. А за счёт этих средств снять нагрузку на сельское хозяйство и попробовать его как-то всё-таки модернизировать. В принципе, это и была политика разрядки. С некоторым удивлением я увидел затем, что эта разумная идея начала реализовываться.
Источник http://rvb.ru/np/publication/02comm/08/ioslovich.htm
...Мне дали общественную нагрузку: быть агитатором в общежитии строителей. Я поехал в это общежитие. В большой кухне женщины стирали в корытах или готовили что-то на керосинках, старались делать всё тихо, мне не мешать. Я им рассказал что-то про международную политику, американские интриги, Ачесона и ООН. Было неимоверно стыдно и чудовищно неловко от этой бессмысленной ситуации. Я вернулся в комитет комсомола и сказал, что агитатором не буду работать ни за что. Они, в общем, не настаивали.
Так как зарплата была довольно скромная, а у меня была семья, я старался себе подыскать другую работу. На семинаре В. Ф. Кротова в МАИ я познакомился с молодыми офицерами, и они мне предложили перейти в их фирму и заниматься исследованием операций. Говорили, что там отличная внутренняя атмосфера, свобода исследований, грамотное начальство, свободное посещение и вообще лучше, чем в Академии наук. Я согласился, и меня свели с их начальником в чине подполковника. Мы с ним встретились где-то на улице и, прогуливаясь, обсудили научную проблематику. Он был в восторге и, казалось, всё решено и согласовано. Тут по ходу разговора я произнёс фразу: «Я, как еврей…» Он резко остановился и спросил меня: «А разве вы не серб?» Было ясно, что вопрос исчерпан. Он был так расстроен, что впору было его утешать.
В ящике было много молодёжи, все они стремились сделать карьеру. В принципе было два пути: или удумать чего-то совершенно новое и выйти в главные конструкторы, что было очень непросто, или проявить общественную суперактивность, что было, конечно, проще. Это было вроде лотереи, но кое-кто из активистов попадал потом в райком комсомола, в инструкторы, в секретари и дальше, вперёд и выше. Примером такой активистки была Аня Суровцева, симпатичная и приветливая девушка, жена нашего инженера. Аня, мне кажется, потом была секретарём то ли в райкоме КПСС, то ли даже в МК, уже не помню.
Вообще такая привлекательность и коммуникабельность были типичны для комсомольских активистов. Где-то в 1967 году меня пригласили на международный конгресс по астронавтике в Дубровнике, в Югославии, и я прошёл все сопутствующие процедуры. Для инструктажа нас водили в горком комсомола. Он был набит этими привлекательными созданиями, как будто сошедшими с плаката «Витаминами богатый, свеж и вкусен сок томатный!» Инструктор нас учил, как отвечать на возможные вопросы. «Не надо говорить неправду, надо просто по-доброму немного фантазировать. К примеру, вас спросят - а как у вас с молодёжной преступностью? Некоторые так прямо тупо и говорят - её у нас нет. Это неправильно. Можно сказать: она есть, но небольшая. И рассказать про дворовые клубы, про спортивные секции. Немного пофантазировать». К сожалению, эта поездка совпала по срокам с моей защитой диссертации и от участия в конгрессе пришлось отказаться.
Некоторые пытались двигаться по двум маршрутам сразу. Желающих вступить в партию тогда было не так много. На фоне недавних откровений Хрущёва это считалось не слишком приличным. Один мой знакомый, который внезапно вступил в КПСС, битый час мне объяснял этот поступок: мол, вдруг предложили стажировку в Лондоне, но сказали, что обязательно надо быть членом партии. В партию он вступил, а стажировка как-то рассосалась. Общепринятый взгляд на партбилет как на хлебную карточку был усвоен только спустя какое-то время. Тогда же был установлен лимит для интеллигенции и управленцев - партия всё-таки пролетариата и беднейшего крестьянства.
Из нашего ящика происходил тот секретарь райкома КПСС, который отказался подписать письмо с просьбой госпитализировать моего папу в больницу для старых большевиков. У папы был сорокалетний партстаж, и он тяжело заболел. Письмо было чистой формальностью, никто на эти письма не обращал внимания. В больницу его готовы были взять мои знакомые, но нужен был официальный запрос. Лет через пять Ельцин занял пост первого секретаря Московского горкома и начал трясти партийные кадры. Этого секретаря райкома он во время одной из перетасовок снял с должности, и тот в отчаянии выпрыгнул из окна.
