Щедровицкий Георгий Петрович. Принцип централизованной иерархии
"В конце 40-х годов страна опять переживала какой-то переломный, очень сложный момент: ставился вопрос - не только во внешнеполитическом плане, но и во внутреннем - как жить и работать дальше. И среди тех, кого мы сейчас называем технократией, советской технократией, т.е. среди руководителей заводов, министерств, сложилась группа, которая очень детально обсуждала перспективы последующего развития страны. Отец был включен в эти обсуждения по долгу своей службы, поскольку Институт организации авиационной промышленности также должен был ответить на вопрос, как дальше будет развиваться наша авиационная промышленность.
Как грамотный инженер, прошедший в общем-то хорошую школу организации, он придерживался взгляда, что дальнейшее нормальное развитие народного хозяйства страны невозможно без специализации заводов и установления разветвленных, хорошо обеспеченных кооперативных связей между этими заводами.
Вы, наверное, знаете, что все наше заводское хозяйство строилось на принципах автаркии, т.е. каждый завод представлял собой автономное целое, такой организм, который делал все, что ему нужно, т.е. фактически у нас существовали замкнутые объединения (это то, к чему сейчас стремятся перейти). Если, скажем, был авиационный завод, то это всегда был не один завод, а пять-шесть заводов, которые делали все необходимое для самолетостроения, и масса маленьких заводов, цехов, которые... ну, скажем, асбест нужен - они производили асбест, кирпич нужен - они производили кирпич и т.д. Все это должно было быть локализовано в одном месте. Это и получило название автаркического хозяйства.
Но вот теперь встал вопрос: что будет после войны?
Группа директоров, а среди них наиболее активными были авиационные директора, поскольку авиационная техника была и до сих пор, наверное, остается самой передовой не только по средствам, которые она использует, но и по формам организации, - группа директоров и выступила тогда. Появилась статья в газете "Правда". Но были и внутренние документы, где говорилось о необходимости предоставить больше прав директорам, разрешить увольнять людей, устанавливать достаточно свободную оплату труда в каких-то рамках, при этом они обещали повысить производительность труда при тех же финансовых затратах и т.д. Эту линию, по-видимому, проводил и поддерживал Маленков. Он заведовал партийными кадрами и одновременно был ответственным за оборонную промышленность. У него был свой круг людей, и отец входил, наверное, во второй эшелон тех, кто работал с ним. Первый круг - министры, заместители министров. В авиационной промышленности до 1946 г. министром был Шахурин, первым замминистра - Дементьев. Отец занимал положение второго уровня.
Отцу как раз и было поручено разработать проект новой организации - обоснование, расчеты и прочее. Но ситуация резко изменилась: Маленков был оттеснен на задний план, на первое место вышел Андрей Жданов. Естественно, он начал отовсюду убирать людей Маленкова, шла острейшая подковерная борьба, и в конце концов первый слой его людей (самого Маленкова не могли тронуть) просто посадили. В 1948 году был арестован Шахурин: аресты шли на очень высоком уровне. Шахурин был генерал-полковник, герой соцтруда и т.д., причем кадровый партийный работник, который прошел всю вертикаль от секретаря парткома первого авиационного завода до министра и члена ЦК ВКП(б). Были арестованы работники аппарата ЦК, курировавшие авиационную промышленность, танковую и т.п.
Из части этих людей Жданов набирал свою команду, и министром авиационной промышленности стал Хруничев, а секретарями ЦК члены так называемой ленинградской группы, в частности ленинградский секретарь обкома Алексей Кузнецов. Это та ленинградская группа, которая через полтора года будет расстреляна. Их расстреляли после смерти Жданова в 1948 году.. Я до сих пор не знаю, как и почему умер Жданов - своей смертью или не своей, думаю, не своей. Было такое дело, дело ленинградской группы, под которое попал и намечавшийся тогда преемник Сталина, Вознесенский, бывший в 1945 году председателем Госплана СССР. Его расстреляли вместе с этой ленинградской группой.
• Это какой год?
Я сейчас рассказываю Вам про конец 1947 - начало 1948 года. А расстреляны они были в 1949 или в 1950 году.
• А в чем их обвиняли?
Их просто расстреляли.
А обвинение было в том, что они якобы пытались отделить Россию от Советского Союза и перенести из Москвы в Ленинград столицу РСФСР. Они ничего этого не хотели делать, поскольку они уже все сидели в Москве и были не ленинградскими секретарями, а секретарями ЦК. Все эти обвинения просто смешны.
Отца вызвали на коллегию, сообщили, что на его место назначен Бойцов, и сказали, что он вполне сможет продолжать работу как заместитель Бойцова, но только он должен теперь написать, что предложенная им программа специализации и широкой кооперации авиационных и всех других советских заводов является неверной и что, наоборот, следует сохранить принцип автаркии.
