Логинов Святослав Владимирович. Мои универсамы. Записки грузчика.
Святослав Логинов - писатель, работающий в жанрах фэнтези и философской фантастики, лауреат многих жанровых премий.
Поставив жирный крест на карьере советского чиновника, я недели полторы наслаждался свободой, а когда повесть “Предтеча”, так до сих пор и не опубликованная, была вчерне закончена, отправился в ближайший универсам, искать работу грузчика. Парень я был здоровый, физического труда не боялся. За моей спиной был опыт экспедиций, шабашка на Крайнем Севере и два сезона в тресте Ленмелиорация, где пришлось потрудиться чернорабочим.
Была, правда, одна тонкость. В экспедиции я ездил студентом, на шабашку - во время собственного отпуска, а чернорабочим вкалывал по комсомольской путевке в рамках Всесоюзной программы освоения Нечерноземья, а числиться продолжал инженером в уважаемом НИИ. Так что все эти эпизоды трудовую книжку мне не портили, и всякий заглянувший туда видел неуклонный подъем по карьерной лестнице. А теперь я собирался замарать трудовой документ, вполне официально устроившись грузчиком.
График работы грузчиков устраивал меня как нельзя лучше. Грузчики работали через день по четырнадцать часов. Отработаешь смену - и дома хватает сил только отмокнуть в ванне и завалиться спать. Зато следующий день весь в твоем распоряжении. Хочешь - гуляй с детьми, хочешь - сиди в библиотеке, хочешь - пиши рассказы. Субботы у нас все были черными, а если смена падала на воскресенье, когда универсам не работал, то оказывалось три выходных подряд, что было очень удобно летом.
Молочные страсти. В советское время немало можно было услышать диковинных и попросту фантастических рассказов о том, что хранится в недрах универсамов за плотно запертыми дверями...Конечно, какое-то количество дефицита в магазине имелось. В отделе обслуживания ветеранов всегда была красная икра в пятидесятиграммовых баночках (черной я не видывал), колбаса полукопченая, колбасный фарш под названием “Завтрак туриста”, индийский чай “Три слона”, растворимый кофе отечественного производства, сгущенное молоко с сахаром и без оного. Вот вроде бы и весь список недефицитных дефицитов.
Простые работники универсама к этим сокровищам допущены не были и сгущенное молоко получали только в составе праздничных наборов перед Первым мая и Седьмым ноября. Привилегии их были невелики. Они могли, высыпав в глубокую тележку пять-шесть пакетов картошки, выбрать оттуда самую лучшую, а остальную расфасовать заново и отправить в зал простым покупателям. Всегда можно было подойти к мяснику и попросить отрубить нужный кусок мяса с минимумом костей или вовсе без оных. А еще можно было купить творог.
Машина с кисломолочными продуктами приходила с утра, часиков в девять-десять. Это была одна из первых машин, и с самого открытия магазина ее ожидали терпеливые бабушки. Наиболее шустрые приходили чуть не за час до открытия универсама, приносили с собой складные стульчики. Случалось, машина задерживалась, тогда очередь начинала создавать трудности для работы.
Молочный фургон въезжает во двор, и каким-то образом это немедленно становится известно в зале. Плотная группа тех, кто явился еще до открытия, выстраивается возле мясного отдела. Именно здесь будут давать творог.
Творог в пачках по двести пятьдесят грамм уложен в пластиковые контейнеры, в каждом по сорок восемь пачек. Обычно привозят по четыре контейнера. Сорок восемь килограмм творога на район с населением десять тысяч человек. Чуть меньше, чем пять грамм творога на нос. Неудивительно, что старухи ждут его, явившись ни свет ни заря, и не желают выходить из магазина, несмотря на все увещевания.
Два ящика, половина всего привоза, немедленно отставляются в сторону - это для своих. Остальное выделенная фасовщица выдает покупательницам: по две пачки в руки. Когда-то творог вывозили в зал и ставили рядом с молочным холодильником. По мере того как он превращался в дефицит, сначала его раздавала молочная женщина, чтобы старухи, рвущие пачки друг у друга из рук, не перепортили весь товар, а потом, когда в зале начали случаться драки из-за творога, его уже не вывозили в зал, а выдавали через окошечко мясного отдела.
Творог - диетический продукт, нужен он не только пожилым людям, но и детям и больным. А привозили его по пять грамм на человека, а если вычесть то, что разбирали работники универсама, то и по три грамма не выходило. Неудивительно, что старухи, многие из которых помнили блокаду, загодя занимали очередь, а потом готовы были биться смертным боем за пару мокрых пачек. Не приведи господь мне еще когда-нибудь увидать драку немощных старух из-за пачки творога.
Изредка случалось, что привозилось не четыре, а восемь или даже десять ящиков с творогом. Тогда творог доставался и тем, кто не дежурил с самого открытия. Совсем уже редко на машине оказывалась пара пластиковых контейнеров с маленькими пачечками сладкого детского творога. Его выдавали, тоже по две пачки, в качестве дополнения тем, кто пришел первыми. Такая же судьба постигала и глазированные сырки по одиннадцать копеек, которые появлялись не чаще, чем раз в месяц. Удивительным образом и детский творог, и глазированные сырки либо не привозились вообще, либо в количестве двух ящиков, чтобы один можно было отставить под прилавок, но и покупателям хоть что-то, но досталось бы.
Пока вокруг мясного отдела кипели творожные страсти, грузчики вывозили в зал продукты не столь дефицитные. Молоко в пол-литровых бутылках приезжало на отдельной машине и было всегда в достатке, а с творожного фургона выгружались сливки и кисломолочные продукты. Сметана в двухсотграммовых баночках под желтыми станиолевыми крышками; банки эти стояли в сетчатых ящиках из гнутого стального прутка. Руки это убоище портило ужасно, и я сохранил о сметане самые дурные воспоминания. Весь остальной товар шел в пол-литровых стеклянных бутылках, расфасованных по пластиковым ящикам. Сейчас такую бутылку не вдруг и найдешь, а тогда они были самой распространенной тарой, и за магазином у нас был специальный пункт приема молочных бутылок.
Содержимое бутылок различалось по цвету станиолевых крышечек. У молока они были белыми, у кефира - зелеными. Обезжиренный кефир отличался бело-зелеными полосками, молоко пятипроцентной жирности - белая крышка с одной красной полосой. Ацидофилин закрывался синей крышкой, простокваша - желтой, как у сметаны, ряженка - с желто-белой полоской. У сливок крышка была ярко-красной. Сливки были девятипроцентной жирности. По идее, начиная с девятипроцентной жирности, сливки должны сбиваться, но они не сбивались никогда, и хозяйки, желавшие печь торты со взбитыми сливками, прибегали ко всяческим хитростям, добавляя яичный белок или желатин, чтобы довести разбавленные сливки до требований ГОСТа.
Однажды, дело было в 1986 году, нам привезли совершенно небывалый товар. В молочной машине вместо привычных ящиков стояли контейнеры на колесах, наподобие картофельных, но новенькие и чистые. А в этих контейнерах были установлены прямоугольные пакеты с молоком. По универсаму поползло удивительное слово “пюрпак” (у нас почему-то говорили “тюрпак”). И покупатели, и работники торговли принялись хватать это восхитительное новшество. Ах, какое молоко было в пюрпаках! Натуральное, вкусное, неразбавленное! На Пискаревском молокозаводе заработала новая линия по фасовке молока.
Пюрпаки возили целую неделю, затем линия сломалась. Через месяц новый продукт появился вновь, но тоже на одну неделю. Затем история повторилась в третий раз.
- Что они никак линию наладить не могут? - спросил я у шофера и услышал прелестную историю.
Линию фасовки молока в пюрпаки смонтировали и запустили финны. Сделали все как полагается, с гарантией, и отбыли по домам. Вслед за тем наши умельцы, тоже как полагается, начали молоко разбавлять. Тут и оказалось, что финская линия сделана самым дурацким образом. Она заботилась о качестве молока больше, чем производители. Дозаторы были подключены к детектору, определявшему жирность, и стоило молоко разбавить, например, вдвое, как в литровый пак дозаторы принимались наливать по два литра молока.
По цеху потекли молочные реки, линию пришлось останавливать. Возмущенные умельцы с корнем вырвали мерзкие детекторы, мешающие прибыльной работе, но после этого линия остановилась уже сама, и запустить ее вновь не удалось. Пришлось, благо что Финляндия недалеко, а гарантийный срок только начался, вызывать наладчиков. Те приехали, немедленно обнаружили следы взлома, так что ни о каких гарантиях речи уже не шло, поставили новые приборы, наладили работу и уехали в родную Финляндию. А русские умельцы вновь принялись разбавлять молоко с тем же печальным результатом.
Гречка! Крупы в универсам привозили либо в заводской фасовке, либо в мешках по сорок килограмм. Килограммовые пакеты с крупой были собраны по восемь штук и обернуты упаковочной бумагой, а иногда еще перевязаны веревочкой. Разгружать их было не тяжело, но долго и муторно. Грузить мешки оказывалось не в пример тяжелее, но и быстрей. Навалил на тележку пять-шесть мешков, привез в отдел, скинул на поддон.
