Терентьев М. А. Россия и Англия в Средней Азии
По мере водворения мира и спокойствия в бухарском ханстве, вопрос о размере и порядке пользования водою Зеравшана все чаще выступал на арену дипломатических сношений. Для выяснения этого важного вопроса осенью 1871 года образована была в Самарканде коммиссия, в трудах которой приняли участие и назначенные эмиром специалисты. До сих пор гидравлические сооружения в окрестностях Самарканда поддерживались на счет особого ежегодного сбора с землевладельцев, пользовавшихся водою. Вкладчиками были почти исключительно бухарские подданные, для которых собственно и важен вопрос о поддержании в реке надлежащей высоты воды.
Поэтому ремонтные работы производились обыкновенно под надзором зиауддинского бека, ближайшего нашего соседа. Каждый год половодье сносило до основания все работы предшествовавшего года и каждый год сооружения возобновлялись. Такой порядок влечет за собою, во первых, излишнюю трату материальных средств и труда, а во вторых, упускает массу воды в промежуток времени, пока сооружения будут окончены. По этому выгоднее было бы устроить раз на всегда солидные сооружения, хотя бы с пособием от казны и затем погашать этот долг теми [53] же ежегодными взносами, которые поступали до сих пор в безотчетное распоряжение зиауддинского бека.
Такой порядок выгоден еще и в том отношении, что он установит правильный налог на иностранных потребителей в пользу наших сооружений и тем усилит наше значение, а во вторых даст в наши руки еще более средств управлять водою Зеравшана, а следовательно, и урожаями в Бухаре. Влияние же на хозяйство и благосостояние бухарских провинций усилит конечно и наше политическое влияние, о степени которого можно судить уже и теперь по той готовности, с какою, например, эмир отказался от права сноситься с турецким султаном помимо нашего генерал-губернатора.
Самое простое и постоянно грозящее обстоятельство - это смерть нынешнего эмира. Приемники азиатских деспотов [55] никогда не считают себя обязанными исполнять в точности условия, заключенные их предшественниками, которые и сами-то держатся уговоров только условно - пока это им выгодно - или пока над ними есть гроза. Весьма возможно поэтому, что со смертию эмира, нам придется начинать сызнова и вразумлять его преемника теми же средствами какие были употреблены и для нынешнего.
Лучшее средство для вразумления азиатских деспотов, конечно, не дипломатия, а стрелковая цепь. Не какому-нибудь полуграмотному Бердыкулу{15} обязаны мы обаянием русского имени и добропорядочным поведением соседних ханов, а нашим скромным линейным батальонам, нашим стрелкам, нашим казакам!
Беспрекословная покорность, с которою эмир соглашался пропустить наши войска чрез свои владения во время хивинской экспедиции 1873 года, готовность, с какою он поспешил снабдить наш голодный отряд хлебом - все это не признаки бухарского к нам расположения, а признаки спасительного страха.
И так беспрепятственностью движения наших войск, мы обязаны не дипломатии, а страху, внушенному самими войсками. Хотя эмир, как оказывается, действовал не по доброй воле, а под гнетом собственных подданных, тем не менее, по окончании похода, в Бухару отправлено было посольство с камергером Струве во главе, чтобы почтить эмира выражением благодарности за его содействие. Это было последнее прощание нашего дипломата, назначенного уже уполномоченным при Японском дворе. Прием, сделанный г-ну Струве, превосходил все прежние по внимательности и предупредительности, коими его окружали. Бывший при отряде бухарский посол осведомился какие вина предпочитает г. Струве и закупил у маркитанта несколько ящиков шампанского, которые и были отправлены с караваном вслед за посольством. При следовании от Бухары к Карши, где в это время был эмир, таких караванов с запасами было [58] выслано два: один заранее по караванной дороге, другой с посольством, шедшим на прямик. Вообще раздолье было полное и стало таки в копейку бухарцам. Г. Струве счел не лишним заключить с эмиром новый договор, повторявший от слова до слова большую часть статей трактата 1868 года. Не знаем, для чего это понадобилось - разве для того, чтобы еще раз напомнить эмиру о необходимости когда-нибудь исполнить те статьи, которые до сих пор остаются только на бумаге?
из текста договора:
Статья 17-я. В угоду Государю Императору Всероссийскому, и для вящщей славы Его Императорского Величества, высокостепенный эмир Сеид-Музафар, постановил: отныне, в пределах бухарских, прекращается на вечные времена постыдный торг людьми, противный законам человеколюбия. Согласно с этим постановлением, Сеид-Музафар ныне же рассылает ко всем своим бекам строжайшее в этом смысле предписание; в пограничные же города бухарские, куда привозятся из соседних стран невольники для продажи бухарским подданным, пошлется, кроме помянутого предписания о прекращении торговли невольниками, еще и повеление о том, что если, вопреки приказанию эмира, будут туда привозиться невольники, то таковых отобрать от хозяев и немедленно освободить.
Из 18-ти статей нового договора как видно действительно новыми были только те, в которых говорилось о присоединении к Бухаре пустыни от Хал-ата до Мешекли, о свободном плавании русских судов по Аму-Дарье, о праве русских устраивать пристани на бухарском берегу, об учреждении постоянных дипломатических агентов бухарского - в Ташкенте и русского - в Бухаре, о выдаче русских преступников, в случае бегства их в бухарские владения и наконец об уничтожении торга невольниками. Статьи, касающиеся до плавания по реке, учреждения консульства, выдачи беглых, и торга невольниками - точно также как взятые из прежнего договора - о беспрепятственном допуске русских людей во все города ханства, об учреждении караван-башей и караван-сараев, где бы ни вздумалось - все это по меньшей мере излишне. Мы требуем, во первых, таких вещей, какими не в силах пользоваться и потому бухарцы привыкают считать договор пустым разговором, во вторых, мы настаиваем на таких вещах, какие не во власти эмира напр. - выдача беглых и уничтожение торга невольниками - договор опять теряет практическое значение.
Все стоявшие до сих пор близко у дела точно придерживаются известного правила Талейрана: «язык нам дан для того, чтобы искуснее скрывать свои мысли». - Отсюда, естественным образом, вытекает недоверие к официальным сообщениям, реляциям и т. п. Но есть и другой афоризм: «если хочешь обмануть своего врага - говори ему правду» - расчет тот, что воспитанный на дипломатических увертках, вечной лжи и притворстве - конечно ни за что не поверит сказанному и, таким образом, правду примет за ложь. - Мы привыкли к выражениям: «дипломатическая правда, дипломатическая откровенность» и т. п. - Это как бы указывает на то понятие, какое составилось о дипломатах: они изолгались в конец и верить им нельзя.
Отбросим же всякие увертки и взглянем на вопрос посмелее. Зачем мы забрались в Азию?
Ответ мы извлечем из предлежащего труда: наше движение на восток не зависело от далеких планов - мы преследовали только ближайшие цели: дикие номады, непризнающие никаких прав, кроме права силы, нападают на наши границы, захватывают «полон» и продают русских тысячами на рынках Средней Азии. Ответные набеги наших отрядов только запутывали счеты и разжигали взаимную ненависть. Испробовали другой способ: степные укрепления. - Дело пошло лучше, но форты надобно было связать друг с другом. Образовались линии. Стремление связать линии оренбургскую с сибирскою - повело к занятию позиций на реках Сыр-Дарье и Чу, а это вызвало вражду со стороны [272] Кокана, Бухары и Хивы. Ряд войн с этими ханствами - привел нас на теперешние стоянки.
