Полетика Николай Павлович. часть 2
"...На преподавательскую работу в вузы шли тогда сотни и тысячи молодых инженеров, экономистов, юристов; преподавателями вузов в разной квалификации становились ассистенты, доценты и даже профессора. На «партийные» кафедры - политической экономии, диалектического и исторического материализма, истории философии и др. новые преподаватели либо прямо направлялись горкомами и обкомами ВКП (б), либо утверждались ими после проверки.
Ученых степеней и званий не существовало. Они были отменены декретом еще в 1918 году. Были должности ассистента, доцента, профессора, весьма непрочные и неверные. Сегодня - профессор, доцент, а завтра по воле директора вуза - никто. Например, в 1932 или в 1933 г. заведующий кафедрой авиационных моторов профессор (по должности), заместитель директора Ленинградского института гражданского воздушного флота «разошелся во взглядах» (отнюдь не идеологического характера) с директором института, и был немедленно уволен, потеряв должность профессора и свою кафедру. Он с трудом получил место начальника гаража и мастерской по ремонту автомашин.
Нужда в преподавателях была такова, что вузы набирали новичков-преподавателей с бору по сосенке. Одни новички справлялись со своей работой, другие отсеялись в первые же годы своей преподавательской деятельности, а переквалификация преподавателей всех вузов страны Всесоюзной аттестационной комиссией (ВАК) и присвоение им ученых степеней и званий, организованные в 1934 г., привели к тому, что многие профессора и доценты по должности стали по званию ассистентами и лишь немногие остались профессорами и доцентами.
Все это на фоне происходивших непрерывно «идеологических чисток» в партии приводило к тому, что педагогический персонал вузов был раздираем непрерывными склоками. Многие преподаватели, члены партии или комсомольцы в борьбе за свои места и ставки прибегали к открытым (обычно статья в вузовской газете с обвинением соперника в «уклонах», чаще всего в троцкизме, и. т.д.) или к тайным доносам в партком вуза.
За время моей преподавательской деятельности мне пришлось отбиваться от тех и от других с большими или меньшими потерями. Моим главным преимуществом являлся тот факт, что я оставался беспартийным. Я не был участником борьбы за власть, а только зрителем этой борьбы, переходившей зачастую из «классовой» в «кассовую борьбу», в счеты преподавателей друг с другом.
Остаток лета 1930 года я провел в подготовке к чтению курса экономической географии в университете и в институте ГВФ. Программа курса - очень подробная, чуть ли не 24-30 страниц на машинке, была составлена и утверждена в ЦК ВКП (б) и прислана из Москвы. Московская программа курса экономической географии была обязательной для преподавателей всех вузов, читавших этот курс. Общий тон программы оставался неизменным в течение 10 лет (1930- 1941). Менялись лишь уровни производства, установленные властью для последнего года второй и третьей пятилеток. Голод и недостаток продуктов объяснялись в программах сопротивлением кулачества и засухой;
«ничтожное недовыполнение» планов по строительству, производству, перевозкам объяснялось в газетах делом рук вредителей. В программе о нем не было ни слова. Мы жили, как сказал в «Кандиде» Вольтер, «в лучшем из миров», и когда Молотов, докладывая о выполнении первой пятилетки, сообщил, что пятилетка «в основном» выполнена, мой друг Артур Гофман иронически сказал мне: «А кто посмеет потребовать проверки этого?»
Эта программа курса экономической географии легко решала одну теоретическую проблему, бывшую предметом спора экономгеографов еще накануне Первой мировой войны, - спора между «деновцами» и «когановцами» о влиянии физико-географической среды на размещение производства по территории. «Деновцы» - это ученики известного экономиста профессора Дена, заведующего первой в России кафедрой экономической географии, созданной в Политехническом институте в Петербурге.
Будучи чистой воды экономистами, «деновцы» почти не связывали физико-географическую среду с развитием производства. В опубликованных ими книгах и статьях они давали короткий очерк физико-географической среды, а дальше, оперируя статистическими данными, давали картину развития отдельных отраслей хозяйства в определенном районе.
«Когановцы» были учениками профессора экономической географии Бернштейн-Когана. Он по аналогии с учением о «физико-географических ландшафтах» ввел в науку экономической географии понятие «экономического ландшафта»: каждый кусок земной поверхности (район) представляет собой единственную неповторимую комбинацию - сочетание климата, рельефа, наличия полезных ископаемых и т.д., которые должны стать базой и определить экономическое развитие и лицо этого района.
Грубо говоря, спор между «деновцами» и «когановцами» сводился к следующему: «Деновцы»: "Картофель, лук и капусту, а также розы и ананасы, если потребуется, можно и нужно разводить в тундре и в приарктических районах.
«Когановцы»: «А возможно ли это сделать, и в какую копеечку это влетит? Гораздо лучше и дешевле разводить капусту, лук и картофель в средней, умеренной полосе России, а розы и ананасы - на юге, где климат и почва гораздо более пригодны для этих культур».
«Деновцы»: "А во сколько обойдутся транспортные издержки, если придется привозить в тундру и в Арктику из средней полосы России хлеб, картофель, капусту и лук, необходимые для живущего в Арктике и северной Сибири населения? Там будут важные оборонные стройки, а для работающего на них населения издержки производства продуктов питания в этих районах не важны.
Последний довод доконал «когановцев». Они были объявлены вредителями, старающимися разрушить и подорвать оборонную мощь Советского Союза. Бернштейн-Коган был репрессирован, и его учение было объявлено «вредительской ересью», близкой к «троцкизму».
Официальная программа курса экономической географии, обязательная для всех преподавателей, как в вузах, так и в средней школе, излагала точку зрения «деновцев». Задачи «обороны» были выше «копеечных», а на самом деле многомиллионных расходов. Деньги жалели лишь на оплату рабочих и мелких служащих.
Моя самостоятельность в преподавании была достаточно полной. Но общий надзор за преподавателями и профессорами в отношении «единомыслия» в оценке генеральной линии партии, был строгим и бдительным. Ведь борьба против троцкизма, зиновьевщины (каменевшины) и «бухарчиков» не окончилась и после XVI съезда партии в 1930 г. Участники этих течений оппозиции оставались еще членами партии. Только этим можно было объяснить приказ, по которому каждый работник «идеологического фронта» в особой «рапортичке» за вчерашний день указывал, что он делал в течение этого дня, чем занимался и что думал о политике и генеральной линии партии.
Когда начальство института раздавало бланки «рапортичек» с этими вопросами, я воскликнул: «Как повторяется история!» На вопрос моего учителя и коллеги проф. С.Б.Крылова, что я имею в виду, я рассказал столетней давности историю Катенина. Катенин был полковником гвардии, а в лицейские годы А.С.Пушкина - его другом и учителем. После восстания декабристов напуганный Николай I приказал, чтобы все офицеры и гражданские чины представляли по начальству рапорты о том, что они делали за истекший день, чем они занимались и что они думали о «возлюбленном монархе».
Катенин, человек желчный и насмешливый, в своих рапортах за нечетные дни писал, что размышлял о том, «сколь благостна рука монарха (Николая I), пекущегося о своих подданных», а в рапортичках за четные дни сообщал, что он «отдыхал от сих высоких размышлений». Катенину было предписано покинуть Петербург и уединиться в своей деревне, без права выезда оттуда. Я добавил, что история Катенина, конечно, под другими именами, изложена в романе А.Ф.Писемского «Люди сороковых годов».
С.Б.Крылов хохотал, слушая мой рассказ, и предостерег меня, чтоб я не вздумал следовать примеру Катенина. И мне пришлось писать подобные «рапортички», но, к счастью, недолго, ибо кому-то «наверху» пришло все-таки в голову, что подобные «рапортички» попросту фальшивки и не сообщают правды об истинных мыслях и намерениях авторов.
Другое мероприятие властей оказалось более серьезным и потребовало от нас компромисса, то есть сделки со своей совестью. Большие плакаты пригласили всех преподавателей, служащих, рабочих и студентов института на общеинститутское собрание с целью осудить «злодеев из Промпартии», процесс которой подходил к концу.
Должен признаться, что это был первый случай в моей жизни, когда мне пришлось принять участие в подобном мероприятии. В мае 1923 г. я видел, как в Киеве по Крещатику шли процессии демонстрантов с оркестрами, с красными знаменами и плакатами с надписью «Лорду в морду». Это шли демонстрации против ультиматума Керзона. О таких демонстрациях сообщали газеты всех больших городов Советского Союза. Но средние школы на эти демонстрации не ходили, и я был избавлен от необходимости «демонстрировать». В июле 1923 г. я переехал в Ленинград и все годы работы в «Ленинградской правде» и «Красной газете» был избавлен от мероприятий подобного рода.
