Арпад Сабадош Двадцать пять лет в СССР (1922-1947 гг.)
ГПУ взяла на себя обязательство перед Северолесом, что ежедневная выработка каждого заключенного составляет двадцать бревен. Однако подавляющая часть заключенных никогда не занималось лесоповалом, более того большинство вообще никогда не занималось никаким трудом, а промышляло воровством. Поэтому тех заключенных, которые не могли выполнить дневную норму, охранники ГПУ держали на месте работы и не пускали вместе с другими заключенными до тех пор, пока они не рубили двадцать бревен. Однако, это было наказанием не только для заключенных, но и для тех охранников, которые были вынуждены оставаться там с не выполнившими норму заключенными.
...мне сообщили, что Коллегия ГПУ снова осудила меня на три года ссылки и я имею право выбрать место, где я хотел бы отбывать ссылку. Так как я уже три года работал на заводе и меня полюбили там как рабочие, так и начальство, я сказал, что хочу отбывать ссылку здесь. После этого я продолжал работать на предприятии уже не как заключенный, а как ссыльный, и 60 процентов моей зарплаты уже не поступала ГПУ, а я получал на руки свою полную зарплату. Меня назначили начальником производственного отдела, который кроме меня состоял еще из одного статистика.
Мою зарплату повысили до 192 рублей 50 копеек. В это время эта сумма была максимальной зарплатой члена партии, То есть какую бы работу не выполнял член партии, он не мог получать большую зарплату. С тех пор мир очень изменился, и через 25 лет в Советском Союзе месячная зарплата, например, министра составляла 20 тысяч рублей по сравнению с прежними 192 р. 50 к. Естественно, за 25 лет изменилась и стоимость рубля, но если в свое время 192 рубля равнялись двум месячным зарплатам рабочего, то теперь 20 тысяч равняются 20 месячным зарплатам рабочего. То есть если зарплата рабочего выросла с 96 рублей до 1000 рублей, то есть приблизительно в десять раз, то зарплата министра - со 192 рублей до 20 тысяч, то есть приблизительно в сто раз.
Во время моего пребывания в Петрозаводске предприятия, входившие в трест, резко отставали в выполнении плана. Невыполнение плана могло привести к роковым последствиям. Нужно знать, что представители Северолеса уже весной запродали в Англию все лесоматериалы из тех деревьев, которые еще не вырубили в лесу. В то время лес был единственным продуктом, который русские могли экспортировать. Советское правительство придавало большую важность тому, чтобы заграничные поставки выполнялись точно в соответствии с договором. В случае невыполнения поставок в установленный срок нужно было платить крупные пени в валюте.
Директором треста в то время был ленинградский печатник по фамилии Зельдин, который после революции окончил университет и стал руководителем профсоюза работников лесной промышленности. В Советском Союзе первые коллективные договоры были заключены в 1929 году. Договоры относительно предприятий нашего треста от треста вел я, от профсоюзов - Зельдин. Отсюда наши хорошие отношения. Когда отставание с планом приобрело угрожающие размеры, Зельдин уже как директор послал комиссию из трех человек, чтобы выяснить причины отставания. Я был одним из членов этой комиссии. Когда мы прибыли на лесопилку на Попов остров - где я до этого проработал три года, - чтобы выяснить причины отставания, я стал говорить со старыми рабочими. Один из старых рабочих в ответ на мои вопросы сказал:
- Пойди в столовую и посмотри, чем нас кормят, а потом скажи, можно ли при такой еде работать.
Мы пробыли на Поповом острове три дня, и я все три дня питался в столовой для рабочих. Меню было всегда одинаково: жидкий суп из кислой капусты без жира, а на второе - две ложки пшенной каши. Естественно, что при такой пище тяжелую физическую работы выполнять невозможно.
Вернувшись, комиссия составила для директора отчет на тридцати страницах, полный диаграмм и графиков, но в котором ни слова не говорилось о продовольственном снабжении. Через несколько дней после того, как председатель комиссии подал отчет, меня вызвал к себе директор треста и сказал:
- Я хочу знать, какова настоящая причина того, что мы не можем выполнить план.
Я ответил на это, что, насколько я знаю, комиссия представила вам отчет.
- Меня интересует не отчет комиссии, а ваше мнение, - сказал Зельдин.
- Если вы хотите знать правду, то я должен сказать, что рабочие не работают потому, что не получают питания.
И я рассказал о меню в рабочей столовой, и заметил при этом, что если срочно не улучшить питание рабочих, то они не будет работать даже столько, сколько теперь. Человек тоже машина, и если в котел машины не подавать топлива, то огонь потухнет. С человеком дело обстоит также.
Характерно для тогдашней точки зрения советских людей, что на это Зельдин сказал лишь:
-Я не могу достать продукты, и сообщать об этом Центральному Комитету партии неудобно.
Я уговорил его обратиться к партии сейчас, пока не поздно, потому что в случае невыполнения плана его голова полетит первой. Он две ночи не спал, как он сам признался, а потом лично пошел на прием к центральному руководству ЦК. В результате через несколько дней прибыли эшелоны с продовольствием для рабочих, и производительность на заводах достигла прежнего уровня.
Наркомат созвал в Москве конференцию представителей всех деревоперерабатывающих предприятий. На это конференцию трест отправил меня. Там выступил, в частности, секретарь парторганизации одного провинциального предприятия, который в своей речи выступил за то, чтобы не доводить до полного обнищания карельских крестьян, которые всей семьей и со своими лошадьми работают на лесозаготовках. В цифрами в руках он доказал, сколько стоит, например, килограмм овса, килограмм сена и сколько требуется всего этого лошади в месяц, какова официальная цена этого, и доказал, что крестьянин, проработав весь сезон вместе с женой и сыном, не зарабатывает столько, сколько нужно заплатить государству за прокорм одной лошади. То есть крестьянин не только работает бесплатно, но и должен еще сам заботиться о своем пропитании.
Этого несчастного секретаря немедленно призвал к ответу руководитель конференции, и когда тот пробовал защищаться, сказал, что он, по-видимому, неправильно понимает указания партии и правительства. Дело кончилось тем, что во время перерыва этого секретаря так обработали и напугали, что после открытия заседания он сразу же попросил слова и просто-таки взял назад все, что он сказал на утреннем заседании. Однако участники конференции хорошо знали, что в его выступлении говорилась чистая правда, но им также хорошо было известно то, чего партсекретарь по молодости лет не знал, а именно: что в том-то и заключается цель правительства, чтобы разорить этих зажиточных крестьян (кулаков).
В 1932 году и несколько лет после Электрозавод был самым крупным и самым эффектным предприятием Советского Союза. Когда в Советский Союз приезжали иностранцы, то им первым делом показывали Электрозавод. До 1932 года директором завода был Булганин, который позже, после второй мировой войны, стал маршалом и председателем Совета Министров Советского Союза, пока его не сместил Хрущев. Завод уже тогда был награжден двумя орденами Ленина. В 1932-33 гг. на заводе было 35 тысяч работников, включая работников и госхоза, который также относился к Электрозаводу.
В 1932 году в результате насильственной организации колхозов по всему Советскому Союзу хотя и не было голода, но продовольственное снабжение настолько ухудшилось, что организовать питание, достаточное для поддержание здоровья людей, было очень трудно. Поэтому большим предприятиям дали госхозы для того, чтобы они сами наладили бы там производство. Помимо сельскохозяйственного производства, Электрозавод имел собственное продовольственный магазин и текстильный магазин. Эти магазины обслуживали только работников Электрозавода.
Мяса не было вовсе, а чтобы у рабочих было все-таки мясо, началась усиленная пропаганда за разведение кроликов. Все предприятия начали организовывать кролиководческие хозяйства, и партия и профсоюзы агитировали рабочих, чтобы все, у кого есть хоть малейшая возможность для этого, начали бы дома разводить кроликов. Через некоторое время на прилавках продовольственного магазина завода появились кролики. Это были тощие тушки лилового цвета, которые скорее походили на ободранных кошек, поэтому почти не было таких, кто купил бы это, с позволения сказать, мясо.
