Владимир Козьмич Зворыкин. Из мемуаров изобретателя телевидения.
"Оставаться в Берлине после того, как Германия объявила войну России, я не мог, но и вернуться оказалось непростым делом. С огромными трудностями через Данию и Финляндию мне удалось добраться до Петербурга. Там меня немедленно призвали на военную службу. Как инженер, стажировавшийся за границей, я был направлен в Корпус подготовки радиосвязистов, откуда вместе с другими специалистами (после всего нескольких
лекций и по-прежнему в чине рядового) был переброшен на фронт в район Гродно, где наши части несли тяжёлые потери. После крупного поражения и стремительного отступления русской армии Восточный фронт являл собой картину абсолютного хаоса.
Подразделения, в которое нас направили, на месте не оказалось, и ни один командующий не желал брать под своё начало группу из тридцати не нужных ему радиосвязистов, которых к тому же надо ещё чем-то кормить. Что было делать?
Положение осложнялось ещё и тем, что унтер-офицер, стоявший во главе нашей группы, не отличался красноречием. Офицеры, к которым он обращался за помощью, смотрели на него сверху вниз, а иногда и вовсе в упор не замечали. Я же, хоть и состоял в чине рядового, носил на кителе значок инженера, а поскольку инженеры в России всегда пользовались уважением, офицеры разговаривали со мной охотнее. К тому же, перед самым отъездом из Петербурга я получил от отца солидную сумму денег на непредвиденные расходы и, когда полевые кухни отказывались нас кормить, покупал провиант на всех. Из-за этого вся группа, включая унтер-офицера, считала меня за старшего.
В поисках подразделения, в распоряжение которого нам надлежало поступить, мы добрались до Гродно, где произошёл с виду незначительный эпизод, определивший мою судьбу на ближайшие два года. Когда, грязные и оборванные, мы понуро брели по одной из гродненских улиц, нас остановил офицер в погонах полковника инженерных войск, велел стать строем и принялся распекать за неопрятный внешний вид. Поняв, что его гневные тирады не находят должного отклика, полковник потребовал назвать нашу часть и имя старшего офицера. Унтер-офицер принялся отвечать, но быстро сбился, что привело полковника в ещё большую ярость. Тогда в нарушение воинского устава в разговор вступил я. Увидев на моём кителе значок инженера, полковник заметно поумерил свой пыл и стал терпеливо слушать. Узнав, что мы прибыли на Восточный фронт на замену погибших радиоспециалистов энской дивизии (очевидно, расформированной после поражения), полковник воскликнул: «Ну, надо же! Мне вас сам Бог послал!»
Оказалось, что на сортировочную станцию в Гродно прибыли вагоны с оборудованием для установки радиостанции, но нет специалистов, которые смогли бы наладить её работу. «Если вы, рядовой, отыщете нужный состав, разгрузите оборудование и установите его завтра до полудня, я сделаю вас начальником радиостанции», - неожиданно заявил полковник. После всех перенесённых нами мытарств такое предложение выглядело настоящим подарком судьбы. Получив необходимые бумаги и информацию о прибывших товарных составах, мы немедля отправились на сортировочную станцию. Что-либо там найти было действительно непросто, но спустя несколько часов нам всё-таки удалось обнаружить нужный состав. За это время унтер-офицер присмотрел на окраине города дом, во дворе которого удобно было расположить антенну. По приказу генштаба дом был немедленно реквизирован. Всю ночь кипела работа, и к утру мы не только подсоединили всё необходимое оборудование, но даже вышли на связь с крепостью в Ковно в двухстах пятидесяти верстах от Гродно. (Конечно, радиограмма была незашифрованной, поскольку мы не знали кодов.)
Я немедленно явился в генштаб доложить о завершении работы, но полковника там не обнаружил. Пришлось идти к нему на квартиру, где он отсыпался после вчерашней попойки. По моей настойчивой просьбе его разбудил денщик, и полковник вышел ко мне помятый и раздражённый. Выслушав мой доклад, он сперва не поверил. Но когда я привёл его в занятый нами дом, продемонстрировал работающую радиостанцию и снова связался с Ковно, полковник чуть не подпрыгнул от радости. Однако ликование его длилось недолго: он вдруг заметил, что я не пользуюсь шифром. «Вы знаете, что вам за это трибунал полагается?!» - вскричал он. Я объяснил, что не могу посылать шифрованные сообщения, поскольку не располагаю кодами. Кроме того, согласно уставу, мне как рядовому не полагается их знать. Остаток дня мы провели в генштабе в поисках выхода из создавшейся ситуации. Ведь кроме нас оборудованием никто пользоваться не умел. В итоге было решено полностью изолировать нашу группу от остального мира, выставив вокруг радиостанции круглосуточные посты пехотинцев. Ответственность за коды возлагалась на пехотного капитана. Так (по существу, в заключении) мы прожили в Гродно больше года.
По счастью, в группе оказались несколько опытных механиков, недавно мобилизованных с заводов, и два бывших телеграфиста. Механики запустили небольшой бензиновый двигатель, который худо-бедно обеспечивал радиостанцию необходимой энергией, а телеграфисты быстро научились передавать и получать закодированные сообщения. Поток радиограмм непрерывно возрастал, и постепенно мы перешли на круглосуточный режим работы. Я занимался, в основном, шифровкой и расшифровкой радиограмм, для чего каждый раз получал под расписку у капитана книгу с кодами. Когда процесс был отлажен, у меня стало появляться свободное время. А поскольку отлучаться с радиостанции без ведома капитана всё равно не разрешалось, я решил заняться усовершенствованием оборудования.