Ассортимент круп был невелик и разнообразия не признавал. Манка, пшено, пшеничка, горох двух видов, ячка, перловка… рис дробленый и круглозерный - все это бывало в продаже всегда. Как раз в ту пору появился длиннозерный рис. По мне, так он хуже обычного, но покупатели бросались на новинку и расхватывали его очень быстро. Однажды привезли два мешка искусственного саго, которое потом целый месяц не могли распродать. Я купил на пробу пакетик… - гадость страшенная, а стоит дороже прочих круп. Чечевица жила лишь в воспоминаниях людей старшего поколения, а о таких вещах, как нут или кус-кус, никто в ту пору и не слыхивал.
Бакалейные товары, в отличие от гастрономических, дешевы и недефицитны. Ажиотажный спрос возникает редко, разве что сахар и дешевая карамель в пору борьбы с алкоголизмом бывали с перебоями. Лишь однажды, когда по городу пронесся слух, будто соль подорожает в несколько раз, в один день с прилавка смели четыре тонны соли. На следующий день (по счастью, это было не в мою смену) соли привезли целый фургон, народ успокоился и вновь стал покупать в среднем по сто килограммов соли в день.
Но был продукт, чрезвычайно популярный в народе и почему-то бывший страшным дефицитом, - гречка. Греча оказывалась дефицитом, но очень относительным. Дело в том, что гречу - продел или ядрицу - выдавали в поликлиниках больным диабетом, а те уже делились с родными и близкими. Сам я в ту пору еще не знал такой напасти, как диабет, но поскольку диабетиков в семье всегда было много, то и гречка у нас на столе не переводилась. Вот людям здоровым гречневой кашки хотелось, а взять было негде.
... Бакалейный отдел был осажден ордами покупателей. Толпа разгневанных домохозяек перекрыла выходы, женщины кричали, размахивали руками, казалось, еще минута - и вспыхнет бунт. В магазин привезли гречу-ядрицу. Десять мешков. Четыреста килограммов. И эта информация каким-то образом проникла в торговый зал. Известно было все: и где лежат мешки, и сколько их, и что привезли именно ядрицу, а не продел, который ценился куда ниже. Покупательницы немедленно организовали очередь, приняв решение, что в руки будут давать по килограмму гречи. Ладони украсились чернильными номерами, от первого до четырехсотого. Фасовщицы, уборщицы, повариха глядели в зал с ненавистью, но не смели и пикнуть. Против такой толпы не повоюешь, своим сегодня не достанется ничего.
Зав бакалейным отделом, низенькая худая женщина (убей меня грузчицкий бог, не помню, как ее звали), вышла в зал, подняла руку, требуя тишины, и прокричала:
- Гречу отвезли на фасовку. Сейчас ее будут фасовать, торговля начнется после обеденного перерыва. А пока расходитесь! - Мы подождем! - в четыре сотни глоток отвечала очередь.Волнение сразу улеглось. Ждать люди, приученные к очередям, были согласны.
Магазин закрылся на обеденный перерыв. Очередь послушно покинула зал, но никуда не делась. Четыреста человек блокировали входные двери, чтобы, после того как прозвучит звонок, первыми войти внутрь, никого не подпустив к бакалее. На фасовке тем временем началось священнодействие.
Как, собственно, осуществляется эта самая фасовка? В нашем универсаме имелась изрядная по тем временам новинка: электронные весы, наподобие тех, что сегодня красуются во всяком овощном ларьке. На чашку клался товар, на боковой клавиатурке набиралась цена, и в окошечке тут же появлялся вес и стоимость покупки. Есть у этих весов еще одна штучка: кнопка аретирования (кажется, она называется так). Она позволяет определять чистый вес товара, вычитая из брутто вес упаковки. Эта же кнопка позволяла совершать маленькие милые махинации.
Случись внезапная проверка, а такие проверки случались, за неисправные, плохо отрегулированные весы с начальства могли снять голову, поэтому все рабочие весы были исправны и поверялись регулярно. Цена деления у весов была два грамма, и, как нетрудно догадаться, если взвешивалось что-то очень легкое, ошибка измерений бывала достаточно большой. Любой специалист, занимающийся измерениями, подтвердит, что взвешивание надо делать так, чтобы результат падал на середину шкалы, а не на ее край. Конечно, никто и никогда в магазине не взвешивал пять грамм масла или три грамма колбасы, но правило середины шкалы выполнялось неуклонно.
На каждых весах лежал небольшой грузик: гаечка или железная шайба весом около двух грамм. Во время работы кнопка аретирования должна быть нажата, чтобы эти два грамма вычитались и не входили в стоимость покупки. Думаю, что никто не удивится, узнав, что кнопка нажималась лишь в ту секунду, когда в отдел входил ревизор. Таким образом, на каждом взвешивании магазин выгадывал два грамма, что вполне допустимо с точки зрения закона.
Рассказывали, что в других магазинах недовес бывал в несколько раз больше, но там завотделами и директора долго на своих местах не удерживались, с завидным постоянством отправляясь на перевоспитание. В предпраздничные дни и субботы, когда продукты с прилавков расхватывались мгновенно, а о проверках никто не помышлял, грузик менялся на более весомый; в эту пору гастроном делал навар.
Не знаю, практиковалось ли подобное в бакалейном отделе. Килограмм лущеного гороха стоил десять копеек, и не имело смысла выгадывать на каждом весе по два грамма. Но сейчас, когда началась торговля гречей, схема заработала по аварийной программе. В отделе было двое весов, и на чашке у каждых вместо привычного грузичка стояла упаковка клея ПВА. С тех пор я знаю, что упаковка этого клея весит сто двадцать граммов. Недовес в двенадцать процентов - для государственного магазина это беспредел! Речь шла не о деньгах, греча, при всей своей дефицитности, стоила дешево. Надо было, отоварив очередь в четыреста человек, оставить хотя бы один мешок для своих. Мешок этот уже был спрятан в дальней кладовке, чтобы ничей любопытный взгляд не обнаружил его.
Расфасованная греча в большой корзине вывозилась в зал, и завотделом лично выдавала по одному пакету тем, на чьей ладони красовался порядковый номер. Получившие дефицит исчезали мгновенно, очевидно опасаясь, что у них отнимут обретенное сокровище. Проверять вес никому не приходило в голову.
Разумеется, сэкономленного мешка на всех не хватило, так что перед закрытием магазина по килограмму ядрицы (на этот раз без обвеса) получили только избранные. Не знаю, дали бы мне пакетик крупы, если бы я стал претендовать на ее получение. Вполне возможно, что дали бы, все-таки я разгружал хлеб и был в бакалейном отделе своим человеком. Но у меня дома было довольно гречи, полученной по медицинским каналам, поэтому я ничего не просил, и причитающуюся мне кашу съел кто-то другой.
Ростовский разруб. Мясной отдел большого магазина - это центр, вокруг которого крутятся интересы всех сотрудников. Рубщика знают по имени, и ему дозволяется многое. Фасовщицы болтали, будто за каждый день работы администрация отстегивает мяснику двадцать пять рублей. Когда я впрямую спросил мясника Володю, правда ли это, он пожал плечами и ничего не ответил. Это притом что прочими секретами мастерства делился охотно.
Оказывается, красивая схема разруба, висевшая некогда в каждой мясной лавке, - это схема смоленская. А кроме нее существует еще множество способов разрубить полутушу на части, которые предлагаются покупателям. В смоленском разрубе говядина идет первым, вторым и третьим сортом, каждый по своей цене. Разрубы московский и ростовский второго сорта не признают. Кроме голяшек и зареза все идет первым сортом, да и то зарез частенько удается сбагрить не за третий, а за первый сорт. Разумеется, смоленский разруб остался только на картинках. В магазинах вот уже сорок лет царствуют ростовский и московский разрубы.
Для работников универсама московский разруб куда как приятнее ростовского. Куски получаются гораздо мясистее, а для своих и вовсе вырубаются части без костей. Вот ведь чудо чудесное - туша одна, а при московском разрубе костей меньше! - Гляди, - говорит Володька, - какой кусочек мякотный. На прилавке и минуты не пролежит, какая-нибудь дура схватит. А называется он “кирпич”…Кусок и впрямь похож на кирпич. Со всех сторон у него чистое мясо, лишь на торцах вглубь уходит тонкая мозговая кость.
- А теперь - во! - Володя рубит кирпич наискось, и становится видно, что внутри мякотного кусочка прячется преогромный сустав, размером с два кулака. Мяса практически нет, так что часть эта должна идти даже не вторым, а третьим сортом. Володька быстро расколотил испорченный кирпич на несколько кусочков и приложил их в качестве довесков к приличному мясу.
Вообще-то никаких довесков с косточкой в мясницком деле быть не должно. Довески получаются либо у неумехи, либо если мясник отрубил кому-то чистой мякоти, а оставшуюся кость распихивает прочим покупателям. А кирпич и впрямь покупается неопытными хозяйками по цене первосортного мяса, а потом неудачливая повариха не знает, что делать с купленным мослом. Я и сам когда-то, в доуниверсамной жизни, цапнул с прилавка такой привлекательный кирпичик, а потом мучился, пытаясь выкроить из покупки какое-то подобие обеда.
