Роберт Робинсон. Черный о красных. 44 года в СССР. Инженер-механик, станочник-универсал,трудоголик
Это особая книга воспоминаний. Робинсон 1907, родился на Ямайке, выучился на Кубе на станочника-универсала, переехал в США, в годы Великой депрессии работал на заводе
Форда, где был единственным черным станочником среди 700 белых. Хлебнул лиха от расизма, видя снижение производства в Америке, завербовался на Сталинградский тракторный завод,
в числе других иностранных специалистов. Затем работал на Московском подшипниковом заводе, работая, закончил институт и стал инженером.
Потерял американское гражданство, стал гражданином СССР. Работал в гуще простых советских людей, но был знаком и видел представителей разных слоев советского общества,
пережил времена репрессий,войну,эвакуацию , голод и холод вместе с заводом. Был воспитан в религиозной семье, и веру сохранил. Был депутатом Моссовета. Пережил Сталина, Хрущева и Брежнева. Хотел уехать из СССР еще в 60х, но не выпускали, вплоть до снятия с самолета в последний момент. В 1974 по приглашению посла Уганды сумел выехать из СССР,позже вернулся в США, где написал воспоминания в 1988. По-русски книга Робинсона вышла в 2012 году в переводе Галины Лапиной (Санкт-Петербург, "Симпозиум").
"Я возвращался со смены домой. Мой третий день на Сталинградском тракторном прошёл хорошо, я постепенно втягивался в рабочий ритм, производительность росла, окружающие относились ко мне без всякого предубеждения. В какой-то момент моё внимание привлек верзила-американец. Он шел навстречу, понемногу замедляя шаг. Я почувствовал недоброе и весь напрягся. Верзила поравнялся со мной. «Робинсон, пойдёшь на Волгу - будь начеку! Когда ты появился здесь, наши все собрались и решили тебя утопить».
С этими словами американец удалился. Прогулки на реку доставляли мне большое удовольствие, и отказываться от них не хотелось. «Но ведь это же Россия, - успокаивал я себя, - здесь всё-таки шансы быть убитым из-за цвета кожи намного меньше, чем в Штатах».
Как-то раз, возвращаясь с ужина, я заметил, что меня нагоняют двое американцев, через несколько секунд они со мной поравнялись. Позднее я узнал их имена - Льюис и Браун. «Ниггер, - обратился ко мне Люис, - откуда ты взялся? Как ты сюда попал?» «Так же, как и вы». «Даем тебе 24 часа. Если за это время не уберёшься, - прошипел Браун, - пеняй на себя».
И тут вдруг Льюис, развернувшись, двинул меня кулаком, а Браун стал крутить мне руки за спину. Но я вырвался и нанес Льюису ответный удар. Мелькнула мысль: «Никому больше не позволю безнаказанно надо мной издеваться, никому!» Эти двое навалились на меня, стремясь повалить на землю. Брауну удалось сзади обхватить меня, прижав руки к корпусу, так что я не мог защищаться.
И тут что-то копившееся внутри меня годами прорвалось. Ярость выплеснулась наружу. Извернувшись, я впился зубами в шею Люиса. Браун старался оторвать меня, но я не разжимал зубов, хотя чувствовал во рту вкус крови. Льюис вопил, как резаный.
На крики сбежался народ. Меня стали оттаскивать от Льюиса, уговаривали отпустить его. Я не сдавался, но в конце концов общими усилиями им удалось со мной справиться. Когда Люиса уводили, он стонал, по шее у него струилась кровь. За ним как побитая собака плёлся его дружок.
Дома я упал на кровать без сил, но с таким пьянящим чувством освобождения, какого мне не доводилось испытывать. Из этого блаженного состояния меня вывел стук в дверь. Не дружки ли моих обидчиков пришли довершить начатое? Передо мной стояли милиционер и ещё двое мужчин. Внешность их внушала доверие. Меня вежливо пригласили пройти в отделение милиции, чтобы изложить там свою версию инцидента. Начальник попросил рассказать, что произошло, слушал вполне сочувственно и сразу же отпустил домой.
Сталинградская газета поместила передовую статью с резким осуждением расистской выходки американских специалистов, расценив её как попытку экспортировать поразившую Америку «социальную заразу» в Россию. На заводе все - от уборщиков до начальников - обсуждали этот инцидент и дружно клеймили моих обидчиков. Во мне видели героя.
Через три дня после инцидента на площади перед зданием заводоуправления состоялся массовый митинг. Тысячи людей - все рабочие завода: мужчины, женщины, многие даже детей привели - внимали пламенным речам ораторов, клеймивших язвы расизма. Всякий раз, когда выступающий заводил речь о том, какую прогрессивную позицию занимает советское правительство в расовом вопросе, люди громкими криками выражали свое одобрение. Когда же зачитали резолюцию, призывающую строго наказать напавших на меня американцев, толпа просто взорвалась криками одобрения. Копия резолюции была отправлена телеграфом в Москву и в местные газеты.
Через неделю после той стычки заводское начальство попросило меня снова посетить отделение милиции. Там меня представили адвокату, его помощнику, секретарю суда и прокурору. «Зачем мне адвокат?» - поинтересовался я. «Затем, что американцы, совершившие на вас нападение, нарушили советский закон и будут преданы суду».
Судиться мне ни с кем хотелось, но я понимал, что лучше не возражать, а то еще вышлют в Штаты. Великая депрессия была в самом разгаре, и шансы найти там приличную работу равнялись нулю.
На следующий день, после конца смены, в шесть часов вечера начался суд. Я пришёл за пятнадцать минут до начала. Столпившиеся у входа люди выказывали мне всяческие знаки внимания, словно я был знаменитым актером, политиком или героем войны.
Судья признал обоих американцев виновными и приговорил к немедленной депортации из Советского Союза. Возвращаться в охваченную кризисом Америку они не хотели и подали апелляцию в Верховный суд. Приговор Льюису оставили в силе, Брауну же позволили доработать год. В конце срока он попросил продлить контракт, но ему отказали.
В глазах русских я сделался настоящим героем, олицетворением добра, торжествующего над злом. Меня буквально засыпали письмами, они шли со всех уголков страны. И в каждом выражение солидарности и симпатии. Несколько крупных советских предприятий предложили мне работу.
До истечения контракта оставалось ещё три месяца, когда меня вызвали в заводоуправление и предложили остаться ещё на год. Я понимал, что для американцев - особенно чернокожих - времена настали тяжелые. А здесь я хорошо зарабатывал и каждый месяц мог посылать матери в Гарлем 150 долларов. Меня уважали товарищи по работе и ценило начальство.
Сомнений не было, контракт надо подписывать.
Я многого ждал от следующего года в России: хотелось добиться ещё более высокой производительности труда, и поэтому я полностью отдался работе. Стать передовым рабочим было важно ещё и потому, что это позволяло избегать разного рода осложнений социального и политического характера. На советских предприятиях жизнь устроена совсем не так, как на американских. На заводе Форда работа - просто работа, не более и не менее.
Разумеется, и там есть какая-то социальная жизнь, но процесс это естественный, а не насаждаемый сверху. На Сталинградском же тракторном работа расценивалась как некое политическое действие, там вообще политизировалось всё и вся. Недисциплинированность, нерадивость, невыполнение производственного плана расценивалось коммунистами, занимавшими на заводе ключевые административные должности, как отсутствие патриотизма.
Поскольку в Сталинграде я был вполне доволен своей работой, а политическое давление в последнее время ослабло, прежней уверенности, что нужно срочно уезжать, у меня не было. Поэтому я не стал отказываться. В моё распоряжение предоставили машину с шофёром, и через пятнадцать минут мы уже въезжали в заводские ворота.
Директор, мужчина среднего роста приятной наружности, встретил меня с распростёртыми объятиями. Он долго восхищался моими профессиональными достижениями, говорил, что ему нужен именно такой специалист, и с ходу предложил подписать годовой контракт. Я не стал тянуть с решением и согласился.
Иностранные специалисты, работавшие на Первом шарикоподшипниковом, жили в двух 5-этажных кирпичных домах. Кого только там не было: немцы, англичане, американцы, шведы, французы, румыны, австрийцы, венгры, словаки, поляки, итальянцы - всего более трехсот человек, многие с семьями. Поскольку я был холост, мне предоставили комнату в двухкомнатной квартире. Я устроился и на следующий день вышел на работу
Меня назначили на калибровочный участок, где стояли три плоскошлифовальных и один круглошлифовальный станок. Трудились на участке человек тридцать, а всего в цехе было более семисот пятидесяти рабочих. Обеспечивать высокую точность обработки никто здесь не мог, поэтому последние 0,015 дюйма оставляли для ручной доводки - металл шлифовали вручную, чтобы получить требуемый размер. На эту операцию уходила масса лишнего времени.