Самое большое беспокойство вызывал бензо-электрический агрегат. Старый и маломощный, он, казалось, работал на одном честном слове. Запасных частей к нему не было, и в условиях военного времени их вряд ли удалось бы достать. Поскольку в Гродно имелась электростанция, я стал думать, нельзя ли устроить так, чтобы радиопередатчик работал от неё напрямую. Начальник электростанции, инженер, согласился протянуть к нам линию электроснабжения. Оставалось найти подходящий движок. Мне посоветовали обратиться к владельцу недавно закрывшейся небольшой типографии. Движок у него действительно был: он прятал его в тайнике (чтобы не реквизировали военные) и отдавать ни в какую не соглашался. После долгих уговоров мне всё-таки удалось убедить его, что сделка будет сугубо конфиденциальной и что я заплачу наличными. Отцовские деньги в очередной раз оказали мне добрую услугу.
Оборудование, находившееся в нашем распоряжении, предназначалось для работы в полевых условиях, поэтому изначально мы собрали его во дворе, разместив на телегах. С появлением выделенной линии электроснабжения и движка я принял решение перенести установку под крышу. Мы освободили в доме самую большую комнату, расставили скамьи и укрепили на них приборы. Новый движок работал безупречно, но и бензиновый двигатель стоял тут же неподалёку на случай, если возникнут перебои с электроэнергией. Всё это было проделано втайне от полковника: мне хотелось сделать ему приятный сюрприз. Но вышло иначе: полковник не только не оценил нашего усердия, но заявил, что самовольный демонтаж военного оборудования является форменным преступлением, и нас всех могут судить по законам военного времени. «А вы, - добавил он, обращаясь ко мне, - уже второй раз действуете в нарушение устава, да ещё и меня теперь подставляете». Полковник действительно был не на шутку напуган и немедленно отбыл в штаб докладывать о случившемся. Надо мной нависла угроза ареста. Начались бесконечные проверки. Приходили штабные офицеры, сверяли технические характеристики приборов с прилагавшейся к ним документацией, заполняли ворохи бумаг, пока кому-то не пришло в голову простое решение. Сначала составить рапорт о списании старого оборудования по причине полученных в бою повреждений (тем более, что накануне неподалёку от нас разорвалась бомба, сброшенная с немецкого цеппелина). А затем известить командование о восстановлении радиостанции из уцелевших частей без привлечения дополнительных ресурсов. Так и поступили.
Но на этом мои неприятности не закончились. Поскольку усовершенствовать больше было нечего (оборудование теперь работало как часы), я коротал свободное время, слушая по запасному приёмнику переговоры других радиостанций, и однажды перехватил радиограмму, извещавшую Ставку о разгроме австрийских войск под Перемышлем. На радостях я тут же телефонировал в штаб, где началось всеобщее ликование, что, впрочем, не помешало кому-то из офицеров спросить,
откуда мне известно об этой новости, если радиограмма была зашифрованной, а капитан, отвечающий за коды, ничего не знает. Пришлось сознаться, что я уже давно выучил все коды наизусть, хоть это и противоречило уставу. (Я уже упоминал, что рядовому коды знать не полагалось.) Надо мной снова сгустились тучи. Во избежание дисциплинарных акций полковник обратился к командованию с просьбой произвести меня в офицеры. Командование ответило: «Не положено». Присвоение офицерского звания - прерогатива Петербурга, а отсылать меня в столицу полковник не рискнул, опасаясь, что в новом чине я сразу же получу назначение в другую дивизию. И я продолжал служить рядовым. Вскоре я нашёл способ перехватывать трансляции радиостанции германского генштаба из Науэна - подробные сводки новостей о событиях на всех фронтах.
Мы получали только часть этой информации через узловую радиоточку в Петербурге с опозданием почти на сутки. Наученный горьким опытом, я не торопился делиться своим открытием, но однажды всё-таки проговорился, сообщив полковнику новость, о которой в штабе узнали только на следующий день. Полковник немедленно заподозрил во мне шпиона и стал допытываться, где я получил информацию. (Тут необходимо добавить, что русская армия была охвачена шпиономанией, и всякий, кто располагал сведениями из «неофициальных источников», немедленно попадал под подозрение.) Я честно во всём признался, приготовившись выслушать очередное порицание. Но нет. Полковник тоже оказался не прочь обо всём узнавать первым и поэтому отдал приказ: регулярно слушать трансляции, переводить их с немецкого и размножать на гектографе. Это значительно увеличило общий объём работы, и своими силами мы с ней уже справиться не могли. Пришлось срочно готовить новых телеграфистов из числа новобранцев. Теперь наш общевойсковой штаб ежедневно получал перевод сводок новостей германского генштаба. Наша маленькая радиостанция неожиданно «выросла» в глазах начальства, и с той поры мне всегда шли навстречу, когда я ходатайствовал о чём-либо для себя или своих сотрудников.
Меж тем, русская армия продолжала отступать на север, и вскоре в Гродно разместился штаб командующего Восточным фронтом. Очевидно, кто-то рассказал о нашей радиостанции командующему, ибо он изъявил желание её посетить. Узнав об этом, полковник первым делом распорядился отдраить до блеска помещение, а затем велел интенданту выдать нам новое обмундирование (у большинства оно уже порядком поизносилось). Я ещё никогда не видел полковника в таком возбуждении. Мы стали обсуждать, что именно следует показать генералу. Полковник считал, что нам надлежит настроиться на волну науэнского радио, чтобы генерал увидел, как происходит приём и перевод ежедневной сводки новостей.
Начались лихорадочные приготовления. В назначенный час небольшая комната, где мы осуществляли радиоприём, до отказа наполнилась офицерами высшего командного состава. Полковник объяснил, в чём состоит наша работа, подчеркнув, что именно здесь
происходит запись и перевод сводок германского генштаба. В его изложении выходило, что благодаря нам русская армия получает сведения о секретных планах противника, хотя это, конечно, было не так. Затем генералу представили меня, и я передал ему наушники. Трансляция уже началась, и у соседнего приёмника телеграфист записывал сводку, а его напарник готовился её переводить. Внезапно лицо генерала побагровело. Он грозно сверкнул глазами, бросил наушники об стол, топнул ногой и прорычал: «За дурака меня держите? Ни черта не слышно!» Из наушников отчётливо доносились звуки немецкой речи. Помню, я подумал, что, возможно, генерал глуховат или невосприимчив к высоким частотам. Душа у меня ушла в пятки.
