Лев Самуилович Клейн. "Трудно быть Клейном"
"На четвертом курсе я написал критическую работу о Марре, обнаружив, что учение его не только противоречит марксизму, но и фактам. Я отдал эту работу на просмотр своему научному руководителю профессору М. И. Артамонову. Он был тогда проректором Университета и Сталин назначил его директором Эрмитажа. Я пришел к нему домой и его супруга [Ольга Антоновна] угощала меня блинами с икрой (была как раз Масленица). С утра до вечера он вникал в мою работу, пытаясь опровергнуть мои доводы. Он был очень смелым человеком и в конце сказал: «Ваша работа находится в полнейшем противоречии с основами советской науки, но она очень интересна. Мне думается, что-то в нашей науке перекосилось, что-то не так. Я бы предложил Вашу работу для обсуждения на специальной конференции в ИИМКе [в Академии наук]. Но должен предупредить Вас, что это будет для Вас очень опасно». [Я сказал: «Михаил Илларионович, ведь выдвигая мою работу на публичное обсуждение, Вы тоже рискуете?» Он ответил:] «Я рискую своим постом, а Вы рискуете головой».
В конце заседания ко мне подошел согбенный ученый, [это был Александр Николаевич Карасев, античник], пожал мне руку и произнес: «Поздравляю вас, молодой человек, блестящий доклад. Этим докладом вы себе отрезали путь в аспирантуру. Еще раз поздравляю».
А вскоре пошли «сигналы» во все инстанции. Многие перестали со мной здороваться, при встрече переходили на другую сторону улицы. Потом ко мне подошел Коля С[ергеев], наш комсомольский секретарь, и показал на потолок: «Оттуда велели созвать собрание, будем исключать тебя из комсомола. Ну, конечно, вылетишь и из Университета. По старой дружбе решил тебя предупредить. Может, заранее выступишь с признанием своих ошибок, покаешься? Правда, исключим все равно, но легче будет восстановиться...» Я примирительно заметил: «А я, тоже по старой дружбе, хочу предупредить тебя и тех, кто спустил тебе установку: отсылаю все материалы в ЦК. А уж как ЦК решит - кто знает...» Исключение отложили.
Если бы меня исключили из Университета, то была большая вероятность, что я вообще исчезну. В конце концов [7 июня] я послал текст прямиком в «Правду», газету Центрального Комитета, потому что к этому времени в ней началась знаменитая дискуссия по вопросам языкознания, и они запросили взгляды лингвистов по всему Союзу об учении Марра. Из Ленинграда они получили 70 статей. Все отклики были полностью в согласии с Марром, за исключением двух статей - моей и профессора А. И. Попова из Ленинградского университета. Летом, приехав в Москву, я пришел в редакцию «Правды» и редактор отдела сказал: «Все статьи были показаны товарищу Сталину, и он одобрил только две - Вашу и профессора Попова», Я был очень рад и спросил: «Что же, значит, Вы опубликуете мою статью?» - «Нет, - отвечал он, - товарищ Сталин решил сам выступить со статьей, и, естественно, тогда обсуждение примет совсем другой ход».
[После дискуссии] меня окружили сочувствием и вниманием. Возобновляли со мною знакомство, справлялись, не теснил ли меня «аракчеевский режим» в науке (такая была у Сталина формулировка). Впрочем, симпатий в ученом мире это мне, начинающему, не прибавило.Когда лет через десять я, закончив аспирантуру, подошел к тому старому ученому, еще более согбенному, и напомнил его пророчество, он развел руками: «Кто же мог знать, что вы окажетесь таким упорным! С которого захода вы прошли в аспирантуру?» - «С четвертого». - «Ну, вот. И вообще, это ведь не последняя ступенька...»
С дальнейшим подъемом было не лучше.
Занятный эпизод произошел в 1960. На меня поступил в обком КПСС донос, о том, что я имею СЛИШКОМ МНОГО печатных работ. Аспиранту не положено столько. Такая чрезмерность может свидетельствовать о моих дурных качествах: пронырливости, беспринципности, тщеславии и корыстолюбии. Между тем работы были в основном безгонорарными. Хоть я и не член партии, партбюро истфака, как ни странно, приняло … Да нет, ничего удивительного в том, что партбюро приняло этот донос к рассмотрению, отказалось мне показать его (автор доноса мне остался неизвестен) и потребовало от меня письменное объяснение, зачем я так много и продуктивно работаю. Я написал это объяснение 17 ноября 1960 г., привел свои оправдания и извинения и сдал его главе партбюро (тогда это был тов. И. А. Росенко), а при встрече рассказал эту историю ректорскому помощнику (он входил в нашу молодежную компанию).
Помощник попросил меня дать ему копию моего объяснения. Я дал, и он тотчас положил ее на стол ректора.
Как раз незадолго до того в выступлении перед профессурой ректор говорил, что так как в году 12 месяцев, то университетский преподаватель должен за год сдавать в печать минимум 12 работ, а если он работает с меньшей производительностью, то его надо немедленно увольнять. Все, конечно, поняли, что это фигуральное выражение, но что оно содержит ясную мысль, ясное требование, совершенно противоположное установке партбюро. Росенко был вызван на ковер и увидел ректора в его знаменитом состоянии крайнего гнева - с раздутой грудью и оскалом. Дальнейшее предоставляю воображению тех, кто знает А. Д. Александрова. Мне не пришлось сокращать свою производительность.
прописки у меня по-прежнему не было. Мне выделили комнату в общежитии Университета в Петергофе, но в этот период прописать там можно было того, кто работает в Петергофе или аспиранта. Меня - нельзя. В конце 1961 г. декан отправил ходатайство в милицию, мотивируя необходимость прописки тем, что Клейн читает курсы, один из которых вообще никогда в СССР не читался, и «Университет не располагает возможностью найти среди ленинградских специалистов замену тов. Клейну в преподавании тех специальных курсов, которые он разработал и ведет». Но прописки не было, и милиция начала настоящую охоту за мной. Я жил в это время то в съемной комнате, то у друзей - Славы Доманского, Саши Грача, Миши Девятова. К ним по ночам являлась милиция, но меня не заставала: я часто менял место ночлега. Днем я звонил в милицию и говорил, что читаю лекции, у меня официальная работа, по государственному направлению, так что пусть приходят брать меня с лекций. Нет, отвечали мне, не имеем права, нам нужно застать вас непременно в постели. Да это же в ваших интересах, чтобы мы вас арестовали - университет хоть беспокоиться начнет. Университет и так беспокоился, а мне подобные стимулы были ни к чему.
