Камоцкий Эдуард Телесфорович. инженер-двигателист 01
...Работа в бригаде маслосистемы оказалась для меня очень интересной. Немцы еще в Германии разработали принципиально новые шестеренчатые насосы и замкнутую систему смазки. Надо сказать, что немцы и во время войны не прекращали поиск новых научных и конструктивных решений для создания новых видов оружия. Они, в частности, создали и освоили в промышленности жидкостной ракетный двигатель (Фау-2), который стал прообразом современных ЖРД для космических ракет, а к концу войны развили теорию и создали промышленный образец газотурбинного двигателя для авиации.
Опперман участвовал в этих разработках самым активным образом. Как он рассказывал, приходит идея, а идет война. Берешь свою пайку хлеба, идешь в цех, и рабочий за этот кусочек хлеба делает ТЕБЕ!!! вновь придуманную деталь! Это не была увлеченность фашизмом, это была увлеченность работой - так же он и у нас работал. Жена Оппермана ругалась: «Забирай и кровать на свой завод».
А на счет фашизма… умные трезвые люди, вроде него, радовались восстановлению экономики и успехам Германии до той поры, пока Гитлер не ввел войска в Чехословакию. После Чехословакии они прикусили губы и стали опасаться, что добром амбиции Гитлера не кончатся, поэтому поражение восприняли, как реальность. Нельзя против всего мира идти.
К нашим рассказам о зверствах фашистов, о «душегубках» относились с недоверием.- Вы их видели? Даже свидетельство одного из наших товарищей о том, что кто-то из его родственников, вроде в Краснодаре, погиб в душегубке, не развеяли их сомнения: не спорили, но сомневались.
Как мы о том, как добывалось золото на Колыме, узнали только из публикаций тех, кто пережил этот ад, так и они о том, что было за колючей проволокой Бухенвальда, узнали только после Нюренбергского процесса. По слухам среди тыловых немцев, там были «трудовые» лагеря, а фронтовые немцы, вообще об этом не знали - перед ними был фронт. Об этом мы беседовали с Опперманом, а что по этому поводу могли сказать остальные 70 миллионов немцев, я не знаю.
Когда в разгромленной Германии завод остановился, Опперман перебрался в деревню, где нашел работу трактористом. Как он говорил - трубка в зубах, баранка в руках, и далеко от послевоенных городских забот, тревог и волнений.
Приняв решение о перебазировании немецкого ОКБ из города Дессау на Управленческий, правительство назначило русскую администрацию, которая отправилась в Дессау за документацией, станками и людьми.
Людей приглашали добровольно - принудительно. Тебе о работе говорят оккупационные власти победившей страны, т.е. отказаться невозможно, но предлагают приемлемые условия. Зарплата в два раза выше, чем у русских специалистов, и свобода в пределах загородного района - Волга, лес. Специалистов искали, нашли и Оппермана.
Договор с людьми заключали на 5 лет. Немцы это восприняли буквально - с точностью до месяца. Ну а поскольку были заключены договоры, то и работали они, стараясь не уронить свою марку специалиста. Разрабатывали и доводили новые для нас, да и для мира, двигатели.
Включились в работу и мы. Уходили с завода ко времени закрытия столовой - чтобы успеть поужинать (10 часов вечера). Конечно, не все немцы работали, как Опперман, - с запредельной самоотдачей. Основная масса работала строго по часам. Нас влили в немецкий коллектив набираться опыта, чтобы со временем заменить немцев без заминки в проектировании и доводке двигателей. Мы завидовали им, как специалистам. Мы видели, что такие специалисты везде и всегда нужны. Вот мы их победили и не просто победили, а разбили, но не их, а Германию, а их как специалистов пригласили к нам работать, и платим им больше, чем своим специалистам. Еще перед войной, когда в Германии свирепствовала безработица, некоторые из них поехали работать в Америку, и там они ценились как специалисты.