Я составил список из семнадцати приспособлений, необходимых для нормальной работы, и засел за чертежи. Корпел над ними и на заводе, и после смены дома. Когда половина устройств была спроектирована, отнёс листы начальнику цеха. Изучив их, он поинтересовался, не инженерное ли у меня образование. Узнав, что я окончил всего лишь техническое училище на заводе Форда, он удивленно покачал головой. Две недели спустя я получил часть заказанных приспособлений. Мне дали шестерых учеников - по трое на смену. Они обрабатывали детали начерно, а я потом доводил их до нужных размеров. За полтора месяца мы добились того, что на ручную притирку оставалось только 0,02 миллиметра, против прежних 0,2-0,3. Окончательную доводку рабочий теперь производил всего за 25 минут вместо пяти-шести часов. Еще через два месяца в 80% случаев доводка уже вовсе не требовалась - производительность выросла в семь раз.
Когда на завод пришёл станок, позволявший шлифовать криволинейные поверхности, работать на нем поручили мне. В помощь я получил ещё двух учеников, и, таким образом, под моим началом оказалось восемь человек. Приходилось чуть не каждый день работать по две смены, поскольку ученикам не хватало опыта и в моё отсутствие они допускали брак.
Я начинал в 7:30 и практически без перерыва трудился до 10-11 вечера. Никаких дополнительных денег мне за это не платили. Единственной наградой, которую я получил за четыре года такой работы, была путёвка в Крым на двадцать четыре дня стоимостью 800 рублей.
И всё же надо признать, что 1932-й и первая половина 1933 года сложились для меня удачно: в профессиональном отношении я за этот период очень сильно вырос. Цех был моей лабораторией, где я мог придумывать и создавать механизмы. Благодаря им производительность на нашем участке была самой высокой на заводе. Всё это, а также уважение, которым я пользовался у рабочих, особенно русских, не могло не радовать. Но главное, от чего я получал удовлетворение, - это возможность самому ставить задачу и находить её решение. Для меня работать на Шарикоподшипниковом было все равно, что играть в любимую игру и еще получать за это деньги.
Учитывая мои успехи в труде, администрация завода разрешила мне летом 1933 года съездить в Америку, повидать мать. Перед отъездом меня уговорили подписать еще один годовой контракт. На заводе знали, как я люблю свою работу, но контракт служил дополнительной гарантией, что я вернусь. Они верно рассчитали, что я не захочу остаться в охваченной депрессией Америке.
Все складывалось как нельзя лучше - единственным поводом для беспокойства было неожиданное исчезновение нескольких рабочих нашего цеха.
Они ни с кем не простились, более того, даже не намекнули, что собираются уходить с завода. Случилось это за несколько недель до моего отъезда в Штаты. По цеху поползли отвратительные слухи, что их арестовали как врагов народа. Невозможно было в это поверить: я знал этих людей как хороших специалистов; трудно сказать, были ли они всей душой преданы социализму, но, несомненно, относились к нему сочувственно. К тому же среди исчезнувших были иностранцы.
Хотя я и оказался в центре известного судебного процесса в Сталинграде, бросившего тень на американские нравы, ни в посольстве США в Москве, ни в Нью-Йорке на это не обратили внимания. Дома я провел шесть недель. Самое большое удовольствие доставляло мне общение с матерью
Ее, конечно, волновал вопрос: что русские думают о черных. Я объяснил, что, хотя расизм в СССР считается преступлением и редко проявляется открыто, он все же существует. И это при том, что большинство русских никогда раньше не видели чернокожих, а многие даже не знают об их существовании.
-почему бы тебе не вернуться в Детройт? Ты закончил там техническое училище, работал на заводе, и они обязательно возьмут тебя.- Мама, один знакомый написал мне, что мое имя внесено в черный список из-за инцидента с Люисом и Брауном. На завод мне дорога закрыта. А из России я смогу по-прежнему посылать тебе деньги. Помнишь, как я мечтал выучиться на инженера в институте Таскиги? Получить такое же образование в России обойдется намного дешевле. Она согласилась со мной. Перед сном мама попросила меня помолиться вместе с ней и поблагодарить Бога за мое благополучное возвращение, за мое здоровье и успехи.
Каким-то образом о моем возвращении из России стало известно негритянским газетам. Ко мне прислали репортеров, которых интересовало, что я думаю о сегодняшней Америке после трехлетнего отсутствия. Я ответил честно, лгать не умею. Вскоре в одной газете появилась статья, которая - увы - не прибавила мне друзей среди белых читателей. Мой ответ на вопрос репортера был приведен точно: «Едва я оказался на 125-й улице, желание поскорее вернуться в Америку испарилось. Я почувствовал себя так, словно меня окутал и поглотил мрак. Отчаявшиеся, безразличные люди, которых я увидел, так не похожи на полных сил, энтузиазма и веры в завтрашний день советских рабочих».
Я всех предупреждал, что уровень жизни там значительно ниже, чем в Америке, что во многих домах отсутствуют водопровод и канализация. Тем не менее один молодой врач, видно, воодушевленный моими рассказами, всерьез заинтересовался, нельзя ли ему получить работу в советской больнице. Я назвал организацию, нанимавшую специалистов для работы в России
В Москве со времени моего отъезда мало что изменилось. Никто из тех, кто исчез два месяца назад, так и не вернулся. Лишних вопросов я не задавал, а желающих говорить на эту тему не нашлось. Я старался ни о чем на думать и с головой ушел в работу. Не стоило проявлять любопытство, тем более что все заводское начальство было партийным.
В начале 30-х годов был арестован и осужден за саботаж инженер-теплотехник Рамзин. Он принадлежал к дореволюционной интеллигенции, служил новому режиму с неохотой и, как он сам признался, поддержал идею саботажа, которая якобы исходила от коллеги-англичанина. Тогда советский режим еще не успел подготовить своих специалистов, все инженеры дипломы получили либо в царской России, либо за границей. Те, кто работал до революции, помнили былое благополучие, Другие из разговоров с иностранными специалистами (в начале 30-х годов такие контакты были еще возможны) знали, насколько лучше живется инженерам на Западе.
Из показаний Рамзина следовало, что в некоторых промышленных районах страны действовала целая сеть саботажников. Сталин ответил на это чистками. С 1933-го по 1935 год были арестованы почти все инженеры, получившие образование до революции. Чтобы исключить возможность контактов между специалистами, власти переселяли их в различные отдаленные районы. Множество ни в чем не повинных людей расстреляли или сослали в Сибирь.
Немало выслали и наших заводских. Обычно им давали всего несколько часов на сборы, чтобы не допустить контактов, после чего они исчезали. На заводе начали появляться рабочие, переведенные из других, нередко отдаленных, областей. Большинство из них позднее были арестованы и расстреляны. Мужчин, женщин и детей по всей стране насильно переселяли в другие места.
В конце 1933 года нескольких высококвалифицированных специалистов Сталинградского тракторного завода перевели в Москву на наш завод. Кое-кого из них я хорошо знал. В частности, главного инженера одного из цехов Сталинградского тракторного, Меламеда. Познакомились мы с ним еще в 1930 году в Детройте. Он был переводчиком в составе делегации, предложившей мне работу в Советском Союзе. На Шарикоподшипниковый его назначили главным инженером.
В Сталинграде я работал под руководством Гросса, теперь и здесь он стал моим начальником. Родители его были родом из Венгрии, но сам он появился на свет в Калифорнии. В свое время Гросс вступил в коммунистическую партию, женился на русской и имел от нее двух дочерей. По-русски говорил совершенно свободно. Позднее под большим секретом он рассказал мне, что на Сталинградском тракторном прошла волна массовых арестов. Тысячи работников завода, членов партии и беспартийных, были арестованы, преданы закрытому суду и либо сосланы в Сибирь, либо расстреляны.
В числе последних оказался мой хороший знакомый Кудинов. В Сталинград его прислали из Москвы и назначили секретарем парторганизации завода. Мы жили в одном доме. Кудинов с женой Марусей занимали небольшую комнату в двухкомнатной квартире. Он был честным партийцем. На завод уходил рано утром и возвращался не раньте одиннадцати вечера. Маруся жаловалась, что почти не видит мужа. Высшую меру Кудинов получил за то, что якобы попустительствовал врагам народа. Марусю выселили из комнаты.