Коммуникабельный Володя не только рассказывал о тайнах своей профессии, но и с готовностью взялся учить меня ремеслу, хотя становиться мясником я совершенно не собирался. Рука у меня верная, поэтому блинов я не лепил и довольно быстро выучился разделывать свиные туши. А вот с говядиной вышел затык. Оказалось, что силы и точности для рубки мяса совершенно недостаточно. Главное в этом деле - резкость. А я человек очень медлительный.
Силы прорва, а чтобы выплеснуть ее в одном ударе - этого нет. В результате единственное, чего я достиг, - умение разрубить полутушу напополам, затем отделить от передка часть, которая называется “корыто”, и аккуратно разделать его на грудинку. Тут тоже есть свои хитрости. Можно вырубить соколок, который идет на элитную грудиночку, а остальное, с твердыми ребрами, сбросить быдлу, можно рубить тонкие и длинные кусочки, так что в каждом весе достанется и ребер и соколка.
А прочие части говяжьей полутуши моим медлительным ударам не поддавались. Получается, чтобы стать мясником, тоже нужен талант. И как бы ни мечтал я царить над разрубочной колодой, эта карьера для меня заказана. Кстати, о разрубочной колоде. Настоящим шоком было, когда магазин получил для мясного отдела две новые колоды. Здоровенные, метр диаметром и полтора метра в высоту, кряжи красного дерева, прибывшие в наши палестины прямиком из Вьетнама.
- А из чего еще? - объяснял Володя, любовно зарубая торец колоды. - Хвойные нельзя, мясо смолой пропахнет. Береза щепиться будет, липа слишком мягкая. Вот и остаются дуб и красное дерево. С боков колоду выкрасили масляной краской, скрыв благородную текстуру, торец очень быстро почернел. Каждый день в конце смены мясники скоблили его ножом и посыпали крупной солью. Колода стала как колода, обычная большая деревяха. И ничто не напоминало о ее благородной сущности.
Подошел Новый, 1986 год. Тридцать первое декабря пришлось на нашу смену. Никакого сокращенного рабочего дня нам не полагалось, работали до девяти вечера. Машин, правда, было немного, зато винный отдел пришлось дотаривать трижды. За день до праздника машина, привозившая бочковые соленые помидоры, привезла одну бочку соленых огурцов - подарок базы работникам универсама. Отдел обслуживания ветеранов по спискам выдал наборы со сгущенным молоком, зеленым горошком и колбасным фаршем “Завтрак туриста”. Говорят, прежде директор перед Новым годом выставлял бригаде грузчиков бутылку водки, но, по случаю борьбы с алкоголизмом, эта добрая традиция осталась в прошлом. Ничего нового не предвиделось, рабочие ждали конца смены.
От нечего делать я забрел в мясной отдел и обнаружил, что там царит паника. Мясник Сережа слишком рано начал отмечать Новый год. Теперь он, наподобие свиной туши, лежал на оттайке, и его можно было рубить хоть московским, хоть ростовским, хоть забытым смоленским разрубом, - Сережа не понимал и не чувствовал ничего. А между тем обеденный перерыв кончался, и у дверей универсама толпились граждане, отпущенные из своих предприятий не на час раньше, а сразу по проходу комиссии. И все они намеревались купить что-нибудь к Новому году.
Меня никто ни о чем не просил, я просто сунулся не в свое дело. Взял тесак и довольно успешно раздолбал три свиные полутуши. Окорок рубил крупновато, ну да перед Новым годом и такое возьмут, на буженину. Тем временем магазин открылся, толпа кинулась к прилавку, и в рубочную донеслось: “Говядины!”
Вот ведь народ грамотный! Я и сам все эти слова знаю, а как его отрубить, это слово? Высунулся к покупателям, крикнул: “Мясника нету, а я что умею, то и рублю!”
По счастью, в рубочной появился Иван, вызванный Сергей Санычем с заслуженной пенсии. Что Ивану было обещано, даже и не гадаю, но магазин он выручил.
Рассказ о мясе и мясниках был бы неполон, если не рассказать, как грузчикам удавалось погреться около мясного отдела. Как на мясе поднималось магазинное начальство, было темой табуированной, ни Сережа, ни Володя ничего об этом не рассказывали, так что об этом я могу только догадываться. А что делали грузчики, я видел сам.
Смена близится к концу. Припозднившиеся покупательницы с грустью смотрят на мясной прилавок, где лежит такое первосортное мясо, что лучше бы и никакого не было. Я возле овощного отдела собираю ящики из-под капусты. И тут я вижу Лешу Морячка, который выходит из служебных помещений и передает ждущей у стеночки женщине увесистый пакет. А та в ответ вручает Леше заранее приготовленную бумажку. Перехватив мой взгляд, Леша гордо улыбается: - Видал? - Видал. - Смотрю, стоит баба, чуть не плачет. Я ее спрашиваю: “Надо хорошего мяска?” - “Надо”, - говорит. Ну я ей: “Давайте рублик, сейчас вынесу. Вам сколько?” Пошел, взвесил, чек пробил - рублик в кармане..
Ворюга. Эта история довольно точно датируется сентябрем 1986 года, когда я дорабатывал в магазине последние денечки. Двадцать второго сентября моему младшенькому должно было исполниться семь лет, а он еще ни разу в жизни не пробовал заливного языка. С этого все и началось, вернее, этим все закончилось.
За два года универсам дважды переживал приезд машины с субпродуктами. Оба раза это праздничное событие приходилось на нашу смену. Машина была нагружена картонными коробками, полными непредставимого по тем временам дефицита. Разумеется, там не было рубца, селезенки или, скажем, легкого, это все перемалывалось на фабриках-кухнях и шло в пирожки с мясом, которыми торговали на улице. Зато магазин в течение дня, а то и двух торговал коровьим выменем и говяжьими почками.
Странный товар: вроде бы и дефицит, а немногие умеют готовить вымя и тем более почки, так что в тех редких случаях, когда они появлялись в продаже, их можно было довольно легко купить. Хозяйки толпились вокруг прилавка, рассматривали диковины и обсуждали, как их следует готовить. Именно там я подслушал, как нужно обращаться с почками, не отваривая их в десяти водах и не обрабатывая уксусом или, что еще хуже, содой.
Для сотрудников универсама субпродуктовая машина привозила два особых подарка: сердце и печень. В продажу они не поступали, их разбирали свои. О почках фасовщицы не говорили, тут обсуждались рецепты пирожков с молотым сердцем. Сколько класть в начинку яйца, лука, масла; обжаривать или не обжаривать, добавлять рис или не надо - и иные важные вещи.
Сердце брали не все, но помногу, печень выдавалась по спискам, не больше килограмма в руки. Машины с субпродуктами так просто не разгружались: к их приходу прибегал директор, он лично следил, сколько и чего привезено, давал распоряжения, что и куда возить. Тут уже ни о какой тащиловке речи не шло, охрана стояла на каждом углу. Опечатанная машина ждала во дворе, а по отделам уже полз сладостный слушок: среди прочих редкостей привезли говяжий язык! Двести килограммов языка, больше, чем по килограмму в руки!
Вот уж язык был дефицит так дефицит, в продаже его не бывало по определению, и попробовать этот деликатес можно было далеко не в каждом ресторане. Машина еще опечатана, а фасовочные дамы уже делятся секретами: язык заливной, язык, тушенный в сметане, еще что-то, смутно помнившееся по тем временам, когда Хрущев громил личные подворья и на недолгий срок страна была завалена мясом.
Потом явился Федоров и грубо растоптал все мечты. Было сказано, что языка не получит никто. Ни единого грамма. Фасовщицы кинулись к Сергею Санычу, в ведении которого формально находилась машина, но завотделом лишь подтвердил приказ, сказав, что и ему языка отведать не придется.До сих пор помню свою обиду. Близился Денискин день рождения, а мой сын ни разу в жизни не пробовал заливного языка.
Очутившись в холодильнике, я быстро засунул в пакет три языка, залез на стопку пустых деревянных поддонов, которые всегда стояли в холодильной камере, и запихал пакет за решетку радиатора. Затем с чувством выполненного долга отправился за новым грузом.
Все остальные субпродукты были свезены в соседний холодильник, а этот немедленно заперт. Навесной амбарный замок, рядом контрольный с подписью директора, а для верности - свинцовая печать. Печать, кстати, чрезвычайно легко снималась с лески, на которой была повешена, но вряд ли кто-нибудь из рядовых работников разбирался в подобных тонкостях.
Обычно я старался в выходной не появляться в магазине, но на следующий день зашел, чтобы получить свою долю печенки и сердца. И замер, не в силах оторваться от поучительного зрелища. Во двор универсама одна за другой въезжали машины. Не привычные фургоны и рафики, а сплошь “Волги”, по большей части черные. Директор петушком сбегал с эстакады, вручал высоким гостям пакеты. Я не видел, чтобы кто-нибудь из подъехавших к задним дверям расплачивался или хотя бы пытался расплатиться. Пакеты забирались, “Волги” разворачивались и уезжали. Долго любоваться мне не позволили. Мармеладовна (она была в утро у наших сменщиков) подошла и ворчливо сказала: - Нечего тут глядеть.