По счастью, я вспомнил, что договорился с одним из телеграфистов о запасном варианте на случай, если почему-либо мы не сможем настроиться на науэнский канал. Телеграфист сидел в кустах во дворе и по сигналу должен был передать нам какое-нибудь сообщение обычной азбукой Морзе. Я дал сигнал и тут же услышал в наушниках поверх немецкого говора хриплый зуммер морзянки. «Теперь слышу, - слегка успокоившись, сказал генерал. - Но что секреты узнаем - не верю!» Забавнее всего было наблюдать за реакцией столпившихся вокруг офицеров. В начале демонстрации они норовили протиснуться к нам поближе, но когда генерал зарычал, все отшатнулись, оставив меня в центре пустого круга. Полковник стоял бледный и, казалось, готов был лишиться чувств. Обычный цвет лица вернулся к нему лишь после того, как генерал признал, что слышит в наушниках зуммер. Затем вся процессия стремительно удалилась, не попрощавшись и даже не взглянув в нашу сторону.
В тот период шпиономания в армии достигла небывалых масштабов. Все - от простого солдата до высших чинов командного корпуса - искали в своём окружении немецких шпионов. Убедившись в нашей способности поддерживать успешную работу радиостанции (что по тем временам было довольно редким умением), начальство потребовало, чтобы мы нашли объяснения и другим таинственным происшествиям, связанным с новыми средствами коммуникации.
Для начала нас обязали выяснить, каким образом немцы получают подробнейшие сведения обо всём, что происходит в наших окопах. На передовой возле Гродно немцы поднимали над своими окопами плакаты, которые сообщали нашим бойцам, когда и какой командир поведёт их в атаку, как скоро прибудет пополнение и чем их собираются кормить на обед. В войсках началась настоящая паника: ничем иным, кроме как шпионажем, объяснить такую осведомлённость немцев солдаты не могли. Мы же довольно быстро установили, что роль «шпионов» в данном случае выполняли полевые телефоны. В доказательство мы протянули телефонную линию вдоль наших окопов и сумели прослушать все телефонные переговоры между постами. А поскольку на некоторых участках фронта наши и вражеские окопы располагались совсем близко друг к другу, немцы без труда делали то же самое и использовали полученную информацию как оружие в психологической войне. Я представил рапорт с подробным описанием того, как избежать подобной утечки информации.
Практически сразу поступило следующее задание: выяснить, кто из телеграфистов на промежуточных телефонных узлах подслушивает переговоры командного состава. С этим пришлось поломать голову, но в итоге я нашёл способ определять коммутатор, с которого подключались к разговору. Полагая, что телеграфисты делают это из чистого любопытства, я счёл своим долгом предупредить их о своём рапорте. На общем собрании я объяснил им основные принципы радиосвязи и
наглядно показал, как по характеру щелчка можно установить, с какого коммутатора производилось подключение. С того дня подслушивания прекратились.
В результате всей этой деятельности я снискал себе репутацию человека, обладающего чуть ли не сверхъестественными способностями, и однажды полковник сообщил, что командование планирует направить меня в службу разведки. Это совсем не входило в мои планы.
Примерно тогда же у меня стали возникать проблемы со сном. Скорее всего, они были вызваны переутомлением. Что ещё ожидать, когда сутками напролёт получаешь и отправляешь депеши азбукой Морзе, одновременно отслеживая работу других телеграфистов, чтобы те, вопреки категорическому запрету, не обменивались новостями со своими коллегами на других радиостанциях без кода? Дни и ночи переплелись в голове, и даже во сне (если удавалось заснуть) я продолжал принимать и расшифровывать бесконечные депеши о передвижении вагонов с сеном, зерном, амуницией и т.д. из одного населённого пункта в другой. Поначалу меня это не особенно беспокоило, но недосып накапливался, и в конце концов я обратился за советом к врачу, который периодически нас осматривал.
С врачом мы к тому времени уже успели подружиться. Он всегда с неподдельным интересом расспрашивал меня о прогрессе в технической сфере, а я с удовольствием слушал его рассказы о театре и литературе, коих он был страстный любитель. Выше мне уже приходилось упоминать, что несмотря на мой вклад в устройство радиостанции и всевозможные технические разработки, в которых я участвовал по просьбе военных, моё положение мало чем отличалось от положения заключённого. После полутора лет фактически руководства радиостанцией мне полагалось офицерское звание, но в штабе не желали отправлять меня в Петербург, опасаясь, что в новом чине я буду прикомандирован к другой части. Сама радиостанция приобретала всё более важное стратегическое значение, поскольку отступление продолжалось, и поговаривали о скорой эвакуации Гродно.
Зная всё это, врач решил мне помочь. Выслушав мои жалобы на плохой сон, он намеренно сгустил краски и доложил руководству, что это может быть первым симптомом серьёзного психического расстройства. В результате я получил направление в психиатрическую лечебницу в Петербурге, и на этом моя служба в Гродно закончилась.
Вскоре после моего отъезда немцы перешли в наступление, и русская армия оставила Гродно, взорвав перед отходом нашу замечательную радиостанцию.
В Петербурге, согласно предписанию, я первым делом явился в Электротехническую офицерскую школу и уже в приёмной столкнулся со своим старым приятелем полковником М. Оказалось, что М. состоит в должности замдиректора школы и возглавляет отдел кадров. Он спросил, что привело меня в Петербург, и я вкратце описал ситуацию, упомянув и о направлении в психиатрическую лечебницу. Сочувственно выслушав мою исповедь, М. объявил, что в лечебнице мне делать нечего и поинтересовался, не хочу ли я заняться педагогической деятельностью. «Конечно», - воскликнул я. Он взял мои бумаги, пообещав лично решить этот вопрос с начальством. На другой день я был освобождён от необходимости являться в психиатрическую лечебницу и зачислен преподавателем в Электротехническую офицерскую школу. А ещё недели через две меня произвели в офицеры.