Против этого таджика - или все равно - против мадьяра Вамбери, который конечно не далеко ушел от своего таджика - мы выставим авторитет старого Али, султана дико-каменных киргиз.
Вот, что говорил он на одной аудиенции: «я правлю своим народом, как велит Падишах. Дерево, пока не попадет к столяру - остается простым чурбаном. Мы, с нашим народом - дерево, а русский пристав - столяр. Если бы не он, по воле Падишаха, то мы остались бы чурбанами.»
Азиатский обычай подносить подарки.
Освоиваясь с Азией, мы, вместе с тем, кое что и усвоиваем себе азиатского... Положим, это ведет к сближению с побежденными, но видь наша сила в том и заключается, что мы на них не похожи. Возьмем, например, обычай преподносить, при каждом случае, подарки или силяу. Обычай этот пришелся весьма по вкусу многим русским.
Ходячая фраза о том, что надо уважать народные обычаи и в особенности те, которые касаются религиозных верований - приходится весьма кстати любителям силяу. Не смысля ни аза в деле мусульманства, и боясь оскорбить, как-нибудь, деликатное чувство подносителя, наш русский пионер не знает как и выпутаться, под час, из расставленных сетей.
- Мой папаш кончал, уверяет какой-нибудь почтенный аксакал, - наш закуп такой: силяу надо.
- Да у нас-то закона такого нет, чтоб силяу брать... возражает русский. [330]
- Нельзя, тюря. Это обида - весь народ знает, что я пошел к тебе.
в Азии все держится на силяу. Русский купец не может явиться ни в одно ханство, не запасшись силявом для хана и его приближенных. Послы не смеют показаться и на глаза без богатых подарков.
Обмен подарками сделался необходимою принадлежностью дипломатических сношений с азиатскими властителями. Ценность подарков служит мерилом уважения и страха. Известно, например, как обиделся хивинский хан, когда Бекович Черкасский представил ему, присланный от Петра I, бархат, не цельным куском, а разрезанным на концы - в 5 аршин. Бекович потом со слезами упрекал пресловутого князя Саманова за эту операцию - он точно предчувствовал участь, которую готовил ему раздраженный деспот.
В 1742 г., при Неплюеве, султан Барак из Ср. Орды, отправил послов ко Двору и сам хотел приехать в Оренбург, но обиделся ничтожностью подарков, привезенных чиновником и откочевал.
В 1759 г. губернатор Давыдов не дал хану обычных подарков, тот уехал разобиженный и киргизы начали грабить. Тогда правительство, не смотря на доводы Давыдова, назначило жалованье не только хану, но и братьям его - грабежи и прекратились в 1761 году. Жалованье выходило как бы данью.
Жалкие подарки, присланные бухарским эмиром в 1866 г. оренбургскому генерал-губернатору, показав как пренебрежительно относится эмир к главному вершителю судеб Средней Азии, стоили бухарцам двух крепостей: Ура-тюбе и Джизака...
Англичане также испытали, что значат плохие подарки. Посольство, явившееся в Бухару, одновременно с нашим (Бутенева), потерпело фиаско именно из-за подарков. Хуттон говорит об этом следующее: «презрение Наср-Уллы [331] к английскому посольству зависело от ничтожности подарков, посланных ему полковником Шельм; сами по себе они были почти оскорблением: они состояли из серебренных часов и 2-х кусков сукна, на сумму не более 6 фунтов (40 р.).»
Наши агенты бывают иногда поставлены в необходимость прятать все свои вещи от внимательных взглядов посетителей. Бывали примеры, что хан узнавал от приближенных о той или другой принадлежности хозяйства нашего агента - и выпрашивал ее себе в силяу. Один агент наш был таким образом совершенно обобран Якуб-беком: даже походная кровать и револьвер, без которых, казалось, немыслимо самое путешествие, даже и эти вещи пришлось отдать алчному деспоту. Еще черта: туземец, подносящий вам в силяу фунт винограду, иногда тут же и напомнит, что и вы обязаны отплатить ему хоть бы одним коканом.
Русское правительство, так сказать, делает уступку азиатским обычаям и с давних пор приняло систему подарков.
Ханы сделали из этого доходную статью и посылали послов чуть не ежегодно. Такой разорительный для нас порядок был, в свое время, устранен распоряжением: не допускать азиатских послов чаще одного раза в три года, а затем самые сношения с азиатскими владетелями возложены были на главных начальников пограничных областей. Затем уже только в особенно важных случаях азиатские послы допускались к Высочайшему двору.
На подарки, приемы послов и содержание их отпускается более или менее крупная сумма. Туркестанский генерал-губернатор получает, на этот предмет, 35,000 рублей, но этой суммы далеко не хватает на покрытие действительных расходов по приему посольств и приобретению подарочных вещей. Вследствие этого генерал-губернатор вынужден бывает отдаривать одного - подарками, полученными от другого, или назначать эти подарки в продажу, чтобы на [332] вырученные деньги приобретать на месте, необходимые для ответных подарков вещи.
Второй способ приходится предпочитать уже потому, что при нем невозможны такие забавные случаи, какие, говорят, встречались прежде: бухарский эмир в клячах, присланных ему в подарок из Кокана, узнает тех самых кляч, которых он сам подарил перед тем ташкентскому беку. Клячи, под дорогими попонами, успели сделать несколько визитов и воротились в прежнюю конюшню!
Случается и так, что присланные в Ташкент, со всех концов, халаты - перемешают как-нибудь, и в Бухару попадают не коканские халаты, а бухарские же и таким образом выходит, будто подарок не принят и возвращается обратно.
Что ни говори, а каждый добросовестный человек признает эту систему подарков, весьма неудобною, а под час и скользкою. Высшим начальникам на подарки отпускается известная сумма, которая вся и расходуется, да еще с плюсом от продажи части, полученных в обмен вещей. Оставшиеся вещи не составляют собственности казны, так что любитель, не тратя ни гроша, может составить себе изрядную коллекцию на казенный счет.
Каждому агенту, отправляемому в ханства, генерал-губернатор, в свою очередь, отпускает на подарки часть, ассигнованной ему суммы, агент повторяет ту же процедуру и если он любитель, то воротится не с пустыми руками.
Чаще всего командировки в ханства выпадают, конечно, на долю дипломатического чиновника. Это его монополия. Понятно, конечно, что и подарки ему идут не в пример прочим...
Система подарков имеет еще и другое неудобство: ханы смотрят на командировки к нам своих агентов, как на выгодную аферу. Подарки их состоят исключительно из местных произведений, которые при монополии, присвоенной ханами, едва ли стоят им особенно дорого; в ответ же они получают бархат, атлас, парчу, бронзу, серебряные и золотые изделия и т. п. Выходит нечто вроде меновой торговли, в которой все выгоды остаются на стороне ханов. Вот почему они шлют в Ташкент агента за агентом, извлекая каждый раз известный барыш.