Студентов тогда ежегодно снимали с занятий и отправляли «на картошку» - на деле не только убирать картошку, но и капусту, морковку, свеклу и прочие овощи. Наш факультет регулярно ездил в приграничный совхоз, где всё шло, как везде в российском сельском хозяйстве, к полной разрухе, народ пил напропалую, везде всё гнило и разваливалось, наживались только председатели и некоторые бригадиры. Когда наши ребята приезжали, их подолгу не кормили, помещали в грязных бараках, заставляли трудиться на бескрайних полях и практически ничего не платили, хотя всегда обещали. Вскоре после моего появления в штате факультета произошел громкий скандал: сотня студентов нашего факультета в совхозе объявила забастовку (это при советской власти!), а часть самовольно снялась с работы и отбыла домой. Комиссии долго разбирались, выяснили, что у студентов были объективные причины, ответственные получили выговоры.
На следующий год парторганизация никак не могла найти «добровольца» на руководство очередной поездкой на совхозные поля. У каждого партийца находилась чрезвычайно важная и срочная работа в городе. В отчаянии Марк Кузьмин, историк-новист и секретарь партбюро факультета, обратился ко мне: «Ты парень молодой и привычный к экспедициям. Со студентами у тебя хорошие контакты по самодеятельности. Выручи факультет. Понимаешь, боятся наши партийцы. А с тебя в случае чего взятки гладки». - «Ну, уж и гладки! Ведь найдете средства наказать». «Ну, это как водится. А ты не давай повода!» Я согласился и стал готовиться, как к экспедиции.
Перед отъездом за несколько дней собрал ребят, наслышанных о прошлом годе. Предложил прежде всего взять с собой некоторое количество продуктов на первое время. Во-вторых, назначил ответственных за отдельные операции - квартирьеров, поваров, отвечающих вообще за провиант и кормежку, разведчиков, бригадиров. Каждому расписал его обязанности и программу. Сели в автобусы и поехали. Прибыли на место - разумеется, никто не встречает, никого и не сыскать. А мне ведь нужно людей кормить, на ночлег устраивать. Я разослал квартирьеров по окрестностям с наказом найти подходящее помещение. Часа через полтора вернулись - обнаружили один двухэтажный дом, пустой и явно подготовленный к приему гостей, но запертый. Велел немедленно всем двигаться туда и дом заселить, сбив замки. Что и выполнили. Вскоре появилось и местное начальство - само нашлось! «Что ж вы так самоуправством! Вы ж не тот дом заняли. Этот дом, где жили агрономы, мы подготовили для проверочной комиссии, которая прибывает завтра. А вам мы отвели очень подходящее помещение. Митрич, покажи городским бывшую конюшню!» «Они одного объема?» «Да, одинаковые!» «Мы отсюда никуда не поедем, уже разместились. А комиссию вы отведете в бывшую конюшню, раз она такая удобная».
К этому времени вернулись с рекогносцировки мои разведчики и принесли мне планы местности с помеченными усадьбами начальства. Я спросил начальство, как обстоит дело с кормежкой. «Да мы хотели всё подготовить к вашему приезду, но, понимаете, завскладом болен (понимаем, пьян), так что сегодня уже никак, а завтра, ну к вечеру мы, наверное, сможем обеспечить вас картошкой и чем-нибудь еще, а уж потом…». Я сказал: «Вот что, сегодня мы обойдемся своими продуктами, а если завтра к утру не будет полного обеспечения всем, что обещано при договорах месяц назад, то я посылаю свои бригады собрать урожай на вот этих помеченных моими разведчиками участках. Вот, взгляните!» - и я показал им хорошо обрисованные их начальственные личные усадьбы с пометками, сколько и чего там растет.
К утру было доставлено полное обеспечение. Когда мои бригады разошлись по местам работы, я не стал показывать личный пример ударного труда, как делали некоторые мои предшественники. Вместо этого я отправился в центр поселка к местным старикам порассуждать о житье-бытье. Расспросил их, почему так бедно живут, вот ведь агрономы, бригадиры и директор живут неплохо, значит можно. Старики, задетые за живое, порассказали мне о махинациях, которыми местное начальство обеспечивает себе неплохую жизнь при общей бедности. Зачем приглашают студентов убирать урожай, - интересовался я, - ведь работники они плохие, неопытные и незаинтересованные. Кому это выгодно? Вот мне и рассказали, кто и как получает от этого выгоду. Рассказали, что наших ребят ставят на те поля, где урожай плохой и работать невыгодно. Что нормы и расценки должны соответствовать урожайности, но никто из наших этого не проверял. Теперь я был готов к разговору с местным начальством.
Прежде всего попросил поставить наших дежурных на взвешивании собранных овощей. Затем попросил представить мне утвержденные нормы и расценки. Далее попросил карту всех полей с отметками урожайности. В результате ребята обнаружили, что у них образуется неплохой доход и увеличили усилия. А при приезде нашего партначальства с инспекцией полей местные руководители очень меня нахваливали, но просили больше меня не отрывать от моей творческой работы, как они понимают, очень важной для науки.
Другую подобную миссию я выполнил уже значительно позже, когда по стране гремели первые рок-группы: «Машина времени», «Аквариум» и подобные, еще допускаемые только полуподпольно, то пригреваемые, то отвергаемые официальными молодежными организациями. Истфаковские комсомольцы добились разрешения на фестиваль этой музыки под каким-то благовидным предлогом. Где-то на окраине сняли какой-то зал, роздали билеты и развесили плакаты. Только из списка выступающих комсомольские руководители поняли, кому они дали пропуск на сцену. Бросились в партбюро. Партбюро решило, что запрет вызовет скандал, но реализовать акцию было еще более боязно. Нужно было отправить ответственного, который бы проследил, чтобы не было эксцессов. Все члены партбюро дружно отказались, понимая, с кем им придется столкнуться. И верно: они бы непременно постарались пресечь это действо, что вызвало бы бунт. Опять выбор замкнулся на мне. «Ты эту музыку знаешь, ты сумеешь с ними сладить, проследить, чтобы не переросло в беспорядки».
Я собрал знакомых музыкантов из молодежи. Когда я пришел с ними на место, беспорядки уже начались, потому что в зал пропускали только по пригласительным, а толпы собравшихся ломились в двери и окна. Зал был в осаде. Я распорядился открыть все двери и впустить всех пришедших в зал. Уселись где попало, многие на полу. Собрав активистов, объяснил им, что в интересах публики, чтобы не было ничего, что способно дать повод другим силам прекратить концерт и доставить неприятности музыкантам. Они прогулялись по залу и объяснили это публике. Концерт прошел гладко, в зале слегка попахивало травкой, но эксцессов не было. Когда музыканты устали, все спокойно разошлись. Ночью позвонил Кузьмину и успокоил его. Факультету «втыка» не было.
Золотая лихорадка. Молодым я много ездил в экспедиции, на раскопки. Тогда «великие стройки» обеспечивали приток ассигнований в археологию, и у академических учреждений на летний период археологов не хватало. Многие студенты и аспиранты [других специальностей] - физики, химики, художники, инженеры - проводили в экспедициях свой отпуск или каникулы.