Мне запомнилась одна из историй, которые Абрамович рассказывал, сидя у Миши на кухне. В 1938 году Абрамович работал в одной из центральных газет и был в командировке в Хабаровске. С ним в номере обкомовской гостиницы жил районный деятель, бывший красный партизан времён Гражданской войны. Однажды рано утром, часов в пять, он разбудил Абрамовича и сказал, что дело плохо: гостиница окружена НКВД, надо быстро уходить по крышам. «Так мы же ни в чём не виноваты!» - казал Абрамович. Партизан посмотрел на него как на идиота: какое это имеет значение. Он сказал Абрамовичу пробираться на вокзал и уезжать первым поездом. «А как ты?» - спросил Абрамович. «А я в сопках отсижусь»,- сказал партизан. Так они и сделали, и Абрамович молчал об этом эпизоде 20 лет.
В какой-то момент академик Седов, главный редактор журнала «Космические исследования», объявил, что ищет хорошую статью для международного журнала «Acta Astronautica». Это был очень престижный журнал, и сам собой образовался негласный конкурс на эту возможность. Сева доказал, что моя работа об оптимальной стабилизации вращения спутника около центра масс гораздо лучше остальных предложенных работ, и я сел писать эту статью. Это была целая эпопея, которая заняла месяца три. Печатание за границей тогда было совершенно исключительным событием, и ещё долго потом я считался экспертом по этим вопросам и консультировал всех желающих.
Сначала я написал эту статью по-английски. В комиссии по исследованию и использованию космического пространства, которая должна была поставить визу, мне сказали, что русский язык - язык международный, и я должен написать это по-русски. Я переписал на русском. Нужен был абстракт на трёх языках. Для верности я попросил маму написать французский текст. Английский сочинила учительница английского языка моей тёти Оли. В комиссии сказали, что они этих вычурных оборотов не понимают и чтоб я написал попросту, как все люди пишут. Я выбросил все эти английские изыски. Потом я должен был получить визу главного учёного секретаря Академии наук академика Сисакяна.
Про него ходило много легенд. Жорес Медведев описал, как он отечески очистил Армению от вейсманистов в 1948 году, после исторической сессии ВАСХНИЛ. Сисакян затребовал список и велел всех их уволить, а через две недели принять обратно: «Они уже больше не будут». Я поехал к Сисакяну в особняк Президиума Академии на Ленинском проспекте. Сева заранее договорился, что Сисакян меня примет. Меня без промедления к нему пропустили, и он безо всяких вопросов подписал статью. Я тут же повёз её в Главлит. Как потом выяснилось, Сисакян умер за своим столом примерно через час после моего посещения.
...мой выбор был вполне резонным: интересы общества, а не только ЦК КПСС, перемещались в область экономики. Туда же постепенно перемещались научные кадры. Экономический отдел был образован в Институте проблем управления, потом в Институте системного анализа. Вскоре уже можно было видеть, как в каком-нибудь экономическом отделе сотрудники вполне могли сконструировать современную межпланетную ракету. Уже было образовано ЦЭМИ, экономические семинары заседали по всей Москве. Была ещё неясна судьба так называемой «косыгинской реформы», которая в это время так не называлась, но была в разгаре. Итак, экономика. Забегая вперёд, скажу, что мои иллюзии окончились примерно через год, когда на одной пьянке по поводу праздника 7 Ноября, под утро, активный завотделом из ЦЭМИ Сева Пугачёв мне сказал бесспорную формулировку: «Илюша, ты должен себе уяснить: всё, что математик может сделать в экономике, это повысить уровень потребления себе лично».
Всё это время Сева не прекращал усилий, чтобы меня взяли в ИПМ. Наконец, где-то в 1970 году, Охоцимский решил попробовать и отправил мои бумаги наверх. Меня пригласили на беседу к заместителю директора по режиму, не помню его фамилию - что-то вроде Куроедов. Этот генерал КГБ, в прекрасно сшитом английском костюме, пригласил меня присесть и самым вежливым тоном побеседовал, в общем, ни о чём - о погоде и всё такое. В результате мне потом сообщили, что ничего не получается. Видимо, раз его просил уважаемый человек, он демонстрировал уважение, а результат уже от него не зависел.