.. на следующий день ничто в магазине не напоминало о недавнем ажиотаже. Холодильная камера была пуста и открыта для всех желающих. Я зашел в морозное нутро, поднялся на стопку поддонов и нащупал за радиатором пакет. Теперь оставалось вынести его из магазина. Я взвесил языки и пробил чек. Говяжий язык в ту пору официально стоил как и обычная говядина: два рубля килограмм.
Иное дело, что, наверное, никто в стране не продавал его за эту цену. С пакетом в руках я прошел через кассу, честно заплатив государству все причитающиеся ему деньги. Признаюсь: сердце в эту минуту екало. Я ничего не украл, заплатив полную стоимость покупки, поэтому вызывать милицию никто бы не стал, но если бы вдруг меня на этом деле поймали, то трудовая книжка украсилась бы очень неприятной записью. И разумеется, никакой управы на магазинное начальство я бы не нашел.
Однако все закончилось благополучно, и спустя неделю я, уже не грузчик, а советский безработный (на новое место я устроился лишь через два дня), праздновал день рождения сына. И украшением стола был дефицит дефицитов - заливной язык.
Школа коммунизма. Из бухгалтерии раз в месяц приносят квиточки на зарплату. Обычно смотришь, сколько там тебе причитается, и суешь бумажку в карман. Но в тот раз я, от нечего делать, принялся читать и заметил некую несообразность. Оказалось, что в августе месяце я отработал нечетное количество часов. Но этого никак не могло быть! Мы работаем с семи часов утра до девяти вечера без обеденного перерыва (случалось, бригаду срывали из столовой, если приходила неурочная машина). А это четырнадцать часов. Никаких коротких дней у нас не было, все смены отработаны полностью, а часов стоит нечетное число.
Подошел к Нилке - она отмахнулась. Вечером спросил у Мармеладовны - тоже не знает. На следующий день, выбрав свободное время, поднялся в бухгалтерию и там узнал, что, собственно, происходит. Расчетчица объяснила, что, согласно Трудовому кодексу, рабочая неделя в Советском Союзе составляет сорок один час и именно столько нам и ставится. - Но мы-то работаем по четырнадцать часов через день, воскресенья - выходные, так что получается сорок два часа! - возразил я.
- Если мы будем ставить сорок два часа, - пояснила бухгалтерша, - то один час придется оплачивать сверхурочно. - Я согласен, - с готовностью поддержал я добрую женщину. - Оплачивайте сверхурочно. - Сверхурочные на регулярной основе запрещены. - А ставить в табель меньше практически отработанного можно?
- Я не табельщица. Сколько мне дают, столько я и считаю.
Так я ничего и не добился. На следующую смену, вооружившись Трудовым кодексом, я отправился на прием к директору. Федоров внимательно меня выслушал и напомнил: - А обеденный перерыв? Пришлось показывать соответствующие статьи. Обеденный перерыв у грузчиков не фиксирован, работа на этот период не прекращается, и, значит, время обеда из общей продолжительности рабочего дня не вычитается. Тогда Федоров представил другой довод: - А сколько грузчики воруют, вы учитываете? - Я - нисколько. А что, можно воровать? Тогда издайте приказ, что каждому грузчику разрешается ежемесячно украсть товаров на такую-то сумму. Обещаю, что ни на копейку больше я не сопру. Федоров посмеялся и сказал, что ради меня установившуюся практику он менять не станет.
Собратья-грузчики, знающие, зачем я отправился к директору, поинтересовались, насколько удачной была моя миссия. Я кратенько рассказал и добавил, что так этого не оставлю, а пойду в Обком профсоюзов. В конце концов, они на то и существуют, чтобы защищать права трудящихся. - Уволят, - обреченно констатировал Саня Хромой Глаз. - У нас один пошел жаловаться на директора, на следующий день приходит на работу, а ему говорят: “Ты уволен вчерашним днем, забирай трудовую и вали отсюда”.
Такая угроза меня ничуть не испугала. Легко уволить временного работника: записал в книжку “В связи с окончанием срока работ” - и гуляй на все четыре стороны... я-то взят на постоянную работу, тружусь грузчиком больше полутора лет и никаких взысканий за это время не имел. Обычного грузчика тоже несложно выгнать: составить акт о появлении на работе в пьяном виде, после чего можно гнать человека по статье. Но в моем случае этот фокус не проходит: акт придется составлять фальшивый, и, если я устрою скандал, неприятностей не оберешься - весь универсам знает, что я человек абсолютно не пьющий, а сотню человек лжесвидетельствовать не заставит даже директор.
Обдумав все как следует, я в один из ближайших выходных отправился на Антоненко, где располагался в ту пору Обком профсоюзов работников торговли. Я малость побаивался встретить там прожженных крючкотворов, гоняющих изнемогшую толпу от одного кабинета к другому, боялся увидеть длинные очереди, образцы бланков и заявлений, которые придется заполнять, и прочую бюрократическую кухню. Но ничего этого в натуре не оказалось.
По меткому определению Владимира Ильича Ленина, “профсоюзы - это школа коммунизма”, поэтому бюрократические формы работы были им напрочь чужды. Я немедленно был принят зампредседателя профсоюза работников торговли. Очень жалею, что я не списал с таблички на дверях ее фамилию и теперь не могу назвать ее во всеуслышание. Впрочем, с тех пор прошло почти четверть века, и если профсоюзная бонза и жива, то находится ныне в глубокой старости, а возможно, и маразме, так что сводить с ней счеты бессмысленно и поздновато.
Когда я начал объяснять суть конфликта, хозяйка кабинета, не дослушав, спросила: - Вы из какого универсама? - “Тридцатый”. Луначарского, шестьдесят.
Хозяйка кабинета подняла телефонную трубку, не заглядывая в справочник, набрала номер. - Ирина Александровна? Здравствуйте. Из Обкома профсоюзов беспокоят. Узнали?.. Очень приятно… Пока я удивлялся, что собеседницу профдамы зовут так же, как и нашего коммерческого директора, разговор коснулся моего вопроса:
- Тут от вас грузчик пришел, с жалобой. Пожалуйста, примите меры, чтобы жалоб больше не было. Повесив трубку, начальница подняла на меня равнодушный взор и сказала: - Вы свободны. - Но вы даже не… - начал было я, но продолжать мне не дали. - Я сказала: свободны. К нашему профсоюзу вы больше отношения не имеете.
Прекрасный урок преподала мне школа коммунизма!
Будь я просто грузчиком, Санино пророчество сбылось бы немедленно и в точности. Я был бы уволен в тот самый час, когда перешагнул порог поганого профсоюзного кабинета. Но просто так выгнать честного и непьющего рабочего нельзя даже по указке профсоюза, и потому на следующий день я на работу вышел. Со свойственной мне медлительностью я обдумывал очередной шаг, однако последующие события своротили мои мысли на другое. Во время одного из перерывов во дворе появился Серега Баклан - наш коллега из пункта приема винных бутылок. Он кивнул мне, приглашая отойти в сторонку, и, когда мы остались вдвоем, тихо сказал:
- Тут такое дело. Не знаю, что у тебя с Федоровым вышло, но он меня хотел подписать, чтобы я тебе ящик на голову спустил, будто бы несчастный случай. Я отказался, я честный баклан и такими делами не занимаюсь. И тебя я уважаю. Но ведь он кого-нибудь другого найдет. Так что ты гляди в оба. Я поблагодарил честного баклана за предупреждение, и Серега ушел, не поинтересовавшись, что я не поделил с Федоровым. А я остался думать. Угроза меня не испугала. Я и сейчас склоняюсь к мысли, что Федоров хотел лишь припугнуть меня и сам подослал соседского грузчика с таким предупреждением. А вот противно стало до крайности.
И еще одна мысль: а чего ради я сражаюсь? После подобного скандала мне грузчиком больше не работать, ни в этом магазине, ни в каком другом. Да и не собирался я всю жизнь оставаться грузчиком. Положить жизнь ради того, чтобы несколько алкоголиков получали в месяц на десятку больше? Хороша идея, нечего сказать! К тому же директор прав, недостающую десятку работяги с лихвой компенсируют мелкой тащиловкой.
Просто я слишком прочно стал ассоциировать себя со своим рабочим коллективом, и профдеформация заговорила в полный голос. Значит, надо уходить. Жаль было удобного расписания, выходных через день, но, с другой стороны, никаких новых впечатлений работа грузчиком предоставить не могла. Вслед за осенью придет зима, и под серую куртку придется поддевать старый свитер. Будут приходить ежедневные машины, порой будет приезжать дефицит, вроде тех языков, что хранились у меня в морозилке. Но ничего принципиально нового не будет. Конечно, я рассуждал как дитя застоя. В конце 1986 года уже можно было наблюдать первые проталины будущей весны, но что это весна, а не краткая оттепель, честно говоря, не верилось. А мне хотелось нового. https://web.archive.org/web/20160704230209/http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2012/1/lo13.html
Поставив жирный крест на карьере советского чиновника, я недели полторы наслаждался свободой, а когда повесть “Предтеча”, так до сих пор и не опубликованная, была вчерне закончена, отправился в ближайший универсам, искать работу грузчика. Парень я был здоровый, физического труда не боялся. За моей спиной был опыт экспедиций, шабашка на Крайнем Севере и два сезона в тресте Ленмелиорация, где пришлось потрудиться чернорабочим.
