Грейвер Наум Соломонович, профессор Ленинградского Горного института.
Родился в 1900 в Тихвине в семье часового мастера. В 1917 году окончил реальное училище и поступил в Петроградский горный институт, в котором учился до 1928 года.
В 1933 году организовал и возглавил исследования «Группы Никеля» при ЛГИ. По разработанным им технологиям был получен первый советский ванадий, извлечен молибден из бедных некондиционных концентратов.
Совместно с учеными ЛГИ Н. П. Асеевым, К. Ф. Белоглазовым и др. разработал технологию получения меди, никеля, кобальта и платиновых металлов из сульфидных медно-никелевых руд, что послужило основой для строительства «Североникеля» и Норильского ГОКа. Из воспоминаний:
"...В конце тридцатых годов, видимо по самому высокому повелению, началась борьба за дисциплину на производстве, в первую очередь, с опозданиями. Кара определялась минутами: выговор - длительное удержание четверти зарплаты - увольнение. Попытка выгородить провинившихся влекла столь суровые последствия, что на это никто не решался.
Многих, очень многих, и, как это не странно, особенно аккуратных и непогрешимых, обуял страх: они потеряли доверие даже к хорошо выверенным часам, потеряли добрый сон. Мне известен лишь один случай, когда трудящийся преднамеренно нарушил указ. Речь идет о Логинове, решившем перебраться на Североникель. Предвидя, что я буду просить его остаться. Алексей Борисович опоздал на тридцать одну минуту, заявив об этом отделу кадров института. Все решилось автоматически: через полчаса он был «безработным».
Белла Семеновна жила с ребятами на даче в Мельничном ручье. Она уходила из дому в четверть седьмого и уверенно, даже о некоторым резервом, попадала на Красный Выборжец к восьми часам. Каков же был ее ужас, когда однажды поезд вместо Финляндского вокзала оказался принятым на отдаленный запасный путь. Правда, письменная справка дежурного по станции отвела от Беллы Семеновны карающую десницу, но ведь такими справками запаслись далеко не все пассажиры.
Директору Гипроникеля М.И.Атрашкевичу и, проживавшему вблизи, его главному бухгалтеру - утром подавалась институтская машина. Однажды она испортилась в пути. Пассажиры бросились бежать, но опоздали на три минуты. Первое что делал директор - объявил своему спутнику выговор в приказе. А ведь, ей же богу, он отнюдь не был ни трусом, ни формалистом.
****
....И он наступил - грозный тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Когда двумя десятилетиями позднее появилось разъяснение ЦК партии о культе личности - я был совершенно потрясен. Письмо ЦК читалось в переполненном до отказа конференц зале института. По окончании чтения один из профессоров paзочарованно уронил: «ничего нового, все это мы знали и раньше». О себе скажу - не знал и не подозревал.
Да и как можно было думать, что те, кого выдавали за преступников, на самом деле лучшая часть нашего общества вся вина которой лишь в том, что она потенциально несовместима с культом и державной властью одного человека. Нас поражало как на двадцатом году советской власти может быть такое количество внутренних врагов, но, то что мы тогда считали фактами, подтверждало это.
Я бы сказал, что само представление о мере вины и воздействия переместилось в сознании людей в сторону «смертных грехов.» Когда же репрессированными оказывались те, кого мы знали достаточно хорошо, чтобы не верить в их виновность - мы полагали их жертвами , неизбежных единичных ошибок и наша оценка происходившего вокруг от этого не менялась.
К тому же жизнь шла своим чередом: в Москве у Художественного театра не иссякала очередь жаждующих посмотреть только что доставленную Анну Каренину; в Ленинграде Шостакович заканчивал свою пятую симфонию; где-то у северного полюса дрейфовала на своей льдине Папанинская четверка; Чкалов, Байдуков и Беляков перелетели из Москвы в Ванкувер; Тарле публиковал изыскания об эпохе Наполеона, а Эренбург и Кольцов - свои гневные, написанные кровью сердца, послания из Испании; проектировались и строились новые заводы; непрестанно возрастало материальное могущество страны и непоколебимой была вера народа в правильность генеральной линии партии, направленной на строительство социализма и коммунизма.
Для Группы никеля эра, выражаясь мягко, недоверия - началась в первом квартале 1937 года. Прежде всего у нас появился в качестве ревизора некто Заколдаев - геолог средней руки с физиономией породившей его институтское прозвище «бог шельму метит.» Вряд ли кто-нибудь, когда-нибудь подозревал его в объективности суждении вообще, а в металлургии он попросту ничего не понимал
Для большей представительности Заколдаев привлек к участию в ревизии свою супругу - студентку второго или третьего курса, общими силами они терзали меня несколько дней. По их инициативе труды наши были переданы профессору П.Я.Сольдау, пасквильное заключение которого, волею случая, стало мне известно. Затем, уже неведомыми судьбами, все материалы попали в Гипроникель в благожелательном отношении которого можно было не сомневаться. Но как развернутся события далее - невозможно было предвидеть.
В трудные, мину ты жизни мы всегда работали с удесятеренной энергией. С семи - восьми часов утра и допоздна я был в институте, по прежнему командовал Группой в целом и вел свои работы, писал и оформлял всякую, в том числе денежную, документацию - словом выполнял все функции начальства. Но, когда я проходил по институтским коридорам, многие, потупя глаза, норовили незаметно проскользнуть мимо, многие, избегая встречи с подозрительным элементом, предусмотрительно сворачивали в первую попавшуюся комнату. Тем существеннее, что положение внутри Группы оставалось стабильным.
В институте уже не было Николая Васильевича Грачева, исключенного из партии. Преемник его Коктонов был выбран весьма удачно: работяга, скромный и безукоризненно порядочный человек. Однако уже через пол-года его выдвинули на работу в поредевшее Министерство иностранных дел, где впоследствии он успешно подвизался в ранге советника английского полпредства, а одно время даже заместителя министра по австрийским делам. В конечном итоге, правда тоже ненадолго, директором института оказался присланный извне - тогда доцент, впоследствии доктор - профессор Суханов.
Вполне понятно, что в обстановке очерченной выше, мы не могли ожидать от нового человека объективного отношения - так оно сначала и оказалось. Но в это время к нам приехал Начальник Норильского комбината НКВД Матвеев, хозяйственник крупного масштаба, порядочный и принципиальный человек. После того как были обсуждены выполненные нами работы и намечены контуры дальнейших - я пригласил Матвеева и руководящих работников Группы к Суханову, для подведения итогов. Отдал Афанасию Филимоновичу должное: не прибегая к фиговым листкам он поставил Матвееву вопрос ребром. «О Группе никеля мне говорили много плохого. Каково ваше мнение?»
И получил однозначный и вполне определенный ответ: «Норильский комбинат считает, что Группа никеля Ленинградского горного института единственная научная организация дающая по нашим проблемам полноценную и безукоризненно качественную отдачу. Комбинат намерен всемерно укреплять свои связи с этой Группой.»
Позднее Матвеев сам оказался жертвой произвола. Но отзыв его на том этапе имел для нас большое значение: если он и не решал кардинально нашу судьбу, то во всяком случае на некоторое время смягчал обстановку.
Еще упомянутая выше первая отечественная конференция по проблемам никеля Заполярья рекомендовала опубликовать наши, работы. К 1937 году необходимость в этом особенно назрела. Правда в условиях того времени коллеги мои со вполне достаточным основанием сомневались в осуществимости подобной публикаций; но надлежащая подготовительная работа все же была проведена; Николай Васильевич Зашихин, Николай Степанович Зонтов и Юрий Виталиевич Морачевский обработали материалы по сырью и его обогащению, а Наум Соломонович Грейвер - по технологии. В результате получилась рукопись в 14 авторских листов, которую тщательно просмотрели и одобрили Константин Федорович и Николай Пудович;
А исследования наши шли своим чередом. Мне приходилось по временам выезжать на Североникель и Южуралникель. Помню, как Иолко, Логинов, Фалеев и я выезжали на Уфалейский завод и получили там богатые кобальт-содержащие конверторные шлаки. Кстати Фалеев впервые обучил работников заводской лаборатории определять содержания кобальта, что в последующем было в полной море использовано этим предприятием, широко развернувши свои исследования.
В конверторе нашей опытной станции вели мы продувки штейна. Кончили мы однажды продувку в три часа ночи. Георгий Иванович Федоров после двухсуточных трудов расположился спать на скамье в лаборатории. Липин жил за городом и я пригласил его к себе. Ехала какая-то машина. Поднял руку - машина остановилась. Батюшки! «Черный ворон» с решетками. Шофер посадил Липина в фургон и запер заднюю дверь на задвижку, а я устроился в кабине. Нужно было видеть физиономию дворника, когда я, освободив Липина из заточения, повел его к себе. Это надолго дало соседям пищу для пересудов.