Отец отказался и сказал Хруничеву, что поступит иначе и пошлет все документы (они составляли большущий том) в ЦК партии с выражением своего несогласия с решением коллегии.
Надо сказать, что нравы тогда были довольно патриархальные. Насколько я знаю по рассказам отца, Хруничев сказал ему: "Петр Георгиевич, чего Вы дурака валяете? - вот таким вот хорошим отеческим голосом. - И зачем Вам это нужно? Я Вас по-хорошему прошу, напишите все как надо, и все будет в порядке".
Проблема эта обсуждалась дома, что тоже очень интересно. Я помню, мать болела, лежала с тромбофлебитом. Позвали даже меня, хотя я был всего лишь студентом второго курса. Отец ставил вопрос так: нужно принимать жизненно важное, принципиальное решение - что же он должен делать. Надо сказать, он всегда советовался с матерью, и, фактически-то, такие жизненно важные вопросы на самом деле решала она. Сразу после войны ему было предложено стать руководителем авиационных заводов на территории оккупированной нами Восточной Германии. Выслушав все, она жестко и четко сказала: "Нет!". И это было настолько весомо, что отец пошел к министру и сказал "нет". И когда министр спросил его почему, он ответил: "Жена сказала: нет".
Вот точно так же он советовался и по этому поводу. Я со своим идеализмом сказал: "Ни в коем случае. Ни в коем случае нельзя писать противоположное тому, что было. Либо ничего не писать и уйти, вообще сбежать, уйти на другое место, пока не выгнали, либо добиваться и стоять на своем. Но здесь я не могу решать, поскольку не знаю всех обстоятельств. Борьба есть борьба, и нужно брать ее реально". Мать на этот раз не ответила определенно, а отец был, по-видимому, очень упрямый мужик и тоже, как и я, в социальном смысле недалекий, и он послал все документы в ЦК партии с "сопроводиловкой": считаю этот путь гибельным, неправильным и представляю всю документацию на суд руководства партии.
Он был уволен. А дальше в дело вступила особая выдумка Андрея Жданова. Он ввел тогда такую штуку, которая получила название "суд чести". Был даже фильм с таким названием. Всего в советской стране состоялось три "суда чести". Один - над советскими профессорами, медиками Клюевой и Раскиным, которые якобы продали американцам секрет борьбы с раком. Другой - над министром медицинской промышленности Митриевым, за то что он будто бы вступил в сговор с американцами и наладил совместное производство сульфамидов и только что появившихся тогда антибиотиков. И вот третий - над отцом, за то, что он наметил и отстаивал неправильную линию развития советской промышленности.
"Суд чести" имел весьма интересную юридическую структуру. Дело в том, что обвинитель выступал после обвиняемого. Обвиняемым предоставлялось только одно право - признать себя виновным, альтернативы не было. Признать себя виновным еще до выступления обвинителя. Значит, каждый обвиняемый должен был выступить в качестве собственного обвинителя, а уж то, что он не договорил, скажет обвинитель. Обвинителей же бывало по три-четыре, был государственный обвинитель, общественный обвинитель и еще кто-то. Суд был публичным. В данном случае в зале собралась вся верхушка авиационной промышленности. Длилась эта процедура пять дней, выступали разные люди, клеймили, зачитывался список преступлений и т.д. Защита в принципе не была предусмотрена.
Надо сказать, что отец мой, конечно, действовал не самым лучшим образом, поскольку он сначала пошел в драку, отстаивал свою позицию, а сдался только в последний, пятый день этого суда чести, и опять же в очень характерной ситуации.
Обвинителями были генеральный конструктор Яковлев, замминистра авиационной промышленности Кузнецов (в нашем доме жил над нами, и я дружил с его дочками). Я запомнил их и еще несколько человек. Тот, с кем всегда непосредственно работал отец, Петр Дементьев - в прошлом первый заместитель министра, в то время вынужденный после ареста Шахурина стать одним из последних заместителей, - сидел очень тихо.
Надо сказать, это был очень умный человек. Он поднялся потом, стал министром авиационной промышленности, умер совсем недавно. Вообще, это был тот человек, без которого, наверное, авиационная промышленность наша не могла бы вообще существовать. Это своего рода Алексей Косыгин в рамках одного министерства, т.е. человек, который реально руководил всей работой и в мыследеятельности которого стягивались все реальные мысли. И вот пока и поскольку был такой человек, до тех пор и постольку работала сама промышленность, оставаясь единой, координированной, связанной и т.д. И вот такой человек вынужден был уйти на пост одного из последних заместителей министра, а их в то время у министра авиационной промышленности было то ли 12, то ли 14.