Образованием и опытом я был неплохо подготовлен к такой работе. И то, что я прибывал во главе отряда университетских студентов, повышало спрос на меня как сезонного работника. В одной из таких экспедиций, отправленных из Академии наук, начальницей была пожилая женщина, о которой меня предупреждали, что лучше с ней не связываться [ - это была Серафима Ивановна Капошина. В экспедиции с ней я был уже не впервые, так что и сам ее знал. Предложение Серафимы Ивановны поехать снова к ней отверг сразу.].
Но она в присутствии директора Ленинградского отделения Института археологии (тогда это был Б. Б. Пиотровский) долго уговаривала меня, сулила интересную работу и право на обработку и публикацию материалов. «Все, что раскопа¬ете, будет ваше», - обещала она [(имелось в виду, конечно, авторское право, а не собственность)]. Директор подтверждал. Я согласился, оговорив для своего отряда отдельный участок на большом расстоянии от остальной экспедиции.
Женщины этой давно нет в живых, и не надо бы поминать ее плохо, да ведь историю не поправишь. Постараюсь отметить и положительные качества своей начальницы. Это была одна из типичных для той эпохи фигур научного деятеля - выдвиженец. Внешность ее представить очень легко. Вообразите Хрущева в юбке, сильно потолстевшего и с короткой прической курсистки. Происходя из деревни, она приобрела образованность, защитила диссертацию, была остроумной, хотя и грубоватой собеседницей, пописывала стишки. Шоферюг усмиряла матом. В институте ее знали как энтузиаста всяческих чисток и проработок - и побаивались. Она была из тех, кто своего не упустит, кусок из горла вырвет. В то же время можно было подивиться, как эта пожилая болезненно полная женщина моталась по степям на грузовиках, в зной и непогоду.
С основным составом экспедиции она обосновалась недалеко от Ростова-на-Дону, а моему отряду отвели захудалые курганы на окраине другого города [Новочеркасска], примерно в 40 км от основного отряда. За сто лет до того там были выкопаны царские сокровища сарматов - вещи огромной ценности. Они и сейчас составляют украшение Особой (так называемой «Золотой») кладовой Эрмитажа. [Это курган Хохлач, а так как раскопки были не научные, то вещи больше известны под именем Новочеркасского клада.] «Вот если найдете такие же, - шутила Начальница, - тогда подарю вам машину в обмен на сокровища». Машины у нее и самой-то не было, так что этот не совсем бескорыстный дар мне не грозил.
А вообще было не до шуток. Шел 1962 год. Были резко повышены цены на мясо- молочные продукты и в то же время снижены трудовые расценки. В Новочеркасске в связи с этим прошли забастовки и демонстрации, подавленные силой оружия. Войска стреляли в народ, было несколько десятков убитых, много раненых. На центральной площади стены зданий были выщерблены пулями. Нескольких рабочих, «зачинщиков», судили закрытым судом и расстреляли. Появившуюся после всего этого в свободной продаже колбасу горожане называли «кровавой». Работать было трудно, хотелось скорее уехать.
Срок экспедиции уже истекал, когда в раскопе засверкали золото и бирюза. Сокровища оказались исключительно ценными. Пока наш фотограф делал снимки, я вызвал милицию. Вызывать КГБ не потребовалось, они прибыли сами. Дал телеграмму Начальнице. Мой молодой помощник [студент Марк Щукин] (ныне известный ученый, доктор наук) сказал: «Вот обрадуется! Машиной не машиной, но чем-то уж точно наградит». Я невесело улыбнулся: «Насколько я успел ее узнать, этого ждать не приходится. Она примчится меня увольнять». - «?!» - «Ведь она всю жизнь мечтала о подобном открытии, а досталось оно не ей. Ее при открытии не было». - «Так ведь экспедиция ее, документ на право раскопок у нее». - «Да, но открытие числится не за тем, у кого документ, а за тем, кто реально руководил раскопками. Она это понимает, и в этом моя беда». Не веря моим опасениям, помощник все же спросил: «А вам нужно это золото?» - «К чему? Не моя тема». - «Значит, если потребует, отдадите ей и уедете. Чего же вам беспокоиться?» Я пояснил: «Рад бы, но нельзя. Ведь мое увольнение ей надо будет как-то мотивировать, а с ее нравом... После моего отъезда что ей стоит создать искусственные основания? Пару раз копнул не там - уже грубое нарушение, дисквалификация. Потом не отмоешься. Нет, надо доводить дело до конца».
Назавтра приехала Начальница - туча-тучей. Остановившимся взглядом вперилась в золото, потом отозвала меня в сторону и сказала: «Вот что. Мы с вами не сработались. Я не могу доверить вам дальнейшее руководство. Забирайте с собой своего помощника и немедленно уезжайте, передав мне всю документацию». Я сказал, что это исключается. За день до открытия - куда ни шло, а днем после открытия - нет. Поскольку я в штате, то увольнение - только через дирекцию в Ленинграде, а я, пока суд да дело, закончу работы. «Ах так, тогда с сегодняшнего дня, - объявила она, - я перестаю платить деньги вашим рабочим». Я созвал рабочих и сказал, что экспедиция не в состоянии долее оплачивать их работу, но кто согласен работать бесплатно, могут остаться в качестве моих личных друзей. Все захотели остаться и разошлись по рабочим местам. «Тогда, - выложила она последнюю карту, - я заявляю в КГБ, что вы вели антисоветские разговоры, возмущались расстрелом демонстрации». Я был несколько озадачен таким поворотом и сказал: «А я-то раньше не верил слухам о вас, что доносы строчили». - «Напрасно не верили, - отвечает, - в свое время я многих посадила. Фигуры были не вам чета!» И стала перечислять, загибая пухлые пальцы. Ни дать, ни взять - ласковая бабушка из детской потешки «Ладушки»: кашку варила, деток кормила; этому дала, этому дала, а этому (мизинцу) не дала. «А с вами и подавно справлюсь», - свирепо закончила она, и на меня глянули волчьи глаза. «Что ж, - говорю, - сейчас не 30-е годы и даже не 50-е. По одному доносу не сажают. Разговор окончен». И прошу милиционеров (они знали только меня) удалить посторонних.
Тут Начальница базарным голосом начинает кричать, что вот, де, уже незаконно сделаны цветные снимки сокровищ! Что снимки эти представляют государственную ценность! Что они могут ускользнуть на Запад, так как здесь есть люди, связанные с Западом! Что она требует выдачи фотоснимков ей (это она, чтобы лишить меня возможности что-нибудь опубликовать). Услышав такие речи, незаметный человек предъявляет удостоверение, просит меня сдать ему все плен¬ки, а фотографу говорит: «Прошу следовать за мной!» - и мы остались без пленок и без фотографа.