Агенты также получают подарки и потому приближенные ханов усиленно добиваются чести съездить послом. Командировка имеет вид награды на чужой счет, поэтому она выпадает чаще на долю интриги, родства, кумовства, чем на долю способностей и знания. Следствием этого является то, что почти все эти командировки не приносят никакой пользы для скрепления связи, для ознакомления с соседней страной и для уяснения взаимных отношений. [334]
Нельзя сказать, конечно, что подарок непременно закупает берущего в пользу дающего, тем не менее в деле дипломатических сношений не мешало бы почаще вспоминать известное изречение: «timeo Danaos et dona ferentes», «боюсь Данайца даже и предлагающего дары». Но уж если допустить уступку, то разве только для простых подарков, принимать же деньги не только предосудительно, но и позорно...
Еще обмен вещами, произведениями своих стран, образчиками своих мануфактур, может, так или иначе, быть допущен, хотя бы в видах ознакомления соседей с нашею промышленностью, но обмен деньгами просто бессмыслен: это выйдет простое перекладывание их из кармана в карман. Поэтому принятие денежной субсидии больше похоже на взятку, чем на что другое. Если есть личности, готовые принять или даже попросить «рублик на память», то мы все хорошо знаем, что это за личности и, конечно, весьма мало склонны желать, чтобы наши дипломатические агенты уподобились им.
Азиатцы делаются наглыми и дерзкими, как только заметят, что вы их боитесь, они не упустят случая воспользоваться вашею беспечностью, доверчивостью или оплошностью. Но если вы их не боитесь, если вы «себе на уме», если вы всегда готовы, если врасплох вас не захватишь, - вас будут уважать.
«Кесмедигин эли ёп» - «Целуй руку, которую ты не в силах отрубить» говорит турецкая пословица. В этом совете весь секрет азиатской политики.
Грибоедов мог бы выйти победителем, если бы не зарывался, если бы соединял настойчивость с осмотрительностью.
Если этих качеств нет в распорядителе, то его не спасет даже и целое войско. Бекович, поддавшийся на удочку самого нехитрого устройства и разделивший свой трех-тысячный отряд на мелкие части, для разведения по хивинским деревням - погубил и себя и свое войско, а между тем с такими силами он мог бы завоевать все хивинское ханство.
Лучшим же ответом на все опасения может служить поведение капитана генерального штаба Никифорова, посланного в 1841 году, в Хиву для заключения договора после неудачной экспедиции Перовского. Не говоря уже о том, что Никифоров с первого же шага, пошел в разрез с общепринятыми в Азии обычаями, в отношениях послов с ханскими министрами, но он, сверх того, крайне сурово обращался с этими сановниками и с приближенными хана, когда те не вовремя являлись к нему со своими любезностями.
Под влиянием особых обстоятельств (spiritus vini) Никифоров делался обыкновенно раздражительным и тогда, без всяких церемоний, приказывал казакам выпроваживать гостей в шею!
Министров это озадачивало и наводило на них уныние, [336] простой же народ громко высказывал свое удивление и почтительно сторонился перед задорным послом. Впечатление было тем сильнее, что при Никифорове было всего только 12 казаков, а помощи ему ждать было не откуда.{88} Никифоров не давал потачки и самому хану: спорил с ним резко и грозил разными бедами. Когда же увидел, что переговоры затягиваются и ни к чему не ведут, он прервал их декларацией, в которой определил новую границу нашу и грозил смертною казнью всякому хивинцу, схваченному за этой чертою.
Если припомнить при этом, что незадолго до того два английских агента Стоддарт и Конноли были казнены в Бухаре, а двое других Шекспир и Аббот чуть не подверглись той же участи в Хиве и спаслись, только благодаря ходатайству русского агента, то придется признать поведение Никифорова весьма смелым.
Мы уже говорили в своем месте о другом нашем агенте, подпоручике Виткевиче, случайно попавшем в Бухару и преспокойно разъезжавшем по улицам в офицерском мундире. Опять таки это случилось до занятия Сыра, а мы знаем, что позднейшие наши миссии, являвшиеся в Бухару после таких погромов как самаркандский и зерабулакский - не осмеливались появляться на улицах без предварительного разрешения, другими словами - без свиты из туземцев.
Особенною деликатностью в этом отношении отличился один полковник, посланный в Бухару в 1870 году.
Куш-беги предупредил этого сверх-штатного дипломата, что-де «пусть ваши люди зря не выезжают: вы гости и мы заботимся, чтобы не вышло какого-нибудь неудовольствия... между нашими много развратников, весьма необузданных, так что нельзя управлять ими без палки, тюрьмы и палача». [337]
Члены посольства считали себя молодыми и красивыми мужчинами и потому убоялись показываться на глаза туземным ловеласам, без туземной же свиты, напоминающей народу о палке, тюрьме и палаче! Наша миссия, впрочем, могла утешать себя мыслию, подсказанною тем же Куш-беги, что-де смотреть все равно нечего - кругом одна глина, а «наше войско не обучено и дурно вооружено, смотреть ученье, может быть, составляет тамашу для узбеков, но для русских будет забавно и неприятно».
Этих доводов было достаточно, чтобы погасить пыл любознательности, столь свойственный туристам и наша миссия засела в четырех стенах, выезжая только официальным образом.
На торжественной аудиенции, когда эмир предложил обычные подарки, наш полковник настоял, не смотря на протесты членов миссии, чтобы все они облеклись в пожалованные халаты и, в таком наряде, проехались по городу. Пусть, говорит, народ знает, как нас принял эмир!
Рассказывают даже, что один из юнейших членов миссии г. В - в, на прощальной аудиенции, так низко наклонился над поданнной ему рукой эмира, что со стороны могло казаться, что дело не ограничилось одним поклоном и пожатием руки. Сам Б - в, однако же, упорно отвергал всякое подозрение в излишнем подобострастии.
Все это, конечно, должно было возбудить самые разнообразные толки в среди представителей русской интеллигенции в крае. Легко себе представить, что общее впечатление было не весьма благоприятно для миссии.
Совершенно иначе поступил, в подобном случае, другой полковник, посланный в 1871 г. для выражения эмиру соболезнования по случаю смерти его любимого сына Тюря-Джана. Далекий от всякой политики и дипломатических тонкостей, посол этот отказался, на отрез, надеть халат и объяснил бухарцам, что русскому офицеру неприлично да и нельзя [338] покрывать, данную ему Белым Царем, одежду - ничем иным, кроме форменного же плаща.
Бухарцы сослались было, на то, что даже генерал Струве и тот делал уступку и надевал халат. На это им отвечено, что Струве не военный и что ему это можно. Бухарцы больше и не настаивали.
Мы слышали, что г. Вейнберг, заменивший г. Струве - придерживался во время первой поездки своей в Кокан последней же системы, т.е. в халат не облачался и на основании того же довода.
Вопрос о том: облачаться в парчовые ризы или нет, может показаться пустяками, о которых не стоит и говорить, но если на это смотреть глазами азиатцев - а иначе смотреть мы и не имеем права, - то это будет далеко не пустяки.
Халат здесь - награда, это своего рода орден. Конечно, было бы весьма странно если бы кто нибудь стал ходатайствовать о разрешении «принять халат и носить по установлению», но тем не менее мы знаем пример такого разрешения: военному губернатору Семиреченской области генералу Колпаковскому, за помощь, оказанную им китайцам, спасавшимся к нам от таранчей и дунганов, китайский император пожаловал почетный халат с драконами, высшую награду, какой только может удостоиться простой смертный. На принятие этой награды испрошено было Высочайшее разрешение.