Чтобы взять еврея, это должна была быть угроза неминуемой катастрофы, чрезвычайные обстоятельства. Когда позднее меня назначали в Роспотребсоюзе на должность замдиректора главного вычислительного центра, что приравнивалось к рангу зам. начальника главка, то управление кадров, конечно, сопротивлялось, а директор на них кричал: «А если план сорвётся, что, партбилет на стол вы будете класть?» Никто точно не знает, но ходили упорные слухи, что в это примерно время Келдыш обещал Политбюро, что академия через некоторое время будет «юденрайн» - свободна от евреев. Так или иначе, в конце сентября я сдал, т. е. представил, диссертацию и отправился в НИЭИ Госплана на Хорошевской улице.
НИЭИ ГОСПЛАНА Хотя процесс Синявского и Даниэля в 1965 году ясно показал, что либерализация окончена и дискуссий с властями не предвидится, какие-то ожидания ещё оставались. Экономическая реформа ещё давала результаты, темп роста национального дохода в 1966 году был близок к японскому и вдвое превышал американский. Пропаганда вовсю трубила о больших успехах. ЦК был завален экономическими проектами. Госплан благосклонно относился к новшествам.
Это была своеобразная организация. Там было много специалистов, глубоко знавших действительность. Мне потом показывали людей, про которых говорили, что они знают в стране каждую котельную по отдельности. Госплан неоднократно подвергался жестоким чисткам: в 1930 году, когда там ещё работали бывшие меньшевики, в 1937 году, в 1949 году после падения Вознесенского. Интересно, что в Госплане покровительствовали детям бывших жертв и старались их пристроить в системе. При этом экономическая эффективность различных решений часто вызывала в Госплане обоснованную озабоченность, однако принятые политические решения не критиковались.
Так, при мне один главный специалист пытался остановить сделку «газ в обмен на трубы» с Италией, как крайне невыгодную. Это оказалось безнадёжным делом. Большой популярностью пользовались чехословацкие реформаторы, Ота Шик с его командой. В экономический институт в Братиславе постоянно ездили советские гости; в частности, там часто бывал академик Леонид Витальевич Канторович, будущий нобелевский лауреат. К моменту ввода советских войск в августе 1968 года в Госплане был отпечатан перевод книжки Ота Шика. Её пришлось пустить под нож.
По мере торможения реформы усилились провалы, вызванные централизованным руководством. Журнал «Плановое хозяйство» писал, что особенный вред приносят те ошибки, которые очевидны населению. Как-то мне попалась на глаза книжка А. А. Красовского о строительстве Братской ГЭС - всенародной стройки, прославленной в поэме Евтушенко. Подлинная история представлялась цепью показательно неверных решений. Сначала стали сводить лес в зоне затопления и не успевали к сроку. Потом выяснилось, что нет способа его вывезти, и стали, как во времена Павки Корчагина, строить узкоколейку. Лес всё-таки полностью не вывезли и затопили. Когда пустили турбины, то выяснилось, что не готовы алюминиевые заводы, которые должны были потреблять энергию, и стали греть Ангару. Когда же запустили заводы, то оказалось, что местные бокситы им не годятся, и сырьё пришлось возить за тридевять земель. Примерно такая история, которая была скорее правилом, чем исключением. В коридорах Госплана постоянно слышалось слово «ужасно!».
Мой приятель, математик Юра Родный, который уже давно перебрался в Америку, напечатал в то время статью о капитальном строительстве. С помощью статистических данных он показал, что типовая модель тут примерно такая.
Нормативный срок строительства не должен был превышать восемь лет. В первый год рылся котлован, и тратилось около двадцати процентов стоимости, чтобы строительство не закрыли. После этого оно, в общем, замирало на шесть лет. В последний год оно реанимировалось, чтобы его закончить в срок и отчитаться. В результате огромное количество средств омертвлялось, буквально закапывалось в землю. Как-то в институте собралось совещание по вопросу капитального строительства. Присутствовали важные госплановские деятели. Начальник сектора делал доклад. Вывесил разные диаграммы. В конце доклада начальник сводного отдела Госплана, т. е. в ранге министра, его спросил: «Так всё-таки какое же ваше мнение - что делать с незавершённым строительством?» Тот отвечал в духе простого русского парня: «Да что угодно можно делать! Если есть деньги, так почему бы не достроить? А вот если денег нет, то и делать нечего, надо консервировать».