Еще один эпизод. Когда писалась книга о наших трудах по никелю, в институт на мое имя сыпалось такое количество всяких запросов от московского начальства, что ответы на них занимали все мое время. Тогда я стал аккуратно складывать всю корреспонденцию в ящик стола. Сначала поток писем еще более возрос и в них появились угрозы. Затем все оборвалось - о нас как бы забыли. Когда же к октябрю я появился в Главке - встретили как воскресшего из мертвых. Оказывается, не имея ответов на свои послания сочли выведенным в расход и оборвали отношения. Не забудьте - ведь все это было в 1937 году.
Прошло несколько дней. На самом высоком наркомтяжпромском уровне должна была решаться судьба Североникеля, а в условиях тех дней это было равнозначно решению судьбы всех связанных с этим комбинатом.
В зал заседаний нас вызвали с утра. Разбирали проект заместитель наркома Авраамий Павлович Завенягин, заместитель наркома Кузьмин и, только что назначенный управляющим Кольстроя и директором Североникеля, Михаил Михайлович Царевский - человек, пожалуй, с такими же организационными способностями, как Кондриков. В качестве экспертов были приглашены московские профессора маститый Владимир Андреевич Ванюков, эрудированнойший Василий Александрович Пазухин и сумрачный Григорий Афанасьевич Шахов.
Рассматривался проект детально и с большим пристрастием. Открытые незадолго перед тем богатые жильные руды Питтио Кумужья позволили Союзникольоловопроекту предложить вариант введения комбината в действие в кратчайший срок, без строительства обогатительной фабрики. Вот этого-то наши судьи и не могли взять в толк: как можно в одном цехе, предназначенном только для поредела файнштейна. при переходе на богатые руды разместить, хотя бы временно, все технологические операции от рудной плавки до получения огневого никеля.
В пять часов вечера в зале появился нарком - Лазарь Моисеевич Каганович. Одновременно через другую дверь вошло несколько молодых мускулистых мужчин и расположились за спинами сторонних участников совещания. И все рассмотрение началось сначала.
В момент появления Кагановича выступал Пазухин; нимало не растерявшись он прервав свое выступление, со своей обычной четкостью м обстоятельностью рассказал о контурах проекта.
Затем настал черед оноповского горняка Парчевского и он так лихо отвечал на все вопросы, что Каганович никак не мог понять, с кем он имеет дело: проектантом или исследователем, заказчиком или подрядчиком.
Каганович легко раздражался, задавал предвзятые вопросы, порой проявлял недоверие, но в целом явно стремился проникнуть в существо дела.
В критические минуты в зале раздавались звуки, напоминающие рычание льва : это Яков Давыдович Рачинский - бессменный главный инженер проектов по проблемам кольского никеля, с недавних времен лауреат Ленинской премии за свом труды в этой области - рвался на помощь, но не имел возможности встрять а бой.
Внезапно, казалось бы без всякого повода, на директора СНОП`а Петра Альфредовича Кулле - ныне доктора геологоминералогических наук, профессора известного специалиста по подземному выщелачиванию - яростно набросился не выступавший после прихода наркома Завенягин: «Весь проект белыми нитками шит, а директор института отсиживается и молчит! Что вы скажете об этом деле?»
«Проблема кольского никеля очень трудна» - начал поднимаясь со своего места Кулле - и тут как бык взревел Каганович: «Трудна! Все легкие дела большевики давно сделали! Впереди одни трудные дела!” У Кулле язык прилип к гортани. Впрочем накричав Каганович повернулся к Кулле спиной и уже до самого конца не замечал его. А директором СНОП`а вскоре оказался назначенным М.И.Бирулин.
Не помню кто еще допрашивался по проекту, но к десяти часам вечера рассмотрение было закончено и Каганович, не высказав никаких суждений, направился к выходу. Однако Парчевский, решительно преградив дорогу, огорошил наркома неожиданным вопросом:»Погодите, Лазарь Моисеевич, разговор наш еще не окончен! Скажите прямо - мы вредители или нет.» Глаза у Кагановича округлились, но ответил он без промедления:»Индульгенциями не торгую! Заметьте однако, что я вас ни в чем не обвиняю, а это уже много значит!»
И тут… И тут, охватив со стола рукопись книги, наперерез Кагановичу ринулся я. Это было так стремительно, что сидевший за моей спиной страж не успел даже подняться со стула. Настигнув Кагановича я с разбега остановился как вкопанный, папка вылетела из моих рук и три сотни страниц разлетелись по полу. Начальство отпрянуло - вдруг бомба… Все решала секунда и я ее не потерял. Совершенно спокойно, а при той ситуации это, пожалуй, было главное, доложил о наших изысканиях, положенных в основу только что рассмотренного проекта, о значении их для сознательного пуска и освоения никелевых предприятий и просил распоряжения о публикации.
Обращаясь к своему заместителю Кузьмину Каганович сказал: «прошу разобраться, если материал действительно нужный - дайте указание.” Но такая расплывчатая формулировка явно не устраивала. И, продолжая загораживать дорогу, я запротестовал:»Ничего из этого не выйдет! Разбираться по обыкновению будут год, а действовать надо быстро - время не ждет.» Каганович вспыхнул и буравя меня жестким взглядом резко бросил Кузьмину:»В течение трех дней провести авторитетную экспертизу; результаты доложить лично мне.»
Мы еще были в Главке и обсуждали перипетии дня, когда раздался звонок Кузьмина, приглашавшего нас к себе. Каганович сказал Кузьмину:чудесная молодежь, горячая, но хорошая. Забегая вперед отмечу: проект первой очереди Североникеля был утвержден.
При мне было четыре экземпляра рукописи. Кузьмин, исполняя распоряжение наркома, разослал их на экспертизу. Через три дня он ознакомил меня с отзывами академиков А.А.Байкова и Н.С.Курнакова, профессоров В.А.Пазухина и Г.Г.Уразова, единодушно отметивших новизну и ценность полученных результатов.
Я привез в Ленинград подписанное Кузьминым указание о срочном опубликовании нашей книги. Оно начиналось словами: «По распоряжению народного комиссара тяжелой промышленности товарища Кагановича Л.М.»… В условиях того времени это действительно много значило.
Распоряжение наркомата и копии отзывов переданы парткому института. Через несколько дней меня вызывает секретарь партийного комитета, насколько помню, Куценко. Пространно доказывает Куденко, что деятельность Группы никеля и особенно ее руководителей давала основания для самых разнообразных подозрений, несостоятельность которых стала в полной мере очевидной только сейчас.
При нашем разговоре присутствует заместитель секретаря Пантелеймон Иванович Левин: он сидит на подоконнике слегка покачивая ногами и внимательно слушает, не говоря ни слова, но я ощущаю его сочувствие я удовлетворение оборотом дела. Впоследствии Левин был первым секретарем Василеостровского райкома, секретарем Ленинградского горкома и пострадал по пресловутому «ленинградскому делу. В моей памяти Пантелеймон Иванович остался как культурный к благожелательный человек, умный и дальновидный руководитель.
В те времена массовое опорачивание сопровождалось широкой оглаской, а единичные случаи реабилитации происходили втихомолку. Поэтому не вызывает удивления, что некие Елизаров и Березовский - сотрудники ВАМИ, в прошлом студенты горного института - несмотря на вышеизложенное вновь уделяли место Асееву. Белоглазову и Грейверу в сфабрикованном ими каталоге 95 вредителей. Мне неведомы истоки рвения этих добровольных могильщиков истины, но в погоне за количеством оклеветанных они просчитались упустив время. В связи с изменившейся ситуацией творение их было оглашено на общем собравши сотрудников ВАМИ, давшем ему справедливую оценку «применительно к подлости.» И приходится остро жалеть, что деятельность такого рода оставалась тогда безнаказанной.
После войны наши пути пересеклись еще раз. Я руководил экскурсией студентов на Волховском алюминиевом заводе. Для ознакомления с электролизом требовалось разрешение начальника этого цеха Елизарова. Я передал черев секретаря официальную записку и через минуту она была возвращена мне с соответствующей резолюцией. К обоюдному удовлетворению личная встреча оказалась излишней.
Появившийся в нашей лаборатории Березовский мрачно спросил: «Наум ты жив?» Протянутая рука его повисла в воздухе, а я не задумываясь ответил: «Вопреки дружным усилиям клеветников жив.» «Меня послал секретарь парткома; я буду работать в Группе никеля.» «Скажи секретарю парткома, что пока я жив, ты не будешь работать, и в Группе никеля, ни в Горном институте. Вон!»