Если признать жалованный халат наградою, то придется признать за ханами и право награждать русских чиновников и тогда церемония облачения будет иметь смысл. Если смотреть на халат как на простой подарок, то облачение, конечно, не нужно - достаточно перекинуть его через руку или передать тотчас слуге - факт принятия подарка будет на лицо.
Считая халат наградою - мы увеличиваем значение дающего и умаляем значение принимающего. Считая же это [339] простым подарком - мы ставим и того и другого в отношения равных. Нам нет никакой надобности возвышать значение ханов на счет представителей русского имени. Ханы должны привыкнуть смотреть на себя, как на «временно исправляющих должность» занимающих свой пост до тех пор, пока это угодно туркестанскому генерал-губернатору.
То что на наш взгляд кажется обыкновенно пустяками, то, в глазах азиатца, имеет зачастую весьма важное значение. Какой-нибудь бухарский дипломат превозносится своими до седьмого неба за самую ничтожную уловку, которая бы, однако же, придала ему кажущееся преимущество перед русским. Самый утонченный этикет, о котором русскому простодушию не придет и в голову - расставляется вокруг него как тенета. Один неверный шаг - и азиатец торжествует: он перехитрил, взял верх!
Расскажу, для примера, хоть такой случай: на границу нашей территории выслан офицер для встречи бухарского посла... азиатский этикет требует, чтобы при встрече с начальником, или со старшим, или вообще с уважаемым лицом - подчиненный, младший или готовый к услугам непременно слезал с лошади и пропускал мимо себя «большого человека». Равные должны слезть одновременно. Наш офицер знал этот обычай и потому при встрече с послом, когда тот вынул уже ногу из стремени и собирался слезть на руки своих слуг - офицер сделал то же самое и соскочил с коня. Бухарец только того и ждал и преспокойно уселся опять на седле, точно и не думал слезать, а только поправлялся! Офицер очутился не совсем в ловком положении, но делать было нечего: пришлось снести торжествующее взгляды и улыбки, которыми так и сияли лица всей бухарской миссии.
В 1869 году в Петербурге сошлись: коканский посланник Мирза-Хаким и кашгарский Мирза-Шади. Осматривая вместе разные достопримечательности Петербурга - эти послы никак не могли поладить с коридорами, лестницами и дверьми. Надобно сказать, что Якуб-бек кашгарский [340] был генералом коканских войск и потому Худояр-хан никак не хочет допустить мысли, что теперь Якуб-бек не только равен ему по званию, во еще и вполне независим... Поэтому и представитель коканского хана - Мирза-Хаким старался игнорировать кашгарского посла, не замечал его присутствия и, так сказать, осматривал все сам по себе. Мирза-Шади держался той же системы, но ни тому, ни другому это вполне не удавалось, в особенности когда дело доходило до дверей, лестниц и коридоров. Кто первый войдет, кому идти впереди? вот роковые вопросы, стоившие гамлетовского «быть или не быть». Оба посла так мало расположены были уступить в этом, так торопились опередить друг друга, что однажды, при мне, завязли в дверях, где была отворена только одна половина и где впору было пройти одному Мирзе-Шади в его меховом халате, запущенном в широчайшие кожаные штаны!
Нам русским все это казалось весьма забавным, а для бедных послов это был вопрос государственной важности.
Очутись в подобном положении европейские дипломаты - они бы, конечно, постарались казнить друг друга самою утонченною предупредительностью - Азия смотрит на это иначе. - Волей неволей мы и сами должны принимать в соображение азиатские понятия - не для того, чтобы им придерживаться, а для того, чтобы не попасть впросак, с излишнею утонченностью и вежливостью, которые легко могут быть перетолкованы, как заискивание и раболепство.
Кого, как и где встретить, как принять, как проводить - это целая наука для восточного человека: к одному он выйдет за ворота, подержит стремя, отведет коня под навес, другого встретит на пороге, придерживаясь за живот и кланяясь чуть не в пояс, для третьего только привстанет с ковра, четвертому только кивнет головой, пятого вовсе не заметит.
В этом лабиринте оттенков легко заблудиться и наделать промахов: почтить излишним вниманием человека [341] неважного, а какую-нибудь «особу» - оскорбить каким-нибудь пустяком, ускользнувшим из виду.
Выйти из такого затруднения можно только одним способом: не делать, в своих приемах, слишком резких отличий и всех принимать, по возможности, одинаково.
Азиатцы более уважают того, кто скуп на любезности, чем того, который без разбора расточает их направо и налево.
Прежде всего Россия держится великого принципа полной веротерпимости. Правда, в разные периоды нашей исторической жизни, принцип этот понимался различно, но уже самое стремление Петра I привлечь иностранцев в Россию должно было поставить вопрос о веротерпимости на твердую почву.
У нас, однако же, смешивали иногда веротерпимость с покровительством, а между тем это две вещи разные. Если я скажу: воруйте то что хотите и как хотите, не мешайте только другим, это и будет веротерпимость. Скажите же, что вы признаете мусульманство, разрешаете его последователям исполнять обряды, но при этом требуете, чтобы эта религия не вводила новых догматов и свято сохраняла завещанное ей пророком, если для этого вы будете печатать, на свой счет, Кораны и распространять их, по возможно дешевой цене, если вы будете строить мечети и школы для образования мулл, если вы будете выдавать, по экзамену, дипломы на звание муллы и затем создадите для таких мулл монополию, устраняя силою всяких, непризнанных конкурентов, если наконец вы будете преследовать всякую ересь, [347] возникающую в среде мусульманства - это уже выйдет не веротерпимость, а самое ярое покровительство.
Честный мусульманин, не преступающий ни одной йоты наших гражданских законов - на наш взгляд - лучше плута христианина, хотя бы тот и соблюдал все точки и запятые религиозных установлений.
все мероприятия наши по вопросу об ассимиляции народностей Туркестанского края принадлежат будущему. Но есть одно мощное средство, которое всегда применялось в России немедленно ко всем присоединяемым к ней народам - это мощное средство: равноправность.
Перед таким, искони усвоенным нами, христианским космополитизмом не существуют: «ни раб, ни свободь, ни грек, ни варвар, ни скиф, ни иудей».
Наша политика, по отношению к покоренным народам, есть политика гражданского равноправия. Житель, только что занятой Кульджи, только что взятых Ташкента, Самарканда и т. д. делается сразу таким же русским гражданином, каков например житель Москвы, да еще пожалуй и с большими льготами.
Финляндия, Ост-Зея, Польша пользуются такими правами, каких коренная Русь еще не скоро дождется. Наш великорусский крестьянин платит чуть не втрое более, чем например поляк, а получает назад, в виде школ, больниц, дорог, мостов, - чуть ли не вдесятеро менее. Азиатские подданные наши платят всего до 1 руб. 10 коп. с души, не несут ни постойной, ни подводной, ни рекрутской повинностей - и за всем тем, пользуются широкими привилегиями по части самоуправления, через выборных, и народного суда по обычаю.
Если такой путь ведет к укоренению наших начал, [361] ведет к тому, что теперь истый мусульманин начинает держаться, относительно своего ближнего, как повелевает русский закон, а следовательно, как подобает доброму христианину - то значит путь этот хорош и наша миссия не бесплодна.