Однажды я стоял в госплановской столовой в очереди за двумя сотрудниками. Один из них рассказывал: «Вот я, член лекторской группы ЦК, приезжаю на завод, а меня спрашивают: пособие на детей выдаётся до восьми лет, а после ребёнок уже что - он есть не просит? Что я, по-вашему, должен им говорить?» Обещание Хрущёва, что коммунизм будет построен к 1980 году, ещё никто не отменял.
В институте работало несколько интересных людей. А. И. Анчишкин и Ю. В. Яременко впоследствии стали известными экономистами и академиками. Они последовательно, один после другого, возглавляли Институт народнохозяйственного прогнозирования АН СССР. До этого они, как это называлось, долгое время «работали в трюме», готовили материалы для Госплана, писали докладные записки в ЦК. Анчишкин умер в 1987 году, а Яременко в 1997-м. Мне кажется, он бы очень пригодился в правительстве Ельцина, но в 1991 году он был назначен советником Горбачёва, что, вероятно, закрыло ему путь в команду Ельцина. Яременко в свое время окончил Пекинский университет и прекрасно знал всё, что относилось к китайскому пути развития. Это не пригодилось, осталось без применения. Они оба, в общем, были не «рыночники», т. е. считали, что не в рынке дело и не с него надо начинать. Кстати, в 1990 году я встретил венгерского друга моего папы, Фери Биро, который мне сказал: «Илюша, ведь рынок не производит, он только продаёт, работать всё равно надо». И, показывая на здание гостиницы «Салют», где он жил, добавил: «Это, наверно, построили во время обеденного перерыва, ведь у вас всё это время ничего не делали, как теперь говорят».
Впрочем, рыночники из ЦЭМИ, сторонники СОФЭ - системы оптимального функционирования экономики - С. С. Шаталин и А. И. Каценеленбоген тоже к нам приезжали и делали доклад, который Ершова очень раздражал, и он просто подпрыгивал на месте, всячески показывая, что это всё элементарно и известно.
В нашем отделе было три сектора: внешней торговли, статистики и математического моделирования. Внешней торговлей заведовал Боря Зотов, пришедший из торгпредства в Праге. У него работал мой знакомый Володя Сулягин с мехмата. Сектором статистики заведовал Боря Седелев, тоже с мехмата. К нему мы с Сулягиным устроили нашего друга Бубу Атакшиева. Примерно в это время Буба купил себе «Москвич», и мы на этом автомобиле ездили с Хорошевского шоссе на улицу Горького обедать в Госплан. Там в столовой действовали цены примерно 1913 года, и многие на один рубль набирали себе еды на поднос в два этажа.
Ещё у нас в секторе сидела очень привлекательная девушка, Лена Кузнецова, которую я помнил по мехмату. Только потом выяснилось, что она была дочерью кандидата в члены Политбюро В. В. Кузнецова. Институт был придворной организацией при Госплане. Академик Ефимов составил себе имя на работах по межотраслевому балансу, который в основном связывают с именем американского нобелевского лауреата В. В. Леонтьева, советского невозвращенца. В 1920-х годах в Союзе работало много известных специалистов по математическим методам в экономике, в 30-х они почти все были репрессированы. Один из них, выпускник мехмата Александр Александрович Конюс, уцелел и пересидел это время в каком-то институте Наркомпищепрома на незаметной должности.
Во время оттепели, когда возродился интерес к математической экономике и стали возвращаться немногие уцелевшие экономисты, как, например, Альберт Вайнштейн, старые работы Конюса стали цитировать, и он был взят на работу в НИЭИ. Он был кандидатом экономических наук, но Мюнхенский университет присвоил ему звание почётного доктора наук. Это чуть было не привело к его увольнению. Однажды я оказался рядом с ним при приёме какой-то румынской делегации. Мы все сидели рядом за столом и вели довольно бессмысленные разговоры под протокол. Румыны, разумеется, все знали по-русски. Было очень скучно.
Тут Александр Александрович мне на ухо громким шёпотом стал рассказывать: «Вы знаете, Илья Вениаминович, что в тысяча девятьсот тридцатом году в Москве была произведена большая облава на проституток? Их изловили и решили, как тогда говорилось, дать им путёвку в жизнь. Для них организовали курсы экономистов, и мой друг, Николай Сергеевич Четвериков, который сидел в этом лагере, читал им статистику». Румыны открыли глаза и навострили уши. Я ему ответил тоже громким шёпотом: «А вы не знаете, в нашем институте из этого выпуска кто-нибудь работает?»