Мы, журналисты, считались стоявшими «по ту сторону добра и зла».
Сейчас в тревоге я выразил свои сомнения С.Б.Крылову. «Бога ради, - прошептал мне он, - не голосуйте против предложенной резолюции и не воздерживайтесь! Вы этим ничего не достигнете и никого не переубедите. Но вы немедленно вылетите из преподавателей института и не найдете преподавательской работы ни в одном вузе или средней школе. Ваша семья будет голодать и… - тут С. Б., выразительно посмотрел на меня, - ведь вы и меня поставите под удар! Ведь это я рекомендовал вас в преподаватели института!» Я все понял и голосовал за резолюцию, осуждавшую «злодеев из Промпартии». На собрании работников института ни один голос не прозвучал против предложенной резолюции, ни одна рука не поднялась, когда раздались вопросы «кто против? кто воздержался?»
Это был последний удар по моим «бессмысленным мечтаниям» о либерализации режима. И в последующие годы, особенно в 1936-1939 гг., когда шли процессы троцкистов, Зиновьев цев, бухаринцев, я голосовал все время «за», ибо по моему глубокому убеждению никаких существенных различий между Троцким, Зиновьевым, Бухариным с одной стороны и Лениным, Сталиным с другой - не было.
Если бы оппозиционеры одолели Сталина, то режим, который они бы установили в Союзе, ничем бы принципиально не отличался от режима Сталина, разве только количество пролитой оппозиционерами «кровушки» народных масс и интеллигенции было бы, может быть, на 10-25% меньше. Тюрьмы, концлагеря, пытки и казни, почти даровой принудительный труд, намордник молчанья на устах были и во времена террора 1918-1920 гг., и Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин одобряли этот террор и сами принимали в нем непосредственное участие.
В 1930 г. весь преподавательский состав Института гражданского воздушного флота был ошеломлен: запретили… лекции. За чтение лекций молодых преподавателей увольняли из института. «Старикам» с большой научной репутацией лекции еще кое-как сходили с рук. Они не могли сразу «перестроиться», а без них институт не мог обойтись. Преподавателям института, созданного летом 1930 года, был принудительно навязан бригадно-лабораторный метод преподавания: состав студентов каждого курса делился на бригады по 6-8 студентов, преподаватель давал им тему очередного занятия, они самостоятельно изучали материал по учебникам и пособиям. Преподаватель был консультантом. Он мог консультировать студентов, но читать лекции ему было запрещено.
Кто-то «наверху» слышал, что бригадно-лабораторный метод был принят в самых старых английских университетах - Оксфорде и Кембридже, где студенты изучали учебники под руководством тьютора и только после проверки их знаний тьютором могли идти на сдачу экзамена к «лектору» - доценту или профессору. Лекции студентам читались очень редко и, главным образом, научно-исследовательского или парадно-торжественного, юбилейного характера.
Увлечение бригадно-лабораторным методом в высших административно-педагогических сферах Советского Союза доходило до помешательства. И так как по многим курсам не было учебников, преподавателям рекомендовалось составлять в спешном порядке методразработки по отдельным темам своего курса. Участие в этом деле принял и я, составив методразработку о борьбе школ Дена и Бернштейн-Когана в экономической географии. Я никак не думал, что в 1934 г. разгромная статья в многотиражке института обвинит меня за это в троцкизме.
Лихорадка бригадно-лабораторного метода свирепствовала по всем вузам Союза в течение двух лет. Но оказалось, что при бригадно-лабораторном методе учебный материал знали лишь руководители бригад и один-два лучших студента, остальные же студенты, игравшие роль немого хора, обычно ничего не знали. И в «верхах» в конце концов сообразили, что социалистическому хозяйству СССР, которому история судила «догнать и перегнать» страны капитализма, инженер или техник, который не может сделать самостоятельный чертеж или простой технический расчет, врач, который не может прописать рецепт и лечить, учитель, который не может написать грамотно заявление начальству или показать школьнику Донбасс на географической карте, - такие специалисты не нужны.
Поэтому помешательство на бригадно-лабораторном методе стало постепенно спадать. В 1934 г. он был осужден «верхами» в особом декрете, и лекции в вузах снова были разрешены.
*****
...Но больше всего мне помогло то, что я начал чтение специального курса «География воздушного транспорта». И сразу положение изменилось. Студенты бросали намеченные по расписанию занятия и бегали на мои лекции. Они впервые слышали от меня то, что еще ни от кого не слышали. К концу осеннего семестра 1931 года институт издал на стеклографе в количестве 100 экземпляров мою методразработку - «Воздушный транспорт Англии». В осеннем семестре последовали две других методразработки - «Воздушный транспорт Франции» и «Воздушный транспорт США».
Успех моих лекций и моих методразработок был неожиданным для меня самого. Я читал лекции, показывая на географической карте трассы воздушных магистралей и рассказывая по данным аэролоций и иностранных журналов об условиях полетов по этим трассам. Реакция студентов была удивительной: «Слушая вас, мы точно читаем авантюрный роман Райдера Хаггарда или Клода Фаррера», - говорили начитанные в этих авторах студенты. Они забыли и разгромную статью, и то, что у меня был слабый голос. Я стал модным лектором, как бывают модными врачи, адвокаты или проповедники.
Несколько экземпляров моих методразработок, несмотря на мое противодействие, попали в Москву и вызвали сенсацию среди ведущих экономистов главного управления Аэрофлота. Словом, интерес в институте к моим лекциям достиг таких размеров, что заместитель декана факультета воздушных сообщений, бывший летчик, командир Красной армии, малоинтеллигентный, но весьма начальственный, вызвал меня к себе и… запретил мне чтение лекций о размещении воздушных магистралей: «Я буду сам читать об этом в моем курсе».
В институте царила почти военная дисциплина. Заявление заместителя декана было фактически приказом. Я ответил, что материал моих лекций, собранный мной, - это моя научная собственность, и я не допущу плагиата. Я немедленно подал заявление в администрацию института. Заместителю декана дали нагоняй и вынесли выговор по административной и партийной линии.
В институте считали, что я «погорел» окончательно и бесповоротно. Но я верил в свои силы и не считал свое поражение катастрофой, а только временной неудачей. Так оно и вышло. Через два года я стал первым в СССР кандидатом экономических наук по специальности «Экономика воздушного транспорта».
Должен сказать, что долгая травля со стороны Подкаминера и его единомышленников произвела на меня отвратительное впечатление. Я часто в эти годы вспоминал слова С.Б.Крылова: «Помните, Николай Павлович, они (члены партии) имеют билеты, а у нас - лишь контрамарки». И действительно, достаточно было сговора двух или трех бездарных и неспособных к научной работе болтологов, вооруженных партийными билетами и занимающих в институте ответственные посты, чтобы сломать жизнь способного научного работника.
Другим итогом этих лет для меня была потеря веры и уважения к абсолютной ценности ученых степеней и званий. Конечно, я уважал их, так как они достались мне с большим трудом, на основании моей научной работы. Я стал уважать хорошие, добросовестные научные работы больше ученых степеней и званий. Ученые степени и звания высоко ценились и уважались во времена царизма, теперь уважение к ним стало исчезать, а после войны степени и звания резко упали в мнении широких масс населения СССР.
Моя книга о гражданской авиации имела свою судьбу и своих читателей. Она была издана тиражом в 3 тыс. экземпляров, семьсот из них были куплены за границей. Сдержанные рецензии появились лишь в журнале «Гражданская авиация» и в «Авиационной газете».
Больше повезло ей в некоторых иностранных изданиях. О книге был напечатан короткий, но хороший отзыв в «Транспортном бюллетене Лиги Наций» (League of Nations Transport Bulletin). Другую короткую, но одобрительную рецензию я читал в «Международном журнале воздухоплавания», и журнал отметил богатство материала и его яркий анализ.
Третий одобрительный отзыв я прочел в итальянском авиационном журнале «Крылья Италии», и он привел меня в ужас. Меня хвалил авиационный журнал итальянского фашизма! Подкаминер и Ростиков могли сделать вывод: «Полетика занимается не только контрабандой троцкизма, но и пишет книги, которые вызывают похвалу у агентов Муссолини!»