Была, правда, одна тонкость. В экспедиции я ездил студентом, на шабашку - во время собственного отпуска, а чернорабочим вкалывал по комсомольской путевке в рамках Всесоюзной программы освоения Нечерноземья, а числиться продолжал инженером в уважаемом НИИ. Так что все эти эпизоды трудовую книжку мне не портили, и всякий заглянувший туда видел неуклонный подъем по карьерной лестнице. А теперь я собирался замарать трудовой документ, вполне официально устроившись грузчиком.
График работы грузчиков устраивал меня как нельзя лучше. Грузчики работали через день по четырнадцать часов. Отработаешь смену - и дома хватает сил только отмокнуть в ванне и завалиться спать. Зато следующий день весь в твоем распоряжении. Хочешь - гуляй с детьми, хочешь - сиди в библиотеке, хочешь - пиши рассказы. Субботы у нас все были черными, а если смена падала на воскресенье, когда универсам не работал, то оказывалось три выходных подряд, что было очень удобно летом.
Молочные страсти. В советское время немало можно было услышать диковинных и попросту фантастических рассказов о том, что хранится в недрах универсамов за плотно запертыми дверями...Конечно, какое-то количество дефицита в магазине имелось. В отделе обслуживания ветеранов всегда была красная икра в пятидесятиграммовых баночках (черной я не видывал), колбаса полукопченая, колбасный фарш под названием “Завтрак туриста”, индийский чай “Три слона”, растворимый кофе отечественного производства, сгущенное молоко с сахаром и без оного. Вот вроде бы и весь список недефицитных дефицитов.
Простые работники универсама к этим сокровищам допущены не были и сгущенное молоко получали только в составе праздничных наборов перед Первым мая и Седьмым ноября. Привилегии их были невелики. Они могли, высыпав в глубокую тележку пять-шесть пакетов картошки, выбрать оттуда самую лучшую, а остальную расфасовать заново и отправить в зал простым покупателям. Всегда можно было подойти к мяснику и попросить отрубить нужный кусок мяса с минимумом костей или вовсе без оных. А еще можно было купить творог.
Машина с кисломолочными продуктами приходила с утра, часиков в девять-десять. Это была одна из первых машин, и с самого открытия магазина ее ожидали терпеливые бабушки. Наиболее шустрые приходили чуть не за час до открытия универсама, приносили с собой складные стульчики. Случалось, машина задерживалась, тогда очередь начинала создавать трудности для работы.
Молочный фургон въезжает во двор, и каким-то образом это немедленно становится известно в зале. Плотная группа тех, кто явился еще до открытия, выстраивается возле мясного отдела. Именно здесь будут давать творог.
Творог в пачках по двести пятьдесят грамм уложен в пластиковые контейнеры, в каждом по сорок восемь пачек. Обычно привозят по четыре контейнера. Сорок восемь килограмм творога на район с населением десять тысяч человек. Чуть меньше, чем пять грамм творога на нос. Неудивительно, что старухи ждут его, явившись ни свет ни заря, и не желают выходить из магазина, несмотря на все увещевания.
Два ящика, половина всего привоза, немедленно отставляются в сторону - это для своих. Остальное выделенная фасовщица выдает покупательницам: по две пачки в руки. Когда-то творог вывозили в зал и ставили рядом с молочным холодильником. По мере того как он превращался в дефицит, сначала его раздавала молочная женщина, чтобы старухи, рвущие пачки друг у друга из рук, не перепортили весь товар, а потом, когда в зале начали случаться драки из-за творога, его уже не вывозили в зал, а выдавали через окошечко мясного отдела.
Творог - диетический продукт, нужен он не только пожилым людям, но и детям и больным. А привозили его по пять грамм на человека, а если вычесть то, что разбирали работники универсама, то и по три грамма не выходило. Неудивительно, что старухи, многие из которых помнили блокаду, загодя занимали очередь, а потом готовы были биться смертным боем за пару мокрых пачек. Не приведи господь мне еще когда-нибудь увидать драку немощных старух из-за пачки творога.
Изредка случалось, что привозилось не четыре, а восемь или даже десять ящиков с творогом. Тогда творог доставался и тем, кто не дежурил с самого открытия. Совсем уже редко на машине оказывалась пара пластиковых контейнеров с маленькими пачечками сладкого детского творога. Его выдавали, тоже по две пачки, в качестве дополнения тем, кто пришел первыми. Такая же судьба постигала и глазированные сырки по одиннадцать копеек, которые появлялись не чаще, чем раз в месяц. Удивительным образом и детский творог, и глазированные сырки либо не привозились вообще, либо в количестве двух ящиков, чтобы один можно было отставить под прилавок, но и покупателям хоть что-то, но досталось бы.
Пока вокруг мясного отдела кипели творожные страсти, грузчики вывозили в зал продукты не столь дефицитные. Молоко в пол-литровых бутылках приезжало на отдельной машине и было всегда в достатке, а с творожного фургона выгружались сливки и кисломолочные продукты. Сметана в двухсотграммовых баночках под желтыми станиолевыми крышками; банки эти стояли в сетчатых ящиках из гнутого стального прутка. Руки это убоище портило ужасно, и я сохранил о сметане самые дурные воспоминания. Весь остальной товар шел в пол-литровых стеклянных бутылках, расфасованных по пластиковым ящикам. Сейчас такую бутылку не вдруг и найдешь, а тогда они были самой распространенной тарой, и за магазином у нас был специальный пункт приема молочных бутылок.
Содержимое бутылок различалось по цвету станиолевых крышечек. У молока они были белыми, у кефира - зелеными. Обезжиренный кефир отличался бело-зелеными полосками, молоко пятипроцентной жирности - белая крышка с одной красной полосой. Ацидофилин закрывался синей крышкой, простокваша - желтой, как у сметаны, ряженка - с желто-белой полоской. У сливок крышка была ярко-красной. Сливки были девятипроцентной жирности. По идее, начиная с девятипроцентной жирности, сливки должны сбиваться, но они не сбивались никогда, и хозяйки, желавшие печь торты со взбитыми сливками, прибегали ко всяческим хитростям, добавляя яичный белок или желатин, чтобы довести разбавленные сливки до требований ГОСТа.
Однажды, дело было в 1986 году, нам привезли совершенно небывалый товар. В молочной машине вместо привычных ящиков стояли контейнеры на колесах, наподобие картофельных, но новенькие и чистые. А в этих контейнерах были установлены прямоугольные пакеты с молоком. По универсаму поползло удивительное слово “пюрпак” (у нас почему-то говорили “тюрпак”). И покупатели, и работники торговли принялись хватать это восхитительное новшество. Ах, какое молоко было в пюрпаках! Натуральное, вкусное, неразбавленное! На Пискаревском молокозаводе заработала новая линия по фасовке молока.
Пюрпаки возили целую неделю, затем линия сломалась. Через месяц новый продукт появился вновь, но тоже на одну неделю. Затем история повторилась в третий раз.
- Что они никак линию наладить не могут? - спросил я у шофера и услышал прелестную историю.
Линию фасовки молока в пюрпаки смонтировали и запустили финны. Сделали все как полагается, с гарантией, и отбыли по домам. Вслед за тем наши умельцы, тоже как полагается, начали молоко разбавлять. Тут и оказалось, что финская линия сделана самым дурацким образом. Она заботилась о качестве молока больше, чем производители. Дозаторы были подключены к детектору, определявшему жирность, и стоило молоко разбавить, например, вдвое, как в литровый пак дозаторы принимались наливать по два литра молока.
По цеху потекли молочные реки, линию пришлось останавливать. Возмущенные умельцы с корнем вырвали мерзкие детекторы, мешающие прибыльной работе, но после этого линия остановилась уже сама, и запустить ее вновь не удалось. Пришлось, благо что Финляндия недалеко, а гарантийный срок только начался, вызывать наладчиков. Те приехали, немедленно обнаружили следы взлома, так что ни о каких гарантиях речи уже не шло, поставили новые приборы, наладили работу и уехали в родную Финляндию. А русские умельцы вновь принялись разбавлять молоко с тем же печальным результатом.
Гречка! Крупы в универсам привозили либо в заводской фасовке, либо в мешках по сорок килограмм. Килограммовые пакеты с крупой были собраны по восемь штук и обернуты упаковочной бумагой, а иногда еще перевязаны веревочкой. Разгружать их было не тяжело, но долго и муторно. Грузить мешки оказывалось не в пример тяжелее, но и быстрей. Навалил на тележку пять-шесть мешков, привез в отдел, скинул на поддон.