Продовольственное снабжение на заводе также стало совсем плохим. Ввели т. н. творожные запеканки из соевых бобов. Это делалось так: каким-то образом превращенные в подобие творожной массы соевые бобы поджаривали на пару на больших противнях и заливали какой-то мармеладной жидкостью. Поначалу, когда эта еда была еще в новинку, люди ее еще ели. Но когда ее стали предлагать каждый день, почти не было охотников есть эту кислую, невкусную еду. На второе варили компот из сушеных мелких абрикосов. Этот сушеный мелкий абрикос (урюк) заготовили, как говорили, где-то на Кавказе, где он несколько лет провалялся на чердаках.
Когда стало ясно, что даже в Москве рабочих невозможно обеспечить продуктами, то газеты начали кампанию за использование сои. Как водится в подобных случаях, в газетах печатались большие статьи, в которых пелись гимны о великолепных качествах соевых бобов. Немедленно был организован научный институт, который занимался изучением обработки соевых бобов, а потом были приняты меры о том, чтобы и в Советском Союзе на больших территориях было организовано выращивание сои.
В 1933 году Совет профсоюзов послал меня с одним молодым инженером Электрозавода в Ленинград для того, чтобы мы обследовали состояние технического нормирования на ряде заводов. Тогда нигде нельзя было купить продуктов. К тому же, была введена карточная система. За те три дня, что мы провели в Ленинграде, мы питались так: по выданной нам от Совета профсоюзов бумаге ленинградский профсоюзный центр прикрепил нас на три дня к одной ленинградской профсоюзной столовой. Однажды после работы мой молодой коллега инженер с восторгом принес полкилограмма колбасы, которую купил в продовольственном магазине неподалеку от гостиницы. Конечно, и я немедленно выскочил и, постояв в очереди, тоже получил полкило колбасы. Вечером я сразу же съел половину, а остаток положил между рамами. Когда же на следующий день я хотел ее взять, я увидел, что колбаса переливается всеми цветами радуги, поэтому я не решился ее есть. Оказалось, что эта колбаса сделана исключительно из сои.
Меня на Электрозаводе приняли в отдел нормирования. Нормирование тогда было еще новым делом, потому что после революции 1917 года рабочие работали за почасовую оплату. Только в 1928-29 гг. стал вводить в масштабе всей страны нормирование. В Советском Союзе был научный институт, который назывался: НИИ технического нормирования. Уже летом 1932 г. меня взяли в этот институт внештатным сотрудником, и я, естественно, и там получал зарплату. Это произошло со согласия завода. Научный институт разрешил мне взять одного сотрудника, который вел работу по моим указаниям. В то время в Советском Союза стали пропагандировать прогрессивно-сдельную оплату.
Эту проблему я сразу же основательно изучил на Ламповом заводе, где она была введена. После долгого изучения с цифрами в руках я доказал, что прогрессивно-сдельную оплату имеет смысл вводить только для тех работ, где имеются т. н. "узкие места". Я не знаю, кому пришла в голову эта идея, но ЦК партии и СНК дали указание о повсеместном введении прогрессивно-сдельной оплаты. Когда на Электрозаводе приступили к выполнению этого указания, то на большом собрании, на которое заместитель директора завода собрал всех нормировщиков, около 120 человек, я выступил и высказался против.
Тот, кто знаком с советскими порядками, знает, что в Советском Союзе никто не решается выступать против указания Центрального руководства. Слух о моем выступлении против указания Центрального руководства, естественно, достиг ушей тех, кого следовало. В один прекрасный день меня вызвали в отдел промышленности Московского городского комитета по вопросу о прогрессивной оплате. Когда я вошел, там уже было человека 4-5, руководители отделов нормирования крупнейших московских заводов. Руководитель отдела горкома партии попросил меня высказаться о введении прогрессивно-сдельной оплаты.
Я и здесь не растерялся и доказал с помощью цифр и калькуляций, что всеобщее введение прогрессивной оплаты в любых условиях ведет к удорожанию продукции. Напротив, правильно введение прогрессивной оплаты с высокими ставками оправдано в случае таких работ, где имеются узкие места и где от этого зависит дальнейшая обработка. Другие руководители отделов нормирования мало что могли сказать по этому вопросу, потому что раньше не занимались этой проблемой.
На Электрозаводе во всяком случае не слишком спешили вводить всеобщую прогрессивную оплату, и через год центральное руководство партии изменило свое решение и указало, что прогрессивно-сдельную оплату следует вводить лишь там, где это ведет к удешевлению производства.
В Сталинском районе Москвы, в Измайлове, приблизительно в 200-300 шагах от монастыря на картофельных полях Электрозавод построил жилой квартал. Дома строились следующим образом: по четырем углам дома устанавливались деревянные сваи, к ним прикрепляли стены из тонких досок, а между двумя досками засыпали древесные опилки. Все дома были одинаковыми: двухэтажными, с двумя входами. И первый и второй этаж имели одинаковую планировку.
Каждая квартира состояла из трех комнат, маленькой прихожей, кухни и совсем крохотного места для уборной, которая пока еще не была установлена и не действовала. Одна из комнат в квартире была 25 кв. метров, другая - 19 метров, а самая маленькая - 11 метров. Сначала стены штукатурили внутри, а потом дощатые стены штукатурили и снаружи. Водопровод тоже сделали, но в квартиры не провели, поэтому за водой нужно было ходить на улицу. Вместо туалета во дворе стоял деревянный нужник, который через неделю так загваздали, что туда невозможно было зайти.
Дороги также не сделали, поэтому доставка материалов обошлась в громадные деньги, так как по мокрым картофельным полям доставлять их можно было только с помощью тракторов. Так как не было ни мостовых, ни тротуаров, в слякоть можно было передвигаться только в галошах, и при этом приходилось привязывать галоши ремешками к ботинкам, потому что пару раз я выбрался на мощеную мостовую без галош. Когда я уезжал из Петрозаводска, я продал свои ведра и бидоны, потому что надеялся, что мне ничего такого больше не понадобится. Теперь же, поскольку в квартире не было водопровода, мне снова нужно было вернуться к системе ведер.
Я получил квартиру так, что в одном из строящихся домов на втором этаже мне выделили комнату в 25 метров и сказали, что я сам должен ускорить ее строительство. Так и произошло. После работы я каждый день приходил на строительство и договорился с руководителем строительства, что сначала построят мою комнату, где я сразу же и поселился. Некоторое время я был единственным жильцом во всем доме. Приблизительно через полтора года в дома провели водопровод и устроили английскую уборную.
Напротив моей квартиры жила одна учительница с мужем, который когда-то был видным партийцем, но потом его понизили в должности. У них было пятеро детей, самому старшему было 12 лет, вместе с ними жили мать и отец мужа, то есть всего их было девять человек. Во всем квартале было около 50 таких домов, они были единственной семьей, которая получила две комнаты: в 25 и 11 метров. Как они могли разместить на такой площади постели для 9 человек, для меня и сегодня загадка. Старики были крестьянами из провинции, и я часто останавливался поговорить с ними. Когда в квартиры ввели водопровод и начали устраивать уборную, то старик остановил меня и с возмущением сказал (он уже слышал, что в квартире устраивают клозет):
- Какие же свиньи эти городские, там же справляют нужду, где едят и спят, не было бы лучше оставить нужник во дворе?
Сначала каждый жилец получал от дирекции завода по комнате. Однако позже, когда строительство приближалось к концу, число тех, кто хотел получить жилплощадь так увеличилось, что семье не могли обеспечить и одну комнату.
Поэтому перед окончательным распределением комнат семьи вызывали в домоуправление и спрашивали, согласны ли они поселиться вместе в 25-метровой комнате. На заводе было много рабочих, у которых не было никакой квартиры, и которые по окончании смены прятались в каком-то укромном уголке на заводе и там спали. Конечно, эти рабочие были согласны жить с кем-то вместе с одной комнате. Я уже слыхал на заводе, что в 25-метровых комнатах живет по две семьи, но я не хотел этому верить. В поселке жил один рабочий болгарин, эмигрант, с которым я был знаком, и он тоже уверял меня, что многие живут вместе в одной комнате. Комната была разделена на две части веревкой, на которую вешали простыни, и в каждой части жило по семье. То есть это были не сплетни, а чистая правда.