Политика наша, по отношению к завоеванным странам, отличалась всегда особенным великодушием и, так сказать, самопожертвованием. Такая политика проведена по всей нашей истории и составляет одно из ее блистательных отличий.
Издание: Терентьев М. А. Россия и Англия в Средней Азии. - СПб.: тип. П. П. Меркульева, 1875.
Книга на сайте: militera.lib.ru/research/terentiev_ma/index.html
Поэтому ремонтные работы производились обыкновенно под надзором зиауддинского бека, ближайшего нашего соседа. Каждый год половодье сносило до основания все работы предшествовавшего года и каждый год сооружения возобновлялись. Такой порядок влечет за собою, во первых, излишнюю трату материальных средств и труда, а во вторых, упускает массу воды в промежуток времени, пока сооружения будут окончены. По этому выгоднее было бы устроить раз на всегда солидные сооружения, хотя бы с пособием от казны и затем погашать этот долг теми [53] же ежегодными взносами, которые поступали до сих пор в безотчетное распоряжение зиауддинского бека.
Такой порядок выгоден еще и в том отношении, что он установит правильный налог на иностранных потребителей в пользу наших сооружений и тем усилит наше значение, а во вторых даст в наши руки еще более средств управлять водою Зеравшана, а следовательно, и урожаями в Бухаре. Влияние же на хозяйство и благосостояние бухарских провинций усилит конечно и наше политическое влияние, о степени которого можно судить уже и теперь по той готовности, с какою, например, эмир отказался от права сноситься с турецким султаном помимо нашего генерал-губернатора.
Самое простое и постоянно грозящее обстоятельство - это смерть нынешнего эмира. Приемники азиатских деспотов [55] никогда не считают себя обязанными исполнять в точности условия, заключенные их предшественниками, которые и сами-то держатся уговоров только условно - пока это им выгодно - или пока над ними есть гроза. Весьма возможно поэтому, что со смертию эмира, нам придется начинать сызнова и вразумлять его преемника теми же средствами какие были употреблены и для нынешнего.
Лучшее средство для вразумления азиатских деспотов, конечно, не дипломатия, а стрелковая цепь. Не какому-нибудь полуграмотному Бердыкулу{15} обязаны мы обаянием русского имени и добропорядочным поведением соседних ханов, а нашим скромным линейным батальонам, нашим стрелкам, нашим казакам!
Беспрекословная покорность, с которою эмир соглашался пропустить наши войска чрез свои владения во время хивинской экспедиции 1873 года, готовность, с какою он поспешил снабдить наш голодный отряд хлебом - все это не признаки бухарского к нам расположения, а признаки спасительного страха.
И так беспрепятственностью движения наших войск, мы обязаны не дипломатии, а страху, внушенному самими войсками. Хотя эмир, как оказывается, действовал не по доброй воле, а под гнетом собственных подданных, тем не менее, по окончании похода, в Бухару отправлено было посольство с камергером Струве во главе, чтобы почтить эмира выражением благодарности за его содействие. Это было последнее прощание нашего дипломата, назначенного уже уполномоченным при Японском дворе. Прием, сделанный г-ну Струве, превосходил все прежние по внимательности и предупредительности, коими его окружали. Бывший при отряде бухарский посол осведомился какие вина предпочитает г. Струве и закупил у маркитанта несколько ящиков шампанского, которые и были отправлены с караваном вслед за посольством. При следовании от Бухары к Карши, где в это время был эмир, таких караванов с запасами было [58] выслано два: один заранее по караванной дороге, другой с посольством, шедшим на прямик. Вообще раздолье было полное и стало таки в копейку бухарцам. Г. Струве счел не лишним заключить с эмиром новый договор, повторявший от слова до слова большую часть статей трактата 1868 года. Не знаем, для чего это понадобилось - разве для того, чтобы еще раз напомнить эмиру о необходимости когда-нибудь исполнить те статьи, которые до сих пор остаются только на бумаге?
из текста договора:
Статья 17-я. В угоду Государю Императору Всероссийскому, и для вящщей славы Его Императорского Величества, высокостепенный эмир Сеид-Музафар, постановил: отныне, в пределах бухарских, прекращается на вечные времена постыдный торг людьми, противный законам человеколюбия. Согласно с этим постановлением, Сеид-Музафар ныне же рассылает ко всем своим бекам строжайшее в этом смысле предписание; в пограничные же города бухарские, куда привозятся из соседних стран невольники для продажи бухарским подданным, пошлется, кроме помянутого предписания о прекращении торговли невольниками, еще и повеление о том, что если, вопреки приказанию эмира, будут туда привозиться невольники, то таковых отобрать от хозяев и немедленно освободить.
Из 18-ти статей нового договора как видно действительно новыми были только те, в которых говорилось о присоединении к Бухаре пустыни от Хал-ата до Мешекли, о свободном плавании русских судов по Аму-Дарье, о праве русских устраивать пристани на бухарском берегу, об учреждении постоянных дипломатических агентов бухарского - в Ташкенте и русского - в Бухаре, о выдаче русских преступников, в случае бегства их в бухарские владения и наконец об уничтожении торга невольниками. Статьи, касающиеся до плавания по реке, учреждения консульства, выдачи беглых, и торга невольниками - точно также как взятые из прежнего договора - о беспрепятственном допуске русских людей во все города ханства, об учреждении караван-башей и караван-сараев, где бы ни вздумалось - все это по меньшей мере излишне. Мы требуем, во первых, таких вещей, какими не в силах пользоваться и потому бухарцы привыкают считать договор пустым разговором, во вторых, мы настаиваем на таких вещах, какие не во власти эмира напр. - выдача беглых и уничтожение торга невольниками - договор опять теряет практическое значение.
Все стоявшие до сих пор близко у дела точно придерживаются известного правила Талейрана: «язык нам дан для того, чтобы искуснее скрывать свои мысли». - Отсюда, естественным образом, вытекает недоверие к официальным сообщениям, реляциям и т. п. Но есть и другой афоризм: «если хочешь обмануть своего врага - говори ему правду» - расчет тот, что воспитанный на дипломатических увертках, вечной лжи и притворстве - конечно ни за что не поверит сказанному и, таким образом, правду примет за ложь. - Мы привыкли к выражениям: «дипломатическая правда, дипломатическая откровенность» и т. п. - Это как бы указывает на то понятие, какое составилось о дипломатах: они изолгались в конец и верить им нельзя.
Отбросим же всякие увертки и взглянем на вопрос посмелее. Зачем мы забрались в Азию?
Ответ мы извлечем из предлежащего труда: наше движение на восток не зависело от далеких планов - мы преследовали только ближайшие цели: дикие номады, непризнающие никаких прав, кроме права силы, нападают на наши границы, захватывают «полон» и продают русских тысячами на рынках Средней Азии. Ответные набеги наших отрядов только запутывали счеты и разжигали взаимную ненависть. Испробовали другой способ: степные укрепления. - Дело пошло лучше, но форты надобно было связать друг с другом. Образовались линии. Стремление связать линии оренбургскую с сибирскою - повело к занятию позиций на реках Сыр-Дарье и Чу, а это вызвало вражду со стороны [272] Кокана, Бухары и Хивы. Ряд войн с этими ханствами - привел нас на теперешние стоянки.
Против этого таджика - или все равно - против мадьяра Вамбери, который конечно не далеко ушел от своего таджика - мы выставим авторитет старого Али, султана дико-каменных киргиз.