Я был совершенно уверен, что секретарь парткома Иван Алексеевич Недолуженко, умный и безукоризненно порядочный, человек, наш доцент, впоследствии профессор экономики, согласится с моими доводами. Так оно и получилось.
Следует о горечью отметить, что вышеназванные персонажи - не единственные иа бывших питомцев ЛГИ, подвизавшиеся на стезе подлости и клеветы.
Горный инженер Александр Владимирович Крылов - о нем речь ниже - поведал мне, как в 1939 году - заметьте: в тридцать девятом - давал свидетельские показания Московскому областному суду по делу окончивших ЛГИ геологов Haпольской-Ионина и их собратьев по оружию. Эти «деятели» составили три списка под названием: «Активные контрреволюционеры и оппозиционеры, бывшие воспитанники Ленинградского горного института», охватив ими соответственно 42, 84 и 122 человека; Списки были разосланы их сочинителями в партийные и карающие организации всей страны. На основе зафиксированных в них клеветнических данных десятки семей были высланы из родных мест, множество людей арестовано, исключено из партии, брошено в тюрьмы и лагеря;
Крылов, сам пострадавший от этой банды, по счастью был в числе оставленных на свободе. Появление его на суде, также обязанное совершенно случайному стечению обстоятельств, оказалось подлинным разрывом бомбы; Только накануне здесь было декларировано, что Крылов расстрелян и это муссировалось как одно из доказательств прозорливости и объективности суждений подсудимых. А он - Крылов - жив, здрав, восстановлен в партии и работает в столице нашей родины - Москве.
Показания Александра Владимировича изменили все течение процесса уже продолжавшегося тринадцать дней. Человек с ясным и критическим умом, чекист первых лет революции, он, быть может и не без душевного треволнения, но честно и неустрашимо выполнил свой долг перед товарищами, а, если смотреть шире, и перед Родиной.
Сообщенные Крыловым объективные, и потому абсолютно неопровержимые, данные получили полное подтверждение в свидетельских показаниях десятка, вызванных по его настоянию, москвичей, а затем и ленинградцев. Общими усилиями была восстановлена картина всей гнусной деятельности враждебной группы. Примечательно, что наряду с пострадавшими в суд оказались вызванными высокие по своему положению лица, выдавшие подсудимым блестящие характеристики и тем самым объективно способствовавшие клеветническим козням отщепенцев.
Возник вопрос как должна быть квалифицирована вина подсудимых: за обычную клевету полагалось до двух лет тюремного заключения. особый характер дела, вопиющее несоответствие возмездия содеянному, побудило квалифицировать его как контрреволюцию со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В результате почти месячного разбирательства суд воздал по заслугам всем подсудимым, а дело непривлеченых ранее сподвижников их - горного инженера Митясова и других - стало объектом дополнительного следствия и судебного разбирательства с аналогичным финалом. Таково существо повествования Александра Владимировича.
Парный процесс, на котором волею судеб Крылов оказался главным свидетелем, был лишь предельно кратко освещен газетою «Известия»; но и этого оказалось достаточно, чтобы он получил резонанс во всей стране - и отсюда его огромное моральное значение. Клеветники, а их, окажем прямо, было тогда порядочно, затрепетали. Наивно, конечно, думать, что они мгновенно перевоспитались, но во всяком случае, поджали хвосты, притаились и заменили свой звериный оскал фальшивой улыбкой. А интуитивно я чувствую, что среди ЭТИХ отщепенцев несколькими годами позднее оказалось немало поклонников гитлеризма.
Первого мая 1938 года перед демонстрацией я торжественно вручил секретарю парткома Левину изданную СНОП`ом и только накануне изданную типографией, еще пахнущую краской и клеем книгу «Получение никеля из сульфидных медно-никелевых руд Советского Союза» - первый труд, посвященный технологии переработки этого нового для нас и своеобразного вида сырья.
Пантелеймон Иванович, любовно погладив корешок, сильно акцентируя «и» прочитал: Союзникельоловопроект И Ленинградский горный институт. С минуту мы помолчали. Слова были излишни. Так наши труды, прежде известные детально только узкому кругу проектантов, стали достоянием всех причастных к проблеме советского никеля.
******
Из жизни в ЛГИ: Своеобразные высказывания Николая Георгиевича Келля на собраниях неизменно привлекали к себе внимание. По тем временам некоторые из них были на грани криминала. Но они были искренними и, вероятно именно поэтому, воспринимались окружающими с предельной доброжелательностью.
На Совете института обсуждалась, не помню уж какая, директива Сталина. Она не имела к нам непосредственного отношения, но дирекция проявляла завидное усердие в предельно расширительном ее толковании. Реплику подал Келль. «У Короленко есть рассказ. Охотник вышел из дому и свистнул собак. Те со всех ног пустились вперед. А охотник свернул на боковую тропку. Не торопитесь бросаться раньше времени вперед - не пришлось бы возвращаться обратно». После этого Николай Георгиевич зашел ко мне и спросил: «Скажи, Наум, я не очень того - загнул? »
****
...В начале февраля 1919 года я поступил на работу в Петрокоммуну в качестве железнодорожного агента. На эту, порожденную революцией, грандиозную организацию, была возложена труднейшая задача - прокормить Петроград.
Правление Петрокоммуны занимало четыре здания на набережной Невы между крыльями адмиралтейства. Оно объединяло тысячи многообразных предприятий, складов и магазинов в Ленинграде и десятка два заготовительных филиалов, разбросанных по производящим районам страны. В один из таких филиалов - Вятскую областную контору Петрокоммуны - я был откомандирован осенью того же года.
В вятских столовых, в том числе и обкомовской, кормили примерно тем же, но порции были побольше, да и сама жизнь легче: под боком был неимоверно дорогой, но относительно обильный рынок. В столовой Обкома в числе прочих питалось все городское начальство. Мне нравилось, что каждый приходящий занимал за столами первое попавшееся свободное место. Так, мне доводилось сидеть за одним столом с первым секретарем Обкома партии Вейцером - впоследствии министром торговли, с председателем Губсоюза Лёвиным и другими. Во время обеда за каждым столом велся общий разговор с шутками и смехом отчего скудная пища казалась много приятней.
Это была моя первая крупная совершенно самостоятельная и довольно ответственная работа. Она дала мне значительный организационный опыт и показала, что при достаточном желании и упорстве можно преодолеть любые трудности. Когда на следующую весну мне было поручено руководство посевной компанией в том же совхозе я успешно справился и с этой задачей.
***
Даже теперь, сорок пять лет спустя, я с удовольствием вспоминаю тогдашнюю самоотверженную полную энтузиазма работы всего нашего коллектива, горевшего одной мыслью, одним желанием - помочь великому родному городу. Следует, однако, заметить, что наши задачи «центровиков», как нас называли, порою находились в противоречии с узкоместными интересами. И хотя большинство руководящих работников понимало государственную необходимость подчинения интересов той или иной губернии интересам страны, но были и такие, которые не хотели или не могли подняться над чисто «местническими» тенденциями. А так как на каждый удар мы отвечали ударом и к тому же сильнейшим, то борьба носила порой довольно острый характер. Как правило старания наших противников оказывались втуне, но однажды вылились в довольно крупную неприятность.
Петрокоммуна прислала нам для посадки значительное количество семян свеклы. Испытание, кстати сказать осуществленное по нашему почину, показало чрезвычайно низкую их всхожесть. Наши противники не упустили возможность донести, что Вятпетрокоммуна сгноила семена. Для вящей важности к этому основному «криминалу» был приобщен ряд других умозрительных предполагаемых «преступлений». И хотя семена были только что получены, а прочие обвинения были явно вздорными - Орлов тем не менее был арестован. Одновременно началась скрупулезная ревизия деятельности конторы в Вятке и отчетности ее за все время существования в Ленинграде.
Не теряя ни минуты я детально информировал обо всем по железнодорожному телеграфу председателя Петрокоммуны А.Е. Бадаева, а затем затребовал междуведомственную комиссию специалистов Губземотдела и Губсовхоза. Эта комиссия установила, что условия хранения семян вполне нормальны, семена в прекрасном физическом состоянии без малейших признаков гниения, низкая же всхожесть их обусловлена «старостью». Впоследствии оказалось, что наша партия семян составляет лишь незначительную часть от общей массы, закупленной в Эстонии - единственной стране, поддерживавшей в те времена с нами дипломатические и торговые отношения. Эстонские коммерсанты бессовестно надули доверчивых и малоопытных советских кооператоров, а может быть и осуществили своеобразную диверсию. Мы же первыми обнаружили это и тем самым вызвали на себя огонь.