Ассортимент круп был невелик и разнообразия не признавал. Манка, пшено, пшеничка, горох двух видов, ячка, перловка… рис дробленый и круглозерный - все это бывало в продаже всегда. Как раз в ту пору появился длиннозерный рис. По мне, так он хуже обычного, но покупатели бросались на новинку и расхватывали его очень быстро. Однажды привезли два мешка искусственного саго, которое потом целый месяц не могли распродать. Я купил на пробу пакетик… - гадость страшенная, а стоит дороже прочих круп. Чечевица жила лишь в воспоминаниях людей старшего поколения, а о таких вещах, как нут или кус-кус, никто в ту пору и не слыхивал.
Бакалейные товары, в отличие от гастрономических, дешевы и недефицитны. Ажиотажный спрос возникает редко, разве что сахар и дешевая карамель в пору борьбы с алкоголизмом бывали с перебоями. Лишь однажды, когда по городу пронесся слух, будто соль подорожает в несколько раз, в один день с прилавка смели четыре тонны соли. На следующий день (по счастью, это было не в мою смену) соли привезли целый фургон, народ успокоился и вновь стал покупать в среднем по сто килограммов соли в день.
Но был продукт, чрезвычайно популярный в народе и почему-то бывший страшным дефицитом, - гречка. Греча оказывалась дефицитом, но очень относительным. Дело в том, что гречу - продел или ядрицу - выдавали в поликлиниках больным диабетом, а те уже делились с родными и близкими. Сам я в ту пору еще не знал такой напасти, как диабет, но поскольку диабетиков в семье всегда было много, то и гречка у нас на столе не переводилась. Вот людям здоровым гречневой кашки хотелось, а взять было негде.
... Бакалейный отдел был осажден ордами покупателей. Толпа разгневанных домохозяек перекрыла выходы, женщины кричали, размахивали руками, казалось, еще минута - и вспыхнет бунт. В магазин привезли гречу-ядрицу. Десять мешков. Четыреста килограммов. И эта информация каким-то образом проникла в торговый зал. Известно было все: и где лежат мешки, и сколько их, и что привезли именно ядрицу, а не продел, который ценился куда ниже. Покупательницы немедленно организовали очередь, приняв решение, что в руки будут давать по килограмму гречи. Ладони украсились чернильными номерами, от первого до четырехсотого. Фасовщицы, уборщицы, повариха глядели в зал с ненавистью, но не смели и пикнуть. Против такой толпы не повоюешь, своим сегодня не достанется ничего.
Зав бакалейным отделом, низенькая худая женщина (убей меня грузчицкий бог, не помню, как ее звали), вышла в зал, подняла руку, требуя тишины, и прокричала:
- Гречу отвезли на фасовку. Сейчас ее будут фасовать, торговля начнется после обеденного перерыва. А пока расходитесь! - Мы подождем! - в четыре сотни глоток отвечала очередь.Волнение сразу улеглось. Ждать люди, приученные к очередям, были согласны.
Магазин закрылся на обеденный перерыв. Очередь послушно покинула зал, но никуда не делась. Четыреста человек блокировали входные двери, чтобы, после того как прозвучит звонок, первыми войти внутрь, никого не подпустив к бакалее. На фасовке тем временем началось священнодействие.
Как, собственно, осуществляется эта самая фасовка? В нашем универсаме имелась изрядная по тем временам новинка: электронные весы, наподобие тех, что сегодня красуются во всяком овощном ларьке. На чашку клался товар, на боковой клавиатурке набиралась цена, и в окошечке тут же появлялся вес и стоимость покупки. Есть у этих весов еще одна штучка: кнопка аретирования (кажется, она называется так). Она позволяет определять чистый вес товара, вычитая из брутто вес упаковки. Эта же кнопка позволяла совершать маленькие милые махинации.
Случись внезапная проверка, а такие проверки случались, за неисправные, плохо отрегулированные весы с начальства могли снять голову, поэтому все рабочие весы были исправны и поверялись регулярно. Цена деления у весов была два грамма, и, как нетрудно догадаться, если взвешивалось что-то очень легкое, ошибка измерений бывала достаточно большой. Любой специалист, занимающийся измерениями, подтвердит, что взвешивание надо делать так, чтобы результат падал на середину шкалы, а не на ее край. Конечно, никто и никогда в магазине не взвешивал пять грамм масла или три грамма колбасы, но правило середины шкалы выполнялось неуклонно.
На каждых весах лежал небольшой грузик: гаечка или железная шайба весом около двух грамм. Во время работы кнопка аретирования должна быть нажата, чтобы эти два грамма вычитались и не входили в стоимость покупки. Думаю, что никто не удивится, узнав, что кнопка нажималась лишь в ту секунду, когда в отдел входил ревизор. Таким образом, на каждом взвешивании магазин выгадывал два грамма, что вполне допустимо с точки зрения закона.
Рассказывали, что в других магазинах недовес бывал в несколько раз больше, но там завотделами и директора долго на своих местах не удерживались, с завидным постоянством отправляясь на перевоспитание. В предпраздничные дни и субботы, когда продукты с прилавков расхватывались мгновенно, а о проверках никто не помышлял, грузик менялся на более весомый; в эту пору гастроном делал навар.
Не знаю, практиковалось ли подобное в бакалейном отделе. Килограмм лущеного гороха стоил десять копеек, и не имело смысла выгадывать на каждом весе по два грамма. Но сейчас, когда началась торговля гречей, схема заработала по аварийной программе. В отделе было двое весов, и на чашке у каждых вместо привычного грузичка стояла упаковка клея ПВА. С тех пор я знаю, что упаковка этого клея весит сто двадцать граммов. Недовес в двенадцать процентов - для государственного магазина это беспредел! Речь шла не о деньгах, греча, при всей своей дефицитности, стоила дешево. Надо было, отоварив очередь в четыреста человек, оставить хотя бы один мешок для своих. Мешок этот уже был спрятан в дальней кладовке, чтобы ничей любопытный взгляд не обнаружил его.
Расфасованная греча в большой корзине вывозилась в зал, и завотделом лично выдавала по одному пакету тем, на чьей ладони красовался порядковый номер. Получившие дефицит исчезали мгновенно, очевидно опасаясь, что у них отнимут обретенное сокровище. Проверять вес никому не приходило в голову.
Разумеется, сэкономленного мешка на всех не хватило, так что перед закрытием магазина по килограмму ядрицы (на этот раз без обвеса) получили только избранные. Не знаю, дали бы мне пакетик крупы, если бы я стал претендовать на ее получение. Вполне возможно, что дали бы, все-таки я разгружал хлеб и был в бакалейном отделе своим человеком. Но у меня дома было довольно гречи, полученной по медицинским каналам, поэтому я ничего не просил, и причитающуюся мне кашу съел кто-то другой.
Ростовский разруб. Мясной отдел большого магазина - это центр, вокруг которого крутятся интересы всех сотрудников. Рубщика знают по имени, и ему дозволяется многое. Фасовщицы болтали, будто за каждый день работы администрация отстегивает мяснику двадцать пять рублей. Когда я впрямую спросил мясника Володю, правда ли это, он пожал плечами и ничего не ответил. Это притом что прочими секретами мастерства делился охотно.
Оказывается, красивая схема разруба, висевшая некогда в каждой мясной лавке, - это схема смоленская. А кроме нее существует еще множество способов разрубить полутушу на части, которые предлагаются покупателям. В смоленском разрубе говядина идет первым, вторым и третьим сортом, каждый по своей цене. Разрубы московский и ростовский второго сорта не признают. Кроме голяшек и зареза все идет первым сортом, да и то зарез частенько удается сбагрить не за третий, а за первый сорт. Разумеется, смоленский разруб остался только на картинках. В магазинах вот уже сорок лет царствуют ростовский и московский разрубы.
Для работников универсама московский разруб куда как приятнее ростовского. Куски получаются гораздо мясистее, а для своих и вовсе вырубаются части без костей. Вот ведь чудо чудесное - туша одна, а при московском разрубе костей меньше! - Гляди, - говорит Володька, - какой кусочек мякотный. На прилавке и минуты не пролежит, какая-нибудь дура схватит. А называется он “кирпич”…Кусок и впрямь похож на кирпич. Со всех сторон у него чистое мясо, лишь на торцах вглубь уходит тонкая мозговая кость.
- А теперь - во! - Володя рубит кирпич наискось, и становится видно, что внутри мякотного кусочка прячется преогромный сустав, размером с два кулака. Мяса практически нет, так что часть эта должна идти даже не вторым, а третьим сортом. Володька быстро расколотил испорченный кирпич на несколько кусочков и приложил их в качестве довесков к приличному мясу.
Вообще-то никаких довесков с косточкой в мясницком деле быть не должно. Довески получаются либо у неумехи, либо если мясник отрубил кому-то чистой мякоти, а оставшуюся кость распихивает прочим покупателям. А кирпич и впрямь покупается неопытными хозяйками по цене первосортного мяса, а потом неудачливая повариха не знает, что делать с купленным мослом. Я и сам когда-то, в доуниверсамной жизни, цапнул с прилавка такой привлекательный кирпичик, а потом мучился, пытаясь выкроить из покупки какое-то подобие обеда.