На Электрозаводе я работал в одном отделе вместе с Шуреком. Он был инструктором по нормированию. Его работа состояла в том, что он ставил станки, производящие дефицитные детали на самую большую скорость и таким образом устанавливал норму, к которой составлял специальную таблицу-инструкцию. Однажды работавший по такой максимальной новой норме станок сломался, и Шурека вызвали в партком для объяснений, не является ли он вредителем. К счастью Шурека, было установлено, что в станке была трещина еще раньше, и поэтому он сломался. Так, Шурек избежал большой беды.
В сегедской тюрьме Шурек выучил французский, а по-немецки он и раньше говорил в совершенстве, и поскольку у него были хорошие способности к языкам, он быстро освоил и русский язык. Через несколько месяцев отдыха он пошел работать как слесарь-авторемонтник. Вскоре он попал в гараж ЦИК (Центральный Исполнительный Комитет), то есть верховного государственного органа, где какое-то время был шофером автомобиля Клары Цеткин, а потом там организовали бригаду учеников, руководителем которой назначили его. Отсюда он попал на Электрозавод.
С 1932 года я также работал там. В то время начали возрождать бывшие в моде в начале революции субботники. На эти субботники, то есть на общественную работу по воскресеньям или после рабочего дня мобилизовывали прежде всего конторских служащих. Я также дважды принимал участие в строительстве первой линии метро.
Хранившаяся в подвале Электрозавода картошка начала гнить. Для ее сортировки были мобилизованы служащие Электрозавода, прежде всего члены партии, которые своим трудом должны были подавать пример остальным. Шурек отказался перебирать картошку. Когда его за это вызвал партийный секретарь, он заявил, что он готов выполнить в качестве общественной работы для Электрозавода любую инженерную работу, а для сортировки картошки можно нанять простых подсобников за небольшую оплату. Он стал инженером не для того, чтобы перебирать гнилую картошку. За это его исключили из партии. Когда в результате его апелляции дело через 6 месяцев попало в райком, исключение из партии отменили. Тогда уже энтузиазм с субботниками пошел на убыль, и ему дали выговор.
В Советском Союзе в 1929 году началась грандиозная индустриализация, для чего было необходимо множество новых промышленных рабочих. В 1925-1927 гг. в России было еще большая безработица. Было трудно найти работу и куда-то устроиться. Но когда началась индустриализация, то постоянной стала нехватка рабочей силы. Чем больше заводов строили в Советском Союзе, тем больше требовалось новых промышленных рабочих и тем больше возрастал дефицит рабочей силы. Новых рабочих нужно было набирать в деревне, и поскольку в 1929 году началась усиленная коллективизация, то в деревнях освободилось большое количество рабочей силы.
Крестьяне не желали работать во вновь образовавшихся колхозах, и колхозы не могли обеспечить рабочий силой даже работающих крестьян. Началась миграция населения из деревень в промышленные центры. Когда меня в 1936-37 году посылали в командировки в деревни и колхозы, я мог своими глазами убедиться в том, что из колхозов и деревень исчезла вся молодежь. В колхозах остались только старики, женщины и дети, и молодых нужно было искать днем с огнем. Двери и окна многих домов были заколочены досками. Когда я спросил, почему заколочены эти довольно хорошие избы, мне отвечали, что вся семья переселилась в город. Сначала устраивались мужчины, потом старшие дочери, а уж за ними и вся семья переезжала в город. Эти массы новых рабочих из крестьян наводнили заводы.
После одного-двух месяцев обучения их ставили уже к станкам. Это была причина и массовых поломок станков, потому что крестьянам нелегко было научиться работать на сложных станках. Превратившийся в рабочего крестьянин не мог научиться и дисциплине, которой требовал промышленный труд. Гораздо больше стало опозданий на работу, прогулов, чем в прежние времена. Закон о труде 1922 года (это был первый трудовой закон в России) еще предусматривал, что рабочего, который пропускал без уважительной причины три дня в месяц, увольняли в административном порядке. Теперь же было принято распоряжение, что того, кто пропустит без уважительной причины даже один единственный день, отдавали под суд и сажали в тюрьму. А позже пошли и еще дальше, под суд отдавали рабочего даже за опоздание на 15-20 минут.
В Советском Союзе по закону судей выбирают, в том числе и судей гражданского, коллективного суда, который состоит из одного судьи и двух заседателей. Заседатели, естественно, были из рядов народа, большей частью из рабочих, которые в большинстве случаев не соглашались осудить своих же товарищей, рабочих, которые представали перед судом за 20-минутное опоздание. На это сталинский режим попросту нарушил конституцию и принял постановление о том, что в процессах о прогулах и самовольных уходах с работы судит не коллективный суд, а один судья. Эти судьи, которые были государственными служащими, естественно, не решались продолжать прежнюю практику, а осуждали всех, кого отдавали под суд, на тюремное заключение.
В 1939-40 гг., когда я возвращался с работы, мне нужно было проходить мимо суда, находившегося неподалеку от Ильинки, и я всегда видел стоявшее перед судом милицейскую машину для перевозки заключенных ("черного ворона"), и вокруг нее плачущих женщин с детьми на руках, когда их мужей прямо из суда милиционеры сажали в машину.
То же я видел и перед судом Сталинского района. Дошло до того, что рабочего, который пропустил рабочий день без соответствующей справки, арестовывали на рабочем месте, в тот же день судили, выносили приговор и отправляли в лагерь.
Однако и этого было недостаточно, чтобы окончательно запугать рабочих, и поскольку было множество возможностей устроиться с более высокой зарплатой, многие рабочие увольнялись с соблюдением закона, чтобы попасть на такой завод, где были лучше условия труда и возможности заработка. Само собой разумеется, что эти массовые увольнения сказывались на производстве и на выполнении плана.
Для того, чтобы прекратить утечку рабочей силы советское правительство решило принять такой указ, который нельзя назвать иначе, чем закон о рабском труде. По этому указу ни один работник не мог уволиться с работы. Были строго установлены условия (в 4-5 пунктов), когда директор завода мог отпустить рабочего. В других случаях даже директор не имел права дать согласие на уход работника.
Вначале директора заводов не восприняли серьезно это постановление, и если для увольнения рабочего была уважительная причина, они давали разрешение, несмотря на то, что это было запрещено постановлением. Последствием этого было то, что такого директора снимали с его поста, предавали суду и отправляли в тюрьму. Для устрашения о таких случаях всегда сообщали в газетах.
Я должен отметить, что в свое время газеты, а позже учебники права так писали об этом указе: По инициативе Всесоюзного Центрального Совета Профсоюзов Президиум Верховного Совета СССР 26 июня 1940 года принял указ, который имел историческое значение.
Если меня спросят, можно ли было прекратить миграцию рабочей силы без такого ужасного и варварского указа, я должен ответить, что, по-видимому, это было невозможно. Но все же в стране, которая называет себя социалистической, нельзя было принимать такое ужасное постановление и было бы гораздо целесообразнее проводить индустриализацию более медленными темпами.
На Электрозаводе с начала 1930-х годов работало много американцев. Это, как правило, были рабочие, которые эмигрировали в США из Венгрии, и во время большого кризиса приехали из США работать в Советский Союз. Один из них происходил из Словакии (его звали Смит) и он должен был распаковывать станки, прибывшие в Советский Союз из США и смотреть, не спрятано ли где-нибудь листовки или какой-то брошюры. В начале 30-х годов, как я уже говорил, было очень плохо с продовольствием и одеждой. Этому американцу очень не нравилось это положение, и приблизительно года через два он, разочаровавшись, вернулся в США. Когда он уезжал, я разговаривал с другими американцами и сказал, что там среди венгров он наверняка будет плохо говорить о том, что видел здесь, и ему не будут верить. Через несколько месяцев я говорил с Гауфом, одним из американских венгров, который получил письмо из США, в котором говорилось, что Смит на собраниях венгров говорил так много плохого о Советском Союзе, что его заставили замолчать и чуть не избили. Не хотели поверить тому, что он говорил.
В сталелитейном цехе я разделил участки работы между пятью нормировщиками, и они целый день занимались хронометражем и фотографированием рабочего дня, после чего были разработаны новые нормы. Установленные более низкие новые нормы, естественно, привели к снижению сдельной оплаты. В то время в Советском Союзе нормы, как правило, пересматривались ежегодно. До этого в сталелитейном цехе были исключительно статистические нормы, которые ничем не были обоснованы. Я с помощью нормировщиков в массовом порядке установил новые нормы на основании новых карт хронометража.