Отец ходил в разные инстанции, пытался доказывать, что он прав, что это самоубийство развивать промышленность таким образом, что это не приведет ни к чему хорошему, что мы начнем отставать и т.д.
Самой показательной, конечно, была встреча с секретарем ЦК КПСС Кузнецовым. Отец к этому времени уже не работал. Он был уволен, а дальше его судьбу решал уже сам Хруничев, он сказал: "Никакой ему работы выше девятисот рублей". И примерно месяцев восемь отец ходил без работы, поскольку нигде не мог устроиться. Так вот, в это время, когда он уже был без работы, его вызвали к Кузнецову.
Принял его Кузнецов у себя в кабинете и в течении всего разговора чистил пилочкой ногти, вычищал грязь из-под ногтей, полировал их, приводил к правильной форме и - давал урок социальности. Он сказал: "Петр Георгиевич, ведь Вы так давно работаете в авиационной промышленности, как же Вы до сих пор не смогли усвоить основных принципов нашей организации? Если министр сказал, что надо делать вот так, то значит, так и надо делать. Нам совсем не нужна отсебятина разного рода". Опять же это к вопросу о патриархальности. Отношения действительно были патриархальные в полном смысле этого слова.
Отец начал говорить что-то насчет долга коммуниста перед страной и прочее. Кузнецов слушал устало и брезгливо и, наконец, сказал: "Петр Георгиевич, ну в Вашем-то возрасте не понимать законов жизни. Ну как Вы представляете себе, когда пишете эту бумагу, что я, получивший ее, буду делать? Я ведь ничего не понимаю в вашей авиационной промышленности, ей богу. У меня нет никаких средств решить, куда она должна двигаться - в ту сторону, что предлагаете Вы, или в ту, которую выбрала коллегия министерства и утвердил Центральный комитет. Ведь поймите же, я-то всегда приму решение в их пользу. Так зачем же писать на мое имя эту бумагу? Посудите сами, кому я должен поверить - Вам, уволенному с должности человеку, который вообще уже то ли существует, то ли нет, или министру авиационной промышленности. Неужто Вы не понимаете, что я всегда встану на его сторону, Петр Георгиевич? Так что Вы обременяете ЦК партии совершенно ненужными писаниями, тем более, что они ведь опасны". Вот на этом, собственно, и закончилась их беседа.
То, что отец рассказывал обо всех этих событиях, запомнилось мне на всю жизнь; я передаю это сейчас точно так, как говорил он, со всеми деталями. Эта коммуникативная ситуация будет, наверное, стоять в моей памяти всегда, пока я жив.
Но я ведь ее не понимал, так же как не понимал ее и мой отец, опять же в силу идеализма, т.е. господства идеальных представлений над реальной мыследеятельностью. То, о чем я вам только что говорил, абсолютно точно проявляется и здесь. И на этом примере вырисовывается вторая сторона отношений между чистым мышлением и деятельностью.
В общем отец пытался отстаивать свою позицию. Он не повинился в первом своем выступлении, и потом, в последние дни суда, на четвертый и пятый день, разные люди, те, с которыми он был связан раньше по работе, приходили, звонили, и каждый из них говорил только одно, пространнее или короче, что они его не понимают и хотят выяснить, на кого он оставляет семью, детей и чего он хочет добиться, когда картина совершенно ясна. Каждый из них советовал ему сказать - а у него была еще возможность: в конце он должен был ответить, признает он себя виновным или не признает, - что он признает себя виновным. В противном случае, говорили они, ты исчезнешь, тебя больше не будет и твои дети останутся сиротами, а жена вдовой.
Его вызвал секретарь райкома партии (а отец был членом бюро райкома партии), человек, который к нему в общем-то здорово относился, и сказал ему то же самое. Его вызвал к себе Дементьев и сказал: "Петр Георгиевич, не валяй дурака. Чем раньше ты признаешь себя виновным, тем будет лучше". Это было очень мощное давление, т.е. буквально все говорили одно и то же.
И на вопрос, признает ли он себя виновным или нет, отец сказал, что признает.
Ну надо сказать, что все они сдержали свои обещания. Им важно было одно - сломить. Так, как это сейчас описывает Ефремов, описывают в теоретических работах и в воспоминаниях разного рода. Задача состояла не в том, чтобы его физически уничтожить, а в том, чтобы утвердить принцип централизованной иерархии, необходимость беспрекословного выполнения решений вышестоящих организаций. И "суд чести" устраивался именно для того, чтобы продемонстрировать, что ни один человек не может устоять. И когда это происходило и фиксировалось таким образом, то дальнейшее в общем-то уже никого не интересовало, и там многое зависело от чьей-то поддержки, какой-либо случайности и т.д.