Откровенно говоря, я думал, что возможность доноса - пустая угроза, что отнятием пленок дело ограничится. Но скоро выяснилось иное. Как мне позже рассказал сотрудник экспедиции, которого она, запугав до смерти, взяла с собой как свидетеля, она отправилась с ним к самому большому в Новочеркасске начальнику КГБ. После событий в городе это начальство в нем переменилось. Вот этому новому началь¬нику она стала, пылая праведным гневом, повествовать о моих антисоветских высказываниях. «Я, как коммунист и патриот, не могла стерпеть...» Начальник слушал спокойно, а потом тихо так сказал: «Вы думаете, мы не в курсе того, что за спор возник в экспедиции, и не понимаем, чем вызвано ваше заявление? Хотите нашими руками расправиться с неугодным сотрудником? Мы иначе представляли себе облик ленинградского ученого. Уходите». Тотчас освободил фотографа, а через несколько дней вызвал меня, и, извинившись, вернул пленки. К этому офицеру я проникся уважением: он был явно не из 37 года.
Пленки я сразу же сдал Начальнице. Она напоминала шину, из которой выпустили воздух. Предложила мне заключить письменное соглашение о разделе авторских прав, но я и не собирался лишать ее добытых материалов. Обжаловав ее неправомерные действия, я сделал небольшую публикацию об открытии (без иллюстраций), после чего отступился от всего на много лет.
А Начальница еще долго, показывая на своих докладах сокровища или их фото, патетически восклицала: «Вот этими самыми руками я доставала их из земли!» Ради возможности произнести эту эффектную фразу она готова была упрятать меня в лагеря.
В Управление внешних сношений МВиССО СССР Отдел капиталистических стран тов. А.С. Семенову
Глубокоуважаемый Алексей Семенович!
Мне сообщили, будто сотрудник кафедры археологии исторического факультета Ленинградского университета Г. С. Лебедев просит о командировке для стажировки в Швецию. В связи с этим считаю своим долгом сообщить следующее.
Глеб Сергеевич Лебедев известен как сторонник пресловутой норманской теории, самое существо которой противоречит марксизму-ленинизму, в частности, в вопросе о происхождении государства. Эта буржуазная теория давно разбита советской исторической наукой...
На кафедре археологии истфака Ленинградского университета норманскую теорию возродили Лев Самуилович Клейн и его ученики Глеб Сергеевич Лебедев и Василий Александрович Булкин. Воспользовавшись тем, что там недавно сменилось руководство, группа Клейн-Лебедев-Булкин целиком подчи¬нила кафедру своему влиянию. Студенты ЛГУ открыто заявляют, что они - норманисты. Эта группа умудряется проталкивать свои статьи в кое-какие сборники, рассчитывая на дурно пахнущую сенсацию, особенно за границей. В буржуазной печати они развили особую активность. В этом отношении особенно отличается Л. С. Клейн. В № 1 за 1973 г. (в норвежском журнале) Клейн, Лебедев, Булкин и некоторые другие выпускники кафедры археологии выступили с норманистскими статьями, причем сомнительно, что эти статьи прошли соответствующее утверждение для печати Министерством.
Позиция группы Клейн-Лебедев-Булкин представляется мне противоречащей марксизму-ленинизму, антипатриотической. Поездка любого из членов этой группы за границу, тем более - в гнездо зарубежного норманизма - Швецию, послужит не на пользу, а во вред советской исторической науке. Она может лишь упрочить позиции зарубежных норманистов, всегда тесно связанных с антисоветчиками.
18 декабря 1974 г.
Профессор Московского университета (Подпись:) Д. Авдусин
Содержание письма нас не поразило. В те годы поступало немало подобных анонимок. Но под письмом четко выступала подпись весьма солидного коллеги, автора учебников! Вот что было поразительно.
Письмо разбирали в парткоме. Созданная по «сигналу» комиссия из трех профессоров проверила обвинения и пришла к выводу, что они не подтверждаются. К ответу комиссии декан добавил следующие слова: «Мы с сожалением отмечаем, что некорректный выпад профессора А[вдуси]на последовал тотчас за отрицательной рецензией ученых нашего Университета на его книгу». С этим «сигналом» управились.
Из Ленинградского университета в Московский тотчас ушла эпиграмма, которая оканчивалась словами:
Не та, не та теперь эпоха!
Как про норманнов ни толкуй,
Врагам твоим не будет плохо -
На твой донос положат крест.
Говорят, в московских аудиториях в те дни бедного профессора А[вдуси]на встречали на классных досках большие кресты мелом (скорее всего, это питерский фольклор). Эпоха действительно была уже не та, но еще и не эта: Глеба в Швецию все-таки не послали.Вряд ли «сигналы» (в старину их называли доносами) шли только в Министерство. А из других учреждений их на открытую проверку не присылали.
Участие в «Каррент Антрополоджи» (КА) открыло мне возможности выражения моих теоретических взглядов (что было совершенно исключено тогда в России) и возможность ввязаться в острые теоретические дискуссии. Мой коллега из ГДР др. А. Хойслер рекомендовал включить меня в члены этого сообщества. [«Каррент Антрополоджи» - одновременно и международный журнал и сообщество ученых.] Я получил приглашение от КА и показал его моему университетскому начальству (неукоснительно требовалось их разрешение). Они нашли проблему столь важной, что направили ее партийному руководству города - в Горком партии. В Горкоме рекомендовали воздержаться от участия.
Я послал в КА мою благодарность и отклонил участие под извинительным предлогом: я не в состоянии платить членские взносы (в валюте). Через некоторое время я получил ответ, что взносы имеют для КА чисто символическое значение (КА существует на другие ассигнования), а раз я не указал других причин для отказа, КА считает меня членом сообщества, начинает посылать мне регулярно все бумаги и т. д. С этим ответом я пошел к проректору Университета по иностранным делам (тогда этот пост занимал Геннадий Шатков, олимпийский чемпион по боксу в тяжелом весе) и спросил его, что я должен делать. Шатков подумал и сказал: «Ничего. Не отвечайте». Некоторое время я, получая много материалов из КА, хранил молчание.
Потом я получил письмо, в котором мудрый редактор написал мне, что поскольку от меня так долго нет никакого ответа, они будут вынуждены опубликовать мое имя в траурном списке членов сообщества, умерших и пропавших без вести [не помню точной формулировки, а сам документ отсутствует в моем архиве: я отдал его проректору, и он исчез в дебрях канцелярской переписки]. Получив это письмо, Шатков помрачнел и отправил это письмо в Горком: они заварили кашу, пусть сами и расхлебывают. Пошли месяцы ожидания - десять месяцев. Зайдя очередной раз к Шаткову, я почтительно напомнил, что время решать, потому что иначе… Прославленный боксер посмотрел мне в глаза, открыто улыбнулся и решительно рубанул по воздуху рукой: «А, черт побери, возьму на свой страх и риск. Участвуйте, пишите, отвечайте».