Однажды я разговорился с одним литейщиком, который сказал, что до 1917 года, то есть перед социалистической революцией, сталевары были наиболее высоко оплачиваемые рабочие в России. У них были самые большие заработки, и они лучше всех одевались и имели самых красивых женщин. А теперь же у сталеваров, которые работают у мартеновских печей, зарплата такая же, как у слесаря или токаря. До тех пор сталевары работали не по нормам, а получали почасовую зарплату. Разница между почасовой зарплатой и сдельной оплатой составляет 25%. То есть тарифы при сдельной оплате на 25% выше, чем при почасовой. Однажды я стоял около мартеновской печи и наблюдал за работой. Вдруг в нескольких шагах от меня на пол упал огромный железный молот. Этот молот предназначался моей голове, однако я не мог установить, откуда и кто его бросил. Во всяком случае, с этого момента я стал осторожнее в цехе.
Меня начальник ГПУ допросил о бригаде слесарей. Я рассказал, что, насколько я знаю, эта бригада хорошо сработалась и что они протестовали против новых, более справедливых норм, так как это приведет к значительному снижению их заработков. У меня ничего больше не спрашивали. Через несколько дней я узнал, что всю бригаду слесарей арестовали и посадили. Оказалось, что все они были бывшими деникинскими офицерами
В сталелитейном цехе я поручил моим нормировщикам составить технологические карты, в которых были бы указаны одна за другой все рабочие операции, необходимое на их выполнение время и сдельная оплата. В результате составления карты мы определим время, необходимое на изготовление продукции, и сумму, выплачиваемую в качестве заработка. На основании такой технологической карты никакого труда не составит установить необходимую численность рабочих завода и фонды заработной платы. До сих пор никто не составлял на этом заводе подобную технологическую карту.
В отделе планирования центральной дирекции работал один экономист, который в качестве заместителя начальника отдела не раз приходил ко мне посмотреть на эти технологические карты и настаивал на том, чтобы карты были составлены на все включенные в план виды продукции. Он отвечал на заводе за разработку плана по труду.
Работа на заводе начиналась в шесть часов, поэтому я должен был выходить из дома в пять утра, чтобы на трамвае и на электричке добраться до моей работы в Люблино. Однажды, темным зимним утром, я брел по трамвайным рельсам в сапогах и калошах и упал, сильно ударив колено о рельсы. Место удара болело, но я не обратил на это внимания и отправился на завод. Однако там через несколько часов я увидел, что брючина моя вся в крови и я едва смог встать из-за стола. Я пошел в заводскую амбулаторию, и врач немедленно отправил меня домой и сказал, что мне дней 5-6 нельзя вставать. Когда через 6 дней я, все еще хромая, появился на заводе, этот экономист стал упрекать меня в том что я заболел именно тогда, когда нужно было срочно делать эти технологические карты. Он говорил так, будто бы я нарочно остался дома. Начиная с этого момента я заметил, что под меня подкапываются.
После чего начали проверять меня в отделе нормирования. Они пробовали придираться ко всему. В сталелитейном цехе я был членом арбитражной комиссии, в которой я представлял завод, а другой рабочий представлял профсоюз. Арбитражная комиссия рассматривала жалобы рабочих, которые в основном жаловались на категорию зарплаты или на нормы. Арбитражная комиссия в 90 процентах случаев принимала мои предложения. И эти обстоятельства также обернули против меня и меня обвинили в том, что мне всегда удавалось склонить представителя профсоюза, который был простым рабочим, согласиться с моим предложением. Когда я понял, что так дальше продолжаться не может, я пошел к Чери и заявил ему, что хочу уйти, так как не хочу, чтобы из-за меня у него были бы неприятности. После этого Чери остановил все дело, а я по собственному желанию уволился с завода, проработав там ровно год. Тогда Чери сказал мне: "Выходит, что если кого-то исключили из партии, то с ним можно все сделать".
Между тем мне удалось устроиться. По объявлению в газете я пришел в один из небольших трестов. После выполнения формальностей меня провели к главному инженеру треста. Оказалось, что во время первой мировой войны он был военнопленным в Венгрии, а после возвращения из плена как беспартийный закончил институт и стал инженером. Он сразу же принял меня. Я сказал ему, что я соглашусь работать здесь только в том случае, если он, как главный инженер, будет во всем оказывать мне помощь. Он обещал это и выполнил свое обещание.
Трест работал в двух направлениях. В центре действовало проектное бюро, в котором работало 25-30 техников и инженеров. Проектное бюро занималось проектированием исключительно складских помещений. Кроме этого, в Москве, в Ленинграде, в Сталино и в некоторых других местах у треста были заводы, на которых изготовляли ящики и бочки. Трест назывался "Союзскладснабтара" и его директором был цыган с густой бородой, который на Украине примкнул к большевикам. С ним у меня тоже были хорошие отношения.
Существовал порядок, что о премиях в конце года делались записи в трудовых книжках. Я каждый год по крайней мере раз в году получал премию в размере месячной зарплаты за "отличную социалистическую работу", и это отдел кадров всегда заносил в мою трудовую книжку. Вначале я установил нормы сдельной зарплаты для инженерных работ, естественно, в основном с помощью главного инженера. После этого меня несколько раз посылали в командировки на ленинградские и сталинские заводы, на которых я контролировал работу местных нормировщиков.
В 1938 году меня однажды вызвали в кабинет директора, где кроме беспартийного главного инженера находились исключительно члены партии и начальники отделов. Когда я вошел, начальник отдела кадров, который после своего исключения из партии бил баклуши в моем отделе, встал и заявил о том, что на заводе очень плохо обстоят дела с нормами. Это заявление подтвердил и директор. Должен заметить, что ни один из них не имел ни малейшего понятия о нормировании. Я от неожиданности только рот раскрыл, потому что не знал, в чем, собственно, дело. Но все же я не оставил без ответа эти недоброжелательные выступления и сказал, что до меня здесь вообще не было норм и пусть даже еще не удалось везде разработать вместе с заводскими нормировщиками соответствующие нормы, но все же по сравнению с прежним состоянием сделан значительный шаг вперед. На этом меня отпустили. На следующий день мне сообщили приказ директора о том, что за плохую работу я уволен. Такую подлость я не мог понять и поэтому сразу же пошел к главному инженеру, чтобы он дал мне разъяснения. Главный инженер сказал мне следующее: Вчера утром меня вызвал директор и сообщил, что вас нужно уволить. Я сказал ему, что такого прекрасного работника, который три года честно трудится, уволить нельзя, на что он ответил, что не стоит спорить по этому вопросу, потому что так решил районный комитет партии.
После этого я, конечно, понял, что придется расстаться с трестом, однако я не мог согласиться с тем, чтобы меня уволили с такой записью, потому что прекрасно знал, что после этого в Советском Союзе я нигде и никогда не смогу получить нормальной работы. Поэтому я пошел к директору и сказал ему, что если уж решили, что меня нужно уволить, то могли бы просто сказать мне об этом и я ушел бы сам. А теперь я не согласен с решением директора и буду апеллировать. Согласно советскому трудовому закону, моя апелляция должна была разбираться арбитражной комиссии предприятия, в которой представителем предприятия был начальник производственного отдела, одноногий инвалид войны, тот самый, в полном согласии с которым я в последнее время анализировал работу нормировщиков и много времени отдал уточнению норм. Другим членом арбитражной комиссии был представитель рабочих, который за все заседание не проронил ни слова. Я сказал начальнику отдела:
- По этому делу не стоит много говорить. Вот моя трудовая книжка, из которой я прочитаю три записи, сделанные по распоряжению директора завода, которые подтверждают, что меня трижды премировали за отличную работу, в последней записи еще чернила не высохли. Не смешно ли после таких записей уволить меня за плохую работу? Конечно, после всего этого я не хочу здесь работать и сам подам заявление об уходе.
Заседание на этом окончилось, арбитражная комиссия единогласно изменила приказ директора и восстановила меня на работе. В тот же день я подал письменное заявление, которое директор подписал. Уже позже я понял, что из-за своего упрямства я мог легко сломать себе шею. Ведь в те времена иностранцев без всяких оснований арестовывали и сажали в тюрьму или расстреливали. Поэтому я должен сказать, что мне еще очень повезло, что я так отделался."