Отец отделался сравнительно легко: его все-таки не исключили из партии, хотя грозились; на бюро райкома, членом которого он был до этого, дали лишь строгий выговор. Сначала лишили его всех побрякушек - орденов, медалей, государственной премии и т.д., а потом, при решении этого вопроса где-то на последних инстанциях, и их вернули.
Опять же, по своему упрямству, он эти восемь месяцев искал место работы в авиационной промышленности, где он знал все заводы, знал всех людей; он считал себя куратором этой промышленности и винтиком ее. Пока ему опять же не объяснили где-то, что есть приказ Хруничева не брать его никуда, кроме как на ставку 900 рублей. Это было очень мало, (ставка инженера его уровня была 2500 рублей), кормить семью на эти деньги он не мог, поэтому отец в какой-то момент, после восьми месяцев шатаний, махнул рукой и пошел на строительство университета на Ленинских горах, где его восстановили, в очень маленьких, правда, чинах...
Университет строился системой МВД, и он пошел к своему знакомому замминистра внутренних дел, который его в три минуты устроил. Так он и работал на этом строительстве, потом еще где-то в этом же Управлении...
Но, фактически, он был всем этим сломлен. Сломлен, поскольку вся жизнь и работа в системе превратили его в винтик государственной машины, и свое личностное существование он мыслил только в качестве винтика этой машины. Он настолько стал ее частичкой, элементом, что у него не осталось ничего личностного. И поэтому он в принципе не мог восстановиться: всякая неудача в продвижении по социальной лестнице означала для него конец.
Тут выяснилось, что он всю свою жизнь был совершенно неадаптивным человеком. Например, за строительство комплекса куйбышевских авиазаводов ему дали сталинскую премию и предложили степень кандидата наук, а ему показалось, что степень кандидата это мало, и он попросил степень доктора. Ему ответили, что этого сделать нельзя. Тогда он посчитал, что быть кандидатом неразумно. И вот теперь, в 1948-м году он рвал на себе волосы, потому что, имей он степень кандидата технических наук, он пошел бы преподавать в авиационный институт и получал бы свои 3000 рублей - столько платили кандидату наук, а без этой степени, он при всех своих регалиях и прошлой славе мог работать только ассистентом и получать 1250 рублей, что было явно мало, да и несолидно.
Вот такого рода странные обстоятельства, свидетельствующие о непонимании ситуации, и составляли бытовую часть моего осмысления мира и жизни в те годы. К тому же все время проводились параллели с другими людьми, которые были в этом смысле куда умнее. Скажем, директор (вначале он назывался начальником) Центрального авиамоторного института Поляковский, который жил рядом с нами и начинал вроде бы точно так же, как отец, - он стал сначала кандидатом, потом доктором технических наук, и когда у него возникли неприятности, что было в общем закономерным явлением в жизни всех этих людей, он пошел профессором в МАИ, где спокойно работал, жил и кончил свои дни.
Но отец-то, пока работал, этого не понимал, и вот теперь он все время обсуждал эту проблему: что обеспечивает человеку устойчивость? Она стала одной из актуальных в те годы в жизни нашей семьи и составляла то самое социальное содержание.
Я извлек из истории отца два принципа, которые и проверял дальше на своей жизни.
Первый принцип: нельзя быть частичным производителем, надо искать такую область деятельности, где возможно быть целостным и все, что необходимо для работы, для творчества, для деятельного существования, всегда может быть унесено с собой. Короче говоря, я понял, что существование человека как действующей личности не должно быть связано с местом, с должностью, которую этот человек занимает. Чтобы быть личностью, надо быть свободным. Это я понял очень четко... И чем дальше двигалась жизнь, тем больше я в этой идее укреплялся.
И второе, что я понял тогда: вступая в борьбу, надо всегда предельно четко и до конца рассчитывать все возможные альтернативы и четко определять те границы, до которых ты способен или хочешь идти. Я понял, что всякого рода непоследовательность сохраняет человеку жизнь, но лишает его самодостаточности и разрушает его личность.
Наконец, в третьих, - наверное, надо все-таки говорить о трех принципах, а не о двух, - я тогда очень хорошо прочувствовал и продумал ситуацию разговора отца с Кузнецовым. Я понял: что бы и когда бы со мной ни происходило, я никогда не буду обращаться за помощью к людям вышестоящим - за исключением тех случаев, когда их решение будет зависеть от политического расклада, т.е. за исключением тех случаев, когда я буду представлять определенную действующую группу, определенную социальную или политическую силу. Никогда не надо обращаться ради собственного спасения или утверждения какой-то истины, ибо эта истина не существует для людей определенного социального круга.