Зимой мы с Эмилем и Леной Кузнецовой поехали в Академгородок в Новосибирске. Я хорошо помню эту поездку. Поселились в гостинице «Золотой колос». Нам рассказали, что она должна была быть небоскрёбом, но Хрущёв, когда был в Новосибирске, посмотрел на макет и в ярости отломал несколько верхних этажей. Тут-то я с удивлением увидел, что при поселении Лены администратор достал правительственную телеграмму с красной каймой и стал её рассматривать. В тот же вечер Лена меня повела к своим знакомым, и там, под разные разговоры, мы с ней до двух часов ночи читали самиздатовскую машинописную копию книги Кестлера «Тьма в полдень». Эмиль сводил нас в гости к экономисту Косте Вальтуху, очень приятному человеку. С ним было очень интересно поговорить. Я некоторое время пытался его убедить, что в его построениях надо навести некоторый математический порядок. Впоследствии мне Арон Каценеленбоген, известный экономист из ЦЭМИ, сказал, что Костя пытается совместить рыночный подход с марксизмом, а они в принципе несовместимы. Я решил, что это верно.
На основе некоторых идей Вальтуха Эмиль сконструировал двухсекторную модель «потребление - накопление», а я решил соответствующую задачу динамической оптимизации. В этой модели, в отличие от множества других, оптимальная стратегия заключалась в том, чтобы избыток ресурсов над необходимым сбалансированным уровнем накопления тратить на потребление. Это резко отличалось от всех предшествующих призывов жертвовать всем ради далёкого будущего счастья. Эту модель мы представили на конференции по народнохозяйственному моделированию, которая прошла тоже в Академгородке, но уже в мае 1967 года. Это был пленарный доклад, и он прошёл с большим успехом.
В сентябре институт организовал автобусную поездку в Псков и Новгород. Я взял с собой сына Андрюшу и очень об этом пожалел. Никто нам не уступил удобного места, и мы сидели сзади, где трясло. В дороге ночью автобус застрял, и чёртовы экономисты среди ночи играли на баяне и громко пели народные песни. Особенно громко орал Феликс Клоцвог, большой специалист по народнохозяйственному балансу. В гостинице нам не хватило места, и нас с Андрюшей разместили в кабинете директора на его огромном письменном столе. В загаженный туалет было не зайти. Тут я проявил народную смётку и повёл Андрюшу в Псковский облисполком, где мы и воспользовались относительно чистым туалетом. Древнерусские красоты Пскова, Новгорода и Ижор не произвели на Андрюшу большого впечатления. Рассказывая потом об этой поездке, он говорил, что ездил в Псовск.
На этой конференции директор Института экономики Абел Аганбегян провёл экскурсию по Академгородку. В частности, он объяснил: «В общем, социальное неравенство не является секретом. Что же, в Академгородке оно, возможно, проявляется более явно: кандидаты получают один паёк, а доктора наук - другой».
На пляже я познакомился с интересным собеседником. Это был греческий политэмигрант, работающий на радио. Он мне рассказал, что в 1949 году, на исходе гражданской войны, они захватили местный самолёт в Греции и, угрожая бутылкой якобы с нитроглицерином, заставили его лететь в Болгарию.
В это время остатки коммунистических партизанских отрядов, прижатые к югославской границе, объявили режим Тито фашистским и шпионским, в полном соответствии с решениями Коминформа. В результате их положение стало абсолютно безнадёжным. В 1968 году греческие коммунисты, в том числе заключённые концлагерей «чёрных полковников», объявили об осуждении ввода войск в Чехословакию. Он мне рассказал, что есть фракция, которая безоговорочно поддерживает СССР, но она полностью инфильтрована провокаторами, и та финансовая и другая помощь, которая идёт к ним из СССР, прямиком попадает в греческие органы безопасности.
В конце года меня вдруг пригласили в оборонный отдел Госплана. Там я познакомился с Николаем Фёдоровичем Фёдоровым, начальником сектора. Это был бодрый, но очень пожилой человек, который ещё в тридцатых годах проходил практику на заводах Форда в Америке. Как правило, всех этих практикантов в 1937 году расстреляли как шпионов, но он уцелел. Меня ему рекомендовал один из моих друзей по университету. Фёдоров пришёл в восторг, когда выяснилось, что я знал, что такое график Ганта. Его научили этому графику у Форда. Это такой достаточно простой способ графического представления состояния работ и потребностей в ресурсах.