Перевод Татьяны Лендьел (Tatjana Lengyel) Редактор перевода Вадим Литинский
http://world.lib.ru/s/sabadosh_a/szabadosmemoirdoc.shtml
...мне сообщили, что Коллегия ГПУ снова осудила меня на три года ссылки и я имею право выбрать место, где я хотел бы отбывать ссылку. Так как я уже три года работал на заводе и меня полюбили там как рабочие, так и начальство, я сказал, что хочу отбывать ссылку здесь. После этого я продолжал работать на предприятии уже не как заключенный, а как ссыльный, и 60 процентов моей зарплаты уже не поступала ГПУ, а я получал на руки свою полную зарплату. Меня назначили начальником производственного отдела, который кроме меня состоял еще из одного статистика.
Мою зарплату повысили до 192 рублей 50 копеек. В это время эта сумма была максимальной зарплатой члена партии, То есть какую бы работу не выполнял член партии, он не мог получать большую зарплату. С тех пор мир очень изменился, и через 25 лет в Советском Союзе месячная зарплата, например, министра составляла 20 тысяч рублей по сравнению с прежними 192 р. 50 к. Естественно, за 25 лет изменилась и стоимость рубля, но если в свое время 192 рубля равнялись двум месячным зарплатам рабочего, то теперь 20 тысяч равняются 20 месячным зарплатам рабочего. То есть если зарплата рабочего выросла с 96 рублей до 1000 рублей, то есть приблизительно в десять раз, то зарплата министра - со 192 рублей до 20 тысяч, то есть приблизительно в сто раз.
Во время моего пребывания в Петрозаводске предприятия, входившие в трест, резко отставали в выполнении плана. Невыполнение плана могло привести к роковым последствиям. Нужно знать, что представители Северолеса уже весной запродали в Англию все лесоматериалы из тех деревьев, которые еще не вырубили в лесу. В то время лес был единственным продуктом, который русские могли экспортировать. Советское правительство придавало большую важность тому, чтобы заграничные поставки выполнялись точно в соответствии с договором. В случае невыполнения поставок в установленный срок нужно было платить крупные пени в валюте.
Директором треста в то время был ленинградский печатник по фамилии Зельдин, который после революции окончил университет и стал руководителем профсоюза работников лесной промышленности. В Советском Союзе первые коллективные договоры были заключены в 1929 году. Договоры относительно предприятий нашего треста от треста вел я, от профсоюзов - Зельдин. Отсюда наши хорошие отношения. Когда отставание с планом приобрело угрожающие размеры, Зельдин уже как директор послал комиссию из трех человек, чтобы выяснить причины отставания. Я был одним из членов этой комиссии. Когда мы прибыли на лесопилку на Попов остров - где я до этого проработал три года, - чтобы выяснить причины отставания, я стал говорить со старыми рабочими. Один из старых рабочих в ответ на мои вопросы сказал:
- Пойди в столовую и посмотри, чем нас кормят, а потом скажи, можно ли при такой еде работать.
Мы пробыли на Поповом острове три дня, и я все три дня питался в столовой для рабочих. Меню было всегда одинаково: жидкий суп из кислой капусты без жира, а на второе - две ложки пшенной каши. Естественно, что при такой пище тяжелую физическую работы выполнять невозможно.
Вернувшись, комиссия составила для директора отчет на тридцати страницах, полный диаграмм и графиков, но в котором ни слова не говорилось о продовольственном снабжении. Через несколько дней после того, как председатель комиссии подал отчет, меня вызвал к себе директор треста и сказал:
- Я хочу знать, какова настоящая причина того, что мы не можем выполнить план.
Я ответил на это, что, насколько я знаю, комиссия представила вам отчет.
- Меня интересует не отчет комиссии, а ваше мнение, - сказал Зельдин.
- Если вы хотите знать правду, то я должен сказать, что рабочие не работают потому, что не получают питания.
И я рассказал о меню в рабочей столовой, и заметил при этом, что если срочно не улучшить питание рабочих, то они не будет работать даже столько, сколько теперь. Человек тоже машина, и если в котел машины не подавать топлива, то огонь потухнет. С человеком дело обстоит также.
Характерно для тогдашней точки зрения советских людей, что на это Зельдин сказал лишь:
-Я не могу достать продукты, и сообщать об этом Центральному Комитету партии неудобно.
Я уговорил его обратиться к партии сейчас, пока не поздно, потому что в случае невыполнения плана его голова полетит первой. Он две ночи не спал, как он сам признался, а потом лично пошел на прием к центральному руководству ЦК. В результате через несколько дней прибыли эшелоны с продовольствием для рабочих, и производительность на заводах достигла прежнего уровня.
Наркомат созвал в Москве конференцию представителей всех деревоперерабатывающих предприятий. На это конференцию трест отправил меня. Там выступил, в частности, секретарь парторганизации одного провинциального предприятия, который в своей речи выступил за то, чтобы не доводить до полного обнищания карельских крестьян, которые всей семьей и со своими лошадьми работают на лесозаготовках. В цифрами в руках он доказал, сколько стоит, например, килограмм овса, килограмм сена и сколько требуется всего этого лошади в месяц, какова официальная цена этого, и доказал, что крестьянин, проработав весь сезон вместе с женой и сыном, не зарабатывает столько, сколько нужно заплатить государству за прокорм одной лошади. То есть крестьянин не только работает бесплатно, но и должен еще сам заботиться о своем пропитании.
Этого несчастного секретаря немедленно призвал к ответу руководитель конференции, и когда тот пробовал защищаться, сказал, что он, по-видимому, неправильно понимает указания партии и правительства. Дело кончилось тем, что во время перерыва этого секретаря так обработали и напугали, что после открытия заседания он сразу же попросил слова и просто-таки взял назад все, что он сказал на утреннем заседании. Однако участники конференции хорошо знали, что в его выступлении говорилась чистая правда, но им также хорошо было известно то, чего партсекретарь по молодости лет не знал, а именно: что в том-то и заключается цель правительства, чтобы разорить этих зажиточных крестьян (кулаков).
В 1932 году и несколько лет после Электрозавод был самым крупным и самым эффектным предприятием Советского Союза. Когда в Советский Союз приезжали иностранцы, то им первым делом показывали Электрозавод. До 1932 года директором завода был Булганин, который позже, после второй мировой войны, стал маршалом и председателем Совета Министров Советского Союза, пока его не сместил Хрущев. Завод уже тогда был награжден двумя орденами Ленина. В 1932-33 гг. на заводе было 35 тысяч работников, включая работников и госхоза, который также относился к Электрозаводу.
В 1932 году в результате насильственной организации колхозов по всему Советскому Союзу хотя и не было голода, но продовольственное снабжение настолько ухудшилось, что организовать питание, достаточное для поддержание здоровья людей, было очень трудно. Поэтому большим предприятиям дали госхозы для того, чтобы они сами наладили бы там производство. Помимо сельскохозяйственного производства, Электрозавод имел собственное продовольственный магазин и текстильный магазин. Эти магазины обслуживали только работников Электрозавода.
Мяса не было вовсе, а чтобы у рабочих было все-таки мясо, началась усиленная пропаганда за разведение кроликов. Все предприятия начали организовывать кролиководческие хозяйства, и партия и профсоюзы агитировали рабочих, чтобы все, у кого есть хоть малейшая возможность для этого, начали бы дома разводить кроликов. Через некоторое время на прилавках продовольственного магазина завода появились кролики. Это были тощие тушки лилового цвета, которые скорее походили на ободранных кошек, поэтому почти не было таких, кто купил бы это, с позволения сказать, мясо.
Продовольственное снабжение на заводе также стало совсем плохим. Ввели т. н. творожные запеканки из соевых бобов. Это делалось так: каким-то образом превращенные в подобие творожной массы соевые бобы поджаривали на пару на больших противнях и заливали какой-то мармеладной жидкостью. Поначалу, когда эта еда была еще в новинку, люди ее еще ели. Но когда ее стали предлагать каждый день, почти не было охотников есть эту кислую, невкусную еду. На второе варили компот из сушеных мелких абрикосов. Этот сушеный мелкий абрикос (урюк) заготовили, как говорили, где-то на Кавказе, где он несколько лет провалялся на чердаках.