Прошла неделя, а может быть и несколько больше. Ревизоры Госконтроля, организации безусловно объективной, трудились не покладая рук и все «криминалы» отпадали один за другим. В конечном итоге по Вятской конторе осталось одно - хранение наличных средств.
Дело в том, что по законоположениям того времени все организации могли хранить и получать деньги только в Облфинотделе. А так как на местах все время испытывался острый недостаток денежных знаков, то получение ассигнований через Облфинотдел оказывалось практически невозможным. Поэтому Петрокоммуне, работе которой Правительство придавало особое значение, Петрокоммуне (и только ей!) в изъятие из общего порядка было предоставлено право обеспечивать свои отделения наличными деньгами.
В момент ревизии по кассовой книге значилось в наличии 35 миллиардов рублей, которые и оказались в сейфе конторы. Одновременно была представлена справка Правления Петрокоммуны, разрешающая нам хранение и расходование наличных средств. Однако ревизоры не поверили этому документы; они вынесли решение о конфискации денег и привлечении уполномоченного к суровой ответственности за незаконное хранение наличных средств.
Но в тот самый момент, когда ревизоры заканчивали свой акт, в контору вошло двое мужчин с большими чемоданами и кобурами у пояса. Это были артельщики Петрокоммуны, доставившие нам еще двести миллиардов, разумеется при соответствующих документах.
Эффект был поистине потрясающий. Наши уважаемые ревизоры поняли, что на сей раз они попали впросак и сочли за благо отвергнуть и этот криминал.
Между тем Орлов все еще находился под арестом. Правда ежедневно с самого утра часовой доставлял его в контору на работу и терпеливо сидел у дверей конторы до конца дня, но такая работа не могла быть эффективной. А весна не ждала. Всей нашей посевной кампании грозил срыв. Должна была наступить развязка и она действительно наступила.
А.Е. Бадаев прислал свой категорический протест. С Алексеем Егоровичем - в прошлом редактором Правды, депутатом государственной думы от большевиков, выступление которого гремело на весь мир, политкаторжанином, человеком, которого хорошо знал Ленин - нельзя было не считаться. К тому же Москва тоже потребовала объяснений. Наконец, таково стечение обстоятельств, в эти дни в Вятку прибыл в своем поезде Михаил Иванович Калинин, к которому я тотчас же обратился.
На моей обстоятельной докладной записке Михаил Иванович наложил резолюцию: «В самом срочном порядке разобрать в чем дело; если нет важных преступлений - освободить». Мне было предложено через два дня придти в поезд к секретарю Михаила Ивановича за ответом. Однако к назначенному времени ответа не было. Тогда Михаил Иванович приказал в 24 часа закончить следствие и результаты доложить ему. Через час Орлов был освобожден. Материалы же, как не содержащие криминалов, по распоряжению председателя ЧК Залесского были направлены ревизионной комиссии Петрокоммуны.
Ревизионная комиссия и правление Петрокоммуны детально изучив материалы вятской и петроградской ревизий предписали «устранить мелкие недочеты отмеченные в актах Государственного контроля». Вот и все. Гора родила мышь.
Я приехал в Вятку при военном коммунизме, а выбыл в начале нэпа. Но в дальнейшем я работал в кооперации еще 2 ½ года, в том числе около полутора лет в той же Петрокоммуне под руководством Б.И. Орлова, бывшего тогда уполномоченным по северному краю. Затем около года я занимал должность заведующего оперативно-торговым отделом Петрозаводского центрального рабочего кооператива. В этот период я получил значительный опыт хозяйственной деятельности в условиях устойчивой денежной системы, когда экономические показатели стали главным критерием оценки результатов производства.
Общий стаж моей продработы около шести лет. Эта работа оказала решающее влияние на всю мою последующую деятельность.. Жизнь вплотную столкнула меня с рядом замечательных и самоотверженных людей, людей с пламенной любовью к труду, с высоким чувством ответственности, не боящихся трудностей и упорно борющихся за их преодоление - было у кого поучиться.
Проварившись в таком котле я избавился от некоторой врожденной флегматичности, обрел веру в свои силы, научился работать в коллективе, с коллективом и с отдельными людьми, приобщился к политическим интересам эпохи и ясно представил себе цель жизни...
****
...Лауреатские дипломы и знаки вручал нам месяца три спустя директор БМЗ А.И.Самохвалов, знакомый мне со студенческих времен: я занимался с его группой в первый год моей преподавательской деятельности. Диплом оказался за личной подписью Сталина и, поистине, непонятно, как в условиях 1942 года у него нашлось для этого время.
Александр Иванович, вообще не склонный к интимным излияниям, на сей раз разговорился и мы просидели у него часа полтора. Мне запомнились два рассказанных им эпизода.
«Когда меня, .. назначили начальником Главалюминия - я принял это спокойно: не дурнее же у моего предшественника Ульянова. Нс прошло только три дня, как я приступил к работе в главке. Вызывает Лазарь Мойсеевич и говорит: «Садись.» «Ничего, постою» - отвечаю я. «Садись, я тебе сейчас такое окажу, что лучше сядь.» У меня и ноги подкосились. А Каганович говорит: «Сейчас мы договорились с товарищем Сталиным создать наркомат цветной металлургии и назначить тебя наркомом.» Действительно хорошо, что я сидел.»
Александр Иванович недолго пробыл на посту министра, но отстранение его не представлялось мне обоснованным; впрочем судите сами. В период непродолжительной предвоенной «дружбы» c немцами, СССР взял обязательство поставлять Германии никель и, конечно, не только никель, это была цена мира. Но в те времена мы еще не производили электролитный металл и кольский никель был рекламирован Гитлером по содержанию меди.
Сталин потребовал от Самохвалова поставки чистого никеля, выпуск же медистого никеля был категорически запрещен. В тщетном стремлении решить эту задачу комбинат встал на путь многократных разделительных плавок, но это навлекло ж оборот основную массу металла, выдача же годной продукции стала совершенно незначительной. Другими словами комбинат стал работать в своеобразном замкнутом цикле: сам на себя. Самохвалова сняли. За выпуск неполноценного продукта установили суровые кары. Создали Комитет стандартов. Наконец создали специальную комиссию для наведения порядка на Североникеле.
Грозные тучи нависли над комбинатом и, разумеется, в первую очередь над его руководством. В решающую минуту, когда уже должен бык грянуть гром, положение неожиданно спас вызванный комиссией Иолко. Не иначе как по наитию свыше, ему пришла гениальная мысль продемонстрировать диаграмму разделительных плавок Белоглазова, свидетельствующую о наличии двух эвтектик, определяющих предельные составы первого и второго боттомов. В по диаграмме во втором боттоме два процента меди, а значит в огневом металле два с половиной процента - никуда не денешься.
Первым отозвался П.Я.Антропов: если эвтектика - ничего не поделаешь. Вслед за ним это же положение в разных словесных вариантах подтвердили остальные члены комиссии. Северникелю санкционировали временный выпуск медистого металла и предписала форсировать строительство цеха электролиза.
Любопытную деталь этой эпопеи поведал мне как-то А.В. Крылов. Потрясенный внезапной переменой его судьбы - Самохвалов безудержно запил. Неведомыми путями это стало известно в ЦКК Розалье Самойловне Землячке, а от нее Сталину. Сталин позвонил Самохвалову: вы сняты с поста наркома но отнюдь не причислены к категории безнадежных; предлагаю понять это и взять себя в руки - и повесил трубку. Вскоре Александр Иванович получил назначение директорствовать на Красноуральском заводе, затем на Балхашском и впоследствии был министром цветной металлургии Казахстана. Приходится пожалеть, что на закате дней злоупотребление алкоголем стало для него непреодолимой потребностью.
Второй эпизод. «Представлял я работников цветной металлургии к награждению. Нужна виза Молотова и резолюция товарища Сталина. Тщательно изучил материал, заготовил шпаргалку о всех кем могут поинтересоваться. Пришел к Вячеславу Михайловичу. Просматривает список, спрашивает: «Почему не вижу Царевского? Знаю еще по Нижнему Новгороду - превосходный работник. --работает недавно, «Разве это главное? Важно как работает. Нужно включить.» Взял я ручку и вписал Царевского на орден Ленина; один у него был, а вторых штатским в цветной металлургии тогда не давали.
Пришел к Иосифу Виссарионовичу. Смотрит список и спрашивает: «Скажи, нарком, ты сегодня передовицу «Правды» читал?» «Нет, еще не успел.» Дает мне газету. Смотрю ругают директора Североникеля. Спрашивает: «А он в твоем списке есть?» «Есть, товарищ Сталин» - каюсь я. «Так вычеркни его своей наркомовской рукой, да пометь, что это ты сам вычеркнул, а то я тебе весь список перечеркну.» Вычеркнул я дрожащей рукой этого директора, расписался рядом, и Иосиф Виссарионович утвердил награждение.»