Фёдоров хотел пробить свою собственную экономическую реформу и формировал для этого бригаду. Его идея была довольно проста: надо платить рабочим нормальную зарплату, снять эти ограничения на фонд зарплаты, и тогда рабочие будут нормально работать, создастся изобилие товаров, с помощью образовавшихся излишков рабочей силы можно будет освоить Сибирь, и вообще всё будет прекрасно. Надо только, чтобы планы были научно обоснованы на основе детальных расчётов. Для этого ему был нужен математик. Ему было что-то около 77 лет, и я не знал в точности, хотел ли он на самом деле запустить эту реформу или просто изображал сверхактивность, чтобы компенсировать свой возраст. Он пробил для своих целей отдел в Институте управления и экономики Министерства оборонной промышленности и предложил мне там должность старшего научного сотрудника.
Я согласился, и меня тут же оформили. На самом деле надо было просить должность завсектором, но это я сообразил уже задним числом. Фёдоров согласовывал планы министерства, и с ним никто не спорил. Он был человек опытный и очень неглупый, довольно симпатичный, с хорошей реакцией. Меня он неизменно поддерживал во всех конфликтах, в которые я ввязывался. Ему очень импонировала моя манера во время обсуждений говорить: «Я этого не понимаю, напишите конкретно, как вы это себе представляете». Как правило, оппонент никак это себе конкретно не представлял, а просто безответственно и горячо молол языком.
Однажды я наблюдал разговор Фёдорова с директором этого института, неким Д., прикомандированным подполковником. Директор происходил из ВЦ Генштаба, был учеником академика Глушкова и, что называется, много о себе думал. Реформа Фёдорова вызывала у него обоснованные сомнения в разных своих частях, и, в отличие от других, более опытных работников отрасли, он позволил себе их высказать в довольно агрессивной форме. Его вопрос был такой: «Предположим, в ходе реформы выявится недостаток плановых работников в районе бухты Тикси. Вы туда поедете?» Фёдоров, не колеблясь ни секунды, ему ответил: «Нет, я не поеду. Это вы туда поедете». Так сказать, продемонстрировал старую школу.
ОБОРОННАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ. Итак, я занялся экономикой оборонной промышленности. По мнению академика Ю. Яременко, в оборонной промышленности не только не было никакой экономики, но она разрушала всю остальную экономику, так что получался слабо управляемый внеэкономический объект. Так или иначе, Институт управления и экономики оборонной промышленности существовал, и я там работал. Это была для меня качественно новая среда.
Что же, в институте тоже была своя жизнь, хотя и отличная от той, что мне была знакома. Видимо, так себя чувствовали гвардейские офицеры после перевода из Преображенского полка в Сумский пехотный. Большую роль играли старые производственники, по разным причинам списанные со своих значительных руководящих должностей. Мой начальник отдела Л. раньше был главным инженером большого завода, потом, перед войной, работал в торгпредствах в Италии и Германии. Его вывозили из Германии через Турцию в начале войны в составе группы посла В. Деканозова.
Он неплохо соображал, хорошо играл в шахматы и, к моему удивлению, знал, как умножить матрицу на вектор. По-видимому, в его личном деле значился какой-то существенный минус, о котором старики знали, но мне не рассказывали. Однако в случае скандала об этом неизменно намекали. Наш отдел должен был разрабатывать программы и алгоритмы. Смежный отдел должен был доставать и подготавливать информацию. Его начальником был Лев Иосифович Б., бывший работник заводоуправления на Ленинградском оптико-механическом объединении (ЛОМО). Он провёл войну в Ленинграде и пережил блокаду. Из его рассказов я понял, что там профком решал, не кому достанутся профсоюзные путёвки, а кто будет жить, а кто нет. Он мне рассказывал, что получил небольшую премию за рационализаторское предложение: могилы не копать лопатами зимой, а использовать взрывчатку.
Однажды я наблюдал публичную ссору Л. и Б. на каком-то совещании. Л. вышел из себя и назвал Б. его настоящим именем: Лейба Израилевич. По старой привычке он считал, что это неотразимый и убийственный аргумент, как будто на дворе 1951 год. Б. в ответ и ухом не повёл. После нескольких схваток отделы слили и Л. перевели в другое подразделение.