Когда стало ясно, что даже в Москве рабочих невозможно обеспечить продуктами, то газеты начали кампанию за использование сои. Как водится в подобных случаях, в газетах печатались большие статьи, в которых пелись гимны о великолепных качествах соевых бобов. Немедленно был организован научный институт, который занимался изучением обработки соевых бобов, а потом были приняты меры о том, чтобы и в Советском Союзе на больших территориях было организовано выращивание сои.
В 1933 году Совет профсоюзов послал меня с одним молодым инженером Электрозавода в Ленинград для того, чтобы мы обследовали состояние технического нормирования на ряде заводов. Тогда нигде нельзя было купить продуктов. К тому же, была введена карточная система. За те три дня, что мы провели в Ленинграде, мы питались так: по выданной нам от Совета профсоюзов бумаге ленинградский профсоюзный центр прикрепил нас на три дня к одной ленинградской профсоюзной столовой. Однажды после работы мой молодой коллега инженер с восторгом принес полкилограмма колбасы, которую купил в продовольственном магазине неподалеку от гостиницы. Конечно, и я немедленно выскочил и, постояв в очереди, тоже получил полкило колбасы. Вечером я сразу же съел половину, а остаток положил между рамами. Когда же на следующий день я хотел ее взять, я увидел, что колбаса переливается всеми цветами радуги, поэтому я не решился ее есть. Оказалось, что эта колбаса сделана исключительно из сои.
Меня на Электрозаводе приняли в отдел нормирования. Нормирование тогда было еще новым делом, потому что после революции 1917 года рабочие работали за почасовую оплату. Только в 1928-29 гг. стал вводить в масштабе всей страны нормирование. В Советском Союзе был научный институт, который назывался: НИИ технического нормирования. Уже летом 1932 г. меня взяли в этот институт внештатным сотрудником, и я, естественно, и там получал зарплату. Это произошло со согласия завода. Научный институт разрешил мне взять одного сотрудника, который вел работу по моим указаниям. В то время в Советском Союза стали пропагандировать прогрессивно-сдельную оплату.
Эту проблему я сразу же основательно изучил на Ламповом заводе, где она была введена. После долгого изучения с цифрами в руках я доказал, что прогрессивно-сдельную оплату имеет смысл вводить только для тех работ, где имеются т. н. "узкие места". Я не знаю, кому пришла в голову эта идея, но ЦК партии и СНК дали указание о повсеместном введении прогрессивно-сдельной оплаты. Когда на Электрозаводе приступили к выполнению этого указания, то на большом собрании, на которое заместитель директора завода собрал всех нормировщиков, около 120 человек, я выступил и высказался против.
Тот, кто знаком с советскими порядками, знает, что в Советском Союзе никто не решается выступать против указания Центрального руководства. Слух о моем выступлении против указания Центрального руководства, естественно, достиг ушей тех, кого следовало. В один прекрасный день меня вызвали в отдел промышленности Московского городского комитета по вопросу о прогрессивной оплате. Когда я вошел, там уже было человека 4-5, руководители отделов нормирования крупнейших московских заводов. Руководитель отдела горкома партии попросил меня высказаться о введении прогрессивно-сдельной оплаты.
Я и здесь не растерялся и доказал с помощью цифр и калькуляций, что всеобщее введение прогрессивной оплаты в любых условиях ведет к удорожанию продукции. Напротив, правильно введение прогрессивной оплаты с высокими ставками оправдано в случае таких работ, где имеются узкие места и где от этого зависит дальнейшая обработка. Другие руководители отделов нормирования мало что могли сказать по этому вопросу, потому что раньше не занимались этой проблемой.
На Электрозаводе во всяком случае не слишком спешили вводить всеобщую прогрессивную оплату, и через год центральное руководство партии изменило свое решение и указало, что прогрессивно-сдельную оплату следует вводить лишь там, где это ведет к удешевлению производства.
В Сталинском районе Москвы, в Измайлове, приблизительно в 200-300 шагах от монастыря на картофельных полях Электрозавод построил жилой квартал. Дома строились следующим образом: по четырем углам дома устанавливались деревянные сваи, к ним прикрепляли стены из тонких досок, а между двумя досками засыпали древесные опилки. Все дома были одинаковыми: двухэтажными, с двумя входами. И первый и второй этаж имели одинаковую планировку.
Каждая квартира состояла из трех комнат, маленькой прихожей, кухни и совсем крохотного места для уборной, которая пока еще не была установлена и не действовала. Одна из комнат в квартире была 25 кв. метров, другая - 19 метров, а самая маленькая - 11 метров. Сначала стены штукатурили внутри, а потом дощатые стены штукатурили и снаружи. Водопровод тоже сделали, но в квартиры не провели, поэтому за водой нужно было ходить на улицу. Вместо туалета во дворе стоял деревянный нужник, который через неделю так загваздали, что туда невозможно было зайти.
Дороги также не сделали, поэтому доставка материалов обошлась в громадные деньги, так как по мокрым картофельным полям доставлять их можно было только с помощью тракторов. Так как не было ни мостовых, ни тротуаров, в слякоть можно было передвигаться только в галошах, и при этом приходилось привязывать галоши ремешками к ботинкам, потому что пару раз я выбрался на мощеную мостовую без галош. Когда я уезжал из Петрозаводска, я продал свои ведра и бидоны, потому что надеялся, что мне ничего такого больше не понадобится. Теперь же, поскольку в квартире не было водопровода, мне снова нужно было вернуться к системе ведер.
Я получил квартиру так, что в одном из строящихся домов на втором этаже мне выделили комнату в 25 метров и сказали, что я сам должен ускорить ее строительство. Так и произошло. После работы я каждый день приходил на строительство и договорился с руководителем строительства, что сначала построят мою комнату, где я сразу же и поселился. Некоторое время я был единственным жильцом во всем доме. Приблизительно через полтора года в дома провели водопровод и устроили английскую уборную.
Напротив моей квартиры жила одна учительница с мужем, который когда-то был видным партийцем, но потом его понизили в должности. У них было пятеро детей, самому старшему было 12 лет, вместе с ними жили мать и отец мужа, то есть всего их было девять человек. Во всем квартале было около 50 таких домов, они были единственной семьей, которая получила две комнаты: в 25 и 11 метров. Как они могли разместить на такой площади постели для 9 человек, для меня и сегодня загадка. Старики были крестьянами из провинции, и я часто останавливался поговорить с ними. Когда в квартиры ввели водопровод и начали устраивать уборную, то старик остановил меня и с возмущением сказал (он уже слышал, что в квартире устраивают клозет):
- Какие же свиньи эти городские, там же справляют нужду, где едят и спят, не было бы лучше оставить нужник во дворе?
Сначала каждый жилец получал от дирекции завода по комнате. Однако позже, когда строительство приближалось к концу, число тех, кто хотел получить жилплощадь так увеличилось, что семье не могли обеспечить и одну комнату.
Поэтому перед окончательным распределением комнат семьи вызывали в домоуправление и спрашивали, согласны ли они поселиться вместе в 25-метровой комнате. На заводе было много рабочих, у которых не было никакой квартиры, и которые по окончании смены прятались в каком-то укромном уголке на заводе и там спали. Конечно, эти рабочие были согласны жить с кем-то вместе с одной комнате. Я уже слыхал на заводе, что в 25-метровых комнатах живет по две семьи, но я не хотел этому верить. В поселке жил один рабочий болгарин, эмигрант, с которым я был знаком, и он тоже уверял меня, что многие живут вместе в одной комнате. Комната была разделена на две части веревкой, на которую вешали простыни, и в каждой части жило по семье. То есть это были не сплетни, а чистая правда.
На Электрозаводе я работал в одном отделе вместе с Шуреком. Он был инструктором по нормированию. Его работа состояла в том, что он ставил станки, производящие дефицитные детали на самую большую скорость и таким образом устанавливал норму, к которой составлял специальную таблицу-инструкцию. Однажды работавший по такой максимальной новой норме станок сломался, и Шурека вызвали в партком для объяснений, не является ли он вредителем. К счастью Шурека, было установлено, что в станке была трещина еще раньше, и поэтому он сломался. Так, Шурек избежал большой беды.