Переведенные в Москву сталинградцы избежали ареста - кто по счастливой случайности, а кто в соответствии с чьими-то планами - и скорее всего, считали, что в столице им ничто не угрожает. Но наступил 1934 год, и однажды главный инженер завода Меламед не вышел на работу. Все восприняли это как тревожный знак: ГПУ занялось нашим заводом.
И действительно скоро дошла очередь до Гросса. После ареста его лишили ордена Ленина, который он получил за заслуги перед государством, а жену и двух дочерей выселили из квартиры и выслали из Москвы.
Через несколько месяцев все специалисты, приехавшие из Сталинграда, исчезли. Через год мы узнали, что Меламед и Гросс расстреляны.После убийства Кирова, 1 декабря 1934 года, репрессии приобрели угрожающие масштабы. Существовало мнение, что Киров со временем может стать преемником Сталина. После его смерти иностранные специалисты были лишены особого статуса. Шли повальные увольнения и аресты коммунистов и беспартийных. Каждый день кто-нибудь не приходил на работу на нашем заводе, на других московских предприятиях и по всей стране.
Под ударом оказались не только заводы. Аресты шли по всему городу. Среди моих друзей была супружеская пара Лена и Петя. Петя работал инженером-электриком на электростанции в Москве. Однажды он не вернулся с работы домой. Не появился он и на следующий день. Ни на работе, ни в милиции о Пете ничего не знали. Наконец, доведенная до отчаянья, Лена обратилась в ГПУ. Там ей сообщили, что ее муж арестован, и все - никаких подробностей. Лена вернулась домой, а в три часа ночи пришли за ней. Это случилось в конце 1934 года. Следующий раз я услышал о ней лишь в 1946 году. Лену спасло то, что она была медицинской сестрой и в Сибири, куда ее сослали, работала в больнице. Петя пропал без следа.
В одну из ночей пришли за другой моей московской знакомой, Евдокией Филипповной. Химик по образованию, она более пятнадцати лет проработала в Наркомате сельского хозяйства. Муж побоялся идти на Лубянку и послал шестнадцатилетнюю дочь узнать, что с матерью. Та было отправилась, но при виде серого лубянского здания представила, что ее там может ждать, испугалась и вернулась домой. Мать она больше не видела.
Из восьми моих знакомых, арестованных в тот год, вернулся лишь один. Москвичи пребывали в таком страхе, что я больше не мог ходить в гости. Увидев меня на пороге своей квартиры, хозяева, как правило, вежливо, но твердо говорили: «Пожалуйста, не приходите к нам!». В то время, когда тысячи безвинных людей ежедневно становились жертвами организованной государством охоты на ведьм, жизнь мне, скорее всего, спас американский паспорт. Как гражданин Америки я мог не бояться ареста и продолжал заниматься своим делом - работал по шестнадцать часов в сутки.
В будние дни свободного времени не оставалось вовсе, но по воскресеньям я куда-нибудь выбирался. Пить водку с другими иностранцами мне не нравилось, гораздо интереснее было общаться с моими русскими знакомыми. До тех пор, пока н не стал представлять для них опасность как американец, я старался видеться с ними как можно чаще.
Среди моих знакомых было несколько семей, принадлежавших к старой дореволюционной интеллигенции (в те годы еще не сформировалась сколько-нибудь значительная советская интеллигенция или советская элита). Пока в 1937 году не накатила вторая волна арестов, меня нередко по выходным приглашали в один такой интеллигентный дом.
Попал я в него через Коретти, черную американку, с которой познакомился, когда она приезжала в Сталинград. В России Коретти жила с 1912 года и была замужем за русским профессором музыки. В их доме собирались художники, писатели, танцоры, певцы, музыканты, скульпторы, поэты и врачи. Были среди них и знаменитые исполнители. Чтобы уцелеть после революции, всем им приходилось делать вид, что они принимают новую большевистскую культуру. Некоторые, например, вешали дома портреты Ленина и Сталина - на тот случай, если зайдет какой-нибудь начальник.
В 1933 году меня стали мучить боли в груди. В поликлинике не смогли мне помочь, и тогда Коретти свела меня с доктором Барминым. Тот нашел у меня плеврит, назначил лечение, и через три недели я вернулся на завод.Спустя несколько месяцев от доктора и его жены пришло письменное приглашение посетить их дом. В то время русские тепло относились к иностранцам
Этот день, 10 декабря 1934 года, мне никогда не забыть. Когда в половине восьмого утра по длинному, похожему на туннель, коридору я подходил к своему цеху, меня удивила необычная для этого времени тишина - не слышно было ни глухого стука кузнечного пресса, ни шума работающих станков. «Может, сегодня праздник? Похоже, никто не работает ».
И тут до слуха донеслись какие-то выкрики и громкие аплодисменты. Я ускорил шаг и вошел в цех. У станков и верстаков не было ни души - все рабочие, 750 человек, толпились в дальнем конце цеха. Я подошел ближе и встал с краю. Оратора за головами и спинами я не видел, но слышал его голос, усиленный репродуктором.
Знакомый рабочий объяснил, что происходит -оказывается, мне выпало счастье наблюдать демократию в действии: выдвижение кандидатов в Московский городской совет.
Один оратор сменял другого, причем все речи строились одинаково: сначала выступавший перечислял достоинства кандидата и только в самом конце называл его фамилию. Затем председатель просил поднять руки тех, кто одобряет данную кандидатуру. Это повторялось снова и снова.
Около десяти часов вышел очередной оратор и сильным низким голосом стал расписывать бескорыстный вклад очередного кандидата в достижения Первого шарикоподшипникового завода, особо подчеркивая, что тот - замечательный изобретатель. Наконец, возвысив голос до крещендо, оратор призвал собравшихся поддержать... - тут для усиления эффекта он сделал небольшую паузу - Роберта Робинсона.
Рабочие бурно зааплодировали. Сотни людей повернули головы в мою сторону: они улыбались, хлопали в ладоши, радостно приветствовали меня. Те, кто стоял поближе, жали мне руку, дружески похлопывали по спине. Я же не испытывал никакой радости. Стоял, словно громом пораженный, и лихорадочно думал: «Что они со мной сделали? Куда я влип? Я американский гражданин, не политик, не коммунист, не одобряю ни коммунистическую партию, ни советский строй.
Я не атеист и даже не агностик, верю в Бога, молюсь Ему и предан одному Ему». Не верилось, что все это происходит наяву. Никто ничего со мной не обсуждал. Все решилось без моего согласия и против моего желания. Почему меня не спросили, прежде чем выдвигать мою кандидатуру? Я бы их отговорил.,-И что подумает американское правительство? Ведь теперь они могут заставить меня уйти с работы и вернуться в Штаты, а там депрессия.
Стоит ли говорить, что в тот день все валилось у меня из рук. В 16:30 тысячи рабочих из более чем двадцати цехов прекратили работу и собрались на площади у завода. Нас, двадцать кандидатов в Моссовет вызвали вперед и представили ликующей толпе. Партийные активисты зачитывали наши биографии одну за другой: в моей особо подчеркивался сталинградский инцидент с Люисом и Брауном. Наконец, председатель предложил перейти к голосованию: тысячи рук взметнулись вверх в знак одобрения. Против наших кандидатур не проголосовал ни один человек.
У меня колотилось сердце, я не мог прийти в себя от возмущения - со мной обошлись так, словно у меня не было собственной воли. Я не знал, как быть. Да, эта система дала мне возможность трудиться и неплохо зарабатывать, но в ответ она требует от меня абсолютной преданности, а на это я не согласен. «Может, бросить все и уехать домой, - думал я. - Но что будет с матерью? Ей нужна моя помощь. Она прожила тяжелую жизнь.
150 долларов, которые я ей ежемесячно посылал, обеспечивали ей достойную старость. Разве можно ее этого лишить? Нет, нельзя». И я принял решение: не отказываться от выдвижения в Моссовет, но уехать домой, как только истечет срок моего годового контракта. Своим депутатским обязанностям постараюсь уделять как можно меньше времени, буду по-прежнему работать по шестнадцать часов в день, и время пролетит быстро.
В 18:30 митинг закончился, рабочие разошлись, а нас, кандидатов, построили в колонну и повели в Моссовет, до которого было километров десять. Придя на место, мы обнаружили, что все двери закрыты. Никто нас в Моссовете не ждал, никто не вышел поздравлять и приветствовать. Мы потоптались, потоптались, сели в трамвай и разъехались по домам. К себе я попал только в одиннадцать. Не было сил даже ужин приготовить. Выпил стакан чая и лег спать.