Считают, что евреи друг другу всегда помогают и друг друга поддерживают. Как бы не так. Этот Б., старый и вздорный склочник, немедленно начал со мной войну непонятно по какой причине. Однажды он мне сказал: «Илья Вениаминович, вы знаете, а ведь евреям очень трудно устроиться на работу. Если вас уволят, у вас будет очень сложное положение». Я ему ответил: «Не беспокойтесь». Черчилль писал: «С некоторой точки зрения, кавалерийская атака очень похожа на обычную жизнь. Пока вы в порядке, твёрдо держитесь в седле и хорошо вооружены, враги далеко вас обходят. Но стоит вам потерять стремя, лишиться узды, выронить оружие или получить ранение - самому или лошади,- и тут же со всех сторон на вас ринутся враги». Что же, я старался держаться в седле.
Меня приводила в ужас мысль, что если я ещё поработаю на этом месте, то, вероятно, стану таким же, как этот Б. На эту тему я написал стихотворение «Возрастные изменения» и прочёл его Володе Захарову в Новосибирске. Через какое-то время кто-то прочёл его Вадиму Ковде в качестве народного творчества, пришедшего из Сибири. В этой цепочке имя автора затерялось.
По счастью, Б. много времени проводил вне института, согласовывая размер будущей премии по теме. Надо отдать ему должное: используя свои связи, он достал на заводах информацию, что удаётся не всем и не всегда, несмотря на разные грозные приказы.
Перед слиянием наш отдел месяца три находился в составе ГВЦ (Главного вычислительного центра) министерства. Там перед моими глазами внезапно разыгралась душераздирающая драма. Директором ГВЦ был назначен прикомандированный майор Г., кандидат наук, тоже ученик академика Глушкова. Он очень активно принялся за дело, начал какие-то работы по моделированию, привлёк внешних учёных по договорам, образовал учёный совет.
На заседании этого совета я сидел рядом с академиком Н. Н. Моисеевым, и он меня тихо спросил: «Что это они говорят - алгоритмист, что это такое?» Я ему так же тихо ответил: «Алгоритмист - это человек, который не умеет программировать». Выступая на этом совете, Моисеев сказал, что часто, к сожалению, приходится видеть, как министерский аппарат сопротивляется автоматизации и внедрению новых научных методов управления, и как приятно видеть, что здесь это не так и автоматизация пользуется всеобщей поддержкой.
На самом деле Г. деятельно общался с министром Зверевым, обещал ему золотые горы и полную перестройку работ на основе автоматизации и, как говорили, ходил с ним в обнимку. В кабинет министра он, что называется, открывал дверь ногой. Зверев часто приходил на Вычислительный центр, и было спущено специальное указание - при появлении министра в машинном зале запускать печать и рапортовать: «Программист такой-то, отлаживаю задачу номер такой-то». Аппарат министерства забеспокоился и принял свои меры. В КГБ были отправлены сигналы, за Г. было установлено наблюдение. Через какое-то время пришла проверка и стала писать акт. Большой криминал искали в хоздоговорных научных работах.
Кого-то обвинили, что он просто списал пару глав из чужой книжки. Моего приятеля привлекли в качестве эксперта и спрашивали: «Сколько стоит этот отчёт?» Он с заминкой отвечал: «Ну, это как посмотреть». Акты приёмки работ уже были подписаны, но учёные не приходили за деньгами, несмотря на напоминания. В общем, по большому счёту, обнаружили криминала не так много. Г. ездил в командировки к семье в Ленинград и отмечал их в райкоме комсомола. Установил у себя дома холодильник из ГВЦ. Не сказать, чтобы украл, но пользовался. На вычислительной машине холодильник всё равно был не нужен. Уже было известно, что магнитные ленты там хранить не нужно. Ездил в Крым под видом поиска места для базы отдыха. Насчёт хоздоговорных работ ничего определённого доказать не удалось.
Программа максимум была - исключить его из партии и посадить. Это не получилось. На партсобрании Г. просто не дал им себя исключить. Сказалась разница в уровне интеллекта. Ему дали строгий выговор с занесением и уволили. Вместе с ним уволили всех научных сотрудников, которых он привёл. Я пытался спасти своего знакомого по мехмату Колю Акулиничева, и его поначалу взяли в наш отдел. Потом, однако, произвели повторную проверку, и ему велели уволиться.