Коммуникабельный Володя не только рассказывал о тайнах своей профессии, но и с готовностью взялся учить меня ремеслу, хотя становиться мясником я совершенно не собирался. Рука у меня верная, поэтому блинов я не лепил и довольно быстро выучился разделывать свиные туши. А вот с говядиной вышел затык. Оказалось, что силы и точности для рубки мяса совершенно недостаточно. Главное в этом деле - резкость. А я человек очень медлительный.
Силы прорва, а чтобы выплеснуть ее в одном ударе - этого нет. В результате единственное, чего я достиг, - умение разрубить полутушу напополам, затем отделить от передка часть, которая называется “корыто”, и аккуратно разделать его на грудинку. Тут тоже есть свои хитрости. Можно вырубить соколок, который идет на элитную грудиночку, а остальное, с твердыми ребрами, сбросить быдлу, можно рубить тонкие и длинные кусочки, так что в каждом весе достанется и ребер и соколка.
А прочие части говяжьей полутуши моим медлительным ударам не поддавались. Получается, чтобы стать мясником, тоже нужен талант. И как бы ни мечтал я царить над разрубочной колодой, эта карьера для меня заказана. Кстати, о разрубочной колоде. Настоящим шоком было, когда магазин получил для мясного отдела две новые колоды. Здоровенные, метр диаметром и полтора метра в высоту, кряжи красного дерева, прибывшие в наши палестины прямиком из Вьетнама.
- А из чего еще? - объяснял Володя, любовно зарубая торец колоды. - Хвойные нельзя, мясо смолой пропахнет. Береза щепиться будет, липа слишком мягкая. Вот и остаются дуб и красное дерево. С боков колоду выкрасили масляной краской, скрыв благородную текстуру, торец очень быстро почернел. Каждый день в конце смены мясники скоблили его ножом и посыпали крупной солью. Колода стала как колода, обычная большая деревяха. И ничто не напоминало о ее благородной сущности.
Подошел Новый, 1986 год. Тридцать первое декабря пришлось на нашу смену. Никакого сокращенного рабочего дня нам не полагалось, работали до девяти вечера. Машин, правда, было немного, зато винный отдел пришлось дотаривать трижды. За день до праздника машина, привозившая бочковые соленые помидоры, привезла одну бочку соленых огурцов - подарок базы работникам универсама. Отдел обслуживания ветеранов по спискам выдал наборы со сгущенным молоком, зеленым горошком и колбасным фаршем “Завтрак туриста”. Говорят, прежде директор перед Новым годом выставлял бригаде грузчиков бутылку водки, но, по случаю борьбы с алкоголизмом, эта добрая традиция осталась в прошлом. Ничего нового не предвиделось, рабочие ждали конца смены.
От нечего делать я забрел в мясной отдел и обнаружил, что там царит паника. Мясник Сережа слишком рано начал отмечать Новый год. Теперь он, наподобие свиной туши, лежал на оттайке, и его можно было рубить хоть московским, хоть ростовским, хоть забытым смоленским разрубом, - Сережа не понимал и не чувствовал ничего. А между тем обеденный перерыв кончался, и у дверей универсама толпились граждане, отпущенные из своих предприятий не на час раньше, а сразу по проходу комиссии. И все они намеревались купить что-нибудь к Новому году.
Меня никто ни о чем не просил, я просто сунулся не в свое дело. Взял тесак и довольно успешно раздолбал три свиные полутуши. Окорок рубил крупновато, ну да перед Новым годом и такое возьмут, на буженину. Тем временем магазин открылся, толпа кинулась к прилавку, и в рубочную донеслось: “Говядины!”
Вот ведь народ грамотный! Я и сам все эти слова знаю, а как его отрубить, это слово? Высунулся к покупателям, крикнул: “Мясника нету, а я что умею, то и рублю!”
По счастью, в рубочной появился Иван, вызванный Сергей Санычем с заслуженной пенсии. Что Ивану было обещано, даже и не гадаю, но магазин он выручил.
Рассказ о мясе и мясниках был бы неполон, если не рассказать, как грузчикам удавалось погреться около мясного отдела. Как на мясе поднималось магазинное начальство, было темой табуированной, ни Сережа, ни Володя ничего об этом не рассказывали, так что об этом я могу только догадываться. А что делали грузчики, я видел сам.
Смена близится к концу. Припозднившиеся покупательницы с грустью смотрят на мясной прилавок, где лежит такое первосортное мясо, что лучше бы и никакого не было. Я возле овощного отдела собираю ящики из-под капусты. И тут я вижу Лешу Морячка, который выходит из служебных помещений и передает ждущей у стеночки женщине увесистый пакет. А та в ответ вручает Леше заранее приготовленную бумажку. Перехватив мой взгляд, Леша гордо улыбается: - Видал? - Видал. - Смотрю, стоит баба, чуть не плачет. Я ее спрашиваю: “Надо хорошего мяска?” - “Надо”, - говорит. Ну я ей: “Давайте рублик, сейчас вынесу. Вам сколько?” Пошел, взвесил, чек пробил - рублик в кармане..
Ворюга. Эта история довольно точно датируется сентябрем 1986 года, когда я дорабатывал в магазине последние денечки. Двадцать второго сентября моему младшенькому должно было исполниться семь лет, а он еще ни разу в жизни не пробовал заливного языка. С этого все и началось, вернее, этим все закончилось.
За два года универсам дважды переживал приезд машины с субпродуктами. Оба раза это праздничное событие приходилось на нашу смену. Машина была нагружена картонными коробками, полными непредставимого по тем временам дефицита. Разумеется, там не было рубца, селезенки или, скажем, легкого, это все перемалывалось на фабриках-кухнях и шло в пирожки с мясом, которыми торговали на улице. Зато магазин в течение дня, а то и двух торговал коровьим выменем и говяжьими почками.
Странный товар: вроде бы и дефицит, а немногие умеют готовить вымя и тем более почки, так что в тех редких случаях, когда они появлялись в продаже, их можно было довольно легко купить. Хозяйки толпились вокруг прилавка, рассматривали диковины и обсуждали, как их следует готовить. Именно там я подслушал, как нужно обращаться с почками, не отваривая их в десяти водах и не обрабатывая уксусом или, что еще хуже, содой.
Для сотрудников универсама субпродуктовая машина привозила два особых подарка: сердце и печень. В продажу они не поступали, их разбирали свои. О почках фасовщицы не говорили, тут обсуждались рецепты пирожков с молотым сердцем. Сколько класть в начинку яйца, лука, масла; обжаривать или не обжаривать, добавлять рис или не надо - и иные важные вещи.
Сердце брали не все, но помногу, печень выдавалась по спискам, не больше килограмма в руки. Машины с субпродуктами так просто не разгружались: к их приходу прибегал директор, он лично следил, сколько и чего привезено, давал распоряжения, что и куда возить. Тут уже ни о какой тащиловке речи не шло, охрана стояла на каждом углу. Опечатанная машина ждала во дворе, а по отделам уже полз сладостный слушок: среди прочих редкостей привезли говяжий язык! Двести килограммов языка, больше, чем по килограмму в руки!
Вот уж язык был дефицит так дефицит, в продаже его не бывало по определению, и попробовать этот деликатес можно было далеко не в каждом ресторане. Машина еще опечатана, а фасовочные дамы уже делятся секретами: язык заливной, язык, тушенный в сметане, еще что-то, смутно помнившееся по тем временам, когда Хрущев громил личные подворья и на недолгий срок страна была завалена мясом.
Потом явился Федоров и грубо растоптал все мечты. Было сказано, что языка не получит никто. Ни единого грамма. Фасовщицы кинулись к Сергею Санычу, в ведении которого формально находилась машина, но завотделом лишь подтвердил приказ, сказав, что и ему языка отведать не придется.До сих пор помню свою обиду. Близился Денискин день рождения, а мой сын ни разу в жизни не пробовал заливного языка.
Очутившись в холодильнике, я быстро засунул в пакет три языка, залез на стопку пустых деревянных поддонов, которые всегда стояли в холодильной камере, и запихал пакет за решетку радиатора. Затем с чувством выполненного долга отправился за новым грузом.
Все остальные субпродукты были свезены в соседний холодильник, а этот немедленно заперт. Навесной амбарный замок, рядом контрольный с подписью директора, а для верности - свинцовая печать. Печать, кстати, чрезвычайно легко снималась с лески, на которой была повешена, но вряд ли кто-нибудь из рядовых работников разбирался в подобных тонкостях.
Обычно я старался в выходной не появляться в магазине, но на следующий день зашел, чтобы получить свою долю печенки и сердца. И замер, не в силах оторваться от поучительного зрелища. Во двор универсама одна за другой въезжали машины. Не привычные фургоны и рафики, а сплошь “Волги”, по большей части черные. Директор петушком сбегал с эстакады, вручал высоким гостям пакеты. Я не видел, чтобы кто-нибудь из подъехавших к задним дверям расплачивался или хотя бы пытался расплатиться. Пакеты забирались, “Волги” разворачивались и уезжали. Долго любоваться мне не позволили. Мармеладовна (она была в утро у наших сменщиков) подошла и ворчливо сказала: - Нечего тут глядеть.