В 1933 году организовал и возглавил исследования «Группы Никеля» при ЛГИ. По разработанным им технологиям был получен первый советский ванадий, извлечен молибден из бедных некондиционных концентратов.
Совместно с учеными ЛГИ Н. П. Асеевым, К. Ф. Белоглазовым и др. разработал технологию получения меди, никеля, кобальта и платиновых металлов из сульфидных медно-никелевых руд, что послужило основой для строительства «Североникеля» и Норильского ГОКа. Из воспоминаний:
"...В конце тридцатых годов, видимо по самому высокому повелению, началась борьба за дисциплину на производстве, в первую очередь, с опозданиями. Кара определялась минутами: выговор - длительное удержание четверти зарплаты - увольнение. Попытка выгородить провинившихся влекла столь суровые последствия, что на это никто не решался.
Многих, очень многих, и, как это не странно, особенно аккуратных и непогрешимых, обуял страх: они потеряли доверие даже к хорошо выверенным часам, потеряли добрый сон. Мне известен лишь один случай, когда трудящийся преднамеренно нарушил указ. Речь идет о Логинове, решившем перебраться на Североникель. Предвидя, что я буду просить его остаться. Алексей Борисович опоздал на тридцать одну минуту, заявив об этом отделу кадров института. Все решилось автоматически: через полчаса он был «безработным».
Белла Семеновна жила с ребятами на даче в Мельничном ручье. Она уходила из дому в четверть седьмого и уверенно, даже о некоторым резервом, попадала на Красный Выборжец к восьми часам. Каков же был ее ужас, когда однажды поезд вместо Финляндского вокзала оказался принятым на отдаленный запасный путь. Правда, письменная справка дежурного по станции отвела от Беллы Семеновны карающую десницу, но ведь такими справками запаслись далеко не все пассажиры.
Директору Гипроникеля М.И.Атрашкевичу и, проживавшему вблизи, его главному бухгалтеру - утром подавалась институтская машина. Однажды она испортилась в пути. Пассажиры бросились бежать, но опоздали на три минуты. Первое что делал директор - объявил своему спутнику выговор в приказе. А ведь, ей же богу, он отнюдь не был ни трусом, ни формалистом.
****
....И он наступил - грозный тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Когда двумя десятилетиями позднее появилось разъяснение ЦК партии о культе личности - я был совершенно потрясен. Письмо ЦК читалось в переполненном до отказа конференц зале института. По окончании чтения один из профессоров paзочарованно уронил: «ничего нового, все это мы знали и раньше». О себе скажу - не знал и не подозревал.
Да и как можно было думать, что те, кого выдавали за преступников, на самом деле лучшая часть нашего общества вся вина которой лишь в том, что она потенциально несовместима с культом и державной властью одного человека. Нас поражало как на двадцатом году советской власти может быть такое количество внутренних врагов, но, то что мы тогда считали фактами, подтверждало это.
Я бы сказал, что само представление о мере вины и воздействия переместилось в сознании людей в сторону «смертных грехов.» Когда же репрессированными оказывались те, кого мы знали достаточно хорошо, чтобы не верить в их виновность - мы полагали их жертвами , неизбежных единичных ошибок и наша оценка происходившего вокруг от этого не менялась.
К тому же жизнь шла своим чередом: в Москве у Художественного театра не иссякала очередь жаждующих посмотреть только что доставленную Анну Каренину; в Ленинграде Шостакович заканчивал свою пятую симфонию; где-то у северного полюса дрейфовала на своей льдине Папанинская четверка; Чкалов, Байдуков и Беляков перелетели из Москвы в Ванкувер; Тарле публиковал изыскания об эпохе Наполеона, а Эренбург и Кольцов - свои гневные, написанные кровью сердца, послания из Испании; проектировались и строились новые заводы; непрестанно возрастало материальное могущество страны и непоколебимой была вера народа в правильность генеральной линии партии, направленной на строительство социализма и коммунизма.
Для Группы никеля эра, выражаясь мягко, недоверия - началась в первом квартале 1937 года. Прежде всего у нас появился в качестве ревизора некто Заколдаев - геолог средней руки с физиономией породившей его институтское прозвище «бог шельму метит.» Вряд ли кто-нибудь, когда-нибудь подозревал его в объективности суждении вообще, а в металлургии он попросту ничего не понимал
Для большей представительности Заколдаев привлек к участию в ревизии свою супругу - студентку второго или третьего курса, общими силами они терзали меня несколько дней. По их инициативе труды наши были переданы профессору П.Я.Сольдау, пасквильное заключение которого, волею случая, стало мне известно. Затем, уже неведомыми судьбами, все материалы попали в Гипроникель в благожелательном отношении которого можно было не сомневаться. Но как развернутся события далее - невозможно было предвидеть.
В трудные, мину ты жизни мы всегда работали с удесятеренной энергией. С семи - восьми часов утра и допоздна я был в институте, по прежнему командовал Группой в целом и вел свои работы, писал и оформлял всякую, в том числе денежную, документацию - словом выполнял все функции начальства. Но, когда я проходил по институтским коридорам, многие, потупя глаза, норовили незаметно проскользнуть мимо, многие, избегая встречи с подозрительным элементом, предусмотрительно сворачивали в первую попавшуюся комнату. Тем существеннее, что положение внутри Группы оставалось стабильным.
В институте уже не было Николая Васильевича Грачева, исключенного из партии. Преемник его Коктонов был выбран весьма удачно: работяга, скромный и безукоризненно порядочный человек. Однако уже через пол-года его выдвинули на работу в поредевшее Министерство иностранных дел, где впоследствии он успешно подвизался в ранге советника английского полпредства, а одно время даже заместителя министра по австрийским делам. В конечном итоге, правда тоже ненадолго, директором института оказался присланный извне - тогда доцент, впоследствии доктор - профессор Суханов.
Вполне понятно, что в обстановке очерченной выше, мы не могли ожидать от нового человека объективного отношения - так оно сначала и оказалось. Но в это время к нам приехал Начальник Норильского комбината НКВД Матвеев, хозяйственник крупного масштаба, порядочный и принципиальный человек. После того как были обсуждены выполненные нами работы и намечены контуры дальнейших - я пригласил Матвеева и руководящих работников Группы к Суханову, для подведения итогов. Отдал Афанасию Филимоновичу должное: не прибегая к фиговым листкам он поставил Матвееву вопрос ребром. «О Группе никеля мне говорили много плохого. Каково ваше мнение?»
И получил однозначный и вполне определенный ответ: «Норильский комбинат считает, что Группа никеля Ленинградского горного института единственная научная организация дающая по нашим проблемам полноценную и безукоризненно качественную отдачу. Комбинат намерен всемерно укреплять свои связи с этой Группой.»
Позднее Матвеев сам оказался жертвой произвола. Но отзыв его на том этапе имел для нас большое значение: если он и не решал кардинально нашу судьбу, то во всяком случае на некоторое время смягчал обстановку.
Еще упомянутая выше первая отечественная конференция по проблемам никеля Заполярья рекомендовала опубликовать наши, работы. К 1937 году необходимость в этом особенно назрела. Правда в условиях того времени коллеги мои со вполне достаточным основанием сомневались в осуществимости подобной публикаций; но надлежащая подготовительная работа все же была проведена; Николай Васильевич Зашихин, Николай Степанович Зонтов и Юрий Виталиевич Морачевский обработали материалы по сырью и его обогащению, а Наум Соломонович Грейвер - по технологии. В результате получилась рукопись в 14 авторских листов, которую тщательно просмотрели и одобрили Константин Федорович и Николай Пудович;
А исследования наши шли своим чередом. Мне приходилось по временам выезжать на Североникель и Южуралникель. Помню, как Иолко, Логинов, Фалеев и я выезжали на Уфалейский завод и получили там богатые кобальт-содержащие конверторные шлаки. Кстати Фалеев впервые обучил работников заводской лаборатории определять содержания кобальта, что в последующем было в полной море использовано этим предприятием, широко развернувши свои исследования.
В конверторе нашей опытной станции вели мы продувки штейна. Кончили мы однажды продувку в три часа ночи. Георгий Иванович Федоров после двухсуточных трудов расположился спать на скамье в лаборатории. Липин жил за городом и я пригласил его к себе. Ехала какая-то машина. Поднял руку - машина остановилась. Батюшки! «Черный ворон» с решетками. Шофер посадил Липина в фургон и запер заднюю дверь на задвижку, а я устроился в кабине. Нужно было видеть физиономию дворника, когда я, освободив Липина из заточения, повел его к себе. Это надолго дало соседям пищу для пересудов.