Форма разговора Кузнецова с отцом оказалась очень впечатляющей для меня и предельно убедительной. Я настолько понял его логику, мотивы его речи, что это стало как бы моим личным опытом... Я понял, что здесь возможны только личные отношения и обращение к личности, но никогда не к должностному лицу. "
источник:
http://samlib.ru/s/shedrowickij_g_p/
Как грамотный инженер, прошедший в общем-то хорошую школу организации, он придерживался взгляда, что дальнейшее нормальное развитие народного хозяйства страны невозможно без специализации заводов и установления разветвленных, хорошо обеспеченных кооперативных связей между этими заводами.
Вы, наверное, знаете, что все наше заводское хозяйство строилось на принципах автаркии, т.е. каждый завод представлял собой автономное целое, такой организм, который делал все, что ему нужно, т.е. фактически у нас существовали замкнутые объединения (это то, к чему сейчас стремятся перейти). Если, скажем, был авиационный завод, то это всегда был не один завод, а пять-шесть заводов, которые делали все необходимое для самолетостроения, и масса маленьких заводов, цехов, которые... ну, скажем, асбест нужен - они производили асбест, кирпич нужен - они производили кирпич и т.д. Все это должно было быть локализовано в одном месте. Это и получило название автаркического хозяйства.
Но вот теперь встал вопрос: что будет после войны?
Группа директоров, а среди них наиболее активными были авиационные директора, поскольку авиационная техника была и до сих пор, наверное, остается самой передовой не только по средствам, которые она использует, но и по формам организации, - группа директоров и выступила тогда. Появилась статья в газете "Правда". Но были и внутренние документы, где говорилось о необходимости предоставить больше прав директорам, разрешить увольнять людей, устанавливать достаточно свободную оплату труда в каких-то рамках, при этом они обещали повысить производительность труда при тех же финансовых затратах и т.д. Эту линию, по-видимому, проводил и поддерживал Маленков. Он заведовал партийными кадрами и одновременно был ответственным за оборонную промышленность. У него был свой круг людей, и отец входил, наверное, во второй эшелон тех, кто работал с ним. Первый круг - министры, заместители министров. В авиационной промышленности до 1946 г. министром был Шахурин, первым замминистра - Дементьев. Отец занимал положение второго уровня.
Отцу как раз и было поручено разработать проект новой организации - обоснование, расчеты и прочее. Но ситуация резко изменилась: Маленков был оттеснен на задний план, на первое место вышел Андрей Жданов. Естественно, он начал отовсюду убирать людей Маленкова, шла острейшая подковерная борьба, и в конце концов первый слой его людей (самого Маленкова не могли тронуть) просто посадили. В 1948 году был арестован Шахурин: аресты шли на очень высоком уровне. Шахурин был генерал-полковник, герой соцтруда и т.д., причем кадровый партийный работник, который прошел всю вертикаль от секретаря парткома первого авиационного завода до министра и члена ЦК ВКП(б). Были арестованы работники аппарата ЦК, курировавшие авиационную промышленность, танковую и т.п.
Из части этих людей Жданов набирал свою команду, и министром авиационной промышленности стал Хруничев, а секретарями ЦК члены так называемой ленинградской группы, в частности ленинградский секретарь обкома Алексей Кузнецов. Это та ленинградская группа, которая через полтора года будет расстреляна. Их расстреляли после смерти Жданова в 1948 году.. Я до сих пор не знаю, как и почему умер Жданов - своей смертью или не своей, думаю, не своей. Было такое дело, дело ленинградской группы, под которое попал и намечавшийся тогда преемник Сталина, Вознесенский, бывший в 1945 году председателем Госплана СССР. Его расстреляли вместе с этой ленинградской группой.
• Это какой год?
Я сейчас рассказываю Вам про конец 1947 - начало 1948 года. А расстреляны они были в 1949 или в 1950 году.
• А в чем их обвиняли?
Их просто расстреляли.
А обвинение было в том, что они якобы пытались отделить Россию от Советского Союза и перенести из Москвы в Ленинград столицу РСФСР. Они ничего этого не хотели делать, поскольку они уже все сидели в Москве и были не ленинградскими секретарями, а секретарями ЦК. Все эти обвинения просто смешны.
Отца вызвали на коллегию, сообщили, что на его место назначен Бойцов, и сказали, что он вполне сможет продолжать работу как заместитель Бойцова, но только он должен теперь написать, что предложенная им программа специализации и широкой кооперации авиационных и всех других советских заводов является неверной и что, наоборот, следует сохранить принцип автаркии.
Отец отказался и сказал Хруничеву, что поступит иначе и пошлет все документы (они составляли большущий том) в ЦК партии с выражением своего несогласия с решением коллегии.