В сегедской тюрьме Шурек выучил французский, а по-немецки он и раньше говорил в совершенстве, и поскольку у него были хорошие способности к языкам, он быстро освоил и русский язык. Через несколько месяцев отдыха он пошел работать как слесарь-авторемонтник. Вскоре он попал в гараж ЦИК (Центральный Исполнительный Комитет), то есть верховного государственного органа, где какое-то время был шофером автомобиля Клары Цеткин, а потом там организовали бригаду учеников, руководителем которой назначили его. Отсюда он попал на Электрозавод.
С 1932 года я также работал там. В то время начали возрождать бывшие в моде в начале революции субботники. На эти субботники, то есть на общественную работу по воскресеньям или после рабочего дня мобилизовывали прежде всего конторских служащих. Я также дважды принимал участие в строительстве первой линии метро.
Хранившаяся в подвале Электрозавода картошка начала гнить. Для ее сортировки были мобилизованы служащие Электрозавода, прежде всего члены партии, которые своим трудом должны были подавать пример остальным. Шурек отказался перебирать картошку. Когда его за это вызвал партийный секретарь, он заявил, что он готов выполнить в качестве общественной работы для Электрозавода любую инженерную работу, а для сортировки картошки можно нанять простых подсобников за небольшую оплату. Он стал инженером не для того, чтобы перебирать гнилую картошку. За это его исключили из партии. Когда в результате его апелляции дело через 6 месяцев попало в райком, исключение из партии отменили. Тогда уже энтузиазм с субботниками пошел на убыль, и ему дали выговор.
В Советском Союзе в 1929 году началась грандиозная индустриализация, для чего было необходимо множество новых промышленных рабочих. В 1925-1927 гг. в России было еще большая безработица. Было трудно найти работу и куда-то устроиться. Но когда началась индустриализация, то постоянной стала нехватка рабочей силы. Чем больше заводов строили в Советском Союзе, тем больше требовалось новых промышленных рабочих и тем больше возрастал дефицит рабочей силы. Новых рабочих нужно было набирать в деревне, и поскольку в 1929 году началась усиленная коллективизация, то в деревнях освободилось большое количество рабочей силы.
Крестьяне не желали работать во вновь образовавшихся колхозах, и колхозы не могли обеспечить рабочий силой даже работающих крестьян. Началась миграция населения из деревень в промышленные центры. Когда меня в 1936-37 году посылали в командировки в деревни и колхозы, я мог своими глазами убедиться в том, что из колхозов и деревень исчезла вся молодежь. В колхозах остались только старики, женщины и дети, и молодых нужно было искать днем с огнем. Двери и окна многих домов были заколочены досками. Когда я спросил, почему заколочены эти довольно хорошие избы, мне отвечали, что вся семья переселилась в город. Сначала устраивались мужчины, потом старшие дочери, а уж за ними и вся семья переезжала в город. Эти массы новых рабочих из крестьян наводнили заводы.
После одного-двух месяцев обучения их ставили уже к станкам. Это была причина и массовых поломок станков, потому что крестьянам нелегко было научиться работать на сложных станках. Превратившийся в рабочего крестьянин не мог научиться и дисциплине, которой требовал промышленный труд. Гораздо больше стало опозданий на работу, прогулов, чем в прежние времена. Закон о труде 1922 года (это был первый трудовой закон в России) еще предусматривал, что рабочего, который пропускал без уважительной причины три дня в месяц, увольняли в административном порядке. Теперь же было принято распоряжение, что того, кто пропустит без уважительной причины даже один единственный день, отдавали под суд и сажали в тюрьму. А позже пошли и еще дальше, под суд отдавали рабочего даже за опоздание на 15-20 минут.
В Советском Союзе по закону судей выбирают, в том числе и судей гражданского, коллективного суда, который состоит из одного судьи и двух заседателей. Заседатели, естественно, были из рядов народа, большей частью из рабочих, которые в большинстве случаев не соглашались осудить своих же товарищей, рабочих, которые представали перед судом за 20-минутное опоздание. На это сталинский режим попросту нарушил конституцию и принял постановление о том, что в процессах о прогулах и самовольных уходах с работы судит не коллективный суд, а один судья. Эти судьи, которые были государственными служащими, естественно, не решались продолжать прежнюю практику, а осуждали всех, кого отдавали под суд, на тюремное заключение.
В 1939-40 гг., когда я возвращался с работы, мне нужно было проходить мимо суда, находившегося неподалеку от Ильинки, и я всегда видел стоявшее перед судом милицейскую машину для перевозки заключенных ("черного ворона"), и вокруг нее плачущих женщин с детьми на руках, когда их мужей прямо из суда милиционеры сажали в машину.
То же я видел и перед судом Сталинского района. Дошло до того, что рабочего, который пропустил рабочий день без соответствующей справки, арестовывали на рабочем месте, в тот же день судили, выносили приговор и отправляли в лагерь.
Однако и этого было недостаточно, чтобы окончательно запугать рабочих, и поскольку было множество возможностей устроиться с более высокой зарплатой, многие рабочие увольнялись с соблюдением закона, чтобы попасть на такой завод, где были лучше условия труда и возможности заработка. Само собой разумеется, что эти массовые увольнения сказывались на производстве и на выполнении плана.
Для того, чтобы прекратить утечку рабочей силы советское правительство решило принять такой указ, который нельзя назвать иначе, чем закон о рабском труде. По этому указу ни один работник не мог уволиться с работы. Были строго установлены условия (в 4-5 пунктов), когда директор завода мог отпустить рабочего. В других случаях даже директор не имел права дать согласие на уход работника.
Вначале директора заводов не восприняли серьезно это постановление, и если для увольнения рабочего была уважительная причина, они давали разрешение, несмотря на то, что это было запрещено постановлением. Последствием этого было то, что такого директора снимали с его поста, предавали суду и отправляли в тюрьму. Для устрашения о таких случаях всегда сообщали в газетах.
Я должен отметить, что в свое время газеты, а позже учебники права так писали об этом указе: По инициативе Всесоюзного Центрального Совета Профсоюзов Президиум Верховного Совета СССР 26 июня 1940 года принял указ, который имел историческое значение.
Если меня спросят, можно ли было прекратить миграцию рабочей силы без такого ужасного и варварского указа, я должен ответить, что, по-видимому, это было невозможно. Но все же в стране, которая называет себя социалистической, нельзя было принимать такое ужасное постановление и было бы гораздо целесообразнее проводить индустриализацию более медленными темпами.
На Электрозаводе с начала 1930-х годов работало много американцев. Это, как правило, были рабочие, которые эмигрировали в США из Венгрии, и во время большого кризиса приехали из США работать в Советский Союз. Один из них происходил из Словакии (его звали Смит) и он должен был распаковывать станки, прибывшие в Советский Союз из США и смотреть, не спрятано ли где-нибудь листовки или какой-то брошюры. В начале 30-х годов, как я уже говорил, было очень плохо с продовольствием и одеждой. Этому американцу очень не нравилось это положение, и приблизительно года через два он, разочаровавшись, вернулся в США. Когда он уезжал, я разговаривал с другими американцами и сказал, что там среди венгров он наверняка будет плохо говорить о том, что видел здесь, и ему не будут верить. Через несколько месяцев я говорил с Гауфом, одним из американских венгров, который получил письмо из США, в котором говорилось, что Смит на собраниях венгров говорил так много плохого о Советском Союзе, что его заставили замолчать и чуть не избили. Не хотели поверить тому, что он говорил.
В сталелитейном цехе я разделил участки работы между пятью нормировщиками, и они целый день занимались хронометражем и фотографированием рабочего дня, после чего были разработаны новые нормы. Установленные более низкие новые нормы, естественно, привели к снижению сдельной оплаты. В то время в Советском Союзе нормы, как правило, пересматривались ежегодно. До этого в сталелитейном цехе были исключительно статистические нормы, которые ничем не были обоснованы. Я с помощью нормировщиков в массовом порядке установил новые нормы на основании новых карт хронометража.