Вот, что говорил он на одной аудиенции: «я правлю своим народом, как велит Падишах. Дерево, пока не попадет к столяру - остается простым чурбаном. Мы, с нашим народом - дерево, а русский пристав - столяр. Если бы не он, по воле Падишаха, то мы остались бы чурбанами.»
Азиатский обычай подносить подарки.
Освоиваясь с Азией, мы, вместе с тем, кое что и усвоиваем себе азиатского... Положим, это ведет к сближению с побежденными, но видь наша сила в том и заключается, что мы на них не похожи. Возьмем, например, обычай преподносить, при каждом случае, подарки или силяу. Обычай этот пришелся весьма по вкусу многим русским.
Ходячая фраза о том, что надо уважать народные обычаи и в особенности те, которые касаются религиозных верований - приходится весьма кстати любителям силяу. Не смысля ни аза в деле мусульманства, и боясь оскорбить, как-нибудь, деликатное чувство подносителя, наш русский пионер не знает как и выпутаться, под час, из расставленных сетей.
- Мой папаш кончал, уверяет какой-нибудь почтенный аксакал, - наш закуп такой: силяу надо.
- Да у нас-то закона такого нет, чтоб силяу брать... возражает русский. [330]
- Нельзя, тюря. Это обида - весь народ знает, что я пошел к тебе.
в Азии все держится на силяу. Русский купец не может явиться ни в одно ханство, не запасшись силявом для хана и его приближенных. Послы не смеют показаться и на глаза без богатых подарков.
Обмен подарками сделался необходимою принадлежностью дипломатических сношений с азиатскими властителями. Ценность подарков служит мерилом уважения и страха. Известно, например, как обиделся хивинский хан, когда Бекович Черкасский представил ему, присланный от Петра I, бархат, не цельным куском, а разрезанным на концы - в 5 аршин. Бекович потом со слезами упрекал пресловутого князя Саманова за эту операцию - он точно предчувствовал участь, которую готовил ему раздраженный деспот.
В 1742 г., при Неплюеве, султан Барак из Ср. Орды, отправил послов ко Двору и сам хотел приехать в Оренбург, но обиделся ничтожностью подарков, привезенных чиновником и откочевал.
В 1759 г. губернатор Давыдов не дал хану обычных подарков, тот уехал разобиженный и киргизы начали грабить. Тогда правительство, не смотря на доводы Давыдова, назначило жалованье не только хану, но и братьям его - грабежи и прекратились в 1761 году. Жалованье выходило как бы данью.
Жалкие подарки, присланные бухарским эмиром в 1866 г. оренбургскому генерал-губернатору, показав как пренебрежительно относится эмир к главному вершителю судеб Средней Азии, стоили бухарцам двух крепостей: Ура-тюбе и Джизака...
Англичане также испытали, что значат плохие подарки. Посольство, явившееся в Бухару, одновременно с нашим (Бутенева), потерпело фиаско именно из-за подарков. Хуттон говорит об этом следующее: «презрение Наср-Уллы [331] к английскому посольству зависело от ничтожности подарков, посланных ему полковником Шельм; сами по себе они были почти оскорблением: они состояли из серебренных часов и 2-х кусков сукна, на сумму не более 6 фунтов (40 р.).»
Наши агенты бывают иногда поставлены в необходимость прятать все свои вещи от внимательных взглядов посетителей. Бывали примеры, что хан узнавал от приближенных о той или другой принадлежности хозяйства нашего агента - и выпрашивал ее себе в силяу. Один агент наш был таким образом совершенно обобран Якуб-беком: даже походная кровать и револьвер, без которых, казалось, немыслимо самое путешествие, даже и эти вещи пришлось отдать алчному деспоту. Еще черта: туземец, подносящий вам в силяу фунт винограду, иногда тут же и напомнит, что и вы обязаны отплатить ему хоть бы одним коканом.
Русское правительство, так сказать, делает уступку азиатским обычаям и с давних пор приняло систему подарков.
Ханы сделали из этого доходную статью и посылали послов чуть не ежегодно. Такой разорительный для нас порядок был, в свое время, устранен распоряжением: не допускать азиатских послов чаще одного раза в три года, а затем самые сношения с азиатскими владетелями возложены были на главных начальников пограничных областей. Затем уже только в особенно важных случаях азиатские послы допускались к Высочайшему двору.
На подарки, приемы послов и содержание их отпускается более или менее крупная сумма. Туркестанский генерал-губернатор получает, на этот предмет, 35,000 рублей, но этой суммы далеко не хватает на покрытие действительных расходов по приему посольств и приобретению подарочных вещей. Вследствие этого генерал-губернатор вынужден бывает отдаривать одного - подарками, полученными от другого, или назначать эти подарки в продажу, чтобы на [332] вырученные деньги приобретать на месте, необходимые для ответных подарков вещи.
Второй способ приходится предпочитать уже потому, что при нем невозможны такие забавные случаи, какие, говорят, встречались прежде: бухарский эмир в клячах, присланных ему в подарок из Кокана, узнает тех самых кляч, которых он сам подарил перед тем ташкентскому беку. Клячи, под дорогими попонами, успели сделать несколько визитов и воротились в прежнюю конюшню!
Случается и так, что присланные в Ташкент, со всех концов, халаты - перемешают как-нибудь, и в Бухару попадают не коканские халаты, а бухарские же и таким образом выходит, будто подарок не принят и возвращается обратно.
Что ни говори, а каждый добросовестный человек признает эту систему подарков, весьма неудобною, а под час и скользкою. Высшим начальникам на подарки отпускается известная сумма, которая вся и расходуется, да еще с плюсом от продажи части, полученных в обмен вещей. Оставшиеся вещи не составляют собственности казны, так что любитель, не тратя ни гроша, может составить себе изрядную коллекцию на казенный счет.
Каждому агенту, отправляемому в ханства, генерал-губернатор, в свою очередь, отпускает на подарки часть, ассигнованной ему суммы, агент повторяет ту же процедуру и если он любитель, то воротится не с пустыми руками.
Чаще всего командировки в ханства выпадают, конечно, на долю дипломатического чиновника. Это его монополия. Понятно, конечно, что и подарки ему идут не в пример прочим...
Система подарков имеет еще и другое неудобство: ханы смотрят на командировки к нам своих агентов, как на выгодную аферу. Подарки их состоят исключительно из местных произведений, которые при монополии, присвоенной ханами, едва ли стоят им особенно дорого; в ответ же они получают бархат, атлас, парчу, бронзу, серебряные и золотые изделия и т. п. Выходит нечто вроде меновой торговли, в которой все выгоды остаются на стороне ханов. Вот почему они шлют в Ташкент агента за агентом, извлекая каждый раз известный барыш.
Агенты также получают подарки и потому приближенные ханов усиленно добиваются чести съездить послом. Командировка имеет вид награды на чужой счет, поэтому она выпадает чаще на долю интриги, родства, кумовства, чем на долю способностей и знания. Следствием этого является то, что почти все эти командировки не приносят никакой пользы для скрепления связи, для ознакомления с соседней страной и для уяснения взаимных отношений. [334]
Нельзя сказать, конечно, что подарок непременно закупает берущего в пользу дающего, тем не менее в деле дипломатических сношений не мешало бы почаще вспоминать известное изречение: «timeo Danaos et dona ferentes», «боюсь Данайца даже и предлагающего дары». Но уж если допустить уступку, то разве только для простых подарков, принимать же деньги не только предосудительно, но и позорно...