Надо сказать, что нравы тогда были довольно патриархальные. Насколько я знаю по рассказам отца, Хруничев сказал ему: "Петр Георгиевич, чего Вы дурака валяете? - вот таким вот хорошим отеческим голосом. - И зачем Вам это нужно? Я Вас по-хорошему прошу, напишите все как надо, и все будет в порядке".
Проблема эта обсуждалась дома, что тоже очень интересно. Я помню, мать болела, лежала с тромбофлебитом. Позвали даже меня, хотя я был всего лишь студентом второго курса. Отец ставил вопрос так: нужно принимать жизненно важное, принципиальное решение - что же он должен делать. Надо сказать, он всегда советовался с матерью, и, фактически-то, такие жизненно важные вопросы на самом деле решала она. Сразу после войны ему было предложено стать руководителем авиационных заводов на территории оккупированной нами Восточной Германии. Выслушав все, она жестко и четко сказала: "Нет!". И это было настолько весомо, что отец пошел к министру и сказал "нет". И когда министр спросил его почему, он ответил: "Жена сказала: нет".
Вот точно так же он советовался и по этому поводу. Я со своим идеализмом сказал: "Ни в коем случае. Ни в коем случае нельзя писать противоположное тому, что было. Либо ничего не писать и уйти, вообще сбежать, уйти на другое место, пока не выгнали, либо добиваться и стоять на своем. Но здесь я не могу решать, поскольку не знаю всех обстоятельств. Борьба есть борьба, и нужно брать ее реально". Мать на этот раз не ответила определенно, а отец был, по-видимому, очень упрямый мужик и тоже, как и я, в социальном смысле недалекий, и он послал все документы в ЦК партии с "сопроводиловкой": считаю этот путь гибельным, неправильным и представляю всю документацию на суд руководства партии.
Он был уволен. А дальше в дело вступила особая выдумка Андрея Жданова. Он ввел тогда такую штуку, которая получила название "суд чести". Был даже фильм с таким названием. Всего в советской стране состоялось три "суда чести". Один - над советскими профессорами, медиками Клюевой и Раскиным, которые якобы продали американцам секрет борьбы с раком. Другой - над министром медицинской промышленности Митриевым, за то что он будто бы вступил в сговор с американцами и наладил совместное производство сульфамидов и только что появившихся тогда антибиотиков. И вот третий - над отцом, за то, что он наметил и отстаивал неправильную линию развития советской промышленности.
"Суд чести" имел весьма интересную юридическую структуру. Дело в том, что обвинитель выступал после обвиняемого. Обвиняемым предоставлялось только одно право - признать себя виновным, альтернативы не было. Признать себя виновным еще до выступления обвинителя. Значит, каждый обвиняемый должен был выступить в качестве собственного обвинителя, а уж то, что он не договорил, скажет обвинитель. Обвинителей же бывало по три-четыре, был государственный обвинитель, общественный обвинитель и еще кто-то. Суд был публичным. В данном случае в зале собралась вся верхушка авиационной промышленности. Длилась эта процедура пять дней, выступали разные люди, клеймили, зачитывался список преступлений и т.д. Защита в принципе не была предусмотрена.
Надо сказать, что отец мой, конечно, действовал не самым лучшим образом, поскольку он сначала пошел в драку, отстаивал свою позицию, а сдался только в последний, пятый день этого суда чести, и опять же в очень характерной ситуации.
Обвинителями были генеральный конструктор Яковлев, замминистра авиационной промышленности Кузнецов (в нашем доме жил над нами, и я дружил с его дочками). Я запомнил их и еще несколько человек. Тот, с кем всегда непосредственно работал отец, Петр Дементьев - в прошлом первый заместитель министра, в то время вынужденный после ареста Шахурина стать одним из последних заместителей, - сидел очень тихо.
Надо сказать, это был очень умный человек. Он поднялся потом, стал министром авиационной промышленности, умер совсем недавно. Вообще, это был тот человек, без которого, наверное, авиационная промышленность наша не могла бы вообще существовать. Это своего рода Алексей Косыгин в рамках одного министерства, т.е. человек, который реально руководил всей работой и в мыследеятельности которого стягивались все реальные мысли. И вот пока и поскольку был такой человек, до тех пор и постольку работала сама промышленность, оставаясь единой, координированной, связанной и т.д. И вот такой человек вынужден был уйти на пост одного из последних заместителей министра, а их в то время у министра авиационной промышленности было то ли 12, то ли 14.
Отец ходил в разные инстанции, пытался доказывать, что он прав, что это самоубийство развивать промышленность таким образом, что это не приведет ни к чему хорошему, что мы начнем отставать и т.д.