Не следует думать, что этот плод болезненного воображения. Мой друг-историк после войны защитил успешно докторскую диссертацию по археологии древнего Рима. Она была напечатана издательством АН СССР. Итальянские и европейские исторические журналы немедленно обвинили его в научной краже. Они указывали, что мой друг списал у итальянских историков данные о раскопках в Риме в последние годы, не назвав имен авторов, производивших и описавших раскопки. Мой друг не отрицал этого: «Пусть дураки на Западе обвиняют меня в плагиате.
Ведь если бы я назвал авторов, писавших об этих недавних раскопках, то, значит, Италия не погибающая под пятой Муссолини страна, где искусство и наука пришли в упадок, а страна, где Муссолини тратит большие средства на развитие науки. Меня немедленно упрекнут в нашей советской печати в том, что я поклонник и апологет Муссолини. Сами понимаете, чем могло бы это кончиться для меня. Пусть лучше меня ругают за границей, а не хвалят. Ругань из-за границы - лучшая похвала советским ученым в глазах наших властей».
Итальянский журнал хвалил мою книгу за правдивый анализ работы воздушного транспорта Англии, Франции, Германии, США только потому, что я ни слова не сказал о гражданской авиации фашистской Италии. Экономические основы гражданской авиации в Италии были в еще худшем состоянии, чем экономика авиации указанных четырех держав.
Но по той же причине самые крупные и влиятельные авиационные журналы Англии, Франции, Германии, США замолчали мою книгу о гражданской авиации, точно этой книги не существовало. Они применили старый обычный прием - «метод Тэна», состоявший в том, что замалчивается все невыгодное для интересов своей страны или партии. Кстати сказать, этот прием умолчания - самый распространенный прием в современной науке в почти всех без исключения странах.
*****
Иоффе предложил мне написать в форме учебника исследование о роли и работе гражданской авиации и, в частности, воздушного транспорта в СССР. Он предложил, чтобы этот учебник стал для меня и диссертацией на степень доктора экономических наук, что позволило бы окончательно утвердить меня в ученом звании профессора.
Между нами состоялся такой разговор: Я: «Но вы понимаете, что для этого меня нужно допустить в архив Аэрофлота»?
Иоффе: «Это более сложное дело, и я поговорю кое с кем. Я не могу сам решить этот вопрос. Учтите мое положение: меня считают участником троцкистской оппозиции, и я им был одно время. Но затем отошел от нее. Какие данные вам нужны?»
Я: «Мне не нужны данные о количестве самолетомоторного парка, о техническом оборудовании воздушных линий (световые маяки, радиомаяки) или данные о частоте и регулярности рейсов по воздушным линиям, так как по этим данным можно подсчитать количество самолетомоторного парка в Аэрофлоте. Секретные данные мне не нужны. Мне нужны материалы об экономичности работы каждой воздушной линии, каждого управления ГВФ и всего Аэрофлота в целом по годам: иначе говоря, данные о перевозках пассажиров, почты и грузов, коммерческие доходы от воздушных перевозок и размеры дотаций Аэрофлоту от казны.
У меня создалось впечатление, что на многих линиях Аэрофлота коммерческие доходы от перевозок гораздо выше, чем на воздушных линиях зарубежных стран, что ряд линий Аэрофлота менее убыточен и получает меньше дотаций от казны, чем воздушные линии Англии, Франции, Германии и США. Надо показать и стоимость тонно-километра и пассажиро-километра. Вот эти данные, а они у вас в Аэрофлоте, конечно, должны быть, мне действительно нужны». Иоффе: «Мы посоветуемся, что можно будет дать вам».
Далее Иоффе обещал, что перепечатка необходимых для меня материалов - архивных и не архивных - будет производиться за счет Аэрофлота, мои командировки и жизнь в Москве - суточные и квартирные - для розыска материалов будут оплачиваться Аэрофлотом.
Через два дня Иоффе дал согласие предоставить мне просимые материалы и обещал содействовать в получении аналогичных данных и по воздушным линиям Полярной авиации Северного морского пути. Приказ о поручении мне этой работы был составлен начальником управления учебных заведений Аэрофлота, человеком моего возраста, то есть человеком 35-40 лет, и подписан Иоффе.
По распоряжению Иоффе я получал все необходимые материалы для работы над книгой. Но затем дела застопорились. Иоффе был обвинен в троцкизме и арестован. Новое начальство в Аэрофлоте, напуганное арестом Иоффе, как бывает обычно в таких случаях, «ничего не знало и не хотело знать» о задании старого начальства: «Кто поручил это Полетике? Иоффе? Как бы чего не вышло!»
По мере того, как моя работа приближалась к концу, я все более и более склонялся к мысли, что после окончания этой книги и получения степени доктора экономических наук по экономике авиации, для меня будет лучше всего и безопаснее всего уйти из ГВФ и прекратить дальнейшую научно-исследовательскую работу по экономике авиации. В обстановке вражды со стороны подкаминеров и ростиковых в ленинградском институте и «ведущих экономистов» Аэрофлота в Москве, я мог каждую минуту стать жертвой доноса и клеветы. Доносов и арестов в те годы массового террора и показательных судебных процессов было хоть отбавляй. Арест и тайный суд над моим братом Юрием были достаточно ярким предзнаменованием моей возможной судьбы.
С экономистами ГВФ в Москве сложилось гораздо хуже. О судьбе их я узнал лишь в 1946 году, когда после окончания войны я впервые приехал в Москву. Перед эвакуацией, точнее, бегством ответственных партийных и советских работников из Москвы 15-17 октября 1941 года, оба «ведущих экономиста» были арестованы по обвинению «в умысле сдать Москву Гитлеру» и получили сроки в концлагерях.
****
Студенчество истфака отличалось от студенчества других вузов. На исторический и филологический факультеты шли не для того, чтобы сделать карьеру, а для того, чтобы получить образование. Наиболее способные (один-два процента от каждого курса) рекомендовались в аспирантуру, но огромное большинство стало учителями истории или русского языка в средней школе.
Учитель средней школы - какая же это карьера для партийного или комсомольского карьериста? Но молодые люди шли на истфак в огромном количестве: на одну вакансию на первом курсе приходилось вначале 5-6, а позже и 10-12 претендентов. Они шли на истфак, гонимые любознательностью к недавнему прошлому и любовью к истории, поскольку история позволяла сравнить настоящее с прошлым и давала ключ к будущему. Именно потому история была опасной наукой.
Этот огромный интерес молодежи тридцатых годов к истории я объясняю тем, что и сама молодежь, и ее отцы, и деды оказались свидетелями двух общественных катастроф, мало чем уступавших геологическим катастрофам.
Первой из них было исчезновение в результате октябрьской революции на одной шестой части земного шара даже той крупицы свободы мысли, слова, совести и прочих гражданских (политических) свобод, какие были прокламированы в манифесте 17 октября 1905 года, и весьма урезаны реакцией и царской властью в 1906-1914 годах. И это в эпоху победы и утверждения гражданских свобод и правового государства в большинстве передовых стран в 1871-1914 годах! Этот факт волновал и тревожил молодежь. Она хотела знать, как и почему это произошло.
Другой общественной катастрофой была мировая война 1914-1918 года. Как и почему она вспыхнула в 1914 году после 44 лет относительного спокойствия и мира в Европе и унесла миллионы жизней? Молодежь в СССР хотела знать о причинах этой войны, как она возникла, кто виновники этой войны.
Этот необычайный интерес к недавнему прошлому, к истории недавних лет - одна из характерных черт советского общества в тридцатые-сороковые годы. Советская интеллигенция воспринимала современность тридцатых годов сквозь призму истории, мыслила историческими сравнениями и сопоставлениями. И как только в 1934 г. были восстановлены исторические факультеты, молодежь хлынула туда в таком количестве, какое не снилось историко-филологическим факультетам царского времени.
"...В тридцатые годы еще не перевелась интеллигенция, искавшая в прошлом корни настоящего, а в настоящем - зародыши будущего. В тридцатых годах еще не было «недотеп» от культуры, провозглашавших: зачем нам жизнь прошлого? Что ушло, того не вернешь. Похороните прошлое и смотрите только в будущее! В противовес этим «недотепам» интеллигенция тридцатых годов искала объяснения настоящего в прошлом, в истории, ибо будущее - рай на земле, - как твердили вожди и газеты, было у самого порога. «Только выполняйте пятилетки!» А все остальное приложится само собой.
Отсюда и огромное увлечение историческими романами вообще и «Тихим Доном» - в частности, вне зависимости от того, кто написал этот роман. Даже Алексей Толстой в «Петре I» пытался дать ключ к пониманию и апологии Сталина.