В тот год в Петербург прибыла делегация французской Комиссии по делам радиотелеграфии во главе с генералом Феррье.
Она привезла технические описания и образцы новейшего радиооборудования, включая улучшенную версию высоковакуумных усилительных электронных ламп. Мне было поручено проверить их надёжность и договориться с представителями российского филиала завода Маркони в Петербурге о возможности серийного выпуска подобных ламп. Поскольку в Электротехнической школе помещения для экспериментов не было, я принёс лампы домой, где ещё до этого отвёл под лабораторию отдельную комнату. Выписав из Англии новую книгу Икклса по практической радиотелефонии, я сумел с её помощью собрать ламповый радиотелеграфный передатчик, который затем переконструировал в радиотелефон. Чтобы отладить связь, я перенёс приёмник на кухню и попросил своего нового денщика Константина принять участие в эксперименте (впоследствии моя просьба едва не стоила мне жизни, о чём будет рассказано в свой черёд).
Константина забрили в солдаты недавно. Это был типичный деревенский парень, полуграмотный, переполненный всякого рода суевериями. Радио вызывало у него благоговейное изумление. Сколько я ни пытался объяснить, как оно устроено, Константин лишь крестился и повторял: «Чудеса, да и только». Я запирал его в лаборатории и просил считать в микрофон, а сам уходил на кухню отлаживать приёмник. Увлёкшись работой, я забывал о времени, а Константину быстро надоедало считать. Случалось, мне приходилось покрикивать на него, чтобы он не отвлекался.
Зато мне удалось заинтересовать полковника М. и других педагогов Электротехнической школы своими опытами с электроламповым приёмником, и я получил разрешение провести его испытание на аэроплане. Поскольку сборка происходила в домашних условиях, все элементы радиосхемы располагались на деревянной доске. Слегка закрепив их, я положил доску на пол открытой кабины одномоторного самолёта, выделенного для моих испытаний. Остальное необходимое оборудование (аккумуляторную батарею, телеграфный ключ, микрофон и антенну) я разложил в ногах своего кресла и подсоединил проводами. Кресло располагалось прямо за спиной пилота, коим оказался молодой капитан, влюблённый в аэроакробатику. Он горел желанием показать мне своё искусство, но я взял с него слово, что во время испытаний никаких кульбитов не будет. На мою беду вскоре после взлёта отлетел кронштейн, державший провод антенны, и я попросил пилота пойти на посадку, забыв о том, что открытая кабина аэроплана не очень пригодна для общения. Не расслышав моей просьбы, пилот решил, что испытания завершены и можно переходить к фигурам высшего пилотажа. Он ввёл самолёт в управляемую горизонтальную бочку, отчего всё моё незакреплённое оборудование съехало набок. Тяжёлая аккумуляторная батарея перевернулась, придавив ногу. Из батареи потекла кислота. Когда мы сели, я являл собой довольно печальное зрелище: забрызганный кислотой, опутанный проводами, судорожно сжимающий телеграфный ключ в одной руке и микрофон - в другой. (Я их каким-то чудом поймал налёту.) Повторить испытания, к несчастью, не удалось, ибо я получил новое задание.
Однажды мне пришла повестка с требованием незамедлительно явиться в революционный трибунал. Ничего хорошего она не сулила. Поговаривали, будто другие офицеры, получившие такую повестку, домой после суда не вернулись. Кого-то отправили в тюрьму, кого-то расстреляли на месте. Для приговора достаточно было одного обвинения бывшего подчинённого.
Явившись по указанному адресу, я не без удивления обнаружил, что трибунал заседает в здании вокзала. Зал был полон людей, в основном солдат. За длинным, покрытым красным сукном столом сидели судьи - двое военных и гражданский. Председательствующий вызвал меня по фамилии, и я вручил ему свою повестку. Порывшись в стопке лежавших перед ним бумаг, судья извлёк какой-то рукописный листок и, пробежав его глазами, объявил, что у него имеется заявление от моего бывшего денщика «товарища Константина», который обвиняет меня в жестоком обращении. Я ушам своим не поверил! Толстый и ленивый Константин был, наверное, самым избалованным денщиком на свете. Он быстро понял, что со мной можно работать спустя рукава, а я его вовремя не приструнил. После революции этот лежебока и вовсе потерял совесть: что-либо делать перестал, пропадал где-то целыми днями, являясь только за жалованьем, которое я продолжал неизменно ему выплачивать.
В совершенной растерянности я спросил судью, в чём именно состоит обвинение, ибо не могу припомнить ни одного случая, когда бы хоть раз жестоко обошёлся с Константином. «Товарищем Константином», - поправил судья, смерив меня полным ненависти взглядом, и попросил пригласить в зал истца. Вошёл Константин и, краснея от смущения, заладил что-то о том, как до революции все офицеры только и делали, что издевались над денщиками. Судья строго прервал его, потребовав привести конкретный пример. Тогда, к моему немалому изумлению, Константин рассказал, как я издевался над ним, заставляя часами считать в «какую-то трубочку». Речь, конечно же, шла об экспериментах с беспроводным телефоном. Но взглянув на судей, я понял, что объяснить им это будет непросто: все трое верили каждому слову Константина, на глазах наливаясь праведным гневом.
Вдруг с задних рядов поднялся человек и с разрешения председательствующего обратился ко мне с вопросом: не была ли эта «трубочка» микрофоном, и правильно ли он догадался, что я вёл настройку радиотелефона? Получив подтверждение, он разразился страстной речью в мою защиту, обозвав Константина «беспросветным невеждой», который, вместо того чтобы благодарить судьбу, подарившую ему возможность принять участие в разработке одного из самых передовых открытий двадцатого века, обвиняет меня в жестокости. Обращаясь попеременно то к судейской тройке, то к собравшимся, этот незнакомый мне человек говорил до того убедительно, что в зале поднялся ропот, а судьи начали перешёптываться. Наконец, председательствующий объявил, что иск «товарища Константина» отклонён и что я могу быть свободен. После чего, повернувшись в сторону Константина, он прошипел: «Уйди с глаз, и чтобы духу твоего здесь больше не было». Недели через две Константин, как ни в чём не бывало, явился ко мне за жалованьем и, получив его, тут же снова исчез."