Самой показательной, конечно, была встреча с секретарем ЦК КПСС Кузнецовым. Отец к этому времени уже не работал. Он был уволен, а дальше его судьбу решал уже сам Хруничев, он сказал: "Никакой ему работы выше девятисот рублей". И примерно месяцев восемь отец ходил без работы, поскольку нигде не мог устроиться. Так вот, в это время, когда он уже был без работы, его вызвали к Кузнецову.
Принял его Кузнецов у себя в кабинете и в течении всего разговора чистил пилочкой ногти, вычищал грязь из-под ногтей, полировал их, приводил к правильной форме и - давал урок социальности. Он сказал: "Петр Георгиевич, ведь Вы так давно работаете в авиационной промышленности, как же Вы до сих пор не смогли усвоить основных принципов нашей организации? Если министр сказал, что надо делать вот так, то значит, так и надо делать. Нам совсем не нужна отсебятина разного рода". Опять же это к вопросу о патриархальности. Отношения действительно были патриархальные в полном смысле этого слова.
Отец начал говорить что-то насчет долга коммуниста перед страной и прочее. Кузнецов слушал устало и брезгливо и, наконец, сказал: "Петр Георгиевич, ну в Вашем-то возрасте не понимать законов жизни. Ну как Вы представляете себе, когда пишете эту бумагу, что я, получивший ее, буду делать? Я ведь ничего не понимаю в вашей авиационной промышленности, ей богу. У меня нет никаких средств решить, куда она должна двигаться - в ту сторону, что предлагаете Вы, или в ту, которую выбрала коллегия министерства и утвердил Центральный комитет. Ведь поймите же, я-то всегда приму решение в их пользу. Так зачем же писать на мое имя эту бумагу? Посудите сами, кому я должен поверить - Вам, уволенному с должности человеку, который вообще уже то ли существует, то ли нет, или министру авиационной промышленности. Неужто Вы не понимаете, что я всегда встану на его сторону, Петр Георгиевич? Так что Вы обременяете ЦК партии совершенно ненужными писаниями, тем более, что они ведь опасны". Вот на этом, собственно, и закончилась их беседа.
То, что отец рассказывал обо всех этих событиях, запомнилось мне на всю жизнь; я передаю это сейчас точно так, как говорил он, со всеми деталями. Эта коммуникативная ситуация будет, наверное, стоять в моей памяти всегда, пока я жив.
Но я ведь ее не понимал, так же как не понимал ее и мой отец, опять же в силу идеализма, т.е. господства идеальных представлений над реальной мыследеятельностью. То, о чем я вам только что говорил, абсолютно точно проявляется и здесь. И на этом примере вырисовывается вторая сторона отношений между чистым мышлением и деятельностью.
В общем отец пытался отстаивать свою позицию. Он не повинился в первом своем выступлении, и потом, в последние дни суда, на четвертый и пятый день, разные люди, те, с которыми он был связан раньше по работе, приходили, звонили, и каждый из них говорил только одно, пространнее или короче, что они его не понимают и хотят выяснить, на кого он оставляет семью, детей и чего он хочет добиться, когда картина совершенно ясна. Каждый из них советовал ему сказать - а у него была еще возможность: в конце он должен был ответить, признает он себя виновным или не признает, - что он признает себя виновным. В противном случае, говорили они, ты исчезнешь, тебя больше не будет и твои дети останутся сиротами, а жена вдовой.
Его вызвал секретарь райкома партии (а отец был членом бюро райкома партии), человек, который к нему в общем-то здорово относился, и сказал ему то же самое. Его вызвал к себе Дементьев и сказал: "Петр Георгиевич, не валяй дурака. Чем раньше ты признаешь себя виновным, тем будет лучше". Это было очень мощное давление, т.е. буквально все говорили одно и то же.
И на вопрос, признает ли он себя виновным или нет, отец сказал, что признает.
Ну надо сказать, что все они сдержали свои обещания. Им важно было одно - сломить. Так, как это сейчас описывает Ефремов, описывают в теоретических работах и в воспоминаниях разного рода. Задача состояла не в том, чтобы его физически уничтожить, а в том, чтобы утвердить принцип централизованной иерархии, необходимость беспрекословного выполнения решений вышестоящих организаций. И "суд чести" устраивался именно для того, чтобы продемонстрировать, что ни один человек не может устоять. И когда это происходило и фиксировалось таким образом, то дальнейшее в общем-то уже никого не интересовало, и там многое зависело от чьей-то поддержки, какой-либо случайности и т.д.
Отец отделался сравнительно легко: его все-таки не исключили из партии, хотя грозились; на бюро райкома, членом которого он был до этого, дали лишь строгий выговор. Сначала лишили его всех побрякушек - орденов, медалей, государственной премии и т.д., а потом, при решении этого вопроса где-то на последних инстанциях, и их вернули.