В институт пускали через проходную, где дежурили вохровцы. Войти можно было по пропуску, а вот для выхода в течение рабочего дня надо было показать бланк местной командировки и специальную бумажку на выход. Однако для двух категорий трудящихся директор сделал исключение: начальники отделов и кандидаты наук имели на пропусках специальный штамп «свободный проход». За этим штампом я отправился к Н., заместителю директора по режиму. Это был молодой и наглый белобрысый малый, который, подобно многим своим коллегам, получил в заочном пединституте степень кандидата исторических наук. Воображаю эту историю, которую он исследовал. Чтобы получать свои деньги за степень, он завёл тему «Разработка методики управления персоналом», и некоторая группа под якобы его руководством клепала соответствующий отчёт. На меня он посмотрел, как на вредное насекомое, и сказал, что для меня этого штампа нет. Я сослался на директора, но он повторил для плохо слышащих: «Я вам сказал - нет!»
Следующий скандал не замедлил случиться во время переаттестации. Там они меня от большого ума спросили, какие решения принял съезд колхозников. Какие ещё решения? Я знал, что решение о выдаче колхозникам паспортов так и не было принято, хотя ожидалось. Оно было принято только в 1974 году. Так что крепостное право пока продолжало существовать. Ну, что-то обтекаемое я им сказал, но это их не удовлетворило. Председатель комиссии, начальник соседнего отделения, посмотрел на меня своими выпуклыми красными глазами профессионального алкоголика и с отвращением произнёс: «Моя дочь одиннадцати лет больше знает, чем вы». Я опять пошёл к директору и сообщил, что аттестационная комиссия ведёт себя недостойно, оскорбляет аттестуемых. «Да что они вам такое сказали?» - спросил Д. «Я вам не могу этого повторить»,- с достоинством ответил я. Выгнать меня без разрешения Фёдорова они не могли, это было не в их власти, так что я этим пользовался.
Между тем я заинтересовался этой задачей. То, что хотел Фёдоров, можно было сформулировать как задачу линейного программирования, но она получилась огромного размера. У нас была только маломощная вычислительная машина «Минск-22». Это было нереально. Тут я придумал сначала чистить информацию, формально оценивать потребность в многочисленных ресурсах, решая маленькие вспомогательные задачи. Фокус был в том, что на заводах скопилось огромное количество устаревшего и никому не нужного оборудования, частью трофейного, частью купленного в период первых пятилеток. Узким местом было очень небольшое количество нового дефицитного оборудования, и только его и следовало принимать во внимание в расчётах. Несколько позже эта идея пришла в голову американцам, и этот подход стал называться «препроцессингом». Дело пошло, наняли некоторое число программисток, их начальником взяли Юру Макаренкова, физика, выпускника МГУ. Он был очень славным человеком и блестящим программистом.
Через некоторое время система заработала и потом работала ещё лет десять, много после того, как и я, и Юра ушли из института. Министерство с удовольствием пользовалось нашими расчётами, но реформу Фёдорова никто не спешил начинать. К этому времени мода на экономические эксперименты уже прошла. Через несколько лет Фёдоров ушёл на пенсию и вскоре умер.
Однажды ко мне пришли программистки и заявили, что одна из них стала встречаться с югославским певцом Марьяновичем. Видимо, они не могли пережить чужого счастья. «А ведь она давала подписку, что не будет встречаться с иностранцами; как же нам быть, ведь мы обязаны сообщить?» Я им сказал: «Вы должны сообщать об известных вам фактах, а не о сплетнях и слухах. Об этих встречах с Марьяновичем вы ничего достоверно не знаете, значит, и сообщать вам не о чем». Не знаю, чем кончилась эта история.
В 1970 году в Новосибирске была конференция по экономическому моделированию. Туда приехали известные экономисты Дэвид Гейл и Эдмон Малинво. Была договорённость: идеологических дискуссий не затевать. Вдруг какой-то сотрудник В. В. Новожилова из ленинградского отделения ЦЭМИ произнёс речь о преимуществах социализма и абсолютном обнищании трудящихся при капитализме. Малинво тут же заверил присутствующих, что при капитализме голодающие трудящиеся не лежат в придорожных канавах. Во время конференции мы с Володей Захаровым разговорились с одним из экономистов на тему, о чём, собственно, думают там наверху. Он нам сообщил слухи, что там собираются снизить уровень противостояния с Америкой и продать на Запад цветные металлы, которых образовался большой излишек. А за счёт этих средств снять нагрузку на сельское хозяйство и попробовать его как-то всё-таки модернизировать. В принципе, это и была политика разрядки. С некоторым удивлением я увидел затем, что эта разумная идея начала реализовываться.
Источник http://rvb.ru/np/publication/02comm/08/ioslovich.htm