лекций и по-прежнему в чине рядового) был переброшен на фронт в район Гродно, где наши части несли тяжёлые потери. После крупного поражения и стремительного отступления русской армии Восточный фронт являл собой картину абсолютного хаоса.
Подразделения, в которое нас направили, на месте не оказалось, и ни один командующий не желал брать под своё начало группу из тридцати не нужных ему радиосвязистов, которых к тому же надо ещё чем-то кормить. Что было делать?
Положение осложнялось ещё и тем, что унтер-офицер, стоявший во главе нашей группы, не отличался красноречием. Офицеры, к которым он обращался за помощью, смотрели на него сверху вниз, а иногда и вовсе в упор не замечали. Я же, хоть и состоял в чине рядового, носил на кителе значок инженера, а поскольку инженеры в России всегда пользовались уважением, офицеры разговаривали со мной охотнее. К тому же, перед самым отъездом из Петербурга я получил от отца солидную сумму денег на непредвиденные расходы и, когда полевые кухни отказывались нас кормить, покупал провиант на всех. Из-за этого вся группа, включая унтер-офицера, считала меня за старшего.
В поисках подразделения, в распоряжение которого нам надлежало поступить, мы добрались до Гродно, где произошёл с виду незначительный эпизод, определивший мою судьбу на ближайшие два года. Когда, грязные и оборванные, мы понуро брели по одной из гродненских улиц, нас остановил офицер в погонах полковника инженерных войск, велел стать строем и принялся распекать за неопрятный внешний вид. Поняв, что его гневные тирады не находят должного отклика, полковник потребовал назвать нашу часть и имя старшего офицера. Унтер-офицер принялся отвечать, но быстро сбился, что привело полковника в ещё большую ярость. Тогда в нарушение воинского устава в разговор вступил я. Увидев на моём кителе значок инженера, полковник заметно поумерил свой пыл и стал терпеливо слушать. Узнав, что мы прибыли на Восточный фронт на замену погибших радиоспециалистов энской дивизии (очевидно, расформированной после поражения), полковник воскликнул: «Ну, надо же! Мне вас сам Бог послал!»
Оказалось, что на сортировочную станцию в Гродно прибыли вагоны с оборудованием для установки радиостанции, но нет специалистов, которые смогли бы наладить её работу. «Если вы, рядовой, отыщете нужный состав, разгрузите оборудование и установите его завтра до полудня, я сделаю вас начальником радиостанции», - неожиданно заявил полковник. После всех перенесённых нами мытарств такое предложение выглядело настоящим подарком судьбы. Получив необходимые бумаги и информацию о прибывших товарных составах, мы немедля отправились на сортировочную станцию. Что-либо там найти было действительно непросто, но спустя несколько часов нам всё-таки удалось обнаружить нужный состав. За это время унтер-офицер присмотрел на окраине города дом, во дворе которого удобно было расположить антенну. По приказу генштаба дом был немедленно реквизирован. Всю ночь кипела работа, и к утру мы не только подсоединили всё необходимое оборудование, но даже вышли на связь с крепостью в Ковно в двухстах пятидесяти верстах от Гродно. (Конечно, радиограмма была незашифрованной, поскольку мы не знали кодов.)
Я немедленно явился в генштаб доложить о завершении работы, но полковника там не обнаружил. Пришлось идти к нему на квартиру, где он отсыпался после вчерашней попойки. По моей настойчивой просьбе его разбудил денщик, и полковник вышел ко мне помятый и раздражённый. Выслушав мой доклад, он сперва не поверил. Но когда я привёл его в занятый нами дом, продемонстрировал работающую радиостанцию и снова связался с Ковно, полковник чуть не подпрыгнул от радости. Однако ликование его длилось недолго: он вдруг заметил, что я не пользуюсь шифром. «Вы знаете, что вам за это трибунал полагается?!» - вскричал он. Я объяснил, что не могу посылать шифрованные сообщения, поскольку не располагаю кодами. Кроме того, согласно уставу, мне как рядовому не полагается их знать. Остаток дня мы провели в генштабе в поисках выхода из создавшейся ситуации. Ведь кроме нас оборудованием никто пользоваться не умел. В итоге было решено полностью изолировать нашу группу от остального мира, выставив вокруг радиостанции круглосуточные посты пехотинцев. Ответственность за коды возлагалась на пехотного капитана. Так (по существу, в заключении) мы прожили в Гродно больше года.
По счастью, в группе оказались несколько опытных механиков, недавно мобилизованных с заводов, и два бывших телеграфиста. Механики запустили небольшой бензиновый двигатель, который худо-бедно обеспечивал радиостанцию необходимой энергией, а телеграфисты быстро научились передавать и получать закодированные сообщения. Поток радиограмм непрерывно возрастал, и постепенно мы перешли на круглосуточный режим работы. Я занимался, в основном, шифровкой и расшифровкой радиограмм, для чего каждый раз получал под расписку у капитана книгу с кодами. Когда процесс был отлажен, у меня стало появляться свободное время. А поскольку отлучаться с радиостанции без ведома капитана всё равно не разрешалось, я решил заняться усовершенствованием оборудования.
Самое большое беспокойство вызывал бензо-электрический агрегат. Старый и маломощный, он, казалось, работал на одном честном слове. Запасных частей к нему не было, и в условиях военного времени их вряд ли удалось бы достать. Поскольку в Гродно имелась электростанция, я стал думать, нельзя ли устроить так, чтобы радиопередатчик работал от неё напрямую. Начальник электростанции, инженер, согласился протянуть к нам линию электроснабжения. Оставалось найти подходящий движок. Мне посоветовали обратиться к владельцу недавно закрывшейся небольшой типографии. Движок у него действительно был: он прятал его в тайнике (чтобы не реквизировали военные) и отдавать ни в какую не соглашался. После долгих уговоров мне всё-таки удалось убедить его, что сделка будет сугубо конфиденциальной и что я заплачу наличными. Отцовские деньги в очередной раз оказали мне добрую услугу.