.. на следующий день ничто в магазине не напоминало о недавнем ажиотаже. Холодильная камера была пуста и открыта для всех желающих. Я зашел в морозное нутро, поднялся на стопку поддонов и нащупал за радиатором пакет. Теперь оставалось вынести его из магазина. Я взвесил языки и пробил чек. Говяжий язык в ту пору официально стоил как и обычная говядина: два рубля килограмм.
Иное дело, что, наверное, никто в стране не продавал его за эту цену. С пакетом в руках я прошел через кассу, честно заплатив государству все причитающиеся ему деньги. Признаюсь: сердце в эту минуту екало. Я ничего не украл, заплатив полную стоимость покупки, поэтому вызывать милицию никто бы не стал, но если бы вдруг меня на этом деле поймали, то трудовая книжка украсилась бы очень неприятной записью. И разумеется, никакой управы на магазинное начальство я бы не нашел.
Однако все закончилось благополучно, и спустя неделю я, уже не грузчик, а советский безработный (на новое место я устроился лишь через два дня), праздновал день рождения сына. И украшением стола был дефицит дефицитов - заливной язык.
Школа коммунизма. Из бухгалтерии раз в месяц приносят квиточки на зарплату. Обычно смотришь, сколько там тебе причитается, и суешь бумажку в карман. Но в тот раз я, от нечего делать, принялся читать и заметил некую несообразность. Оказалось, что в августе месяце я отработал нечетное количество часов. Но этого никак не могло быть! Мы работаем с семи часов утра до девяти вечера без обеденного перерыва (случалось, бригаду срывали из столовой, если приходила неурочная машина). А это четырнадцать часов. Никаких коротких дней у нас не было, все смены отработаны полностью, а часов стоит нечетное число.
Подошел к Нилке - она отмахнулась. Вечером спросил у Мармеладовны - тоже не знает. На следующий день, выбрав свободное время, поднялся в бухгалтерию и там узнал, что, собственно, происходит. Расчетчица объяснила, что, согласно Трудовому кодексу, рабочая неделя в Советском Союзе составляет сорок один час и именно столько нам и ставится. - Но мы-то работаем по четырнадцать часов через день, воскресенья - выходные, так что получается сорок два часа! - возразил я.
- Если мы будем ставить сорок два часа, - пояснила бухгалтерша, - то один час придется оплачивать сверхурочно. - Я согласен, - с готовностью поддержал я добрую женщину. - Оплачивайте сверхурочно. - Сверхурочные на регулярной основе запрещены. - А ставить в табель меньше практически отработанного можно?
- Я не табельщица. Сколько мне дают, столько я и считаю.
Так я ничего и не добился. На следующую смену, вооружившись Трудовым кодексом, я отправился на прием к директору. Федоров внимательно меня выслушал и напомнил: - А обеденный перерыв? Пришлось показывать соответствующие статьи. Обеденный перерыв у грузчиков не фиксирован, работа на этот период не прекращается, и, значит, время обеда из общей продолжительности рабочего дня не вычитается. Тогда Федоров представил другой довод: - А сколько грузчики воруют, вы учитываете? - Я - нисколько. А что, можно воровать? Тогда издайте приказ, что каждому грузчику разрешается ежемесячно украсть товаров на такую-то сумму. Обещаю, что ни на копейку больше я не сопру. Федоров посмеялся и сказал, что ради меня установившуюся практику он менять не станет.
Собратья-грузчики, знающие, зачем я отправился к директору, поинтересовались, насколько удачной была моя миссия. Я кратенько рассказал и добавил, что так этого не оставлю, а пойду в Обком профсоюзов. В конце концов, они на то и существуют, чтобы защищать права трудящихся. - Уволят, - обреченно констатировал Саня Хромой Глаз. - У нас один пошел жаловаться на директора, на следующий день приходит на работу, а ему говорят: “Ты уволен вчерашним днем, забирай трудовую и вали отсюда”.
Такая угроза меня ничуть не испугала. Легко уволить временного работника: записал в книжку “В связи с окончанием срока работ” - и гуляй на все четыре стороны... я-то взят на постоянную работу, тружусь грузчиком больше полутора лет и никаких взысканий за это время не имел. Обычного грузчика тоже несложно выгнать: составить акт о появлении на работе в пьяном виде, после чего можно гнать человека по статье. Но в моем случае этот фокус не проходит: акт придется составлять фальшивый, и, если я устрою скандал, неприятностей не оберешься - весь универсам знает, что я человек абсолютно не пьющий, а сотню человек лжесвидетельствовать не заставит даже директор.
Обдумав все как следует, я в один из ближайших выходных отправился на Антоненко, где располагался в ту пору Обком профсоюзов работников торговли. Я малость побаивался встретить там прожженных крючкотворов, гоняющих изнемогшую толпу от одного кабинета к другому, боялся увидеть длинные очереди, образцы бланков и заявлений, которые придется заполнять, и прочую бюрократическую кухню. Но ничего этого в натуре не оказалось.
По меткому определению Владимира Ильича Ленина, “профсоюзы - это школа коммунизма”, поэтому бюрократические формы работы были им напрочь чужды. Я немедленно был принят зампредседателя профсоюза работников торговли. Очень жалею, что я не списал с таблички на дверях ее фамилию и теперь не могу назвать ее во всеуслышание. Впрочем, с тех пор прошло почти четверть века, и если профсоюзная бонза и жива, то находится ныне в глубокой старости, а возможно, и маразме, так что сводить с ней счеты бессмысленно и поздновато.
Когда я начал объяснять суть конфликта, хозяйка кабинета, не дослушав, спросила: - Вы из какого универсама? - “Тридцатый”. Луначарского, шестьдесят.
Хозяйка кабинета подняла телефонную трубку, не заглядывая в справочник, набрала номер. - Ирина Александровна? Здравствуйте. Из Обкома профсоюзов беспокоят. Узнали?.. Очень приятно… Пока я удивлялся, что собеседницу профдамы зовут так же, как и нашего коммерческого директора, разговор коснулся моего вопроса:
- Тут от вас грузчик пришел, с жалобой. Пожалуйста, примите меры, чтобы жалоб больше не было. Повесив трубку, начальница подняла на меня равнодушный взор и сказала: - Вы свободны. - Но вы даже не… - начал было я, но продолжать мне не дали. - Я сказала: свободны. К нашему профсоюзу вы больше отношения не имеете.
Прекрасный урок преподала мне школа коммунизма!
Будь я просто грузчиком, Санино пророчество сбылось бы немедленно и в точности. Я был бы уволен в тот самый час, когда перешагнул порог поганого профсоюзного кабинета. Но просто так выгнать честного и непьющего рабочего нельзя даже по указке профсоюза, и потому на следующий день я на работу вышел. Со свойственной мне медлительностью я обдумывал очередной шаг, однако последующие события своротили мои мысли на другое. Во время одного из перерывов во дворе появился Серега Баклан - наш коллега из пункта приема винных бутылок. Он кивнул мне, приглашая отойти в сторонку, и, когда мы остались вдвоем, тихо сказал:
- Тут такое дело. Не знаю, что у тебя с Федоровым вышло, но он меня хотел подписать, чтобы я тебе ящик на голову спустил, будто бы несчастный случай. Я отказался, я честный баклан и такими делами не занимаюсь. И тебя я уважаю. Но ведь он кого-нибудь другого найдет. Так что ты гляди в оба. Я поблагодарил честного баклана за предупреждение, и Серега ушел, не поинтересовавшись, что я не поделил с Федоровым. А я остался думать. Угроза меня не испугала. Я и сейчас склоняюсь к мысли, что Федоров хотел лишь припугнуть меня и сам подослал соседского грузчика с таким предупреждением. А вот противно стало до крайности.
И еще одна мысль: а чего ради я сражаюсь? После подобного скандала мне грузчиком больше не работать, ни в этом магазине, ни в каком другом. Да и не собирался я всю жизнь оставаться грузчиком. Положить жизнь ради того, чтобы несколько алкоголиков получали в месяц на десятку больше? Хороша идея, нечего сказать! К тому же директор прав, недостающую десятку работяги с лихвой компенсируют мелкой тащиловкой.
Просто я слишком прочно стал ассоциировать себя со своим рабочим коллективом, и профдеформация заговорила в полный голос. Значит, надо уходить. Жаль было удобного расписания, выходных через день, но, с другой стороны, никаких новых впечатлений работа грузчиком предоставить не могла. Вслед за осенью придет зима, и под серую куртку придется поддевать старый свитер. Будут приходить ежедневные машины, порой будет приезжать дефицит, вроде тех языков, что хранились у меня в морозилке. Но ничего принципиально нового не будет. Конечно, я рассуждал как дитя застоя. В конце 1986 года уже можно было наблюдать первые проталины будущей весны, но что это весна, а не краткая оттепель, честно говоря, не верилось. А мне хотелось нового. https://web.archive.org/web/20160704230209/http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2012/1/lo13.html