Еще один эпизод. Когда писалась книга о наших трудах по никелю, в институт на мое имя сыпалось такое количество всяких запросов от московского начальства, что ответы на них занимали все мое время. Тогда я стал аккуратно складывать всю корреспонденцию в ящик стола. Сначала поток писем еще более возрос и в них появились угрозы. Затем все оборвалось - о нас как бы забыли. Когда же к октябрю я появился в Главке - встретили как воскресшего из мертвых. Оказывается, не имея ответов на свои послания сочли выведенным в расход и оборвали отношения. Не забудьте - ведь все это было в 1937 году.
Прошло несколько дней. На самом высоком наркомтяжпромском уровне должна была решаться судьба Североникеля, а в условиях тех дней это было равнозначно решению судьбы всех связанных с этим комбинатом.
В зал заседаний нас вызвали с утра. Разбирали проект заместитель наркома Авраамий Павлович Завенягин, заместитель наркома Кузьмин и, только что назначенный управляющим Кольстроя и директором Североникеля, Михаил Михайлович Царевский - человек, пожалуй, с такими же организационными способностями, как Кондриков. В качестве экспертов были приглашены московские профессора маститый Владимир Андреевич Ванюков, эрудированнойший Василий Александрович Пазухин и сумрачный Григорий Афанасьевич Шахов.
Рассматривался проект детально и с большим пристрастием. Открытые незадолго перед тем богатые жильные руды Питтио Кумужья позволили Союзникольоловопроекту предложить вариант введения комбината в действие в кратчайший срок, без строительства обогатительной фабрики. Вот этого-то наши судьи и не могли взять в толк: как можно в одном цехе, предназначенном только для поредела файнштейна. при переходе на богатые руды разместить, хотя бы временно, все технологические операции от рудной плавки до получения огневого никеля.
В пять часов вечера в зале появился нарком - Лазарь Моисеевич Каганович. Одновременно через другую дверь вошло несколько молодых мускулистых мужчин и расположились за спинами сторонних участников совещания. И все рассмотрение началось сначала.
В момент появления Кагановича выступал Пазухин; нимало не растерявшись он прервав свое выступление, со своей обычной четкостью м обстоятельностью рассказал о контурах проекта.
Затем настал черед оноповского горняка Парчевского и он так лихо отвечал на все вопросы, что Каганович никак не мог понять, с кем он имеет дело: проектантом или исследователем, заказчиком или подрядчиком.
Каганович легко раздражался, задавал предвзятые вопросы, порой проявлял недоверие, но в целом явно стремился проникнуть в существо дела.
В критические минуты в зале раздавались звуки, напоминающие рычание льва : это Яков Давыдович Рачинский - бессменный главный инженер проектов по проблемам кольского никеля, с недавних времен лауреат Ленинской премии за свом труды в этой области - рвался на помощь, но не имел возможности встрять а бой.
Внезапно, казалось бы без всякого повода, на директора СНОП`а Петра Альфредовича Кулле - ныне доктора геологоминералогических наук, профессора известного специалиста по подземному выщелачиванию - яростно набросился не выступавший после прихода наркома Завенягин: «Весь проект белыми нитками шит, а директор института отсиживается и молчит! Что вы скажете об этом деле?»
«Проблема кольского никеля очень трудна» - начал поднимаясь со своего места Кулле - и тут как бык взревел Каганович: «Трудна! Все легкие дела большевики давно сделали! Впереди одни трудные дела!” У Кулле язык прилип к гортани. Впрочем накричав Каганович повернулся к Кулле спиной и уже до самого конца не замечал его. А директором СНОП`а вскоре оказался назначенным М.И.Бирулин.
Не помню кто еще допрашивался по проекту, но к десяти часам вечера рассмотрение было закончено и Каганович, не высказав никаких суждений, направился к выходу. Однако Парчевский, решительно преградив дорогу, огорошил наркома неожиданным вопросом:»Погодите, Лазарь Моисеевич, разговор наш еще не окончен! Скажите прямо - мы вредители или нет.» Глаза у Кагановича округлились, но ответил он без промедления:»Индульгенциями не торгую! Заметьте однако, что я вас ни в чем не обвиняю, а это уже много значит!»
И тут… И тут, охватив со стола рукопись книги, наперерез Кагановичу ринулся я. Это было так стремительно, что сидевший за моей спиной страж не успел даже подняться со стула. Настигнув Кагановича я с разбега остановился как вкопанный, папка вылетела из моих рук и три сотни страниц разлетелись по полу. Начальство отпрянуло - вдруг бомба… Все решала секунда и я ее не потерял. Совершенно спокойно, а при той ситуации это, пожалуй, было главное, доложил о наших изысканиях, положенных в основу только что рассмотренного проекта, о значении их для сознательного пуска и освоения никелевых предприятий и просил распоряжения о публикации.
Обращаясь к своему заместителю Кузьмину Каганович сказал: «прошу разобраться, если материал действительно нужный - дайте указание.” Но такая расплывчатая формулировка явно не устраивала. И, продолжая загораживать дорогу, я запротестовал:»Ничего из этого не выйдет! Разбираться по обыкновению будут год, а действовать надо быстро - время не ждет.» Каганович вспыхнул и буравя меня жестким взглядом резко бросил Кузьмину:»В течение трех дней провести авторитетную экспертизу; результаты доложить лично мне.»
Мы еще были в Главке и обсуждали перипетии дня, когда раздался звонок Кузьмина, приглашавшего нас к себе. Каганович сказал Кузьмину:чудесная молодежь, горячая, но хорошая. Забегая вперед отмечу: проект первой очереди Североникеля был утвержден.
При мне было четыре экземпляра рукописи. Кузьмин, исполняя распоряжение наркома, разослал их на экспертизу. Через три дня он ознакомил меня с отзывами академиков А.А.Байкова и Н.С.Курнакова, профессоров В.А.Пазухина и Г.Г.Уразова, единодушно отметивших новизну и ценность полученных результатов.
Я привез в Ленинград подписанное Кузьминым указание о срочном опубликовании нашей книги. Оно начиналось словами: «По распоряжению народного комиссара тяжелой промышленности товарища Кагановича Л.М.»… В условиях того времени это действительно много значило.
Распоряжение наркомата и копии отзывов переданы парткому института. Через несколько дней меня вызывает секретарь партийного комитета, насколько помню, Куценко. Пространно доказывает Куденко, что деятельность Группы никеля и особенно ее руководителей давала основания для самых разнообразных подозрений, несостоятельность которых стала в полной мере очевидной только сейчас.
При нашем разговоре присутствует заместитель секретаря Пантелеймон Иванович Левин: он сидит на подоконнике слегка покачивая ногами и внимательно слушает, не говоря ни слова, но я ощущаю его сочувствие я удовлетворение оборотом дела. Впоследствии Левин был первым секретарем Василеостровского райкома, секретарем Ленинградского горкома и пострадал по пресловутому «ленинградскому делу. В моей памяти Пантелеймон Иванович остался как культурный к благожелательный человек, умный и дальновидный руководитель.
В те времена массовое опорачивание сопровождалось широкой оглаской, а единичные случаи реабилитации происходили втихомолку. Поэтому не вызывает удивления, что некие Елизаров и Березовский - сотрудники ВАМИ, в прошлом студенты горного института - несмотря на вышеизложенное вновь уделяли место Асееву. Белоглазову и Грейверу в сфабрикованном ими каталоге 95 вредителей. Мне неведомы истоки рвения этих добровольных могильщиков истины, но в погоне за количеством оклеветанных они просчитались упустив время. В связи с изменившейся ситуацией творение их было оглашено на общем собравши сотрудников ВАМИ, давшем ему справедливую оценку «применительно к подлости.» И приходится остро жалеть, что деятельность такого рода оставалась тогда безнаказанной.
После войны наши пути пересеклись еще раз. Я руководил экскурсией студентов на Волховском алюминиевом заводе. Для ознакомления с электролизом требовалось разрешение начальника этого цеха Елизарова. Я передал черев секретаря официальную записку и через минуту она была возвращена мне с соответствующей резолюцией. К обоюдному удовлетворению личная встреча оказалась излишней.
Появившийся в нашей лаборатории Березовский мрачно спросил: «Наум ты жив?» Протянутая рука его повисла в воздухе, а я не задумываясь ответил: «Вопреки дружным усилиям клеветников жив.» «Меня послал секретарь парткома; я буду работать в Группе никеля.» «Скажи секретарю парткома, что пока я жив, ты не будешь работать, и в Группе никеля, ни в Горном институте. Вон!»
Я был совершенно уверен, что секретарь парткома Иван Алексеевич Недолуженко, умный и безукоризненно порядочный, человек, наш доцент, впоследствии профессор экономики, согласится с моими доводами. Так оно и получилось.