Оборудование, находившееся в нашем распоряжении, предназначалось для работы в полевых условиях, поэтому изначально мы собрали его во дворе, разместив на телегах. С появлением выделенной линии электроснабжения и движка я принял решение перенести установку под крышу. Мы освободили в доме самую большую комнату, расставили скамьи и укрепили на них приборы. Новый движок работал безупречно, но и бензиновый двигатель стоял тут же неподалёку на случай, если возникнут перебои с электроэнергией. Всё это было проделано втайне от полковника: мне хотелось сделать ему приятный сюрприз. Но вышло иначе: полковник не только не оценил нашего усердия, но заявил, что самовольный демонтаж военного оборудования является форменным преступлением, и нас всех могут судить по законам военного времени. «А вы, - добавил он, обращаясь ко мне, - уже второй раз действуете в нарушение устава, да ещё и меня теперь подставляете». Полковник действительно был не на шутку напуган и немедленно отбыл в штаб докладывать о случившемся. Надо мной нависла угроза ареста. Начались бесконечные проверки. Приходили штабные офицеры, сверяли технические характеристики приборов с прилагавшейся к ним документацией, заполняли ворохи бумаг, пока кому-то не пришло в голову простое решение. Сначала составить рапорт о списании старого оборудования по причине полученных в бою повреждений (тем более, что накануне неподалёку от нас разорвалась бомба, сброшенная с немецкого цеппелина). А затем известить командование о восстановлении радиостанции из уцелевших частей без привлечения дополнительных ресурсов. Так и поступили.
Но на этом мои неприятности не закончились. Поскольку усовершенствовать больше было нечего (оборудование теперь работало как часы), я коротал свободное время, слушая по запасному приёмнику переговоры других радиостанций, и однажды перехватил радиограмму, извещавшую Ставку о разгроме австрийских войск под Перемышлем. На радостях я тут же телефонировал в штаб, где началось всеобщее ликование, что, впрочем, не помешало кому-то из офицеров спросить,
откуда мне известно об этой новости, если радиограмма была зашифрованной, а капитан, отвечающий за коды, ничего не знает. Пришлось сознаться, что я уже давно выучил все коды наизусть, хоть это и противоречило уставу. (Я уже упоминал, что рядовому коды знать не полагалось.) Надо мной снова сгустились тучи. Во избежание дисциплинарных акций полковник обратился к командованию с просьбой произвести меня в офицеры. Командование ответило: «Не положено». Присвоение офицерского звания - прерогатива Петербурга, а отсылать меня в столицу полковник не рискнул, опасаясь, что в новом чине я сразу же получу назначение в другую дивизию. И я продолжал служить рядовым. Вскоре я нашёл способ перехватывать трансляции радиостанции германского генштаба из Науэна - подробные сводки новостей о событиях на всех фронтах.
Мы получали только часть этой информации через узловую радиоточку в Петербурге с опозданием почти на сутки. Наученный горьким опытом, я не торопился делиться своим открытием, но однажды всё-таки проговорился, сообщив полковнику новость, о которой в штабе узнали только на следующий день. Полковник немедленно заподозрил во мне шпиона и стал допытываться, где я получил информацию. (Тут необходимо добавить, что русская армия была охвачена шпиономанией, и всякий, кто располагал сведениями из «неофициальных источников», немедленно попадал под подозрение.) Я честно во всём признался, приготовившись выслушать очередное порицание. Но нет. Полковник тоже оказался не прочь обо всём узнавать первым и поэтому отдал приказ: регулярно слушать трансляции, переводить их с немецкого и размножать на гектографе. Это значительно увеличило общий объём работы, и своими силами мы с ней уже справиться не могли. Пришлось срочно готовить новых телеграфистов из числа новобранцев. Теперь наш общевойсковой штаб ежедневно получал перевод сводок новостей германского генштаба. Наша маленькая радиостанция неожиданно «выросла» в глазах начальства, и с той поры мне всегда шли навстречу, когда я ходатайствовал о чём-либо для себя или своих сотрудников.
Меж тем, русская армия продолжала отступать на север, и вскоре в Гродно разместился штаб командующего Восточным фронтом. Очевидно, кто-то рассказал о нашей радиостанции командующему, ибо он изъявил желание её посетить. Узнав об этом, полковник первым делом распорядился отдраить до блеска помещение, а затем велел интенданту выдать нам новое обмундирование (у большинства оно уже порядком поизносилось). Я ещё никогда не видел полковника в таком возбуждении. Мы стали обсуждать, что именно следует показать генералу. Полковник считал, что нам надлежит настроиться на волну науэнского радио, чтобы генерал увидел, как происходит приём и перевод ежедневной сводки новостей.
Начались лихорадочные приготовления. В назначенный час небольшая комната, где мы осуществляли радиоприём, до отказа наполнилась офицерами высшего командного состава. Полковник объяснил, в чём состоит наша работа, подчеркнув, что именно здесь
происходит запись и перевод сводок германского генштаба. В его изложении выходило, что благодаря нам русская армия получает сведения о секретных планах противника, хотя это, конечно, было не так. Затем генералу представили меня, и я передал ему наушники. Трансляция уже началась, и у соседнего приёмника телеграфист записывал сводку, а его напарник готовился её переводить. Внезапно лицо генерала побагровело. Он грозно сверкнул глазами, бросил наушники об стол, топнул ногой и прорычал: «За дурака меня держите? Ни черта не слышно!» Из наушников отчётливо доносились звуки немецкой речи. Помню, я подумал, что, возможно, генерал глуховат или невосприимчив к высоким частотам. Душа у меня ушла в пятки.