После полуночи меня разбудил громкий стук в дверь. Кто-то звал меня по имени. Я не сдвинулся с места: не хотелось никого видеть, никуда идти. За дверью кто-то крикнул: «С такими нам не по пути!» Я подумал, что это мои товарищи кандидаты зачем-то пожаловали, повернулся на другой бок и уснул. На следующий день мастер и другие коммунисты держались со мной холодно. Оказывается, ночью они в пылу энтузиазма отправились на доклад члена Политбюро Кагановича и три часа кряду ему внимали. Теперь они осуждали меня за то, что к ним не присоединился.
К сожалению, после избрания в Моссовет я стал даже более знаменитым, чем после сталинградского инцидента. Портреты членов Моссовета, включая мой, висели по всему городу. Не было московской газеты, которая не поместила бы на первой полосе мою фотографию. Так я попал в элиту.
Из всех членов Моссовета я был знаком только с Оттолингером, немецким социалистом, который пришел в полный восторг от происходящего. Он спросил, как я отношусь к выдвижению, и мой уклончивый, бесстрастный ответ его явно озадачил. Оттолингер считал избрание в члены законодательного собрания самого большого города Советского Союза высочайшей честью, о которой можно только мечтать.
Через неделю после выборов меня вызвали к директору завода, который одновременно занимал высокий пост в партийном руководстве. Он сказал мне, что завтра в 10 утра я должен явиться к председателю Моссовета Булганину. Зачем я понадобился столь высокому начальству, директор объяснять не стал. В назначенное время я вошел в кабинет Булганина. Тот встал, с улыбкой протянул руку и усадил меня перед своим письменным столом.
«Какой симпатичный человек, - подумал я. -Приветливый, и совсем не похож на большинство партийных начальников, которые держат себя так, словно взвалили на плечи бремя забот обо всем человечестве». В его присутствии я скоро почувствовал себя совершенно свободно. Он посмотрел на меня так, как смотрит отец на любимого сына: «Ваши достижения произвели на меня большое впечатление. Я хочу лично поблагодарить вас за ваш самоотверженный труд». «Спасибо», - только и мог я сказать.
Булганин спросил, как мне нравится Москва, где я живу, всем ли доволен. Не дослушав ответа, предложил переехать в квартиру в центре, подальше от промышленной зоны. Когда я заверил его, что вполне доволен своей комнатой, он поинтересовался, как я провожу свободное время, и, кажется, был удивлен, услышав, что по выходным я чаще всего сижу дома, иногда выбираюсь в театр или кино.
Булганин наклонился ко мне. «А как насчет дачи в Подмосковье? - Глаза его светились добротой. -Это можно устроить. И бесплатно. Ездить туда будете на автомобиле. Получите его в аренду за умеренную плату». Странно, мне предлагали предметы роскоши, недоступные среднему советскому гражданину. Как ни соблазнительно звучали предложения председателя Моссовета, было ясно, что если я их приму, то когда-нибудь по этим счетам придется платить. Но как отказаться, не обидев столь приятного человека?
Самым вежливым тоном я сказал: «Товарищ Булганин, я глубоко благодарен вам за ваше предложение. Вы очень, очень добры ко мне. Однако я совершенно доволен и своей работой, и условиями жизни». Булганин несколько секунд пристально смотрел на меня. Потом сказал: «Впервые вижу человека, который отказывается от таких предложений». Я еще раз поблагодарил его за заботу и заверил, что, если мне что-то понадобится, непременно обращусь к нему за помощью. Тут он встал и сердечно со мной попрощался. Аудиенция закончилась.
Я вышел из здания Моссовета с чувством облегчения и даже некоторой гордости, что не поддался на искушения. В какой-то момент я чуть было не дрогнул, но я знал, что стоит мне согласиться, и я еще глубже увязну в советской системе и мне будет сложнее уехать, когда истечет контракт. Я бы привык к комфорту и чувствовал себя в долгу перед Советским Союзом за те блага, которые мне дали.
Прошло три недели и меня снова пригласили к Булганину. Ожидая новых предложений, я заранее обдумал, как повежливее их отклонить. Без всякого волнения я вошел в кабинет этого могущественного, но такого доброго человека. И почти сразу понял: передо мной, склонившись над бумагами, сидит другой Булганин - не тот, кто недавно с отеческой заботой расспрашивал меня о моей жизни. На сей раз хозяин кабинета не приподнялся со стула, даже не ответил на мое приветствие. Нехотя оторвав глаза от бумаг, он в упор посмотрел на меня и ледяным тоном спросил: «Что вам угодно?»
Я онемел от неожиданности. Смотрел на него, не отрываясь, чувствуя себя полным идиотом. Страшно было сказать что-нибудь не то, и я пытался собраться с мыслями. «Это западня», - мелькнуло у меня в голове. Я решил, что в этой ситуации самое правильное -обратиться к Булганину с какой-нибудь просьбой. Иначе он может взорваться, обвинить меня в том, что я отвлекаю его от важных дел, и немедленно выслать в Штаты. Надо было что-то придумать, и как можно скорее.
«Товарищ Булганин, - сказал я. - С тех пор, как меня выбрали в Моссовет, я не получал никаких заданий. Не могли бы вы дать мне поручение?» Скоро получите», - отрезал Булганин и снова погрузился в свои бумаги. Оставалось только попрощаться, что я и сделал. Ответа не последовало. С облегчением я выскользнул из кабинета. Булганин сдержал слово. Через две недели меня снова пригласили в Моссовет. На этот раз со мной разговаривал чиновник помельче. Он поручил мне инспектировать два небольших предприятия: на одном изготавливали карандаши, на другом - какую-то галантерею. Раз в месяц я должен был представлять в Моссовет отчет о качестве продукции, моральном состоянии рабочих, выполнении плана. В случае если предприятие с ним не справлялось, нужно было предложить способы повышения производительности труда.
Отчеты полагалось сдавать 15-го числа каждого месяца, и довольно часто меня просили выступить перед Советом с докладом о результатах проверки, после чего члены горсовета большинством голосов принимали или отклоняли мои предложения. Я знал, что будь я нечестным или мстительным человеком, я мог бы сильно испортить жизнь рабочим на этих предприятиях. Никто, даже директор или главный инженер, не вправе были со мной не согласиться.
Вначале мне было неловко являться на фабрику в качестве инспектора. Нельзя было не заметить, как нервничают при моем появлении рабочие. Начальники боялись меня, ведь от того, что я напишу в докладе, зависело - повысят их, понизят или уволят, зависела их судьба. Только когда я пришел с проверкой в седьмой раз, они наконец поняли, что я хочу им помочь, и стали мне доверять. Например, на карандашной фабрике использовали твердые породы дерева, и в результате покупатели жаловались на то, что точить карандаши почти невозможно. Я предложил очевидное решение проблемы: для производства карандашей следует использовать кедр или сосну, и к тому же сделать стержень более мягким.
Работа в Моссовете считалась настолько важной, что всякий раз, когда я отправлялся с инспекцией, меня отпускали с завода. Я всегда носил с собой удостоверение: кожаные корочки, моя фотография внутри и печать со словами «Член Моссовета 1935-1939». Этот документ не только открывал передо мной ворота фабрик, но и давал право бесплатного проезда в трамвае.
Как я и опасался, выборы в Моссовет навлекли на мою голову одни неприятности. Старший брат, владелец небольшой швейной мастерской в Нью-Йорке, прислал вырезки из американских газет и журналов: меня в них наперебой ругали, причем тем резче, чем крупнее издание. Журналисты хотя и ссылались на мои слова о том, что я не коммунист, но при этом давали понять, что я лгун, марксист в душе и предатель родины.
Вот, например, что писал обо мне журнал «Тайм» в номере за 24 декабря 1934 года: «На прошлой неделе угольно-черный протеже Иосифа Сталина Роберт Робинсон был, к немалому своему удивлению, избран в Московский Совет... В России Идеальному Джентльмену Роберту Робинсону принес известность пропагандистский судебный процесс, разыгранный в его честь в 1930 году в Сталинграде, где он в то время работал станочником. Двое белых американских рабочих кулаками выразили свое неудовольствие по поводу того, что их кормят за одним столом с «ниггером». Американцев торжественно предали суду, обвинили в «расизме», а одного Из них выслали из Советского Союза...Избрание [Робинсона] на прошлой неделе - не что Иное, как изяшный пропагандистский трюк, адресованный американским неграм».