Отсюда и огромный интерес студентов истфака к спецкурсам по истории международных отношений накануне и в годы мировой войны 1914-1918 годов. Поэтому третий курс истфака ринулся на мои спецкурсы и семинары по истории международных отношений 1871-1918 годов.
*****
...никто из обывателей не понимал, почему для строительства социализма нужно столько крови, казней и ссылок.
Идеологический кризис охватил в тридцатые годы все население СССР. И общим сигналом краха веры народных масс в большевистскую партию как строителя социализма, общим для всех классов и прослоек советского общества сигналом разочарования, морального надлома, безнадежности и безысходности явилась огромная волна алкоголизма, поразившего и крестьянство, и рабочий класс, и интеллигенцию. Алкоголизм - социальное зло? Конечно, и прежде всего - социальное зло социалистического общества.
Крестьянство удовлетворялось самогоном, который варился чуть ли не в каждой избе. Законы против самогона теряли всякую силу, если самогонщики и самогонщицы позаботились предусмотрительно пригласить сельское и колхозное начальство «попробовать первача».
В эти годы в крупных и малых промышленных городах количество пьяниц и пьяных скандалов в «забегаловках» резко увеличилось. На долю милиции доставалось немало возни и хлопот.
Пили все, и притом в массовых размерах. Старинная поговорка, идущая от великого князя Владимира Святого (X век нашей эры), связывала пьянство с весельем и радостью: «Руси веселие есть питие». Эта «установка» сохранилась и во время Московского государства и Российской империи: угнетенные и обездоленные топили свое горе и отчаяние в вине. Бюджет русского государства (винные откупа и «монополька») был всегда «пьяным», т.е. основанным на доходах от водки. В 1914 году продажа вина и водки была запрещена из-за войны. Запрещение продержалось до 1923 года. В 1924-25 году Сталин разрешил продажу виноградного вина и водки - сначала до 30°, а потом и до 40°.
Пьянство двадцатых годов имело оттенок веселья и жизнерадостности. Оно соответствовало завету Владимира Святого. Причиной веселья и радости была надежда на лучшую жизнь. Массового, ежедневного пьянства, до одури, до бессознательности, в двадцатых годах было мало.
Но пьянство тридцатых годов имело совершенно иной характер. Это было пьянство безнадежности и отчаяния. Рабочие в городах (Ленинграде и Москве - в особенности) допивались до бесчувствия, до положения риз, они искали в водке забвения от действительности, от тревог жизни нашей, от ее безысходности, от убивающей здоровье тяжелой работы, от страха перед нуждой и старостью. Пили отчаянно и озлобленно - и мужчины, и женщины, и даже подростки 15-16 лет.
Алкоголизм охватил и интеллигенцию, в особенности творческую интеллигенцию - писателей, художников, музыкантов, артистов, работников науки.
Пили главным образом на дому, пили по всякому поводу и без повода. Пили на банкетах после защиты кандидатских и, в особенности, докторских диссертаций, после удачной постановки пьесы или оперы, или удачного исполнения роли в пьесе или опере, после выхода книги и непогромной рецензии на нее, - словом, как только подвертывался повод вступить в бой с Ивашкой Хмельницким.
*****
...механизм устрашения путем террора был показан в пьесе советского драматурга А.Афиногенова «Страх», поставленной в начале тридцатых годов. Она была разрешена к постановке в ленинградском Театре Драмы им. А.С.Пушкина ( бывшей «Александринки») в 1931 году самим С.М.Кировым. Через полгода ее поставил К.С.Станиславский в Московском художественном театре, а затем пьеса обошла театры всей страны.
По словам главного героя пьесы профессора Бородина, директора Института физиологических импульсов, "объективное обследование нескольких сот индивидуумов различных общественных прослоек, показало, что общим стимулом поведения восьмидесяти процентов всех обследованных является страх… восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры.
Молочница боится конфискации коровы, крестьянин -насильственной коллективизации, советский работник - непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник - обвинения в идеализме, работник техники - обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха ( курсив мой - Н.П.). Страх заставляет талантливых интеллигентов отречься от матерей, подделывать социальное происхождение, пролезать на высокие посты… Да, да… На высоком месте не так страшна опасности разоблачения… Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным… Страх порождает прогулы, опоздания поездов, прорыв производства, общую бедность и голод.
Никто ничего не делает без окрика, без занесения на черную доску, без угрозы посадить или выслать. Кролик, который увидит удава, не в состоянии двинуться с места - его мускулы оцепенели. Он позорно ждет, пока кольца удава сожмут и раздавят его. Мы все кролики. Можно ли после этого работать творчески? Разумеется, нет!..
Остальные двадцать процентов обследованных - это рабочие-выдвиженцы. Им нечего бояться, они хозяева страны: они входят в учреждения и в науку с гордым лицом, стуча сапогами, громко смеясь и разговаривая… Но за них боится их мозг… Мозг людей физического труда пугается непосильной нагрузки, развивается мания преследования. Они все время стремятся догнать и перегнать. И, задыхаясь, в непрерывной гонке, мозг сходит с ума или медленно деградирует… Уничтожьте страх, уничтожьте все, что рождает страх, - и вы увидите какой богатой творческой жизнью расцветает страна!"
Зрительный зал «Александринки», битком набитый и ленинградцами и приезжими из Москвы и других городов (я был на одном из первых представлений) во время речи профессора Бородина буквально замирал… от страха… за автора пьесы и актеров… и за самих себя - зрителей пьесы.
Все, что каждый думал молчком, про себя, Бородин возвещал зрителям громко, в открытую, со сцены «Александринки». Его речь была не в бровь, а в глаз и казалась немыслимой, невероятной в советской обстановке тех лет, когда каждый день происходило все то, о чем говорил и что осуждал Бородин.
Публике было достаточно хорошо известно, что «Страх» был разрешен к постановке самим С. М.Кировым, ближайшим соратником и любимцем Сталина. И все же!.. Страх запрещал зрителям аплодировать речи Бородина, обращенной ко всему зрительному залу. Как бы чего не вышло! Аплодировали противнику Бородина - «старой большевичке» Кларе за ее обычную в устах старого партийца «агитаторскую» речь о героизме и подвигах партии большевиков в годы «проклятого царизма». (В 1930-31 гг. Кларе было еще неизвестно, что все поколение «старых большевиков» в течение ближайших лет пойдет «под нож».)
Во время войны 1941-45 гг. и после нее «Страх» как-то постепенно и незаметно исчез из репертуара советских театров.
Политическая программа Сталина, изложенная в речи профессора Бородина, сводилась к установлению своего единодержавия: нагнать страх на всех и вся, зажать всем рты, чтоб никто не смел выступить с критикой «генеральной линии партии». Она не сразу была понята населением, что лишь увеличило число жертв террора. Во времена царского гнета русский человек мог иметь «собственные мыслишки», любил пооткровенничать, «раскрыть свою душу» в компании друзей.
В двадцатые годы искусство политического анекдота расцвело пышным цветом благодаря усилиям Карла Радека и других членов партии. Люди любили «поговорить», а тут настало время «быть неоткровенным», «врать и скрывать свои мысли каждый день и час: в классе, в аудитории, на службе, дома, на кухне» и т.д. Действительность тридцатых годов научила врать и самых правдивых. Как можно не врать, когда одно правдивое или неосторожное слово могло дать 10 лет каторги (моему брату Юрию в 1937 году оно дало 5 лет). Всем пришлось стать актерами и жить двойной жизнью:
двойственность и маска давали известную защиту. При этом приходилось все время идти на мелкие компромиссы со своей совестью, в особенности семейным людям. Ведь отвечал не только муж, но и его жена и дети, и наоборот - за жену и детей мог ответить муж. Дети отвечали за отца и мать, а те в свою очередь отвечали за детей. Это существенно облегчало для властей задачу подавить «инакомыслие», то есть критику диктатуры Сталина и его программы скоростной индустриализации и еще более скоростной коллективизации. Разрешалась лишь «самокритика»: «Критикуйте лишь самих себя, а не других», - наставительно говорило начальство. Оппозиция в партии была уже смята и прибита к земле, дело шло о многомиллионной массе крестьянства и рабочих и, прежде всего, об интеллигенции.
В этом тяжелом оцепенении «великого страха» жило все население Советского Союза в течение более двух десятков лет. Никто не был уверен в завтрашнем дне, никто не знал, будет ли он завтра ходить на свободе, или же?.. Для каждого из нас страх, порожденный режимом террора, стал бытом. Все тщательно вчитывались в издаваемые в те годы законы, так как они определяли жизнь не только каждого из работников, но и жизнь наших семей, близких родственников, друзей и знакомых. Эти законы определяли облик и характер жизни нашего поколения. Их нужно было хорошо помнить, чтобы не подвергнуть себя неизбежному уничтожению.