По счастью, я вспомнил, что договорился с одним из телеграфистов о запасном варианте на случай, если почему-либо мы не сможем настроиться на науэнский канал. Телеграфист сидел в кустах во дворе и по сигналу должен был передать нам какое-нибудь сообщение обычной азбукой Морзе. Я дал сигнал и тут же услышал в наушниках поверх немецкого говора хриплый зуммер морзянки. «Теперь слышу, - слегка успокоившись, сказал генерал. - Но что секреты узнаем - не верю!» Забавнее всего было наблюдать за реакцией столпившихся вокруг офицеров. В начале демонстрации они норовили протиснуться к нам поближе, но когда генерал зарычал, все отшатнулись, оставив меня в центре пустого круга. Полковник стоял бледный и, казалось, готов был лишиться чувств. Обычный цвет лица вернулся к нему лишь после того, как генерал признал, что слышит в наушниках зуммер. Затем вся процессия стремительно удалилась, не попрощавшись и даже не взглянув в нашу сторону.
В тот период шпиономания в армии достигла небывалых масштабов. Все - от простого солдата до высших чинов командного корпуса - искали в своём окружении немецких шпионов. Убедившись в нашей способности поддерживать успешную работу радиостанции (что по тем временам было довольно редким умением), начальство потребовало, чтобы мы нашли объяснения и другим таинственным происшествиям, связанным с новыми средствами коммуникации.
Для начала нас обязали выяснить, каким образом немцы получают подробнейшие сведения обо всём, что происходит в наших окопах. На передовой возле Гродно немцы поднимали над своими окопами плакаты, которые сообщали нашим бойцам, когда и какой командир поведёт их в атаку, как скоро прибудет пополнение и чем их собираются кормить на обед. В войсках началась настоящая паника: ничем иным, кроме как шпионажем, объяснить такую осведомлённость немцев солдаты не могли. Мы же довольно быстро установили, что роль «шпионов» в данном случае выполняли полевые телефоны. В доказательство мы протянули телефонную линию вдоль наших окопов и сумели прослушать все телефонные переговоры между постами. А поскольку на некоторых участках фронта наши и вражеские окопы располагались совсем близко друг к другу, немцы без труда делали то же самое и использовали полученную информацию как оружие в психологической войне. Я представил рапорт с подробным описанием того, как избежать подобной утечки информации.
Практически сразу поступило следующее задание: выяснить, кто из телеграфистов на промежуточных телефонных узлах подслушивает переговоры командного состава. С этим пришлось поломать голову, но в итоге я нашёл способ определять коммутатор, с которого подключались к разговору. Полагая, что телеграфисты делают это из чистого любопытства, я счёл своим долгом предупредить их о своём рапорте. На общем собрании я объяснил им основные принципы радиосвязи и
наглядно показал, как по характеру щелчка можно установить, с какого коммутатора производилось подключение. С того дня подслушивания прекратились.
В результате всей этой деятельности я снискал себе репутацию человека, обладающего чуть ли не сверхъестественными способностями, и однажды полковник сообщил, что командование планирует направить меня в службу разведки. Это совсем не входило в мои планы.
Примерно тогда же у меня стали возникать проблемы со сном. Скорее всего, они были вызваны переутомлением. Что ещё ожидать, когда сутками напролёт получаешь и отправляешь депеши азбукой Морзе, одновременно отслеживая работу других телеграфистов, чтобы те, вопреки категорическому запрету, не обменивались новостями со своими коллегами на других радиостанциях без кода? Дни и ночи переплелись в голове, и даже во сне (если удавалось заснуть) я продолжал принимать и расшифровывать бесконечные депеши о передвижении вагонов с сеном, зерном, амуницией и т.д. из одного населённого пункта в другой. Поначалу меня это не особенно беспокоило, но недосып накапливался, и в конце концов я обратился за советом к врачу, который периодически нас осматривал.
С врачом мы к тому времени уже успели подружиться. Он всегда с неподдельным интересом расспрашивал меня о прогрессе в технической сфере, а я с удовольствием слушал его рассказы о театре и литературе, коих он был страстный любитель. Выше мне уже приходилось упоминать, что несмотря на мой вклад в устройство радиостанции и всевозможные технические разработки, в которых я участвовал по просьбе военных, моё положение мало чем отличалось от положения заключённого. После полутора лет фактически руководства радиостанцией мне полагалось офицерское звание, но в штабе не желали отправлять меня в Петербург, опасаясь, что в новом чине я буду прикомандирован к другой части. Сама радиостанция приобретала всё более важное стратегическое значение, поскольку отступление продолжалось, и поговаривали о скорой эвакуации Гродно.
Зная всё это, врач решил мне помочь. Выслушав мои жалобы на плохой сон, он намеренно сгустил краски и доложил руководству, что это может быть первым симптомом серьёзного психического расстройства. В результате я получил направление в психиатрическую лечебницу в Петербурге, и на этом моя служба в Гродно закончилась.
Вскоре после моего отъезда немцы перешли в наступление, и русская армия оставила Гродно, взорвав перед отходом нашу замечательную радиостанцию.
В Петербурге, согласно предписанию, я первым делом явился в Электротехническую офицерскую школу и уже в приёмной столкнулся со своим старым приятелем полковником М. Оказалось, что М. состоит в должности замдиректора школы и возглавляет отдел кадров. Он спросил, что привело меня в Петербург, и я вкратце описал ситуацию, упомянув и о направлении в психиатрическую лечебницу. Сочувственно выслушав мою исповедь, М. объявил, что в лечебнице мне делать нечего и поинтересовался, не хочу ли я заняться педагогической деятельностью. «Конечно», - воскликнул я. Он взял мои бумаги, пообещав лично решить этот вопрос с начальством. На другой день я был освобождён от необходимости являться в психиатрическую лечебницу и зачислен преподавателем в Электротехническую офицерскую школу. А ещё недели через две меня произвели в офицеры.
В тот год в Петербург прибыла делегация французской Комиссии по делам радиотелеграфии во главе с генералом Феррье.