Форда, где был единственным черным станочником среди 700 белых. Хлебнул лиха от расизма, видя снижение производства в Америке, завербовался на Сталинградский тракторный завод,
в числе других иностранных специалистов. Затем работал на Московском подшипниковом заводе, работая, закончил институт и стал инженером.
Потерял американское гражданство, стал гражданином СССР. Работал в гуще простых советских людей, но был знаком и видел представителей разных слоев советского общества,
пережил времена репрессий,войну,эвакуацию , голод и холод вместе с заводом. Был воспитан в религиозной семье, и веру сохранил. Был депутатом Моссовета. Пережил Сталина, Хрущева и Брежнева. Хотел уехать из СССР еще в 60х, но не выпускали, вплоть до снятия с самолета в последний момент. В 1974 по приглашению посла Уганды сумел выехать из СССР,позже вернулся в США, где написал воспоминания в 1988. По-русски книга Робинсона вышла в 2012 году в переводе Галины Лапиной (Санкт-Петербург, "Симпозиум").
"Я возвращался со смены домой. Мой третий день на Сталинградском тракторном прошёл хорошо, я постепенно втягивался в рабочий ритм, производительность росла, окружающие относились ко мне без всякого предубеждения. В какой-то момент моё внимание привлек верзила-американец. Он шел навстречу, понемногу замедляя шаг. Я почувствовал недоброе и весь напрягся. Верзила поравнялся со мной. «Робинсон, пойдёшь на Волгу - будь начеку! Когда ты появился здесь, наши все собрались и решили тебя утопить».
С этими словами американец удалился. Прогулки на реку доставляли мне большое удовольствие, и отказываться от них не хотелось. «Но ведь это же Россия, - успокаивал я себя, - здесь всё-таки шансы быть убитым из-за цвета кожи намного меньше, чем в Штатах».
Как-то раз, возвращаясь с ужина, я заметил, что меня нагоняют двое американцев, через несколько секунд они со мной поравнялись. Позднее я узнал их имена - Льюис и Браун. «Ниггер, - обратился ко мне Люис, - откуда ты взялся? Как ты сюда попал?» «Так же, как и вы». «Даем тебе 24 часа. Если за это время не уберёшься, - прошипел Браун, - пеняй на себя».
И тут вдруг Льюис, развернувшись, двинул меня кулаком, а Браун стал крутить мне руки за спину. Но я вырвался и нанес Льюису ответный удар. Мелькнула мысль: «Никому больше не позволю безнаказанно надо мной издеваться, никому!» Эти двое навалились на меня, стремясь повалить на землю. Брауну удалось сзади обхватить меня, прижав руки к корпусу, так что я не мог защищаться.
И тут что-то копившееся внутри меня годами прорвалось. Ярость выплеснулась наружу. Извернувшись, я впился зубами в шею Люиса. Браун старался оторвать меня, но я не разжимал зубов, хотя чувствовал во рту вкус крови. Льюис вопил, как резаный.
На крики сбежался народ. Меня стали оттаскивать от Льюиса, уговаривали отпустить его. Я не сдавался, но в конце концов общими усилиями им удалось со мной справиться. Когда Люиса уводили, он стонал, по шее у него струилась кровь. За ним как побитая собака плёлся его дружок.
Дома я упал на кровать без сил, но с таким пьянящим чувством освобождения, какого мне не доводилось испытывать. Из этого блаженного состояния меня вывел стук в дверь. Не дружки ли моих обидчиков пришли довершить начатое? Передо мной стояли милиционер и ещё двое мужчин. Внешность их внушала доверие. Меня вежливо пригласили пройти в отделение милиции, чтобы изложить там свою версию инцидента. Начальник попросил рассказать, что произошло, слушал вполне сочувственно и сразу же отпустил домой.
Сталинградская газета поместила передовую статью с резким осуждением расистской выходки американских специалистов, расценив её как попытку экспортировать поразившую Америку «социальную заразу» в Россию. На заводе все - от уборщиков до начальников - обсуждали этот инцидент и дружно клеймили моих обидчиков. Во мне видели героя.
Через три дня после инцидента на площади перед зданием заводоуправления состоялся массовый митинг. Тысячи людей - все рабочие завода: мужчины, женщины, многие даже детей привели - внимали пламенным речам ораторов, клеймивших язвы расизма. Всякий раз, когда выступающий заводил речь о том, какую прогрессивную позицию занимает советское правительство в расовом вопросе, люди громкими криками выражали свое одобрение. Когда же зачитали резолюцию, призывающую строго наказать напавших на меня американцев, толпа просто взорвалась криками одобрения. Копия резолюции была отправлена телеграфом в Москву и в местные газеты.
Через неделю после той стычки заводское начальство попросило меня снова посетить отделение милиции. Там меня представили адвокату, его помощнику, секретарю суда и прокурору. «Зачем мне адвокат?» - поинтересовался я. «Затем, что американцы, совершившие на вас нападение, нарушили советский закон и будут преданы суду».
Судиться мне ни с кем хотелось, но я понимал, что лучше не возражать, а то еще вышлют в Штаты. Великая депрессия была в самом разгаре, и шансы найти там приличную работу равнялись нулю.
На следующий день, после конца смены, в шесть часов вечера начался суд. Я пришёл за пятнадцать минут до начала. Столпившиеся у входа люди выказывали мне всяческие знаки внимания, словно я был знаменитым актером, политиком или героем войны.
Судья признал обоих американцев виновными и приговорил к немедленной депортации из Советского Союза. Возвращаться в охваченную кризисом Америку они не хотели и подали апелляцию в Верховный суд. Приговор Льюису оставили в силе, Брауну же позволили доработать год. В конце срока он попросил продлить контракт, но ему отказали.
В глазах русских я сделался настоящим героем, олицетворением добра, торжествующего над злом. Меня буквально засыпали письмами, они шли со всех уголков страны. И в каждом выражение солидарности и симпатии. Несколько крупных советских предприятий предложили мне работу.
До истечения контракта оставалось ещё три месяца, когда меня вызвали в заводоуправление и предложили остаться ещё на год. Я понимал, что для американцев - особенно чернокожих - времена настали тяжелые. А здесь я хорошо зарабатывал и каждый месяц мог посылать матери в Гарлем 150 долларов. Меня уважали товарищи по работе и ценило начальство.
Сомнений не было, контракт надо подписывать.
Я многого ждал от следующего года в России: хотелось добиться ещё более высокой производительности труда, и поэтому я полностью отдался работе. Стать передовым рабочим было важно ещё и потому, что это позволяло избегать разного рода осложнений социального и политического характера. На советских предприятиях жизнь устроена совсем не так, как на американских. На заводе Форда работа - просто работа, не более и не менее.
Разумеется, и там есть какая-то социальная жизнь, но процесс это естественный, а не насаждаемый сверху. На Сталинградском же тракторном работа расценивалась как некое политическое действие, там вообще политизировалось всё и вся. Недисциплинированность, нерадивость, невыполнение производственного плана расценивалось коммунистами, занимавшими на заводе ключевые административные должности, как отсутствие патриотизма.
Поскольку в Сталинграде я был вполне доволен своей работой, а политическое давление в последнее время ослабло, прежней уверенности, что нужно срочно уезжать, у меня не было. Поэтому я не стал отказываться. В моё распоряжение предоставили машину с шофёром, и через пятнадцать минут мы уже въезжали в заводские ворота.
Директор, мужчина среднего роста приятной наружности, встретил меня с распростёртыми объятиями. Он долго восхищался моими профессиональными достижениями, говорил, что ему нужен именно такой специалист, и с ходу предложил подписать годовой контракт. Я не стал тянуть с решением и согласился.
Иностранные специалисты, работавшие на Первом шарикоподшипниковом, жили в двух 5-этажных кирпичных домах. Кого только там не было: немцы, англичане, американцы, шведы, французы, румыны, австрийцы, венгры, словаки, поляки, итальянцы - всего более трехсот человек, многие с семьями. Поскольку я был холост, мне предоставили комнату в двухкомнатной квартире. Я устроился и на следующий день вышел на работу
Меня назначили на калибровочный участок, где стояли три плоскошлифовальных и один круглошлифовальный станок. Трудились на участке человек тридцать, а всего в цехе было более семисот пятидесяти рабочих. Обеспечивать высокую точность обработки никто здесь не мог, поэтому последние 0,015 дюйма оставляли для ручной доводки - металл шлифовали вручную, чтобы получить требуемый размер. На эту операцию уходила масса лишнего времени.