Опять же, по своему упрямству, он эти восемь месяцев искал место работы в авиационной промышленности, где он знал все заводы, знал всех людей; он считал себя куратором этой промышленности и винтиком ее. Пока ему опять же не объяснили где-то, что есть приказ Хруничева не брать его никуда, кроме как на ставку 900 рублей. Это было очень мало, (ставка инженера его уровня была 2500 рублей), кормить семью на эти деньги он не мог, поэтому отец в какой-то момент, после восьми месяцев шатаний, махнул рукой и пошел на строительство университета на Ленинских горах, где его восстановили, в очень маленьких, правда, чинах...
Университет строился системой МВД, и он пошел к своему знакомому замминистра внутренних дел, который его в три минуты устроил. Так он и работал на этом строительстве, потом еще где-то в этом же Управлении...
Но, фактически, он был всем этим сломлен. Сломлен, поскольку вся жизнь и работа в системе превратили его в винтик государственной машины, и свое личностное существование он мыслил только в качестве винтика этой машины. Он настолько стал ее частичкой, элементом, что у него не осталось ничего личностного. И поэтому он в принципе не мог восстановиться: всякая неудача в продвижении по социальной лестнице означала для него конец.
Тут выяснилось, что он всю свою жизнь был совершенно неадаптивным человеком. Например, за строительство комплекса куйбышевских авиазаводов ему дали сталинскую премию и предложили степень кандидата наук, а ему показалось, что степень кандидата это мало, и он попросил степень доктора. Ему ответили, что этого сделать нельзя. Тогда он посчитал, что быть кандидатом неразумно. И вот теперь, в 1948-м году он рвал на себе волосы, потому что, имей он степень кандидата технических наук, он пошел бы преподавать в авиационный институт и получал бы свои 3000 рублей - столько платили кандидату наук, а без этой степени, он при всех своих регалиях и прошлой славе мог работать только ассистентом и получать 1250 рублей, что было явно мало, да и несолидно.
Вот такого рода странные обстоятельства, свидетельствующие о непонимании ситуации, и составляли бытовую часть моего осмысления мира и жизни в те годы. К тому же все время проводились параллели с другими людьми, которые были в этом смысле куда умнее. Скажем, директор (вначале он назывался начальником) Центрального авиамоторного института Поляковский, который жил рядом с нами и начинал вроде бы точно так же, как отец, - он стал сначала кандидатом, потом доктором технических наук, и когда у него возникли неприятности, что было в общем закономерным явлением в жизни всех этих людей, он пошел профессором в МАИ, где спокойно работал, жил и кончил свои дни.
Но отец-то, пока работал, этого не понимал, и вот теперь он все время обсуждал эту проблему: что обеспечивает человеку устойчивость? Она стала одной из актуальных в те годы в жизни нашей семьи и составляла то самое социальное содержание.
Я извлек из истории отца два принципа, которые и проверял дальше на своей жизни.
Первый принцип: нельзя быть частичным производителем, надо искать такую область деятельности, где возможно быть целостным и все, что необходимо для работы, для творчества, для деятельного существования, всегда может быть унесено с собой. Короче говоря, я понял, что существование человека как действующей личности не должно быть связано с местом, с должностью, которую этот человек занимает. Чтобы быть личностью, надо быть свободным. Это я понял очень четко... И чем дальше двигалась жизнь, тем больше я в этой идее укреплялся.
И второе, что я понял тогда: вступая в борьбу, надо всегда предельно четко и до конца рассчитывать все возможные альтернативы и четко определять те границы, до которых ты способен или хочешь идти. Я понял, что всякого рода непоследовательность сохраняет человеку жизнь, но лишает его самодостаточности и разрушает его личность.
Наконец, в третьих, - наверное, надо все-таки говорить о трех принципах, а не о двух, - я тогда очень хорошо прочувствовал и продумал ситуацию разговора отца с Кузнецовым. Я понял: что бы и когда бы со мной ни происходило, я никогда не буду обращаться за помощью к людям вышестоящим - за исключением тех случаев, когда их решение будет зависеть от политического расклада, т.е. за исключением тех случаев, когда я буду представлять определенную действующую группу, определенную социальную или политическую силу. Никогда не надо обращаться ради собственного спасения или утверждения какой-то истины, ибо эта истина не существует для людей определенного социального круга.
Форма разговора Кузнецова с отцом оказалась очень впечатляющей для меня и предельно убедительной. Я настолько понял его логику, мотивы его речи, что это стало как бы моим личным опытом... Я понял, что здесь возможны только личные отношения и обращение к личности, но никогда не к должностному лицу. "
источник:
http://samlib.ru/s/shedrowickij_g_p/