Она привезла технические описания и образцы новейшего радиооборудования, включая улучшенную версию высоковакуумных усилительных электронных ламп. Мне было поручено проверить их надёжность и договориться с представителями российского филиала завода Маркони в Петербурге о возможности серийного выпуска подобных ламп. Поскольку в Электротехнической школе помещения для экспериментов не было, я принёс лампы домой, где ещё до этого отвёл под лабораторию отдельную комнату. Выписав из Англии новую книгу Икклса по практической радиотелефонии, я сумел с её помощью собрать ламповый радиотелеграфный передатчик, который затем переконструировал в радиотелефон. Чтобы отладить связь, я перенёс приёмник на кухню и попросил своего нового денщика Константина принять участие в эксперименте (впоследствии моя просьба едва не стоила мне жизни, о чём будет рассказано в свой черёд).
Константина забрили в солдаты недавно. Это был типичный деревенский парень, полуграмотный, переполненный всякого рода суевериями. Радио вызывало у него благоговейное изумление. Сколько я ни пытался объяснить, как оно устроено, Константин лишь крестился и повторял: «Чудеса, да и только». Я запирал его в лаборатории и просил считать в микрофон, а сам уходил на кухню отлаживать приёмник. Увлёкшись работой, я забывал о времени, а Константину быстро надоедало считать. Случалось, мне приходилось покрикивать на него, чтобы он не отвлекался.
Зато мне удалось заинтересовать полковника М. и других педагогов Электротехнической школы своими опытами с электроламповым приёмником, и я получил разрешение провести его испытание на аэроплане. Поскольку сборка происходила в домашних условиях, все элементы радиосхемы располагались на деревянной доске. Слегка закрепив их, я положил доску на пол открытой кабины одномоторного самолёта, выделенного для моих испытаний. Остальное необходимое оборудование (аккумуляторную батарею, телеграфный ключ, микрофон и антенну) я разложил в ногах своего кресла и подсоединил проводами. Кресло располагалось прямо за спиной пилота, коим оказался молодой капитан, влюблённый в аэроакробатику. Он горел желанием показать мне своё искусство, но я взял с него слово, что во время испытаний никаких кульбитов не будет. На мою беду вскоре после взлёта отлетел кронштейн, державший провод антенны, и я попросил пилота пойти на посадку, забыв о том, что открытая кабина аэроплана не очень пригодна для общения. Не расслышав моей просьбы, пилот решил, что испытания завершены и можно переходить к фигурам высшего пилотажа. Он ввёл самолёт в управляемую горизонтальную бочку, отчего всё моё незакреплённое оборудование съехало набок. Тяжёлая аккумуляторная батарея перевернулась, придавив ногу. Из батареи потекла кислота. Когда мы сели, я являл собой довольно печальное зрелище: забрызганный кислотой, опутанный проводами, судорожно сжимающий телеграфный ключ в одной руке и микрофон - в другой. (Я их каким-то чудом поймал налёту.) Повторить испытания, к несчастью, не удалось, ибо я получил новое задание.
Однажды мне пришла повестка с требованием незамедлительно явиться в революционный трибунал. Ничего хорошего она не сулила. Поговаривали, будто другие офицеры, получившие такую повестку, домой после суда не вернулись. Кого-то отправили в тюрьму, кого-то расстреляли на месте. Для приговора достаточно было одного обвинения бывшего подчинённого.
Явившись по указанному адресу, я не без удивления обнаружил, что трибунал заседает в здании вокзала. Зал был полон людей, в основном солдат. За длинным, покрытым красным сукном столом сидели судьи - двое военных и гражданский. Председательствующий вызвал меня по фамилии, и я вручил ему свою повестку. Порывшись в стопке лежавших перед ним бумаг, судья извлёк какой-то рукописный листок и, пробежав его глазами, объявил, что у него имеется заявление от моего бывшего денщика «товарища Константина», который обвиняет меня в жестоком обращении. Я ушам своим не поверил! Толстый и ленивый Константин был, наверное, самым избалованным денщиком на свете. Он быстро понял, что со мной можно работать спустя рукава, а я его вовремя не приструнил. После революции этот лежебока и вовсе потерял совесть: что-либо делать перестал, пропадал где-то целыми днями, являясь только за жалованьем, которое я продолжал неизменно ему выплачивать.
В совершенной растерянности я спросил судью, в чём именно состоит обвинение, ибо не могу припомнить ни одного случая, когда бы хоть раз жестоко обошёлся с Константином. «Товарищем Константином», - поправил судья, смерив меня полным ненависти взглядом, и попросил пригласить в зал истца. Вошёл Константин и, краснея от смущения, заладил что-то о том, как до революции все офицеры только и делали, что издевались над денщиками. Судья строго прервал его, потребовав привести конкретный пример. Тогда, к моему немалому изумлению, Константин рассказал, как я издевался над ним, заставляя часами считать в «какую-то трубочку». Речь, конечно же, шла об экспериментах с беспроводным телефоном. Но взглянув на судей, я понял, что объяснить им это будет непросто: все трое верили каждому слову Константина, на глазах наливаясь праведным гневом.
Вдруг с задних рядов поднялся человек и с разрешения председательствующего обратился ко мне с вопросом: не была ли эта «трубочка» микрофоном, и правильно ли он догадался, что я вёл настройку радиотелефона? Получив подтверждение, он разразился страстной речью в мою защиту, обозвав Константина «беспросветным невеждой», который, вместо того чтобы благодарить судьбу, подарившую ему возможность принять участие в разработке одного из самых передовых открытий двадцатого века, обвиняет меня в жестокости. Обращаясь попеременно то к судейской тройке, то к собравшимся, этот незнакомый мне человек говорил до того убедительно, что в зале поднялся ропот, а судьи начали перешёптываться. Наконец, председательствующий объявил, что иск «товарища Константина» отклонён и что я могу быть свободен. После чего, повернувшись в сторону Константина, он прошипел: «Уйди с глаз, и чтобы духу твоего здесь больше не было». Недели через две Константин, как ни в чём не бывало, явился ко мне за жалованьем и, получив его, тут же снова исчез."