Я составил список из семнадцати приспособлений, необходимых для нормальной работы, и засел за чертежи. Корпел над ними и на заводе, и после смены дома. Когда половина устройств была спроектирована, отнёс листы начальнику цеха. Изучив их, он поинтересовался, не инженерное ли у меня образование. Узнав, что я окончил всего лишь техническое училище на заводе Форда, он удивленно покачал головой. Две недели спустя я получил часть заказанных приспособлений. Мне дали шестерых учеников - по трое на смену. Они обрабатывали детали начерно, а я потом доводил их до нужных размеров. За полтора месяца мы добились того, что на ручную притирку оставалось только 0,02 миллиметра, против прежних 0,2-0,3. Окончательную доводку рабочий теперь производил всего за 25 минут вместо пяти-шести часов. Еще через два месяца в 80% случаев доводка уже вовсе не требовалась - производительность выросла в семь раз.
Когда на завод пришёл станок, позволявший шлифовать криволинейные поверхности, работать на нем поручили мне. В помощь я получил ещё двух учеников, и, таким образом, под моим началом оказалось восемь человек. Приходилось чуть не каждый день работать по две смены, поскольку ученикам не хватало опыта и в моё отсутствие они допускали брак.
Я начинал в 7:30 и практически без перерыва трудился до 10-11 вечера. Никаких дополнительных денег мне за это не платили. Единственной наградой, которую я получил за четыре года такой работы, была путёвка в Крым на двадцать четыре дня стоимостью 800 рублей.
И всё же надо признать, что 1932-й и первая половина 1933 года сложились для меня удачно: в профессиональном отношении я за этот период очень сильно вырос. Цех был моей лабораторией, где я мог придумывать и создавать механизмы. Благодаря им производительность на нашем участке была самой высокой на заводе. Всё это, а также уважение, которым я пользовался у рабочих, особенно русских, не могло не радовать. Но главное, от чего я получал удовлетворение, - это возможность самому ставить задачу и находить её решение. Для меня работать на Шарикоподшипниковом было все равно, что играть в любимую игру и еще получать за это деньги.
Учитывая мои успехи в труде, администрация завода разрешила мне летом 1933 года съездить в Америку, повидать мать. Перед отъездом меня уговорили подписать еще один годовой контракт. На заводе знали, как я люблю свою работу, но контракт служил дополнительной гарантией, что я вернусь. Они верно рассчитали, что я не захочу остаться в охваченной депрессией Америке.
Все складывалось как нельзя лучше - единственным поводом для беспокойства было неожиданное исчезновение нескольких рабочих нашего цеха.
Они ни с кем не простились, более того, даже не намекнули, что собираются уходить с завода. Случилось это за несколько недель до моего отъезда в Штаты. По цеху поползли отвратительные слухи, что их арестовали как врагов народа. Невозможно было в это поверить: я знал этих людей как хороших специалистов; трудно сказать, были ли они всей душой преданы социализму, но, несомненно, относились к нему сочувственно. К тому же среди исчезнувших были иностранцы.
Хотя я и оказался в центре известного судебного процесса в Сталинграде, бросившего тень на американские нравы, ни в посольстве США в Москве, ни в Нью-Йорке на это не обратили внимания. Дома я провел шесть недель. Самое большое удовольствие доставляло мне общение с матерью
Ее, конечно, волновал вопрос: что русские думают о черных. Я объяснил, что, хотя расизм в СССР считается преступлением и редко проявляется открыто, он все же существует. И это при том, что большинство русских никогда раньше не видели чернокожих, а многие даже не знают об их существовании.
-почему бы тебе не вернуться в Детройт? Ты закончил там техническое училище, работал на заводе, и они обязательно возьмут тебя.- Мама, один знакомый написал мне, что мое имя внесено в черный список из-за инцидента с Люисом и Брауном. На завод мне дорога закрыта. А из России я смогу по-прежнему посылать тебе деньги. Помнишь, как я мечтал выучиться на инженера в институте Таскиги? Получить такое же образование в России обойдется намного дешевле. Она согласилась со мной. Перед сном мама попросила меня помолиться вместе с ней и поблагодарить Бога за мое благополучное возвращение, за мое здоровье и успехи.
Каким-то образом о моем возвращении из России стало известно негритянским газетам. Ко мне прислали репортеров, которых интересовало, что я думаю о сегодняшней Америке после трехлетнего отсутствия. Я ответил честно, лгать не умею. Вскоре в одной газете появилась статья, которая - увы - не прибавила мне друзей среди белых читателей. Мой ответ на вопрос репортера был приведен точно: «Едва я оказался на 125-й улице, желание поскорее вернуться в Америку испарилось. Я почувствовал себя так, словно меня окутал и поглотил мрак. Отчаявшиеся, безразличные люди, которых я увидел, так не похожи на полных сил, энтузиазма и веры в завтрашний день советских рабочих».
Я всех предупреждал, что уровень жизни там значительно ниже, чем в Америке, что во многих домах отсутствуют водопровод и канализация. Тем не менее один молодой врач, видно, воодушевленный моими рассказами, всерьез заинтересовался, нельзя ли ему получить работу в советской больнице. Я назвал организацию, нанимавшую специалистов для работы в России
В Москве со времени моего отъезда мало что изменилось. Никто из тех, кто исчез два месяца назад, так и не вернулся. Лишних вопросов я не задавал, а желающих говорить на эту тему не нашлось. Я старался ни о чем на думать и с головой ушел в работу. Не стоило проявлять любопытство, тем более что все заводское начальство было партийным.
В начале 30-х годов был арестован и осужден за саботаж инженер-теплотехник Рамзин. Он принадлежал к дореволюционной интеллигенции, служил новому режиму с неохотой и, как он сам признался, поддержал идею саботажа, которая якобы исходила от коллеги-англичанина. Тогда советский режим еще не успел подготовить своих специалистов, все инженеры дипломы получили либо в царской России, либо за границей. Те, кто работал до революции, помнили былое благополучие, Другие из разговоров с иностранными специалистами (в начале 30-х годов такие контакты были еще возможны) знали, насколько лучше живется инженерам на Западе.
Из показаний Рамзина следовало, что в некоторых промышленных районах страны действовала целая сеть саботажников. Сталин ответил на это чистками. С 1933-го по 1935 год были арестованы почти все инженеры, получившие образование до революции. Чтобы исключить возможность контактов между специалистами, власти переселяли их в различные отдаленные районы. Множество ни в чем не повинных людей расстреляли или сослали в Сибирь.
Немало выслали и наших заводских. Обычно им давали всего несколько часов на сборы, чтобы не допустить контактов, после чего они исчезали. На заводе начали появляться рабочие, переведенные из других, нередко отдаленных, областей. Большинство из них позднее были арестованы и расстреляны. Мужчин, женщин и детей по всей стране насильно переселяли в другие места.
В конце 1933 года нескольких высококвалифицированных специалистов Сталинградского тракторного завода перевели в Москву на наш завод. Кое-кого из них я хорошо знал. В частности, главного инженера одного из цехов Сталинградского тракторного, Меламеда. Познакомились мы с ним еще в 1930 году в Детройте. Он был переводчиком в составе делегации, предложившей мне работу в Советском Союзе. На Шарикоподшипниковый его назначили главным инженером.
В Сталинграде я работал под руководством Гросса, теперь и здесь он стал моим начальником. Родители его были родом из Венгрии, но сам он появился на свет в Калифорнии. В свое время Гросс вступил в коммунистическую партию, женился на русской и имел от нее двух дочерей. По-русски говорил совершенно свободно. Позднее под большим секретом он рассказал мне, что на Сталинградском тракторном прошла волна массовых арестов. Тысячи работников завода, членов партии и беспартийных, были арестованы, преданы закрытому суду и либо сосланы в Сибирь, либо расстреляны.
В числе последних оказался мой хороший знакомый Кудинов. В Сталинград его прислали из Москвы и назначили секретарем парторганизации завода. Мы жили в одном доме. Кудинов с женой Марусей занимали небольшую комнату в двухкомнатной квартире. Он был честным партийцем. На завод уходил рано утром и возвращался не раньте одиннадцати вечера. Маруся жаловалась, что почти не видит мужа. Высшую меру Кудинов получил за то, что якобы попустительствовал врагам народа. Марусю выселили из комнаты.