Ученых степеней и званий не существовало. Они были отменены декретом еще в 1918 году. Были должности ассистента, доцента, профессора, весьма непрочные и неверные. Сегодня - профессор, доцент, а завтра по воле директора вуза - никто. Например, в 1932 или в 1933 г. заведующий кафедрой авиационных моторов профессор (по должности), заместитель директора Ленинградского института гражданского воздушного флота «разошелся во взглядах» (отнюдь не идеологического характера) с директором института, и был немедленно уволен, потеряв должность профессора и свою кафедру. Он с трудом получил место начальника гаража и мастерской по ремонту автомашин.
Нужда в преподавателях была такова, что вузы набирали новичков-преподавателей с бору по сосенке. Одни новички справлялись со своей работой, другие отсеялись в первые же годы своей преподавательской деятельности, а переквалификация преподавателей всех вузов страны Всесоюзной аттестационной комиссией (ВАК) и присвоение им ученых степеней и званий, организованные в 1934 г., привели к тому, что многие профессора и доценты по должности стали по званию ассистентами и лишь немногие остались профессорами и доцентами.
Все это на фоне происходивших непрерывно «идеологических чисток» в партии приводило к тому, что педагогический персонал вузов был раздираем непрерывными склоками. Многие преподаватели, члены партии или комсомольцы в борьбе за свои места и ставки прибегали к открытым (обычно статья в вузовской газете с обвинением соперника в «уклонах», чаще всего в троцкизме, и. т.д.) или к тайным доносам в партком вуза.
За время моей преподавательской деятельности мне пришлось отбиваться от тех и от других с большими или меньшими потерями. Моим главным преимуществом являлся тот факт, что я оставался беспартийным. Я не был участником борьбы за власть, а только зрителем этой борьбы, переходившей зачастую из «классовой» в «кассовую борьбу», в счеты преподавателей друг с другом.
Остаток лета 1930 года я провел в подготовке к чтению курса экономической географии в университете и в институте ГВФ. Программа курса - очень подробная, чуть ли не 24-30 страниц на машинке, была составлена и утверждена в ЦК ВКП (б) и прислана из Москвы. Московская программа курса экономической географии была обязательной для преподавателей всех вузов, читавших этот курс. Общий тон программы оставался неизменным в течение 10 лет (1930- 1941). Менялись лишь уровни производства, установленные властью для последнего года второй и третьей пятилеток. Голод и недостаток продуктов объяснялись в программах сопротивлением кулачества и засухой;
«ничтожное недовыполнение» планов по строительству, производству, перевозкам объяснялось в газетах делом рук вредителей. В программе о нем не было ни слова. Мы жили, как сказал в «Кандиде» Вольтер, «в лучшем из миров», и когда Молотов, докладывая о выполнении первой пятилетки, сообщил, что пятилетка «в основном» выполнена, мой друг Артур Гофман иронически сказал мне: «А кто посмеет потребовать проверки этого?»
Эта программа курса экономической географии легко решала одну теоретическую проблему, бывшую предметом спора экономгеографов еще накануне Первой мировой войны, - спора между «деновцами» и «когановцами» о влиянии физико-географической среды на размещение производства по территории. «Деновцы» - это ученики известного экономиста профессора Дена, заведующего первой в России кафедрой экономической географии, созданной в Политехническом институте в Петербурге.
Будучи чистой воды экономистами, «деновцы» почти не связывали физико-географическую среду с развитием производства. В опубликованных ими книгах и статьях они давали короткий очерк физико-географической среды, а дальше, оперируя статистическими данными, давали картину развития отдельных отраслей хозяйства в определенном районе.
«Когановцы» были учениками профессора экономической географии Бернштейн-Когана. Он по аналогии с учением о «физико-географических ландшафтах» ввел в науку экономической географии понятие «экономического ландшафта»: каждый кусок земной поверхности (район) представляет собой единственную неповторимую комбинацию - сочетание климата, рельефа, наличия полезных ископаемых и т.д., которые должны стать базой и определить экономическое развитие и лицо этого района.
Грубо говоря, спор между «деновцами» и «когановцами» сводился к следующему: «Деновцы»: "Картофель, лук и капусту, а также розы и ананасы, если потребуется, можно и нужно разводить в тундре и в приарктических районах.
«Когановцы»: «А возможно ли это сделать, и в какую копеечку это влетит? Гораздо лучше и дешевле разводить капусту, лук и картофель в средней, умеренной полосе России, а розы и ананасы - на юге, где климат и почва гораздо более пригодны для этих культур».
«Деновцы»: "А во сколько обойдутся транспортные издержки, если придется привозить в тундру и в Арктику из средней полосы России хлеб, картофель, капусту и лук, необходимые для живущего в Арктике и северной Сибири населения? Там будут важные оборонные стройки, а для работающего на них населения издержки производства продуктов питания в этих районах не важны.
Последний довод доконал «когановцев». Они были объявлены вредителями, старающимися разрушить и подорвать оборонную мощь Советского Союза. Бернштейн-Коган был репрессирован, и его учение было объявлено «вредительской ересью», близкой к «троцкизму».
Официальная программа курса экономической географии, обязательная для всех преподавателей, как в вузах, так и в средней школе, излагала точку зрения «деновцев». Задачи «обороны» были выше «копеечных», а на самом деле многомиллионных расходов. Деньги жалели лишь на оплату рабочих и мелких служащих.
Моя самостоятельность в преподавании была достаточно полной. Но общий надзор за преподавателями и профессорами в отношении «единомыслия» в оценке генеральной линии партии, был строгим и бдительным. Ведь борьба против троцкизма, зиновьевщины (каменевшины) и «бухарчиков» не окончилась и после XVI съезда партии в 1930 г. Участники этих течений оппозиции оставались еще членами партии. Только этим можно было объяснить приказ, по которому каждый работник «идеологического фронта» в особой «рапортичке» за вчерашний день указывал, что он делал в течение этого дня, чем занимался и что думал о политике и генеральной линии партии.
Когда начальство института раздавало бланки «рапортичек» с этими вопросами, я воскликнул: «Как повторяется история!» На вопрос моего учителя и коллеги проф. С.Б.Крылова, что я имею в виду, я рассказал столетней давности историю Катенина. Катенин был полковником гвардии, а в лицейские годы А.С.Пушкина - его другом и учителем. После восстания декабристов напуганный Николай I приказал, чтобы все офицеры и гражданские чины представляли по начальству рапорты о том, что они делали за истекший день, чем они занимались и что они думали о «возлюбленном монархе».
Катенин, человек желчный и насмешливый, в своих рапортах за нечетные дни писал, что размышлял о том, «сколь благостна рука монарха (Николая I), пекущегося о своих подданных», а в рапортичках за четные дни сообщал, что он «отдыхал от сих высоких размышлений». Катенину было предписано покинуть Петербург и уединиться в своей деревне, без права выезда оттуда. Я добавил, что история Катенина, конечно, под другими именами, изложена в романе А.Ф.Писемского «Люди сороковых годов».
С.Б.Крылов хохотал, слушая мой рассказ, и предостерег меня, чтоб я не вздумал следовать примеру Катенина. И мне пришлось писать подобные «рапортички», но, к счастью, недолго, ибо кому-то «наверху» пришло все-таки в голову, что подобные «рапортички» попросту фальшивки и не сообщают правды об истинных мыслях и намерениях авторов.
Другое мероприятие властей оказалось более серьезным и потребовало от нас компромисса, то есть сделки со своей совестью. Большие плакаты пригласили всех преподавателей, служащих, рабочих и студентов института на общеинститутское собрание с целью осудить «злодеев из Промпартии», процесс которой подходил к концу.
Должен признаться, что это был первый случай в моей жизни, когда мне пришлось принять участие в подобном мероприятии. В мае 1923 г. я видел, как в Киеве по Крещатику шли процессии демонстрантов с оркестрами, с красными знаменами и плакатами с надписью «Лорду в морду». Это шли демонстрации против ультиматума Керзона. О таких демонстрациях сообщали газеты всех больших городов Советского Союза. Но средние школы на эти демонстрации не ходили, и я был избавлен от необходимости «демонстрировать». В июле 1923 г. я переехал в Ленинград и все годы работы в «Ленинградской правде» и «Красной газете» был избавлен от мероприятий подобного рода.