Было неимоверно трудно получать каждый раз разрешение на отправку любых своих работ за рубеж, малейшей заметки. Требовалось разрешение от каждого руководителя во многих инстанциях, запротоколированное обсуждение на кафедре, на факультете, в ряде спецкомиссий. Однажды я подсчитал, что для одной маленькой заметки мне потребовалось собрать 17 [ошибка памяти - не 17, а 15] подписей с [7] печатями.
В конце заседания ко мне подошел согбенный ученый, [это был Александр Николаевич Карасев, античник], пожал мне руку и произнес: «Поздравляю вас, молодой человек, блестящий доклад. Этим докладом вы себе отрезали путь в аспирантуру. Еще раз поздравляю».
А вскоре пошли «сигналы» во все инстанции. Многие перестали со мной здороваться, при встрече переходили на другую сторону улицы. Потом ко мне подошел Коля С[ергеев], наш комсомольский секретарь, и показал на потолок: «Оттуда велели созвать собрание, будем исключать тебя из комсомола. Ну, конечно, вылетишь и из Университета. По старой дружбе решил тебя предупредить. Может, заранее выступишь с признанием своих ошибок, покаешься? Правда, исключим все равно, но легче будет восстановиться...» Я примирительно заметил: «А я, тоже по старой дружбе, хочу предупредить тебя и тех, кто спустил тебе установку: отсылаю все материалы в ЦК. А уж как ЦК решит - кто знает...» Исключение отложили.
Если бы меня исключили из Университета, то была большая вероятность, что я вообще исчезну. В конце концов [7 июня] я послал текст прямиком в «Правду», газету Центрального Комитета, потому что к этому времени в ней началась знаменитая дискуссия по вопросам языкознания, и они запросили взгляды лингвистов по всему Союзу об учении Марра. Из Ленинграда они получили 70 статей. Все отклики были полностью в согласии с Марром, за исключением двух статей - моей и профессора А. И. Попова из Ленинградского университета. Летом, приехав в Москву, я пришел в редакцию «Правды» и редактор отдела сказал: «Все статьи были показаны товарищу Сталину, и он одобрил только две - Вашу и профессора Попова», Я был очень рад и спросил: «Что же, значит, Вы опубликуете мою статью?» - «Нет, - отвечал он, - товарищ Сталин решил сам выступить со статьей, и, естественно, тогда обсуждение примет совсем другой ход».
[После дискуссии] меня окружили сочувствием и вниманием. Возобновляли со мною знакомство, справлялись, не теснил ли меня «аракчеевский режим» в науке (такая была у Сталина формулировка). Впрочем, симпатий в ученом мире это мне, начинающему, не прибавило.Когда лет через десять я, закончив аспирантуру, подошел к тому старому ученому, еще более согбенному, и напомнил его пророчество, он развел руками: «Кто же мог знать, что вы окажетесь таким упорным! С которого захода вы прошли в аспирантуру?» - «С четвертого». - «Ну, вот. И вообще, это ведь не последняя ступенька...»
С дальнейшим подъемом было не лучше.
Занятный эпизод произошел в 1960. На меня поступил в обком КПСС донос, о том, что я имею СЛИШКОМ МНОГО печатных работ. Аспиранту не положено столько. Такая чрезмерность может свидетельствовать о моих дурных качествах: пронырливости, беспринципности, тщеславии и корыстолюбии. Между тем работы были в основном безгонорарными. Хоть я и не член партии, партбюро истфака, как ни странно, приняло … Да нет, ничего удивительного в том, что партбюро приняло этот донос к рассмотрению, отказалось мне показать его (автор доноса мне остался неизвестен) и потребовало от меня письменное объяснение, зачем я так много и продуктивно работаю. Я написал это объяснение 17 ноября 1960 г., привел свои оправдания и извинения и сдал его главе партбюро (тогда это был тов. И. А. Росенко), а при встрече рассказал эту историю ректорскому помощнику (он входил в нашу молодежную компанию).
Помощник попросил меня дать ему копию моего объяснения. Я дал, и он тотчас положил ее на стол ректора.
Как раз незадолго до того в выступлении перед профессурой ректор говорил, что так как в году 12 месяцев, то университетский преподаватель должен за год сдавать в печать минимум 12 работ, а если он работает с меньшей производительностью, то его надо немедленно увольнять. Все, конечно, поняли, что это фигуральное выражение, но что оно содержит ясную мысль, ясное требование, совершенно противоположное установке партбюро. Росенко был вызван на ковер и увидел ректора в его знаменитом состоянии крайнего гнева - с раздутой грудью и оскалом. Дальнейшее предоставляю воображению тех, кто знает А. Д. Александрова. Мне не пришлось сокращать свою производительность.
прописки у меня по-прежнему не было. Мне выделили комнату в общежитии Университета в Петергофе, но в этот период прописать там можно было того, кто работает в Петергофе или аспиранта. Меня - нельзя. В конце 1961 г. декан отправил ходатайство в милицию, мотивируя необходимость прописки тем, что Клейн читает курсы, один из которых вообще никогда в СССР не читался, и «Университет не располагает возможностью найти среди ленинградских специалистов замену тов. Клейну в преподавании тех специальных курсов, которые он разработал и ведет». Но прописки не было, и милиция начала настоящую охоту за мной. Я жил в это время то в съемной комнате, то у друзей - Славы Доманского, Саши Грача, Миши Девятова. К ним по ночам являлась милиция, но меня не заставала: я часто менял место ночлега. Днем я звонил в милицию и говорил, что читаю лекции, у меня официальная работа, по государственному направлению, так что пусть приходят брать меня с лекций. Нет, отвечали мне, не имеем права, нам нужно застать вас непременно в постели. Да это же в ваших интересах, чтобы мы вас арестовали - университет хоть беспокоиться начнет. Университет и так беспокоился, а мне подобные стимулы были ни к чему.
Студентов тогда ежегодно снимали с занятий и отправляли «на картошку» - на деле не только убирать картошку, но и капусту, морковку, свеклу и прочие овощи. Наш факультет регулярно ездил в приграничный совхоз, где всё шло, как везде в российском сельском хозяйстве, к полной разрухе, народ пил напропалую, везде всё гнило и разваливалось, наживались только председатели и некоторые бригадиры. Когда наши ребята приезжали, их подолгу не кормили, помещали в грязных бараках, заставляли трудиться на бескрайних полях и практически ничего не платили, хотя всегда обещали. Вскоре после моего появления в штате факультета произошел громкий скандал: сотня студентов нашего факультета в совхозе объявила забастовку (это при советской власти!), а часть самовольно снялась с работы и отбыла домой. Комиссии долго разбирались, выяснили, что у студентов были объективные причины, ответственные получили выговоры.