Следует о горечью отметить, что вышеназванные персонажи - не единственные иа бывших питомцев ЛГИ, подвизавшиеся на стезе подлости и клеветы.
Горный инженер Александр Владимирович Крылов - о нем речь ниже - поведал мне, как в 1939 году - заметьте: в тридцать девятом - давал свидетельские показания Московскому областному суду по делу окончивших ЛГИ геологов Haпольской-Ионина и их собратьев по оружию. Эти «деятели» составили три списка под названием: «Активные контрреволюционеры и оппозиционеры, бывшие воспитанники Ленинградского горного института», охватив ими соответственно 42, 84 и 122 человека; Списки были разосланы их сочинителями в партийные и карающие организации всей страны. На основе зафиксированных в них клеветнических данных десятки семей были высланы из родных мест, множество людей арестовано, исключено из партии, брошено в тюрьмы и лагеря;
Крылов, сам пострадавший от этой банды, по счастью был в числе оставленных на свободе. Появление его на суде, также обязанное совершенно случайному стечению обстоятельств, оказалось подлинным разрывом бомбы; Только накануне здесь было декларировано, что Крылов расстрелян и это муссировалось как одно из доказательств прозорливости и объективности суждений подсудимых. А он - Крылов - жив, здрав, восстановлен в партии и работает в столице нашей родины - Москве.
Показания Александра Владимировича изменили все течение процесса уже продолжавшегося тринадцать дней. Человек с ясным и критическим умом, чекист первых лет революции, он, быть может и не без душевного треволнения, но честно и неустрашимо выполнил свой долг перед товарищами, а, если смотреть шире, и перед Родиной.
Сообщенные Крыловым объективные, и потому абсолютно неопровержимые, данные получили полное подтверждение в свидетельских показаниях десятка, вызванных по его настоянию, москвичей, а затем и ленинградцев. Общими усилиями была восстановлена картина всей гнусной деятельности враждебной группы. Примечательно, что наряду с пострадавшими в суд оказались вызванными высокие по своему положению лица, выдавшие подсудимым блестящие характеристики и тем самым объективно способствовавшие клеветническим козням отщепенцев.
Возник вопрос как должна быть квалифицирована вина подсудимых: за обычную клевету полагалось до двух лет тюремного заключения. особый характер дела, вопиющее несоответствие возмездия содеянному, побудило квалифицировать его как контрреволюцию со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В результате почти месячного разбирательства суд воздал по заслугам всем подсудимым, а дело непривлеченых ранее сподвижников их - горного инженера Митясова и других - стало объектом дополнительного следствия и судебного разбирательства с аналогичным финалом. Таково существо повествования Александра Владимировича.
Парный процесс, на котором волею судеб Крылов оказался главным свидетелем, был лишь предельно кратко освещен газетою «Известия»; но и этого оказалось достаточно, чтобы он получил резонанс во всей стране - и отсюда его огромное моральное значение. Клеветники, а их, окажем прямо, было тогда порядочно, затрепетали. Наивно, конечно, думать, что они мгновенно перевоспитались, но во всяком случае, поджали хвосты, притаились и заменили свой звериный оскал фальшивой улыбкой. А интуитивно я чувствую, что среди ЭТИХ отщепенцев несколькими годами позднее оказалось немало поклонников гитлеризма.
Первого мая 1938 года перед демонстрацией я торжественно вручил секретарю парткома Левину изданную СНОП`ом и только накануне изданную типографией, еще пахнущую краской и клеем книгу «Получение никеля из сульфидных медно-никелевых руд Советского Союза» - первый труд, посвященный технологии переработки этого нового для нас и своеобразного вида сырья.
Пантелеймон Иванович, любовно погладив корешок, сильно акцентируя «и» прочитал: Союзникельоловопроект И Ленинградский горный институт. С минуту мы помолчали. Слова были излишни. Так наши труды, прежде известные детально только узкому кругу проектантов, стали достоянием всех причастных к проблеме советского никеля.
******
Из жизни в ЛГИ: Своеобразные высказывания Николая Георгиевича Келля на собраниях неизменно привлекали к себе внимание. По тем временам некоторые из них были на грани криминала. Но они были искренними и, вероятно именно поэтому, воспринимались окружающими с предельной доброжелательностью.
На Совете института обсуждалась, не помню уж какая, директива Сталина. Она не имела к нам непосредственного отношения, но дирекция проявляла завидное усердие в предельно расширительном ее толковании. Реплику подал Келль. «У Короленко есть рассказ. Охотник вышел из дому и свистнул собак. Те со всех ног пустились вперед. А охотник свернул на боковую тропку. Не торопитесь бросаться раньше времени вперед - не пришлось бы возвращаться обратно». После этого Николай Георгиевич зашел ко мне и спросил: «Скажи, Наум, я не очень того - загнул? »
****
...В начале февраля 1919 года я поступил на работу в Петрокоммуну в качестве железнодорожного агента. На эту, порожденную революцией, грандиозную организацию, была возложена труднейшая задача - прокормить Петроград.
Правление Петрокоммуны занимало четыре здания на набережной Невы между крыльями адмиралтейства. Оно объединяло тысячи многообразных предприятий, складов и магазинов в Ленинграде и десятка два заготовительных филиалов, разбросанных по производящим районам страны. В один из таких филиалов - Вятскую областную контору Петрокоммуны - я был откомандирован осенью того же года.
В вятских столовых, в том числе и обкомовской, кормили примерно тем же, но порции были побольше, да и сама жизнь легче: под боком был неимоверно дорогой, но относительно обильный рынок. В столовой Обкома в числе прочих питалось все городское начальство. Мне нравилось, что каждый приходящий занимал за столами первое попавшееся свободное место. Так, мне доводилось сидеть за одним столом с первым секретарем Обкома партии Вейцером - впоследствии министром торговли, с председателем Губсоюза Лёвиным и другими. Во время обеда за каждым столом велся общий разговор с шутками и смехом отчего скудная пища казалась много приятней.
Это была моя первая крупная совершенно самостоятельная и довольно ответственная работа. Она дала мне значительный организационный опыт и показала, что при достаточном желании и упорстве можно преодолеть любые трудности. Когда на следующую весну мне было поручено руководство посевной компанией в том же совхозе я успешно справился и с этой задачей.
***
Даже теперь, сорок пять лет спустя, я с удовольствием вспоминаю тогдашнюю самоотверженную полную энтузиазма работы всего нашего коллектива, горевшего одной мыслью, одним желанием - помочь великому родному городу. Следует, однако, заметить, что наши задачи «центровиков», как нас называли, порою находились в противоречии с узкоместными интересами. И хотя большинство руководящих работников понимало государственную необходимость подчинения интересов той или иной губернии интересам страны, но были и такие, которые не хотели или не могли подняться над чисто «местническими» тенденциями. А так как на каждый удар мы отвечали ударом и к тому же сильнейшим, то борьба носила порой довольно острый характер. Как правило старания наших противников оказывались втуне, но однажды вылились в довольно крупную неприятность.
Петрокоммуна прислала нам для посадки значительное количество семян свеклы. Испытание, кстати сказать осуществленное по нашему почину, показало чрезвычайно низкую их всхожесть. Наши противники не упустили возможность донести, что Вятпетрокоммуна сгноила семена. Для вящей важности к этому основному «криминалу» был приобщен ряд других умозрительных предполагаемых «преступлений». И хотя семена были только что получены, а прочие обвинения были явно вздорными - Орлов тем не менее был арестован. Одновременно началась скрупулезная ревизия деятельности конторы в Вятке и отчетности ее за все время существования в Ленинграде.
Не теряя ни минуты я детально информировал обо всем по железнодорожному телеграфу председателя Петрокоммуны А.Е. Бадаева, а затем затребовал междуведомственную комиссию специалистов Губземотдела и Губсовхоза. Эта комиссия установила, что условия хранения семян вполне нормальны, семена в прекрасном физическом состоянии без малейших признаков гниения, низкая же всхожесть их обусловлена «старостью». Впоследствии оказалось, что наша партия семян составляет лишь незначительную часть от общей массы, закупленной в Эстонии - единственной стране, поддерживавшей в те времена с нами дипломатические и торговые отношения. Эстонские коммерсанты бессовестно надули доверчивых и малоопытных советских кооператоров, а может быть и осуществили своеобразную диверсию. Мы же первыми обнаружили это и тем самым вызвали на себя огонь.
Прошла неделя, а может быть и несколько больше. Ревизоры Госконтроля, организации безусловно объективной, трудились не покладая рук и все «криминалы» отпадали один за другим. В конечном итоге по Вятской конторе осталось одно - хранение наличных средств.