Мы, журналисты, считались стоявшими «по ту сторону добра и зла».
Сейчас в тревоге я выразил свои сомнения С.Б.Крылову. «Бога ради, - прошептал мне он, - не голосуйте против предложенной резолюции и не воздерживайтесь! Вы этим ничего не достигнете и никого не переубедите. Но вы немедленно вылетите из преподавателей института и не найдете преподавательской работы ни в одном вузе или средней школе. Ваша семья будет голодать и… - тут С. Б., выразительно посмотрел на меня, - ведь вы и меня поставите под удар! Ведь это я рекомендовал вас в преподаватели института!» Я все понял и голосовал за резолюцию, осуждавшую «злодеев из Промпартии». На собрании работников института ни один голос не прозвучал против предложенной резолюции, ни одна рука не поднялась, когда раздались вопросы «кто против? кто воздержался?»
Это был последний удар по моим «бессмысленным мечтаниям» о либерализации режима. И в последующие годы, особенно в 1936-1939 гг., когда шли процессы троцкистов, Зиновьев цев, бухаринцев, я голосовал все время «за», ибо по моему глубокому убеждению никаких существенных различий между Троцким, Зиновьевым, Бухариным с одной стороны и Лениным, Сталиным с другой - не было.
Если бы оппозиционеры одолели Сталина, то режим, который они бы установили в Союзе, ничем бы принципиально не отличался от режима Сталина, разве только количество пролитой оппозиционерами «кровушки» народных масс и интеллигенции было бы, может быть, на 10-25% меньше. Тюрьмы, концлагеря, пытки и казни, почти даровой принудительный труд, намордник молчанья на устах были и во времена террора 1918-1920 гг., и Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин одобряли этот террор и сами принимали в нем непосредственное участие.
В 1930 г. весь преподавательский состав Института гражданского воздушного флота был ошеломлен: запретили… лекции. За чтение лекций молодых преподавателей увольняли из института. «Старикам» с большой научной репутацией лекции еще кое-как сходили с рук. Они не могли сразу «перестроиться», а без них институт не мог обойтись. Преподавателям института, созданного летом 1930 года, был принудительно навязан бригадно-лабораторный метод преподавания: состав студентов каждого курса делился на бригады по 6-8 студентов, преподаватель давал им тему очередного занятия, они самостоятельно изучали материал по учебникам и пособиям. Преподаватель был консультантом. Он мог консультировать студентов, но читать лекции ему было запрещено.
Кто-то «наверху» слышал, что бригадно-лабораторный метод был принят в самых старых английских университетах - Оксфорде и Кембридже, где студенты изучали учебники под руководством тьютора и только после проверки их знаний тьютором могли идти на сдачу экзамена к «лектору» - доценту или профессору. Лекции студентам читались очень редко и, главным образом, научно-исследовательского или парадно-торжественного, юбилейного характера.
Увлечение бригадно-лабораторным методом в высших административно-педагогических сферах Советского Союза доходило до помешательства. И так как по многим курсам не было учебников, преподавателям рекомендовалось составлять в спешном порядке методразработки по отдельным темам своего курса. Участие в этом деле принял и я, составив методразработку о борьбе школ Дена и Бернштейн-Когана в экономической географии. Я никак не думал, что в 1934 г. разгромная статья в многотиражке института обвинит меня за это в троцкизме.
Лихорадка бригадно-лабораторного метода свирепствовала по всем вузам Союза в течение двух лет. Но оказалось, что при бригадно-лабораторном методе учебный материал знали лишь руководители бригад и один-два лучших студента, остальные же студенты, игравшие роль немого хора, обычно ничего не знали. И в «верхах» в конце концов сообразили, что социалистическому хозяйству СССР, которому история судила «догнать и перегнать» страны капитализма, инженер или техник, который не может сделать самостоятельный чертеж или простой технический расчет, врач, который не может прописать рецепт и лечить, учитель, который не может написать грамотно заявление начальству или показать школьнику Донбасс на географической карте, - такие специалисты не нужны.
Поэтому помешательство на бригадно-лабораторном методе стало постепенно спадать. В 1934 г. он был осужден «верхами» в особом декрете, и лекции в вузах снова были разрешены.
*****
...Но больше всего мне помогло то, что я начал чтение специального курса «География воздушного транспорта». И сразу положение изменилось. Студенты бросали намеченные по расписанию занятия и бегали на мои лекции. Они впервые слышали от меня то, что еще ни от кого не слышали. К концу осеннего семестра 1931 года институт издал на стеклографе в количестве 100 экземпляров мою методразработку - «Воздушный транспорт Англии». В осеннем семестре последовали две других методразработки - «Воздушный транспорт Франции» и «Воздушный транспорт США».
Успех моих лекций и моих методразработок был неожиданным для меня самого. Я читал лекции, показывая на географической карте трассы воздушных магистралей и рассказывая по данным аэролоций и иностранных журналов об условиях полетов по этим трассам. Реакция студентов была удивительной: «Слушая вас, мы точно читаем авантюрный роман Райдера Хаггарда или Клода Фаррера», - говорили начитанные в этих авторах студенты. Они забыли и разгромную статью, и то, что у меня был слабый голос. Я стал модным лектором, как бывают модными врачи, адвокаты или проповедники.
Несколько экземпляров моих методразработок, несмотря на мое противодействие, попали в Москву и вызвали сенсацию среди ведущих экономистов главного управления Аэрофлота. Словом, интерес в институте к моим лекциям достиг таких размеров, что заместитель декана факультета воздушных сообщений, бывший летчик, командир Красной армии, малоинтеллигентный, но весьма начальственный, вызвал меня к себе и… запретил мне чтение лекций о размещении воздушных магистралей: «Я буду сам читать об этом в моем курсе».
В институте царила почти военная дисциплина. Заявление заместителя декана было фактически приказом. Я ответил, что материал моих лекций, собранный мной, - это моя научная собственность, и я не допущу плагиата. Я немедленно подал заявление в администрацию института. Заместителю декана дали нагоняй и вынесли выговор по административной и партийной линии.
В институте считали, что я «погорел» окончательно и бесповоротно. Но я верил в свои силы и не считал свое поражение катастрофой, а только временной неудачей. Так оно и вышло. Через два года я стал первым в СССР кандидатом экономических наук по специальности «Экономика воздушного транспорта».
Должен сказать, что долгая травля со стороны Подкаминера и его единомышленников произвела на меня отвратительное впечатление. Я часто в эти годы вспоминал слова С.Б.Крылова: «Помните, Николай Павлович, они (члены партии) имеют билеты, а у нас - лишь контрамарки». И действительно, достаточно было сговора двух или трех бездарных и неспособных к научной работе болтологов, вооруженных партийными билетами и занимающих в институте ответственные посты, чтобы сломать жизнь способного научного работника.
Другим итогом этих лет для меня была потеря веры и уважения к абсолютной ценности ученых степеней и званий. Конечно, я уважал их, так как они достались мне с большим трудом, на основании моей научной работы. Я стал уважать хорошие, добросовестные научные работы больше ученых степеней и званий. Ученые степени и звания высоко ценились и уважались во времена царизма, теперь уважение к ним стало исчезать, а после войны степени и звания резко упали в мнении широких масс населения СССР.
Моя книга о гражданской авиации имела свою судьбу и своих читателей. Она была издана тиражом в 3 тыс. экземпляров, семьсот из них были куплены за границей. Сдержанные рецензии появились лишь в журнале «Гражданская авиация» и в «Авиационной газете».
Больше повезло ей в некоторых иностранных изданиях. О книге был напечатан короткий, но хороший отзыв в «Транспортном бюллетене Лиги Наций» (League of Nations Transport Bulletin). Другую короткую, но одобрительную рецензию я читал в «Международном журнале воздухоплавания», и журнал отметил богатство материала и его яркий анализ.
Третий одобрительный отзыв я прочел в итальянском авиационном журнале «Крылья Италии», и он привел меня в ужас. Меня хвалил авиационный журнал итальянского фашизма! Подкаминер и Ростиков могли сделать вывод: «Полетика занимается не только контрабандой троцкизма, но и пишет книги, которые вызывают похвалу у агентов Муссолини!»
Не следует думать, что этот плод болезненного воображения. Мой друг-историк после войны защитил успешно докторскую диссертацию по археологии древнего Рима. Она была напечатана издательством АН СССР. Итальянские и европейские исторические журналы немедленно обвинили его в научной краже. Они указывали, что мой друг списал у итальянских историков данные о раскопках в Риме в последние годы, не назвав имен авторов, производивших и описавших раскопки. Мой друг не отрицал этого: «Пусть дураки на Западе обвиняют меня в плагиате.