На следующий год парторганизация никак не могла найти «добровольца» на руководство очередной поездкой на совхозные поля. У каждого партийца находилась чрезвычайно важная и срочная работа в городе. В отчаянии Марк Кузьмин, историк-новист и секретарь партбюро факультета, обратился ко мне: «Ты парень молодой и привычный к экспедициям. Со студентами у тебя хорошие контакты по самодеятельности. Выручи факультет. Понимаешь, боятся наши партийцы. А с тебя в случае чего взятки гладки». - «Ну, уж и гладки! Ведь найдете средства наказать». «Ну, это как водится. А ты не давай повода!» Я согласился и стал готовиться, как к экспедиции.
Перед отъездом за несколько дней собрал ребят, наслышанных о прошлом годе. Предложил прежде всего взять с собой некоторое количество продуктов на первое время. Во-вторых, назначил ответственных за отдельные операции - квартирьеров, поваров, отвечающих вообще за провиант и кормежку, разведчиков, бригадиров. Каждому расписал его обязанности и программу. Сели в автобусы и поехали. Прибыли на место - разумеется, никто не встречает, никого и не сыскать. А мне ведь нужно людей кормить, на ночлег устраивать. Я разослал квартирьеров по окрестностям с наказом найти подходящее помещение. Часа через полтора вернулись - обнаружили один двухэтажный дом, пустой и явно подготовленный к приему гостей, но запертый. Велел немедленно всем двигаться туда и дом заселить, сбив замки. Что и выполнили. Вскоре появилось и местное начальство - само нашлось! «Что ж вы так самоуправством! Вы ж не тот дом заняли. Этот дом, где жили агрономы, мы подготовили для проверочной комиссии, которая прибывает завтра. А вам мы отвели очень подходящее помещение. Митрич, покажи городским бывшую конюшню!» «Они одного объема?» «Да, одинаковые!» «Мы отсюда никуда не поедем, уже разместились. А комиссию вы отведете в бывшую конюшню, раз она такая удобная».
К этому времени вернулись с рекогносцировки мои разведчики и принесли мне планы местности с помеченными усадьбами начальства. Я спросил начальство, как обстоит дело с кормежкой. «Да мы хотели всё подготовить к вашему приезду, но, понимаете, завскладом болен (понимаем, пьян), так что сегодня уже никак, а завтра, ну к вечеру мы, наверное, сможем обеспечить вас картошкой и чем-нибудь еще, а уж потом…». Я сказал: «Вот что, сегодня мы обойдемся своими продуктами, а если завтра к утру не будет полного обеспечения всем, что обещано при договорах месяц назад, то я посылаю свои бригады собрать урожай на вот этих помеченных моими разведчиками участках. Вот, взгляните!» - и я показал им хорошо обрисованные их начальственные личные усадьбы с пометками, сколько и чего там растет.
К утру было доставлено полное обеспечение. Когда мои бригады разошлись по местам работы, я не стал показывать личный пример ударного труда, как делали некоторые мои предшественники. Вместо этого я отправился в центр поселка к местным старикам порассуждать о житье-бытье. Расспросил их, почему так бедно живут, вот ведь агрономы, бригадиры и директор живут неплохо, значит можно. Старики, задетые за живое, порассказали мне о махинациях, которыми местное начальство обеспечивает себе неплохую жизнь при общей бедности. Зачем приглашают студентов убирать урожай, - интересовался я, - ведь работники они плохие, неопытные и незаинтересованные. Кому это выгодно? Вот мне и рассказали, кто и как получает от этого выгоду. Рассказали, что наших ребят ставят на те поля, где урожай плохой и работать невыгодно. Что нормы и расценки должны соответствовать урожайности, но никто из наших этого не проверял. Теперь я был готов к разговору с местным начальством.
Прежде всего попросил поставить наших дежурных на взвешивании собранных овощей. Затем попросил представить мне утвержденные нормы и расценки. Далее попросил карту всех полей с отметками урожайности. В результате ребята обнаружили, что у них образуется неплохой доход и увеличили усилия. А при приезде нашего партначальства с инспекцией полей местные руководители очень меня нахваливали, но просили больше меня не отрывать от моей творческой работы, как они понимают, очень важной для науки.
Другую подобную миссию я выполнил уже значительно позже, когда по стране гремели первые рок-группы: «Машина времени», «Аквариум» и подобные, еще допускаемые только полуподпольно, то пригреваемые, то отвергаемые официальными молодежными организациями. Истфаковские комсомольцы добились разрешения на фестиваль этой музыки под каким-то благовидным предлогом. Где-то на окраине сняли какой-то зал, роздали билеты и развесили плакаты. Только из списка выступающих комсомольские руководители поняли, кому они дали пропуск на сцену. Бросились в партбюро. Партбюро решило, что запрет вызовет скандал, но реализовать акцию было еще более боязно. Нужно было отправить ответственного, который бы проследил, чтобы не было эксцессов. Все члены партбюро дружно отказались, понимая, с кем им придется столкнуться. И верно: они бы непременно постарались пресечь это действо, что вызвало бы бунт. Опять выбор замкнулся на мне. «Ты эту музыку знаешь, ты сумеешь с ними сладить, проследить, чтобы не переросло в беспорядки».
Я собрал знакомых музыкантов из молодежи. Когда я пришел с ними на место, беспорядки уже начались, потому что в зал пропускали только по пригласительным, а толпы собравшихся ломились в двери и окна. Зал был в осаде. Я распорядился открыть все двери и впустить всех пришедших в зал. Уселись где попало, многие на полу. Собрав активистов, объяснил им, что в интересах публики, чтобы не было ничего, что способно дать повод другим силам прекратить концерт и доставить неприятности музыкантам. Они прогулялись по залу и объяснили это публике. Концерт прошел гладко, в зале слегка попахивало травкой, но эксцессов не было. Когда музыканты устали, все спокойно разошлись. Ночью позвонил Кузьмину и успокоил его. Факультету «втыка» не было.
Золотая лихорадка. Молодым я много ездил в экспедиции, на раскопки. Тогда «великие стройки» обеспечивали приток ассигнований в археологию, и у академических учреждений на летний период археологов не хватало. Многие студенты и аспиранты [других специальностей] - физики, химики, художники, инженеры - проводили в экспедициях свой отпуск или каникулы.
Образованием и опытом я был неплохо подготовлен к такой работе. И то, что я прибывал во главе отряда университетских студентов, повышало спрос на меня как сезонного работника. В одной из таких экспедиций, отправленных из Академии наук, начальницей была пожилая женщина, о которой меня предупреждали, что лучше с ней не связываться [ - это была Серафима Ивановна Капошина. В экспедиции с ней я был уже не впервые, так что и сам ее знал. Предложение Серафимы Ивановны поехать снова к ней отверг сразу.].