Еще обмен вещами, произведениями своих стран, образчиками своих мануфактур, может, так или иначе, быть допущен, хотя бы в видах ознакомления соседей с нашею промышленностью, но обмен деньгами просто бессмыслен: это выйдет простое перекладывание их из кармана в карман. Поэтому принятие денежной субсидии больше похоже на взятку, чем на что другое. Если есть личности, готовые принять или даже попросить «рублик на память», то мы все хорошо знаем, что это за личности и, конечно, весьма мало склонны желать, чтобы наши дипломатические агенты уподобились им.
Азиатцы делаются наглыми и дерзкими, как только заметят, что вы их боитесь, они не упустят случая воспользоваться вашею беспечностью, доверчивостью или оплошностью. Но если вы их не боитесь, если вы «себе на уме», если вы всегда готовы, если врасплох вас не захватишь, - вас будут уважать.
«Кесмедигин эли ёп» - «Целуй руку, которую ты не в силах отрубить» говорит турецкая пословица. В этом совете весь секрет азиатской политики.
Грибоедов мог бы выйти победителем, если бы не зарывался, если бы соединял настойчивость с осмотрительностью.
Если этих качеств нет в распорядителе, то его не спасет даже и целое войско. Бекович, поддавшийся на удочку самого нехитрого устройства и разделивший свой трех-тысячный отряд на мелкие части, для разведения по хивинским деревням - погубил и себя и свое войско, а между тем с такими силами он мог бы завоевать все хивинское ханство.
Лучшим же ответом на все опасения может служить поведение капитана генерального штаба Никифорова, посланного в 1841 году, в Хиву для заключения договора после неудачной экспедиции Перовского. Не говоря уже о том, что Никифоров с первого же шага, пошел в разрез с общепринятыми в Азии обычаями, в отношениях послов с ханскими министрами, но он, сверх того, крайне сурово обращался с этими сановниками и с приближенными хана, когда те не вовремя являлись к нему со своими любезностями.
Под влиянием особых обстоятельств (spiritus vini) Никифоров делался обыкновенно раздражительным и тогда, без всяких церемоний, приказывал казакам выпроваживать гостей в шею!
Министров это озадачивало и наводило на них уныние, [336] простой же народ громко высказывал свое удивление и почтительно сторонился перед задорным послом. Впечатление было тем сильнее, что при Никифорове было всего только 12 казаков, а помощи ему ждать было не откуда.{88} Никифоров не давал потачки и самому хану: спорил с ним резко и грозил разными бедами. Когда же увидел, что переговоры затягиваются и ни к чему не ведут, он прервал их декларацией, в которой определил новую границу нашу и грозил смертною казнью всякому хивинцу, схваченному за этой чертою.
Если припомнить при этом, что незадолго до того два английских агента Стоддарт и Конноли были казнены в Бухаре, а двое других Шекспир и Аббот чуть не подверглись той же участи в Хиве и спаслись, только благодаря ходатайству русского агента, то придется признать поведение Никифорова весьма смелым.
Мы уже говорили в своем месте о другом нашем агенте, подпоручике Виткевиче, случайно попавшем в Бухару и преспокойно разъезжавшем по улицам в офицерском мундире. Опять таки это случилось до занятия Сыра, а мы знаем, что позднейшие наши миссии, являвшиеся в Бухару после таких погромов как самаркандский и зерабулакский - не осмеливались появляться на улицах без предварительного разрешения, другими словами - без свиты из туземцев.
Особенною деликатностью в этом отношении отличился один полковник, посланный в Бухару в 1870 году.
Куш-беги предупредил этого сверх-штатного дипломата, что-де «пусть ваши люди зря не выезжают: вы гости и мы заботимся, чтобы не вышло какого-нибудь неудовольствия... между нашими много развратников, весьма необузданных, так что нельзя управлять ими без палки, тюрьмы и палача». [337]
Члены посольства считали себя молодыми и красивыми мужчинами и потому убоялись показываться на глаза туземным ловеласам, без туземной же свиты, напоминающей народу о палке, тюрьме и палаче! Наша миссия, впрочем, могла утешать себя мыслию, подсказанною тем же Куш-беги, что-де смотреть все равно нечего - кругом одна глина, а «наше войско не обучено и дурно вооружено, смотреть ученье, может быть, составляет тамашу для узбеков, но для русских будет забавно и неприятно».
Этих доводов было достаточно, чтобы погасить пыл любознательности, столь свойственный туристам и наша миссия засела в четырех стенах, выезжая только официальным образом.
На торжественной аудиенции, когда эмир предложил обычные подарки, наш полковник настоял, не смотря на протесты членов миссии, чтобы все они облеклись в пожалованные халаты и, в таком наряде, проехались по городу. Пусть, говорит, народ знает, как нас принял эмир!
Рассказывают даже, что один из юнейших членов миссии г. В - в, на прощальной аудиенции, так низко наклонился над поданнной ему рукой эмира, что со стороны могло казаться, что дело не ограничилось одним поклоном и пожатием руки. Сам Б - в, однако же, упорно отвергал всякое подозрение в излишнем подобострастии.
Все это, конечно, должно было возбудить самые разнообразные толки в среди представителей русской интеллигенции в крае. Легко себе представить, что общее впечатление было не весьма благоприятно для миссии.
Совершенно иначе поступил, в подобном случае, другой полковник, посланный в 1871 г. для выражения эмиру соболезнования по случаю смерти его любимого сына Тюря-Джана. Далекий от всякой политики и дипломатических тонкостей, посол этот отказался, на отрез, надеть халат и объяснил бухарцам, что русскому офицеру неприлично да и нельзя [338] покрывать, данную ему Белым Царем, одежду - ничем иным, кроме форменного же плаща.
Бухарцы сослались было, на то, что даже генерал Струве и тот делал уступку и надевал халат. На это им отвечено, что Струве не военный и что ему это можно. Бухарцы больше и не настаивали.
Мы слышали, что г. Вейнберг, заменивший г. Струве - придерживался во время первой поездки своей в Кокан последней же системы, т.е. в халат не облачался и на основании того же довода.
Вопрос о том: облачаться в парчовые ризы или нет, может показаться пустяками, о которых не стоит и говорить, но если на это смотреть глазами азиатцев - а иначе смотреть мы и не имеем права, - то это будет далеко не пустяки.
Халат здесь - награда, это своего рода орден. Конечно, было бы весьма странно если бы кто нибудь стал ходатайствовать о разрешении «принять халат и носить по установлению», но тем не менее мы знаем пример такого разрешения: военному губернатору Семиреченской области генералу Колпаковскому, за помощь, оказанную им китайцам, спасавшимся к нам от таранчей и дунганов, китайский император пожаловал почетный халат с драконами, высшую награду, какой только может удостоиться простой смертный. На принятие этой награды испрошено было Высочайшее разрешение.
Если признать жалованный халат наградою, то придется признать за ханами и право награждать русских чиновников и тогда церемония облачения будет иметь смысл. Если смотреть на халат как на простой подарок, то облачение, конечно, не нужно - достаточно перекинуть его через руку или передать тотчас слуге - факт принятия подарка будет на лицо.