Ведь если бы я назвал авторов, писавших об этих недавних раскопках, то, значит, Италия не погибающая под пятой Муссолини страна, где искусство и наука пришли в упадок, а страна, где Муссолини тратит большие средства на развитие науки. Меня немедленно упрекнут в нашей советской печати в том, что я поклонник и апологет Муссолини. Сами понимаете, чем могло бы это кончиться для меня. Пусть лучше меня ругают за границей, а не хвалят. Ругань из-за границы - лучшая похвала советским ученым в глазах наших властей».
Итальянский журнал хвалил мою книгу за правдивый анализ работы воздушного транспорта Англии, Франции, Германии, США только потому, что я ни слова не сказал о гражданской авиации фашистской Италии. Экономические основы гражданской авиации в Италии были в еще худшем состоянии, чем экономика авиации указанных четырех держав.
Но по той же причине самые крупные и влиятельные авиационные журналы Англии, Франции, Германии, США замолчали мою книгу о гражданской авиации, точно этой книги не существовало. Они применили старый обычный прием - «метод Тэна», состоявший в том, что замалчивается все невыгодное для интересов своей страны или партии. Кстати сказать, этот прием умолчания - самый распространенный прием в современной науке в почти всех без исключения странах.
*****
Иоффе предложил мне написать в форме учебника исследование о роли и работе гражданской авиации и, в частности, воздушного транспорта в СССР. Он предложил, чтобы этот учебник стал для меня и диссертацией на степень доктора экономических наук, что позволило бы окончательно утвердить меня в ученом звании профессора.
Между нами состоялся такой разговор: Я: «Но вы понимаете, что для этого меня нужно допустить в архив Аэрофлота»?
Иоффе: «Это более сложное дело, и я поговорю кое с кем. Я не могу сам решить этот вопрос. Учтите мое положение: меня считают участником троцкистской оппозиции, и я им был одно время. Но затем отошел от нее. Какие данные вам нужны?»
Я: «Мне не нужны данные о количестве самолетомоторного парка, о техническом оборудовании воздушных линий (световые маяки, радиомаяки) или данные о частоте и регулярности рейсов по воздушным линиям, так как по этим данным можно подсчитать количество самолетомоторного парка в Аэрофлоте. Секретные данные мне не нужны. Мне нужны материалы об экономичности работы каждой воздушной линии, каждого управления ГВФ и всего Аэрофлота в целом по годам: иначе говоря, данные о перевозках пассажиров, почты и грузов, коммерческие доходы от воздушных перевозок и размеры дотаций Аэрофлоту от казны.
У меня создалось впечатление, что на многих линиях Аэрофлота коммерческие доходы от перевозок гораздо выше, чем на воздушных линиях зарубежных стран, что ряд линий Аэрофлота менее убыточен и получает меньше дотаций от казны, чем воздушные линии Англии, Франции, Германии и США. Надо показать и стоимость тонно-километра и пассажиро-километра. Вот эти данные, а они у вас в Аэрофлоте, конечно, должны быть, мне действительно нужны». Иоффе: «Мы посоветуемся, что можно будет дать вам».
Далее Иоффе обещал, что перепечатка необходимых для меня материалов - архивных и не архивных - будет производиться за счет Аэрофлота, мои командировки и жизнь в Москве - суточные и квартирные - для розыска материалов будут оплачиваться Аэрофлотом.
Через два дня Иоффе дал согласие предоставить мне просимые материалы и обещал содействовать в получении аналогичных данных и по воздушным линиям Полярной авиации Северного морского пути. Приказ о поручении мне этой работы был составлен начальником управления учебных заведений Аэрофлота, человеком моего возраста, то есть человеком 35-40 лет, и подписан Иоффе.
По распоряжению Иоффе я получал все необходимые материалы для работы над книгой. Но затем дела застопорились. Иоффе был обвинен в троцкизме и арестован. Новое начальство в Аэрофлоте, напуганное арестом Иоффе, как бывает обычно в таких случаях, «ничего не знало и не хотело знать» о задании старого начальства: «Кто поручил это Полетике? Иоффе? Как бы чего не вышло!»
По мере того, как моя работа приближалась к концу, я все более и более склонялся к мысли, что после окончания этой книги и получения степени доктора экономических наук по экономике авиации, для меня будет лучше всего и безопаснее всего уйти из ГВФ и прекратить дальнейшую научно-исследовательскую работу по экономике авиации. В обстановке вражды со стороны подкаминеров и ростиковых в ленинградском институте и «ведущих экономистов» Аэрофлота в Москве, я мог каждую минуту стать жертвой доноса и клеветы. Доносов и арестов в те годы массового террора и показательных судебных процессов было хоть отбавляй. Арест и тайный суд над моим братом Юрием были достаточно ярким предзнаменованием моей возможной судьбы.
С экономистами ГВФ в Москве сложилось гораздо хуже. О судьбе их я узнал лишь в 1946 году, когда после окончания войны я впервые приехал в Москву. Перед эвакуацией, точнее, бегством ответственных партийных и советских работников из Москвы 15-17 октября 1941 года, оба «ведущих экономиста» были арестованы по обвинению «в умысле сдать Москву Гитлеру» и получили сроки в концлагерях.
****
Студенчество истфака отличалось от студенчества других вузов. На исторический и филологический факультеты шли не для того, чтобы сделать карьеру, а для того, чтобы получить образование. Наиболее способные (один-два процента от каждого курса) рекомендовались в аспирантуру, но огромное большинство стало учителями истории или русского языка в средней школе.
Учитель средней школы - какая же это карьера для партийного или комсомольского карьериста? Но молодые люди шли на истфак в огромном количестве: на одну вакансию на первом курсе приходилось вначале 5-6, а позже и 10-12 претендентов. Они шли на истфак, гонимые любознательностью к недавнему прошлому и любовью к истории, поскольку история позволяла сравнить настоящее с прошлым и давала ключ к будущему. Именно потому история была опасной наукой.
Этот огромный интерес молодежи тридцатых годов к истории я объясняю тем, что и сама молодежь, и ее отцы, и деды оказались свидетелями двух общественных катастроф, мало чем уступавших геологическим катастрофам.
Первой из них было исчезновение в результате октябрьской революции на одной шестой части земного шара даже той крупицы свободы мысли, слова, совести и прочих гражданских (политических) свобод, какие были прокламированы в манифесте 17 октября 1905 года, и весьма урезаны реакцией и царской властью в 1906-1914 годах. И это в эпоху победы и утверждения гражданских свобод и правового государства в большинстве передовых стран в 1871-1914 годах! Этот факт волновал и тревожил молодежь. Она хотела знать, как и почему это произошло.
Другой общественной катастрофой была мировая война 1914-1918 года. Как и почему она вспыхнула в 1914 году после 44 лет относительного спокойствия и мира в Европе и унесла миллионы жизней? Молодежь в СССР хотела знать о причинах этой войны, как она возникла, кто виновники этой войны.
Этот необычайный интерес к недавнему прошлому, к истории недавних лет - одна из характерных черт советского общества в тридцатые-сороковые годы. Советская интеллигенция воспринимала современность тридцатых годов сквозь призму истории, мыслила историческими сравнениями и сопоставлениями. И как только в 1934 г. были восстановлены исторические факультеты, молодежь хлынула туда в таком количестве, какое не снилось историко-филологическим факультетам царского времени.
"...В тридцатые годы еще не перевелась интеллигенция, искавшая в прошлом корни настоящего, а в настоящем - зародыши будущего. В тридцатых годах еще не было «недотеп» от культуры, провозглашавших: зачем нам жизнь прошлого? Что ушло, того не вернешь. Похороните прошлое и смотрите только в будущее! В противовес этим «недотепам» интеллигенция тридцатых годов искала объяснения настоящего в прошлом, в истории, ибо будущее - рай на земле, - как твердили вожди и газеты, было у самого порога. «Только выполняйте пятилетки!» А все остальное приложится само собой.
Отсюда и огромное увлечение историческими романами вообще и «Тихим Доном» - в частности, вне зависимости от того, кто написал этот роман. Даже Алексей Толстой в «Петре I» пытался дать ключ к пониманию и апологии Сталина.
Отсюда и огромный интерес студентов истфака к спецкурсам по истории международных отношений накануне и в годы мировой войны 1914-1918 годов. Поэтому третий курс истфака ринулся на мои спецкурсы и семинары по истории международных отношений 1871-1918 годов.