Переведенные в Москву сталинградцы избежали ареста - кто по счастливой случайности, а кто в соответствии с чьими-то планами - и скорее всего, считали, что в столице им ничто не угрожает. Но наступил 1934 год, и однажды главный инженер завода Меламед не вышел на работу. Все восприняли это как тревожный знак: ГПУ занялось нашим заводом.
И действительно скоро дошла очередь до Гросса. После ареста его лишили ордена Ленина, который он получил за заслуги перед государством, а жену и двух дочерей выселили из квартиры и выслали из Москвы.
Через несколько месяцев все специалисты, приехавшие из Сталинграда, исчезли. Через год мы узнали, что Меламед и Гросс расстреляны.После убийства Кирова, 1 декабря 1934 года, репрессии приобрели угрожающие масштабы. Существовало мнение, что Киров со временем может стать преемником Сталина. После его смерти иностранные специалисты были лишены особого статуса. Шли повальные увольнения и аресты коммунистов и беспартийных. Каждый день кто-нибудь не приходил на работу на нашем заводе, на других московских предприятиях и по всей стране.
Под ударом оказались не только заводы. Аресты шли по всему городу. Среди моих друзей была супружеская пара Лена и Петя. Петя работал инженером-электриком на электростанции в Москве. Однажды он не вернулся с работы домой. Не появился он и на следующий день. Ни на работе, ни в милиции о Пете ничего не знали. Наконец, доведенная до отчаянья, Лена обратилась в ГПУ. Там ей сообщили, что ее муж арестован, и все - никаких подробностей. Лена вернулась домой, а в три часа ночи пришли за ней. Это случилось в конце 1934 года. Следующий раз я услышал о ней лишь в 1946 году. Лену спасло то, что она была медицинской сестрой и в Сибири, куда ее сослали, работала в больнице. Петя пропал без следа.
В одну из ночей пришли за другой моей московской знакомой, Евдокией Филипповной. Химик по образованию, она более пятнадцати лет проработала в Наркомате сельского хозяйства. Муж побоялся идти на Лубянку и послал шестнадцатилетнюю дочь узнать, что с матерью. Та было отправилась, но при виде серого лубянского здания представила, что ее там может ждать, испугалась и вернулась домой. Мать она больше не видела.
Из восьми моих знакомых, арестованных в тот год, вернулся лишь один. Москвичи пребывали в таком страхе, что я больше не мог ходить в гости. Увидев меня на пороге своей квартиры, хозяева, как правило, вежливо, но твердо говорили: «Пожалуйста, не приходите к нам!». В то время, когда тысячи безвинных людей ежедневно становились жертвами организованной государством охоты на ведьм, жизнь мне, скорее всего, спас американский паспорт. Как гражданин Америки я мог не бояться ареста и продолжал заниматься своим делом - работал по шестнадцать часов в сутки.
В будние дни свободного времени не оставалось вовсе, но по воскресеньям я куда-нибудь выбирался. Пить водку с другими иностранцами мне не нравилось, гораздо интереснее было общаться с моими русскими знакомыми. До тех пор, пока н не стал представлять для них опасность как американец, я старался видеться с ними как можно чаще.
Среди моих знакомых было несколько семей, принадлежавших к старой дореволюционной интеллигенции (в те годы еще не сформировалась сколько-нибудь значительная советская интеллигенция или советская элита). Пока в 1937 году не накатила вторая волна арестов, меня нередко по выходным приглашали в один такой интеллигентный дом.
Попал я в него через Коретти, черную американку, с которой познакомился, когда она приезжала в Сталинград. В России Коретти жила с 1912 года и была замужем за русским профессором музыки. В их доме собирались художники, писатели, танцоры, певцы, музыканты, скульпторы, поэты и врачи. Были среди них и знаменитые исполнители. Чтобы уцелеть после революции, всем им приходилось делать вид, что они принимают новую большевистскую культуру. Некоторые, например, вешали дома портреты Ленина и Сталина - на тот случай, если зайдет какой-нибудь начальник.
В 1933 году меня стали мучить боли в груди. В поликлинике не смогли мне помочь, и тогда Коретти свела меня с доктором Барминым. Тот нашел у меня плеврит, назначил лечение, и через три недели я вернулся на завод.Спустя несколько месяцев от доктора и его жены пришло письменное приглашение посетить их дом. В то время русские тепло относились к иностранцам
Этот день, 10 декабря 1934 года, мне никогда не забыть. Когда в половине восьмого утра по длинному, похожему на туннель, коридору я подходил к своему цеху, меня удивила необычная для этого времени тишина - не слышно было ни глухого стука кузнечного пресса, ни шума работающих станков. «Может, сегодня праздник? Похоже, никто не работает ».
И тут до слуха донеслись какие-то выкрики и громкие аплодисменты. Я ускорил шаг и вошел в цех. У станков и верстаков не было ни души - все рабочие, 750 человек, толпились в дальнем конце цеха. Я подошел ближе и встал с краю. Оратора за головами и спинами я не видел, но слышал его голос, усиленный репродуктором.
Знакомый рабочий объяснил, что происходит -оказывается, мне выпало счастье наблюдать демократию в действии: выдвижение кандидатов в Московский городской совет.
Один оратор сменял другого, причем все речи строились одинаково: сначала выступавший перечислял достоинства кандидата и только в самом конце называл его фамилию. Затем председатель просил поднять руки тех, кто одобряет данную кандидатуру. Это повторялось снова и снова.
Около десяти часов вышел очередной оратор и сильным низким голосом стал расписывать бескорыстный вклад очередного кандидата в достижения Первого шарикоподшипникового завода, особо подчеркивая, что тот - замечательный изобретатель. Наконец, возвысив голос до крещендо, оратор призвал собравшихся поддержать... - тут для усиления эффекта он сделал небольшую паузу - Роберта Робинсона.
Рабочие бурно зааплодировали. Сотни людей повернули головы в мою сторону: они улыбались, хлопали в ладоши, радостно приветствовали меня. Те, кто стоял поближе, жали мне руку, дружески похлопывали по спине. Я же не испытывал никакой радости. Стоял, словно громом пораженный, и лихорадочно думал: «Что они со мной сделали? Куда я влип? Я американский гражданин, не политик, не коммунист, не одобряю ни коммунистическую партию, ни советский строй.
Я не атеист и даже не агностик, верю в Бога, молюсь Ему и предан одному Ему». Не верилось, что все это происходит наяву. Никто ничего со мной не обсуждал. Все решилось без моего согласия и против моего желания. Почему меня не спросили, прежде чем выдвигать мою кандидатуру? Я бы их отговорил.,-И что подумает американское правительство? Ведь теперь они могут заставить меня уйти с работы и вернуться в Штаты, а там депрессия.
Стоит ли говорить, что в тот день все валилось у меня из рук. В 16:30 тысячи рабочих из более чем двадцати цехов прекратили работу и собрались на площади у завода. Нас, двадцать кандидатов в Моссовет вызвали вперед и представили ликующей толпе. Партийные активисты зачитывали наши биографии одну за другой: в моей особо подчеркивался сталинградский инцидент с Люисом и Брауном. Наконец, председатель предложил перейти к голосованию: тысячи рук взметнулись вверх в знак одобрения. Против наших кандидатур не проголосовал ни один человек.
У меня колотилось сердце, я не мог прийти в себя от возмущения - со мной обошлись так, словно у меня не было собственной воли. Я не знал, как быть. Да, эта система дала мне возможность трудиться и неплохо зарабатывать, но в ответ она требует от меня абсолютной преданности, а на это я не согласен. «Может, бросить все и уехать домой, - думал я. - Но что будет с матерью? Ей нужна моя помощь. Она прожила тяжелую жизнь.
150 долларов, которые я ей ежемесячно посылал, обеспечивали ей достойную старость. Разве можно ее этого лишить? Нет, нельзя». И я принял решение: не отказываться от выдвижения в Моссовет, но уехать домой, как только истечет срок моего годового контракта. Своим депутатским обязанностям постараюсь уделять как можно меньше времени, буду по-прежнему работать по шестнадцать часов в день, и время пролетит быстро.
В 18:30 митинг закончился, рабочие разошлись, а нас, кандидатов, построили в колонну и повели в Моссовет, до которого было километров десять. Придя на место, мы обнаружили, что все двери закрыты. Никто нас в Моссовете не ждал, никто не вышел поздравлять и приветствовать. Мы потоптались, потоптались, сели в трамвай и разъехались по домам. К себе я попал только в одиннадцать. Не было сил даже ужин приготовить. Выпил стакан чая и лег спать.