Считая халат наградою - мы увеличиваем значение дающего и умаляем значение принимающего. Считая же это [339] простым подарком - мы ставим и того и другого в отношения равных. Нам нет никакой надобности возвышать значение ханов на счет представителей русского имени. Ханы должны привыкнуть смотреть на себя, как на «временно исправляющих должность» занимающих свой пост до тех пор, пока это угодно туркестанскому генерал-губернатору.
То что на наш взгляд кажется обыкновенно пустяками, то, в глазах азиатца, имеет зачастую весьма важное значение. Какой-нибудь бухарский дипломат превозносится своими до седьмого неба за самую ничтожную уловку, которая бы, однако же, придала ему кажущееся преимущество перед русским. Самый утонченный этикет, о котором русскому простодушию не придет и в голову - расставляется вокруг него как тенета. Один неверный шаг - и азиатец торжествует: он перехитрил, взял верх!
Расскажу, для примера, хоть такой случай: на границу нашей территории выслан офицер для встречи бухарского посла... азиатский этикет требует, чтобы при встрече с начальником, или со старшим, или вообще с уважаемым лицом - подчиненный, младший или готовый к услугам непременно слезал с лошади и пропускал мимо себя «большого человека». Равные должны слезть одновременно. Наш офицер знал этот обычай и потому при встрече с послом, когда тот вынул уже ногу из стремени и собирался слезть на руки своих слуг - офицер сделал то же самое и соскочил с коня. Бухарец только того и ждал и преспокойно уселся опять на седле, точно и не думал слезать, а только поправлялся! Офицер очутился не совсем в ловком положении, но делать было нечего: пришлось снести торжествующее взгляды и улыбки, которыми так и сияли лица всей бухарской миссии.
В 1869 году в Петербурге сошлись: коканский посланник Мирза-Хаким и кашгарский Мирза-Шади. Осматривая вместе разные достопримечательности Петербурга - эти послы никак не могли поладить с коридорами, лестницами и дверьми. Надобно сказать, что Якуб-бек кашгарский [340] был генералом коканских войск и потому Худояр-хан никак не хочет допустить мысли, что теперь Якуб-бек не только равен ему по званию, во еще и вполне независим... Поэтому и представитель коканского хана - Мирза-Хаким старался игнорировать кашгарского посла, не замечал его присутствия и, так сказать, осматривал все сам по себе. Мирза-Шади держался той же системы, но ни тому, ни другому это вполне не удавалось, в особенности когда дело доходило до дверей, лестниц и коридоров. Кто первый войдет, кому идти впереди? вот роковые вопросы, стоившие гамлетовского «быть или не быть». Оба посла так мало расположены были уступить в этом, так торопились опередить друг друга, что однажды, при мне, завязли в дверях, где была отворена только одна половина и где впору было пройти одному Мирзе-Шади в его меховом халате, запущенном в широчайшие кожаные штаны!
Нам русским все это казалось весьма забавным, а для бедных послов это был вопрос государственной важности.
Очутись в подобном положении европейские дипломаты - они бы, конечно, постарались казнить друг друга самою утонченною предупредительностью - Азия смотрит на это иначе. - Волей неволей мы и сами должны принимать в соображение азиатские понятия - не для того, чтобы им придерживаться, а для того, чтобы не попасть впросак, с излишнею утонченностью и вежливостью, которые легко могут быть перетолкованы, как заискивание и раболепство.
Кого, как и где встретить, как принять, как проводить - это целая наука для восточного человека: к одному он выйдет за ворота, подержит стремя, отведет коня под навес, другого встретит на пороге, придерживаясь за живот и кланяясь чуть не в пояс, для третьего только привстанет с ковра, четвертому только кивнет головой, пятого вовсе не заметит.
В этом лабиринте оттенков легко заблудиться и наделать промахов: почтить излишним вниманием человека [341] неважного, а какую-нибудь «особу» - оскорбить каким-нибудь пустяком, ускользнувшим из виду.
Выйти из такого затруднения можно только одним способом: не делать, в своих приемах, слишком резких отличий и всех принимать, по возможности, одинаково.
Азиатцы более уважают того, кто скуп на любезности, чем того, который без разбора расточает их направо и налево.
Прежде всего Россия держится великого принципа полной веротерпимости. Правда, в разные периоды нашей исторической жизни, принцип этот понимался различно, но уже самое стремление Петра I привлечь иностранцев в Россию должно было поставить вопрос о веротерпимости на твердую почву.
У нас, однако же, смешивали иногда веротерпимость с покровительством, а между тем это две вещи разные. Если я скажу: воруйте то что хотите и как хотите, не мешайте только другим, это и будет веротерпимость. Скажите же, что вы признаете мусульманство, разрешаете его последователям исполнять обряды, но при этом требуете, чтобы эта религия не вводила новых догматов и свято сохраняла завещанное ей пророком, если для этого вы будете печатать, на свой счет, Кораны и распространять их, по возможно дешевой цене, если вы будете строить мечети и школы для образования мулл, если вы будете выдавать, по экзамену, дипломы на звание муллы и затем создадите для таких мулл монополию, устраняя силою всяких, непризнанных конкурентов, если наконец вы будете преследовать всякую ересь, [347] возникающую в среде мусульманства - это уже выйдет не веротерпимость, а самое ярое покровительство.
Честный мусульманин, не преступающий ни одной йоты наших гражданских законов - на наш взгляд - лучше плута христианина, хотя бы тот и соблюдал все точки и запятые религиозных установлений.
все мероприятия наши по вопросу об ассимиляции народностей Туркестанского края принадлежат будущему. Но есть одно мощное средство, которое всегда применялось в России немедленно ко всем присоединяемым к ней народам - это мощное средство: равноправность.
Перед таким, искони усвоенным нами, христианским космополитизмом не существуют: «ни раб, ни свободь, ни грек, ни варвар, ни скиф, ни иудей».
Наша политика, по отношению к покоренным народам, есть политика гражданского равноправия. Житель, только что занятой Кульджи, только что взятых Ташкента, Самарканда и т. д. делается сразу таким же русским гражданином, каков например житель Москвы, да еще пожалуй и с большими льготами.
Финляндия, Ост-Зея, Польша пользуются такими правами, каких коренная Русь еще не скоро дождется. Наш великорусский крестьянин платит чуть не втрое более, чем например поляк, а получает назад, в виде школ, больниц, дорог, мостов, - чуть ли не вдесятеро менее. Азиатские подданные наши платят всего до 1 руб. 10 коп. с души, не несут ни постойной, ни подводной, ни рекрутской повинностей - и за всем тем, пользуются широкими привилегиями по части самоуправления, через выборных, и народного суда по обычаю.
Если такой путь ведет к укоренению наших начал, [361] ведет к тому, что теперь истый мусульманин начинает держаться, относительно своего ближнего, как повелевает русский закон, а следовательно, как подобает доброму христианину - то значит путь этот хорош и наша миссия не бесплодна.
Политика наша, по отношению к завоеванным странам, отличалась всегда особенным великодушием и, так сказать, самопожертвованием. Такая политика проведена по всей нашей истории и составляет одно из ее блистательных отличий.
Издание: Терентьев М. А. Россия и Англия в Средней Азии. - СПб.: тип. П. П. Меркульева, 1875.
Книга на сайте: militera.lib.ru/research/terentiev_ma/index.html