*****
...никто из обывателей не понимал, почему для строительства социализма нужно столько крови, казней и ссылок.
Идеологический кризис охватил в тридцатые годы все население СССР. И общим сигналом краха веры народных масс в большевистскую партию как строителя социализма, общим для всех классов и прослоек советского общества сигналом разочарования, морального надлома, безнадежности и безысходности явилась огромная волна алкоголизма, поразившего и крестьянство, и рабочий класс, и интеллигенцию. Алкоголизм - социальное зло? Конечно, и прежде всего - социальное зло социалистического общества.
Крестьянство удовлетворялось самогоном, который варился чуть ли не в каждой избе. Законы против самогона теряли всякую силу, если самогонщики и самогонщицы позаботились предусмотрительно пригласить сельское и колхозное начальство «попробовать первача».
В эти годы в крупных и малых промышленных городах количество пьяниц и пьяных скандалов в «забегаловках» резко увеличилось. На долю милиции доставалось немало возни и хлопот.
Пили все, и притом в массовых размерах. Старинная поговорка, идущая от великого князя Владимира Святого (X век нашей эры), связывала пьянство с весельем и радостью: «Руси веселие есть питие». Эта «установка» сохранилась и во время Московского государства и Российской империи: угнетенные и обездоленные топили свое горе и отчаяние в вине. Бюджет русского государства (винные откупа и «монополька») был всегда «пьяным», т.е. основанным на доходах от водки. В 1914 году продажа вина и водки была запрещена из-за войны. Запрещение продержалось до 1923 года. В 1924-25 году Сталин разрешил продажу виноградного вина и водки - сначала до 30°, а потом и до 40°.
Пьянство двадцатых годов имело оттенок веселья и жизнерадостности. Оно соответствовало завету Владимира Святого. Причиной веселья и радости была надежда на лучшую жизнь. Массового, ежедневного пьянства, до одури, до бессознательности, в двадцатых годах было мало.
Но пьянство тридцатых годов имело совершенно иной характер. Это было пьянство безнадежности и отчаяния. Рабочие в городах (Ленинграде и Москве - в особенности) допивались до бесчувствия, до положения риз, они искали в водке забвения от действительности, от тревог жизни нашей, от ее безысходности, от убивающей здоровье тяжелой работы, от страха перед нуждой и старостью. Пили отчаянно и озлобленно - и мужчины, и женщины, и даже подростки 15-16 лет.
Алкоголизм охватил и интеллигенцию, в особенности творческую интеллигенцию - писателей, художников, музыкантов, артистов, работников науки.
Пили главным образом на дому, пили по всякому поводу и без повода. Пили на банкетах после защиты кандидатских и, в особенности, докторских диссертаций, после удачной постановки пьесы или оперы, или удачного исполнения роли в пьесе или опере, после выхода книги и непогромной рецензии на нее, - словом, как только подвертывался повод вступить в бой с Ивашкой Хмельницким.
*****
...механизм устрашения путем террора был показан в пьесе советского драматурга А.Афиногенова «Страх», поставленной в начале тридцатых годов. Она была разрешена к постановке в ленинградском Театре Драмы им. А.С.Пушкина ( бывшей «Александринки») в 1931 году самим С.М.Кировым. Через полгода ее поставил К.С.Станиславский в Московском художественном театре, а затем пьеса обошла театры всей страны.
По словам главного героя пьесы профессора Бородина, директора Института физиологических импульсов, "объективное обследование нескольких сот индивидуумов различных общественных прослоек, показало, что общим стимулом поведения восьмидесяти процентов всех обследованных является страх… восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры.
Молочница боится конфискации коровы, крестьянин -насильственной коллективизации, советский работник - непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник - обвинения в идеализме, работник техники - обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха ( курсив мой - Н.П.). Страх заставляет талантливых интеллигентов отречься от матерей, подделывать социальное происхождение, пролезать на высокие посты… Да, да… На высоком месте не так страшна опасности разоблачения… Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным… Страх порождает прогулы, опоздания поездов, прорыв производства, общую бедность и голод.
Никто ничего не делает без окрика, без занесения на черную доску, без угрозы посадить или выслать. Кролик, который увидит удава, не в состоянии двинуться с места - его мускулы оцепенели. Он позорно ждет, пока кольца удава сожмут и раздавят его. Мы все кролики. Можно ли после этого работать творчески? Разумеется, нет!..
Остальные двадцать процентов обследованных - это рабочие-выдвиженцы. Им нечего бояться, они хозяева страны: они входят в учреждения и в науку с гордым лицом, стуча сапогами, громко смеясь и разговаривая… Но за них боится их мозг… Мозг людей физического труда пугается непосильной нагрузки, развивается мания преследования. Они все время стремятся догнать и перегнать. И, задыхаясь, в непрерывной гонке, мозг сходит с ума или медленно деградирует… Уничтожьте страх, уничтожьте все, что рождает страх, - и вы увидите какой богатой творческой жизнью расцветает страна!"
Зрительный зал «Александринки», битком набитый и ленинградцами и приезжими из Москвы и других городов (я был на одном из первых представлений) во время речи профессора Бородина буквально замирал… от страха… за автора пьесы и актеров… и за самих себя - зрителей пьесы.
Все, что каждый думал молчком, про себя, Бородин возвещал зрителям громко, в открытую, со сцены «Александринки». Его речь была не в бровь, а в глаз и казалась немыслимой, невероятной в советской обстановке тех лет, когда каждый день происходило все то, о чем говорил и что осуждал Бородин.
Публике было достаточно хорошо известно, что «Страх» был разрешен к постановке самим С. М.Кировым, ближайшим соратником и любимцем Сталина. И все же!.. Страх запрещал зрителям аплодировать речи Бородина, обращенной ко всему зрительному залу. Как бы чего не вышло! Аплодировали противнику Бородина - «старой большевичке» Кларе за ее обычную в устах старого партийца «агитаторскую» речь о героизме и подвигах партии большевиков в годы «проклятого царизма». (В 1930-31 гг. Кларе было еще неизвестно, что все поколение «старых большевиков» в течение ближайших лет пойдет «под нож».)
Во время войны 1941-45 гг. и после нее «Страх» как-то постепенно и незаметно исчез из репертуара советских театров.
Политическая программа Сталина, изложенная в речи профессора Бородина, сводилась к установлению своего единодержавия: нагнать страх на всех и вся, зажать всем рты, чтоб никто не смел выступить с критикой «генеральной линии партии». Она не сразу была понята населением, что лишь увеличило число жертв террора. Во времена царского гнета русский человек мог иметь «собственные мыслишки», любил пооткровенничать, «раскрыть свою душу» в компании друзей.
В двадцатые годы искусство политического анекдота расцвело пышным цветом благодаря усилиям Карла Радека и других членов партии. Люди любили «поговорить», а тут настало время «быть неоткровенным», «врать и скрывать свои мысли каждый день и час: в классе, в аудитории, на службе, дома, на кухне» и т.д. Действительность тридцатых годов научила врать и самых правдивых. Как можно не врать, когда одно правдивое или неосторожное слово могло дать 10 лет каторги (моему брату Юрию в 1937 году оно дало 5 лет). Всем пришлось стать актерами и жить двойной жизнью:
двойственность и маска давали известную защиту. При этом приходилось все время идти на мелкие компромиссы со своей совестью, в особенности семейным людям. Ведь отвечал не только муж, но и его жена и дети, и наоборот - за жену и детей мог ответить муж. Дети отвечали за отца и мать, а те в свою очередь отвечали за детей. Это существенно облегчало для властей задачу подавить «инакомыслие», то есть критику диктатуры Сталина и его программы скоростной индустриализации и еще более скоростной коллективизации. Разрешалась лишь «самокритика»: «Критикуйте лишь самих себя, а не других», - наставительно говорило начальство. Оппозиция в партии была уже смята и прибита к земле, дело шло о многомиллионной массе крестьянства и рабочих и, прежде всего, об интеллигенции.
В этом тяжелом оцепенении «великого страха» жило все население Советского Союза в течение более двух десятков лет. Никто не был уверен в завтрашнем дне, никто не знал, будет ли он завтра ходить на свободе, или же?.. Для каждого из нас страх, порожденный режимом террора, стал бытом. Все тщательно вчитывались в издаваемые в те годы законы, так как они определяли жизнь не только каждого из работников, но и жизнь наших семей, близких родственников, друзей и знакомых. Эти законы определяли облик и характер жизни нашего поколения. Их нужно было хорошо помнить, чтобы не подвергнуть себя неизбежному уничтожению.