После полуночи меня разбудил громкий стук в дверь. Кто-то звал меня по имени. Я не сдвинулся с места: не хотелось никого видеть, никуда идти. За дверью кто-то крикнул: «С такими нам не по пути!» Я подумал, что это мои товарищи кандидаты зачем-то пожаловали, повернулся на другой бок и уснул. На следующий день мастер и другие коммунисты держались со мной холодно. Оказывается, ночью они в пылу энтузиазма отправились на доклад члена Политбюро Кагановича и три часа кряду ему внимали. Теперь они осуждали меня за то, что к ним не присоединился.
К сожалению, после избрания в Моссовет я стал даже более знаменитым, чем после сталинградского инцидента. Портреты членов Моссовета, включая мой, висели по всему городу. Не было московской газеты, которая не поместила бы на первой полосе мою фотографию. Так я попал в элиту.
Из всех членов Моссовета я был знаком только с Оттолингером, немецким социалистом, который пришел в полный восторг от происходящего. Он спросил, как я отношусь к выдвижению, и мой уклончивый, бесстрастный ответ его явно озадачил. Оттолингер считал избрание в члены законодательного собрания самого большого города Советского Союза высочайшей честью, о которой можно только мечтать.
Через неделю после выборов меня вызвали к директору завода, который одновременно занимал высокий пост в партийном руководстве. Он сказал мне, что завтра в 10 утра я должен явиться к председателю Моссовета Булганину. Зачем я понадобился столь высокому начальству, директор объяснять не стал. В назначенное время я вошел в кабинет Булганина. Тот встал, с улыбкой протянул руку и усадил меня перед своим письменным столом.
«Какой симпатичный человек, - подумал я. -Приветливый, и совсем не похож на большинство партийных начальников, которые держат себя так, словно взвалили на плечи бремя забот обо всем человечестве». В его присутствии я скоро почувствовал себя совершенно свободно. Он посмотрел на меня так, как смотрит отец на любимого сына: «Ваши достижения произвели на меня большое впечатление. Я хочу лично поблагодарить вас за ваш самоотверженный труд». «Спасибо», - только и мог я сказать.
Булганин спросил, как мне нравится Москва, где я живу, всем ли доволен. Не дослушав ответа, предложил переехать в квартиру в центре, подальше от промышленной зоны. Когда я заверил его, что вполне доволен своей комнатой, он поинтересовался, как я провожу свободное время, и, кажется, был удивлен, услышав, что по выходным я чаще всего сижу дома, иногда выбираюсь в театр или кино.
Булганин наклонился ко мне. «А как насчет дачи в Подмосковье? - Глаза его светились добротой. -Это можно устроить. И бесплатно. Ездить туда будете на автомобиле. Получите его в аренду за умеренную плату». Странно, мне предлагали предметы роскоши, недоступные среднему советскому гражданину. Как ни соблазнительно звучали предложения председателя Моссовета, было ясно, что если я их приму, то когда-нибудь по этим счетам придется платить. Но как отказаться, не обидев столь приятного человека?
Самым вежливым тоном я сказал: «Товарищ Булганин, я глубоко благодарен вам за ваше предложение. Вы очень, очень добры ко мне. Однако я совершенно доволен и своей работой, и условиями жизни». Булганин несколько секунд пристально смотрел на меня. Потом сказал: «Впервые вижу человека, который отказывается от таких предложений». Я еще раз поблагодарил его за заботу и заверил, что, если мне что-то понадобится, непременно обращусь к нему за помощью. Тут он встал и сердечно со мной попрощался. Аудиенция закончилась.
Я вышел из здания Моссовета с чувством облегчения и даже некоторой гордости, что не поддался на искушения. В какой-то момент я чуть было не дрогнул, но я знал, что стоит мне согласиться, и я еще глубже увязну в советской системе и мне будет сложнее уехать, когда истечет контракт. Я бы привык к комфорту и чувствовал себя в долгу перед Советским Союзом за те блага, которые мне дали.
Прошло три недели и меня снова пригласили к Булганину. Ожидая новых предложений, я заранее обдумал, как повежливее их отклонить. Без всякого волнения я вошел в кабинет этого могущественного, но такого доброго человека. И почти сразу понял: передо мной, склонившись над бумагами, сидит другой Булганин - не тот, кто недавно с отеческой заботой расспрашивал меня о моей жизни. На сей раз хозяин кабинета не приподнялся со стула, даже не ответил на мое приветствие. Нехотя оторвав глаза от бумаг, он в упор посмотрел на меня и ледяным тоном спросил: «Что вам угодно?»
Я онемел от неожиданности. Смотрел на него, не отрываясь, чувствуя себя полным идиотом. Страшно было сказать что-нибудь не то, и я пытался собраться с мыслями. «Это западня», - мелькнуло у меня в голове. Я решил, что в этой ситуации самое правильное -обратиться к Булганину с какой-нибудь просьбой. Иначе он может взорваться, обвинить меня в том, что я отвлекаю его от важных дел, и немедленно выслать в Штаты. Надо было что-то придумать, и как можно скорее.
«Товарищ Булганин, - сказал я. - С тех пор, как меня выбрали в Моссовет, я не получал никаких заданий. Не могли бы вы дать мне поручение?» Скоро получите», - отрезал Булганин и снова погрузился в свои бумаги. Оставалось только попрощаться, что я и сделал. Ответа не последовало. С облегчением я выскользнул из кабинета. Булганин сдержал слово. Через две недели меня снова пригласили в Моссовет. На этот раз со мной разговаривал чиновник помельче. Он поручил мне инспектировать два небольших предприятия: на одном изготавливали карандаши, на другом - какую-то галантерею. Раз в месяц я должен был представлять в Моссовет отчет о качестве продукции, моральном состоянии рабочих, выполнении плана. В случае если предприятие с ним не справлялось, нужно было предложить способы повышения производительности труда.
Отчеты полагалось сдавать 15-го числа каждого месяца, и довольно часто меня просили выступить перед Советом с докладом о результатах проверки, после чего члены горсовета большинством голосов принимали или отклоняли мои предложения. Я знал, что будь я нечестным или мстительным человеком, я мог бы сильно испортить жизнь рабочим на этих предприятиях. Никто, даже директор или главный инженер, не вправе были со мной не согласиться.
Вначале мне было неловко являться на фабрику в качестве инспектора. Нельзя было не заметить, как нервничают при моем появлении рабочие. Начальники боялись меня, ведь от того, что я напишу в докладе, зависело - повысят их, понизят или уволят, зависела их судьба. Только когда я пришел с проверкой в седьмой раз, они наконец поняли, что я хочу им помочь, и стали мне доверять. Например, на карандашной фабрике использовали твердые породы дерева, и в результате покупатели жаловались на то, что точить карандаши почти невозможно. Я предложил очевидное решение проблемы: для производства карандашей следует использовать кедр или сосну, и к тому же сделать стержень более мягким.
Работа в Моссовете считалась настолько важной, что всякий раз, когда я отправлялся с инспекцией, меня отпускали с завода. Я всегда носил с собой удостоверение: кожаные корочки, моя фотография внутри и печать со словами «Член Моссовета 1935-1939». Этот документ не только открывал передо мной ворота фабрик, но и давал право бесплатного проезда в трамвае.
Как я и опасался, выборы в Моссовет навлекли на мою голову одни неприятности. Старший брат, владелец небольшой швейной мастерской в Нью-Йорке, прислал вырезки из американских газет и журналов: меня в них наперебой ругали, причем тем резче, чем крупнее издание. Журналисты хотя и ссылались на мои слова о том, что я не коммунист, но при этом давали понять, что я лгун, марксист в душе и предатель родины.
Вот, например, что писал обо мне журнал «Тайм» в номере за 24 декабря 1934 года: «На прошлой неделе угольно-черный протеже Иосифа Сталина Роберт Робинсон был, к немалому своему удивлению, избран в Московский Совет... В России Идеальному Джентльмену Роберту Робинсону принес известность пропагандистский судебный процесс, разыгранный в его честь в 1930 году в Сталинграде, где он в то время работал станочником. Двое белых американских рабочих кулаками выразили свое неудовольствие по поводу того, что их кормят за одним столом с «ниггером». Американцев торжественно предали суду, обвинили в «расизме», а одного Из них выслали из Советского Союза...Избрание [Робинсона] на прошлой неделе - не что Иное, как изяшный пропагандистский трюк, адресованный американским неграм».