Но она в присутствии директора Ленинградского отделения Института археологии (тогда это был Б. Б. Пиотровский) долго уговаривала меня, сулила интересную работу и право на обработку и публикацию материалов. «Все, что раскопа¬ете, будет ваше», - обещала она [(имелось в виду, конечно, авторское право, а не собственность)]. Директор подтверждал. Я согласился, оговорив для своего отряда отдельный участок на большом расстоянии от остальной экспедиции.
Женщины этой давно нет в живых, и не надо бы поминать ее плохо, да ведь историю не поправишь. Постараюсь отметить и положительные качества своей начальницы. Это была одна из типичных для той эпохи фигур научного деятеля - выдвиженец. Внешность ее представить очень легко. Вообразите Хрущева в юбке, сильно потолстевшего и с короткой прической курсистки. Происходя из деревни, она приобрела образованность, защитила диссертацию, была остроумной, хотя и грубоватой собеседницей, пописывала стишки. Шоферюг усмиряла матом. В институте ее знали как энтузиаста всяческих чисток и проработок - и побаивались. Она была из тех, кто своего не упустит, кусок из горла вырвет. В то же время можно было подивиться, как эта пожилая болезненно полная женщина моталась по степям на грузовиках, в зной и непогоду.
С основным составом экспедиции она обосновалась недалеко от Ростова-на-Дону, а моему отряду отвели захудалые курганы на окраине другого города [Новочеркасска], примерно в 40 км от основного отряда. За сто лет до того там были выкопаны царские сокровища сарматов - вещи огромной ценности. Они и сейчас составляют украшение Особой (так называемой «Золотой») кладовой Эрмитажа. [Это курган Хохлач, а так как раскопки были не научные, то вещи больше известны под именем Новочеркасского клада.] «Вот если найдете такие же, - шутила Начальница, - тогда подарю вам машину в обмен на сокровища». Машины у нее и самой-то не было, так что этот не совсем бескорыстный дар мне не грозил.
А вообще было не до шуток. Шел 1962 год. Были резко повышены цены на мясо- молочные продукты и в то же время снижены трудовые расценки. В Новочеркасске в связи с этим прошли забастовки и демонстрации, подавленные силой оружия. Войска стреляли в народ, было несколько десятков убитых, много раненых. На центральной площади стены зданий были выщерблены пулями. Нескольких рабочих, «зачинщиков», судили закрытым судом и расстреляли. Появившуюся после всего этого в свободной продаже колбасу горожане называли «кровавой». Работать было трудно, хотелось скорее уехать.
Срок экспедиции уже истекал, когда в раскопе засверкали золото и бирюза. Сокровища оказались исключительно ценными. Пока наш фотограф делал снимки, я вызвал милицию. Вызывать КГБ не потребовалось, они прибыли сами. Дал телеграмму Начальнице. Мой молодой помощник [студент Марк Щукин] (ныне известный ученый, доктор наук) сказал: «Вот обрадуется! Машиной не машиной, но чем-то уж точно наградит». Я невесело улыбнулся: «Насколько я успел ее узнать, этого ждать не приходится. Она примчится меня увольнять». - «?!» - «Ведь она всю жизнь мечтала о подобном открытии, а досталось оно не ей. Ее при открытии не было». - «Так ведь экспедиция ее, документ на право раскопок у нее». - «Да, но открытие числится не за тем, у кого документ, а за тем, кто реально руководил раскопками. Она это понимает, и в этом моя беда». Не веря моим опасениям, помощник все же спросил: «А вам нужно это золото?» - «К чему? Не моя тема». - «Значит, если потребует, отдадите ей и уедете. Чего же вам беспокоиться?» Я пояснил: «Рад бы, но нельзя. Ведь мое увольнение ей надо будет как-то мотивировать, а с ее нравом... После моего отъезда что ей стоит создать искусственные основания? Пару раз копнул не там - уже грубое нарушение, дисквалификация. Потом не отмоешься. Нет, надо доводить дело до конца».
Назавтра приехала Начальница - туча-тучей. Остановившимся взглядом вперилась в золото, потом отозвала меня в сторону и сказала: «Вот что. Мы с вами не сработались. Я не могу доверить вам дальнейшее руководство. Забирайте с собой своего помощника и немедленно уезжайте, передав мне всю документацию». Я сказал, что это исключается. За день до открытия - куда ни шло, а днем после открытия - нет. Поскольку я в штате, то увольнение - только через дирекцию в Ленинграде, а я, пока суд да дело, закончу работы. «Ах так, тогда с сегодняшнего дня, - объявила она, - я перестаю платить деньги вашим рабочим». Я созвал рабочих и сказал, что экспедиция не в состоянии долее оплачивать их работу, но кто согласен работать бесплатно, могут остаться в качестве моих личных друзей. Все захотели остаться и разошлись по рабочим местам. «Тогда, - выложила она последнюю карту, - я заявляю в КГБ, что вы вели антисоветские разговоры, возмущались расстрелом демонстрации». Я был несколько озадачен таким поворотом и сказал: «А я-то раньше не верил слухам о вас, что доносы строчили». - «Напрасно не верили, - отвечает, - в свое время я многих посадила. Фигуры были не вам чета!» И стала перечислять, загибая пухлые пальцы. Ни дать, ни взять - ласковая бабушка из детской потешки «Ладушки»: кашку варила, деток кормила; этому дала, этому дала, а этому (мизинцу) не дала. «А с вами и подавно справлюсь», - свирепо закончила она, и на меня глянули волчьи глаза. «Что ж, - говорю, - сейчас не 30-е годы и даже не 50-е. По одному доносу не сажают. Разговор окончен». И прошу милиционеров (они знали только меня) удалить посторонних.
Тут Начальница базарным голосом начинает кричать, что вот, де, уже незаконно сделаны цветные снимки сокровищ! Что снимки эти представляют государственную ценность! Что они могут ускользнуть на Запад, так как здесь есть люди, связанные с Западом! Что она требует выдачи фотоснимков ей (это она, чтобы лишить меня возможности что-нибудь опубликовать). Услышав такие речи, незаметный человек предъявляет удостоверение, просит меня сдать ему все плен¬ки, а фотографу говорит: «Прошу следовать за мной!» - и мы остались без пленок и без фотографа.
Откровенно говоря, я думал, что возможность доноса - пустая угроза, что отнятием пленок дело ограничится. Но скоро выяснилось иное. Как мне позже рассказал сотрудник экспедиции, которого она, запугав до смерти, взяла с собой как свидетеля, она отправилась с ним к самому большому в Новочеркасске начальнику КГБ. После событий в городе это начальство в нем переменилось. Вот этому новому началь¬нику она стала, пылая праведным гневом, повествовать о моих антисоветских высказываниях. «Я, как коммунист и патриот, не могла стерпеть...» Начальник слушал спокойно, а потом тихо так сказал: «Вы думаете, мы не в курсе того, что за спор возник в экспедиции, и не понимаем, чем вызвано ваше заявление? Хотите нашими руками расправиться с неугодным сотрудником? Мы иначе представляли себе облик ленинградского ученого. Уходите». Тотчас освободил фотографа, а через несколько дней вызвал меня, и, извинившись, вернул пленки. К этому офицеру я проникся уважением: он был явно не из 37 года.