Дело в том, что по законоположениям того времени все организации могли хранить и получать деньги только в Облфинотделе. А так как на местах все время испытывался острый недостаток денежных знаков, то получение ассигнований через Облфинотдел оказывалось практически невозможным. Поэтому Петрокоммуне, работе которой Правительство придавало особое значение, Петрокоммуне (и только ей!) в изъятие из общего порядка было предоставлено право обеспечивать свои отделения наличными деньгами.
В момент ревизии по кассовой книге значилось в наличии 35 миллиардов рублей, которые и оказались в сейфе конторы. Одновременно была представлена справка Правления Петрокоммуны, разрешающая нам хранение и расходование наличных средств. Однако ревизоры не поверили этому документы; они вынесли решение о конфискации денег и привлечении уполномоченного к суровой ответственности за незаконное хранение наличных средств.
Но в тот самый момент, когда ревизоры заканчивали свой акт, в контору вошло двое мужчин с большими чемоданами и кобурами у пояса. Это были артельщики Петрокоммуны, доставившие нам еще двести миллиардов, разумеется при соответствующих документах.
Эффект был поистине потрясающий. Наши уважаемые ревизоры поняли, что на сей раз они попали впросак и сочли за благо отвергнуть и этот криминал.
Между тем Орлов все еще находился под арестом. Правда ежедневно с самого утра часовой доставлял его в контору на работу и терпеливо сидел у дверей конторы до конца дня, но такая работа не могла быть эффективной. А весна не ждала. Всей нашей посевной кампании грозил срыв. Должна была наступить развязка и она действительно наступила.
А.Е. Бадаев прислал свой категорический протест. С Алексеем Егоровичем - в прошлом редактором Правды, депутатом государственной думы от большевиков, выступление которого гремело на весь мир, политкаторжанином, человеком, которого хорошо знал Ленин - нельзя было не считаться. К тому же Москва тоже потребовала объяснений. Наконец, таково стечение обстоятельств, в эти дни в Вятку прибыл в своем поезде Михаил Иванович Калинин, к которому я тотчас же обратился.
На моей обстоятельной докладной записке Михаил Иванович наложил резолюцию: «В самом срочном порядке разобрать в чем дело; если нет важных преступлений - освободить». Мне было предложено через два дня придти в поезд к секретарю Михаила Ивановича за ответом. Однако к назначенному времени ответа не было. Тогда Михаил Иванович приказал в 24 часа закончить следствие и результаты доложить ему. Через час Орлов был освобожден. Материалы же, как не содержащие криминалов, по распоряжению председателя ЧК Залесского были направлены ревизионной комиссии Петрокоммуны.
Ревизионная комиссия и правление Петрокоммуны детально изучив материалы вятской и петроградской ревизий предписали «устранить мелкие недочеты отмеченные в актах Государственного контроля». Вот и все. Гора родила мышь.
Я приехал в Вятку при военном коммунизме, а выбыл в начале нэпа. Но в дальнейшем я работал в кооперации еще 2 ½ года, в том числе около полутора лет в той же Петрокоммуне под руководством Б.И. Орлова, бывшего тогда уполномоченным по северному краю. Затем около года я занимал должность заведующего оперативно-торговым отделом Петрозаводского центрального рабочего кооператива. В этот период я получил значительный опыт хозяйственной деятельности в условиях устойчивой денежной системы, когда экономические показатели стали главным критерием оценки результатов производства.
Общий стаж моей продработы около шести лет. Эта работа оказала решающее влияние на всю мою последующую деятельность.. Жизнь вплотную столкнула меня с рядом замечательных и самоотверженных людей, людей с пламенной любовью к труду, с высоким чувством ответственности, не боящихся трудностей и упорно борющихся за их преодоление - было у кого поучиться.
Проварившись в таком котле я избавился от некоторой врожденной флегматичности, обрел веру в свои силы, научился работать в коллективе, с коллективом и с отдельными людьми, приобщился к политическим интересам эпохи и ясно представил себе цель жизни...
****
...Лауреатские дипломы и знаки вручал нам месяца три спустя директор БМЗ А.И.Самохвалов, знакомый мне со студенческих времен: я занимался с его группой в первый год моей преподавательской деятельности. Диплом оказался за личной подписью Сталина и, поистине, непонятно, как в условиях 1942 года у него нашлось для этого время.
Александр Иванович, вообще не склонный к интимным излияниям, на сей раз разговорился и мы просидели у него часа полтора. Мне запомнились два рассказанных им эпизода.
«Когда меня, .. назначили начальником Главалюминия - я принял это спокойно: не дурнее же у моего предшественника Ульянова. Нс прошло только три дня, как я приступил к работе в главке. Вызывает Лазарь Мойсеевич и говорит: «Садись.» «Ничего, постою» - отвечаю я. «Садись, я тебе сейчас такое окажу, что лучше сядь.» У меня и ноги подкосились. А Каганович говорит: «Сейчас мы договорились с товарищем Сталиным создать наркомат цветной металлургии и назначить тебя наркомом.» Действительно хорошо, что я сидел.»
Александр Иванович недолго пробыл на посту министра, но отстранение его не представлялось мне обоснованным; впрочем судите сами. В период непродолжительной предвоенной «дружбы» c немцами, СССР взял обязательство поставлять Германии никель и, конечно, не только никель, это была цена мира. Но в те времена мы еще не производили электролитный металл и кольский никель был рекламирован Гитлером по содержанию меди.
Сталин потребовал от Самохвалова поставки чистого никеля, выпуск же медистого никеля был категорически запрещен. В тщетном стремлении решить эту задачу комбинат встал на путь многократных разделительных плавок, но это навлекло ж оборот основную массу металла, выдача же годной продукции стала совершенно незначительной. Другими словами комбинат стал работать в своеобразном замкнутом цикле: сам на себя. Самохвалова сняли. За выпуск неполноценного продукта установили суровые кары. Создали Комитет стандартов. Наконец создали специальную комиссию для наведения порядка на Североникеле.
Грозные тучи нависли над комбинатом и, разумеется, в первую очередь над его руководством. В решающую минуту, когда уже должен бык грянуть гром, положение неожиданно спас вызванный комиссией Иолко. Не иначе как по наитию свыше, ему пришла гениальная мысль продемонстрировать диаграмму разделительных плавок Белоглазова, свидетельствующую о наличии двух эвтектик, определяющих предельные составы первого и второго боттомов. В по диаграмме во втором боттоме два процента меди, а значит в огневом металле два с половиной процента - никуда не денешься.
Первым отозвался П.Я.Антропов: если эвтектика - ничего не поделаешь. Вслед за ним это же положение в разных словесных вариантах подтвердили остальные члены комиссии. Северникелю санкционировали временный выпуск медистого металла и предписала форсировать строительство цеха электролиза.
Любопытную деталь этой эпопеи поведал мне как-то А.В. Крылов. Потрясенный внезапной переменой его судьбы - Самохвалов безудержно запил. Неведомыми путями это стало известно в ЦКК Розалье Самойловне Землячке, а от нее Сталину. Сталин позвонил Самохвалову: вы сняты с поста наркома но отнюдь не причислены к категории безнадежных; предлагаю понять это и взять себя в руки - и повесил трубку. Вскоре Александр Иванович получил назначение директорствовать на Красноуральском заводе, затем на Балхашском и впоследствии был министром цветной металлургии Казахстана. Приходится пожалеть, что на закате дней злоупотребление алкоголем стало для него непреодолимой потребностью.
Второй эпизод. «Представлял я работников цветной металлургии к награждению. Нужна виза Молотова и резолюция товарища Сталина. Тщательно изучил материал, заготовил шпаргалку о всех кем могут поинтересоваться. Пришел к Вячеславу Михайловичу. Просматривает список, спрашивает: «Почему не вижу Царевского? Знаю еще по Нижнему Новгороду - превосходный работник. --работает недавно, «Разве это главное? Важно как работает. Нужно включить.» Взял я ручку и вписал Царевского на орден Ленина; один у него был, а вторых штатским в цветной металлургии тогда не давали.
Пришел к Иосифу Виссарионовичу. Смотрит список и спрашивает: «Скажи, нарком, ты сегодня передовицу «Правды» читал?» «Нет, еще не успел.» Дает мне газету. Смотрю ругают директора Североникеля. Спрашивает: «А он в твоем списке есть?» «Есть, товарищ Сталин» - каюсь я. «Так вычеркни его своей наркомовской рукой, да пометь, что это ты сам вычеркнул, а то я тебе весь список перечеркну.» Вычеркнул я дрожащей рукой этого директора, расписался рядом, и Иосиф Виссарионович утвердил награждение.»