Однажды я разговорился с одним литейщиком, который сказал, что до 1917 года, то есть перед социалистической революцией, сталевары были наиболее высоко оплачиваемые рабочие в России. У них были самые большие заработки, и они лучше всех одевались и имели самых красивых женщин. А теперь же у сталеваров, которые работают у мартеновских печей, зарплата такая же, как у слесаря или токаря. До тех пор сталевары работали не по нормам, а получали почасовую зарплату. Разница между почасовой зарплатой и сдельной оплатой составляет 25%. То есть тарифы при сдельной оплате на 25% выше, чем при почасовой. Однажды я стоял около мартеновской печи и наблюдал за работой. Вдруг в нескольких шагах от меня на пол упал огромный железный молот. Этот молот предназначался моей голове, однако я не мог установить, откуда и кто его бросил. Во всяком случае, с этого момента я стал осторожнее в цехе.
Меня начальник ГПУ допросил о бригаде слесарей. Я рассказал, что, насколько я знаю, эта бригада хорошо сработалась и что они протестовали против новых, более справедливых норм, так как это приведет к значительному снижению их заработков. У меня ничего больше не спрашивали. Через несколько дней я узнал, что всю бригаду слесарей арестовали и посадили. Оказалось, что все они были бывшими деникинскими офицерами
В сталелитейном цехе я поручил моим нормировщикам составить технологические карты, в которых были бы указаны одна за другой все рабочие операции, необходимое на их выполнение время и сдельная оплата. В результате составления карты мы определим время, необходимое на изготовление продукции, и сумму, выплачиваемую в качестве заработка. На основании такой технологической карты никакого труда не составит установить необходимую численность рабочих завода и фонды заработной платы. До сих пор никто не составлял на этом заводе подобную технологическую карту.
В отделе планирования центральной дирекции работал один экономист, который в качестве заместителя начальника отдела не раз приходил ко мне посмотреть на эти технологические карты и настаивал на том, чтобы карты были составлены на все включенные в план виды продукции. Он отвечал на заводе за разработку плана по труду.
Работа на заводе начиналась в шесть часов, поэтому я должен был выходить из дома в пять утра, чтобы на трамвае и на электричке добраться до моей работы в Люблино. Однажды, темным зимним утром, я брел по трамвайным рельсам в сапогах и калошах и упал, сильно ударив колено о рельсы. Место удара болело, но я не обратил на это внимания и отправился на завод. Однако там через несколько часов я увидел, что брючина моя вся в крови и я едва смог встать из-за стола. Я пошел в заводскую амбулаторию, и врач немедленно отправил меня домой и сказал, что мне дней 5-6 нельзя вставать. Когда через 6 дней я, все еще хромая, появился на заводе, этот экономист стал упрекать меня в том что я заболел именно тогда, когда нужно было срочно делать эти технологические карты. Он говорил так, будто бы я нарочно остался дома. Начиная с этого момента я заметил, что под меня подкапываются.
После чего начали проверять меня в отделе нормирования. Они пробовали придираться ко всему. В сталелитейном цехе я был членом арбитражной комиссии, в которой я представлял завод, а другой рабочий представлял профсоюз. Арбитражная комиссия рассматривала жалобы рабочих, которые в основном жаловались на категорию зарплаты или на нормы. Арбитражная комиссия в 90 процентах случаев принимала мои предложения. И эти обстоятельства также обернули против меня и меня обвинили в том, что мне всегда удавалось склонить представителя профсоюза, который был простым рабочим, согласиться с моим предложением. Когда я понял, что так дальше продолжаться не может, я пошел к Чери и заявил ему, что хочу уйти, так как не хочу, чтобы из-за меня у него были бы неприятности. После этого Чери остановил все дело, а я по собственному желанию уволился с завода, проработав там ровно год. Тогда Чери сказал мне: "Выходит, что если кого-то исключили из партии, то с ним можно все сделать".
Между тем мне удалось устроиться. По объявлению в газете я пришел в один из небольших трестов. После выполнения формальностей меня провели к главному инженеру треста. Оказалось, что во время первой мировой войны он был военнопленным в Венгрии, а после возвращения из плена как беспартийный закончил институт и стал инженером. Он сразу же принял меня. Я сказал ему, что я соглашусь работать здесь только в том случае, если он, как главный инженер, будет во всем оказывать мне помощь. Он обещал это и выполнил свое обещание.
Трест работал в двух направлениях. В центре действовало проектное бюро, в котором работало 25-30 техников и инженеров. Проектное бюро занималось проектированием исключительно складских помещений. Кроме этого, в Москве, в Ленинграде, в Сталино и в некоторых других местах у треста были заводы, на которых изготовляли ящики и бочки. Трест назывался "Союзскладснабтара" и его директором был цыган с густой бородой, который на Украине примкнул к большевикам. С ним у меня тоже были хорошие отношения.
Существовал порядок, что о премиях в конце года делались записи в трудовых книжках. Я каждый год по крайней мере раз в году получал премию в размере месячной зарплаты за "отличную социалистическую работу", и это отдел кадров всегда заносил в мою трудовую книжку. Вначале я установил нормы сдельной зарплаты для инженерных работ, естественно, в основном с помощью главного инженера. После этого меня несколько раз посылали в командировки на ленинградские и сталинские заводы, на которых я контролировал работу местных нормировщиков.
В 1938 году меня однажды вызвали в кабинет директора, где кроме беспартийного главного инженера находились исключительно члены партии и начальники отделов. Когда я вошел, начальник отдела кадров, который после своего исключения из партии бил баклуши в моем отделе, встал и заявил о том, что на заводе очень плохо обстоят дела с нормами. Это заявление подтвердил и директор. Должен заметить, что ни один из них не имел ни малейшего понятия о нормировании. Я от неожиданности только рот раскрыл, потому что не знал, в чем, собственно, дело. Но все же я не оставил без ответа эти недоброжелательные выступления и сказал, что до меня здесь вообще не было норм и пусть даже еще не удалось везде разработать вместе с заводскими нормировщиками соответствующие нормы, но все же по сравнению с прежним состоянием сделан значительный шаг вперед. На этом меня отпустили. На следующий день мне сообщили приказ директора о том, что за плохую работу я уволен. Такую подлость я не мог понять и поэтому сразу же пошел к главному инженеру, чтобы он дал мне разъяснения. Главный инженер сказал мне следующее: Вчера утром меня вызвал директор и сообщил, что вас нужно уволить. Я сказал ему, что такого прекрасного работника, который три года честно трудится, уволить нельзя, на что он ответил, что не стоит спорить по этому вопросу, потому что так решил районный комитет партии.
После этого я, конечно, понял, что придется расстаться с трестом, однако я не мог согласиться с тем, чтобы меня уволили с такой записью, потому что прекрасно знал, что после этого в Советском Союзе я нигде и никогда не смогу получить нормальной работы. Поэтому я пошел к директору и сказал ему, что если уж решили, что меня нужно уволить, то могли бы просто сказать мне об этом и я ушел бы сам. А теперь я не согласен с решением директора и буду апеллировать. Согласно советскому трудовому закону, моя апелляция должна была разбираться арбитражной комиссии предприятия, в которой представителем предприятия был начальник производственного отдела, одноногий инвалид войны, тот самый, в полном согласии с которым я в последнее время анализировал работу нормировщиков и много времени отдал уточнению норм. Другим членом арбитражной комиссии был представитель рабочих, который за все заседание не проронил ни слова. Я сказал начальнику отдела:
- По этому делу не стоит много говорить. Вот моя трудовая книжка, из которой я прочитаю три записи, сделанные по распоряжению директора завода, которые подтверждают, что меня трижды премировали за отличную работу, в последней записи еще чернила не высохли. Не смешно ли после таких записей уволить меня за плохую работу? Конечно, после всего этого я не хочу здесь работать и сам подам заявление об уходе.
Заседание на этом окончилось, арбитражная комиссия единогласно изменила приказ директора и восстановила меня на работе. В тот же день я подал письменное заявление, которое директор подписал. Уже позже я понял, что из-за своего упрямства я мог легко сломать себе шею. Ведь в те времена иностранцев без всяких оснований арестовывали и сажали в тюрьму или расстреливали. Поэтому я должен сказать, что мне еще очень повезло, что я так отделался."
Перевод Татьяны Лендьел (Tatjana Lengyel) Редактор перевода Вадим Литинский
http://world.lib.ru/s/sabadosh_a/szabadosmemoirdoc.shtml