Пленки я сразу же сдал Начальнице. Она напоминала шину, из которой выпустили воздух. Предложила мне заключить письменное соглашение о разделе авторских прав, но я и не собирался лишать ее добытых материалов. Обжаловав ее неправомерные действия, я сделал небольшую публикацию об открытии (без иллюстраций), после чего отступился от всего на много лет.
А Начальница еще долго, показывая на своих докладах сокровища или их фото, патетически восклицала: «Вот этими самыми руками я доставала их из земли!» Ради возможности произнести эту эффектную фразу она готова была упрятать меня в лагеря.
В Управление внешних сношений МВиССО СССР Отдел капиталистических стран тов. А.С. Семенову
Глубокоуважаемый Алексей Семенович!
Мне сообщили, будто сотрудник кафедры археологии исторического факультета Ленинградского университета Г. С. Лебедев просит о командировке для стажировки в Швецию. В связи с этим считаю своим долгом сообщить следующее.
Глеб Сергеевич Лебедев известен как сторонник пресловутой норманской теории, самое существо которой противоречит марксизму-ленинизму, в частности, в вопросе о происхождении государства. Эта буржуазная теория давно разбита советской исторической наукой...
На кафедре археологии истфака Ленинградского университета норманскую теорию возродили Лев Самуилович Клейн и его ученики Глеб Сергеевич Лебедев и Василий Александрович Булкин. Воспользовавшись тем, что там недавно сменилось руководство, группа Клейн-Лебедев-Булкин целиком подчи¬нила кафедру своему влиянию. Студенты ЛГУ открыто заявляют, что они - норманисты. Эта группа умудряется проталкивать свои статьи в кое-какие сборники, рассчитывая на дурно пахнущую сенсацию, особенно за границей. В буржуазной печати они развили особую активность. В этом отношении особенно отличается Л. С. Клейн. В № 1 за 1973 г. (в норвежском журнале) Клейн, Лебедев, Булкин и некоторые другие выпускники кафедры археологии выступили с норманистскими статьями, причем сомнительно, что эти статьи прошли соответствующее утверждение для печати Министерством.
Позиция группы Клейн-Лебедев-Булкин представляется мне противоречащей марксизму-ленинизму, антипатриотической. Поездка любого из членов этой группы за границу, тем более - в гнездо зарубежного норманизма - Швецию, послужит не на пользу, а во вред советской исторической науке. Она может лишь упрочить позиции зарубежных норманистов, всегда тесно связанных с антисоветчиками.
18 декабря 1974 г.
Профессор Московского университета (Подпись:) Д. Авдусин
Содержание письма нас не поразило. В те годы поступало немало подобных анонимок. Но под письмом четко выступала подпись весьма солидного коллеги, автора учебников! Вот что было поразительно.
Письмо разбирали в парткоме. Созданная по «сигналу» комиссия из трех профессоров проверила обвинения и пришла к выводу, что они не подтверждаются. К ответу комиссии декан добавил следующие слова: «Мы с сожалением отмечаем, что некорректный выпад профессора А[вдуси]на последовал тотчас за отрицательной рецензией ученых нашего Университета на его книгу». С этим «сигналом» управились.
Из Ленинградского университета в Московский тотчас ушла эпиграмма, которая оканчивалась словами:
Не та, не та теперь эпоха!
Как про норманнов ни толкуй,
Врагам твоим не будет плохо -
На твой донос положат крест.
Говорят, в московских аудиториях в те дни бедного профессора А[вдуси]на встречали на классных досках большие кресты мелом (скорее всего, это питерский фольклор). Эпоха действительно была уже не та, но еще и не эта: Глеба в Швецию все-таки не послали.Вряд ли «сигналы» (в старину их называли доносами) шли только в Министерство. А из других учреждений их на открытую проверку не присылали.
Участие в «Каррент Антрополоджи» (КА) открыло мне возможности выражения моих теоретических взглядов (что было совершенно исключено тогда в России) и возможность ввязаться в острые теоретические дискуссии. Мой коллега из ГДР др. А. Хойслер рекомендовал включить меня в члены этого сообщества. [«Каррент Антрополоджи» - одновременно и международный журнал и сообщество ученых.] Я получил приглашение от КА и показал его моему университетскому начальству (неукоснительно требовалось их разрешение). Они нашли проблему столь важной, что направили ее партийному руководству города - в Горком партии. В Горкоме рекомендовали воздержаться от участия.
Я послал в КА мою благодарность и отклонил участие под извинительным предлогом: я не в состоянии платить членские взносы (в валюте). Через некоторое время я получил ответ, что взносы имеют для КА чисто символическое значение (КА существует на другие ассигнования), а раз я не указал других причин для отказа, КА считает меня членом сообщества, начинает посылать мне регулярно все бумаги и т. д. С этим ответом я пошел к проректору Университета по иностранным делам (тогда этот пост занимал Геннадий Шатков, олимпийский чемпион по боксу в тяжелом весе) и спросил его, что я должен делать. Шатков подумал и сказал: «Ничего. Не отвечайте». Некоторое время я, получая много материалов из КА, хранил молчание.
Потом я получил письмо, в котором мудрый редактор написал мне, что поскольку от меня так долго нет никакого ответа, они будут вынуждены опубликовать мое имя в траурном списке членов сообщества, умерших и пропавших без вести [не помню точной формулировки, а сам документ отсутствует в моем архиве: я отдал его проректору, и он исчез в дебрях канцелярской переписки]. Получив это письмо, Шатков помрачнел и отправил это письмо в Горком: они заварили кашу, пусть сами и расхлебывают. Пошли месяцы ожидания - десять месяцев. Зайдя очередной раз к Шаткову, я почтительно напомнил, что время решать, потому что иначе… Прославленный боксер посмотрел мне в глаза, открыто улыбнулся и решительно рубанул по воздуху рукой: «А, черт побери, возьму на свой страх и риск. Участвуйте, пишите, отвечайте».
Было неимоверно трудно получать каждый раз разрешение на отправку любых своих работ за рубеж, малейшей заметки. Требовалось разрешение от каждого руководителя во многих инстанциях, запротоколированное обсуждение на кафедре, на факультете, в ряде спецкомиссий. Однажды я подсчитал, что для одной маленькой заметки мне потребовалось собрать 17 [ошибка памяти - не 17, а 15] подписей с [7] печатями.