Как в любом коллективе, так и среди немцев были разные и люди, и работники. Работающий в нашей бригаде немец Бёльке был стрелком в экипаже самолета во время войны. Во время войны он целился в наши самолеты и, может быть, сбивал их, мы, разумеется, об этом не говорили, в душу не лезли, а теперь он каждый день с утра шел на испытательные стенды и выписывал из протоколов испытания двигателей данные, относящиеся к работе маслосистемы. С испытательной станции приходил на свое рабочее место и по данным испытаний строил графики - это был его предел. Это была его работа, и работал он в нашем коллективе, который считал своим. Задавал программы испытания и анализировал графики Опперман.
Немец Зиман вел испытания наших агрегатов в лаборатории. Он не скрывал своего презрительного к нам отношения. Ячейки его памяти были заняты воспоминаниями о блестящих победах немцев в начале войны. Поражение объяснял тем, что на Германию навалились все, забывая о том, что не на Германию все напали, а Германия противопоставила себя всем. Однако, находясь в подчинении немца Оппермана, недобросовестности в работе не допускал, прилежно исполняя заданные работы. Назначенные немцам оклады, в два раза превосходящие оклады наших специалистов, подогревали их чувство превосходства над нами, и некоторые вели себя нагло.
Здоровенный немец, который, противопоставляя себя русской зиме, при любых морозах не носил теплой одежды, а чтобы уверенно чувствовать себя на наших, заваленных по окна первых этажей сугробами, скользких тротуарах (ни дворников, ни бульдозеров для чистки тротуаров не было), привязывал к ботинкам металлические пластины с приваренными к ним ребрами. Войдя в здание, не отвязывал эти пластины, а прямо с улицы, громыхая по паркету, шел на свое рабочее место. Однажды, проходя мимо, это безобразие увидел полковник Кузнецов. Главный конструктор поступил по военному - он посадил этого немца «на губу», велев запереть немца на два часа в кладовке. Немцы восприняли это с юмором и от всей души хохотали по поводу наказания, насмехаясь над соотечественником - по паркету все же в подковах с шипами не ходят.
Николай Дмитриевич вообще нетерпимо относился к нарушениям этики быта. Когда был он уже генералом и летел в рейсовом самолете, в салоне оказался пьяный офицер, который вел себя по-хамски. Кузнецов поставил его перед собой, сорвал с него погоны, и велел доложить в части, что генерал Кузнецов наложил на него взыскание. По этому поводу тогдашний министр обороны написал письмо Николаю Дмитриевичу, что погоны срывать все же не следовало.
Конечно, немцы понимали, в какой стране они живут. Они сами только что жили в стране партийной диктатуры и органов гестапо.
Был характерный случай на испытательной станции. Русский моторист в присутствии немецкого моториста, находясь на эстакаде, перегнулся через перила и свалился с двухметровой высоты вниз головой. Его увезли в больницу с сотрясением мозга. Немецкий моторист, напугавшись, что его могут обвинить в покушении на здоровье русского моториста, так убедительно старался показать, как это произошло, что сам свалился, и его увезли в ту же больницу. Такой вот смех сквозь слезы.
Бывали и по-настоящему острые моменты. Как-то у Кузнецова разбирали дефект в работе камеры сгорания, связанный с работой маслосистемы, поэтому я в этом совещании участвовал. Дефект никак не поддавался устранению, а о ходе работ Кузнецов был обязан докладывать в министерство. Он только что был назначен Главным конструктором, и в министерстве старались убедиться, что их выбор правилен.
На этом совещании в предвидении неприятного разговора с министерством Кузнецов сорвался. Он стал кричать на начальника отдела камеры сгорания доктора Герлаха, обвиняя его в том, что он занимается саботажем и вредительством. В отношении того разбираемого дефекта я и тогда, и сейчас так не думаю, но через несколько лет после этой сцены, когда Герлах уже в ГДР занимал высокий пост на уровне заместителя министра, его, как мы тогда узнали из газет, обвинили в шпионаже в пользу ФРГ. Нам это было интересно, потому что, возможно, это был наш Герлах, но сам факт, трактуемый, как шпионаж, был для нас «шпионажем» в одной части Германии в пользу другой части той же Германии, т.е. как бы службой одной общей Германии. Это ощущение стало осязаемым после возведения в Берлине каменной стены разделившей Берлин на две части. Разные части не надо разделять - они и так разные, а вот стена свидетельствовала, что на части разделен единый, в сознании жителей, Берлин.
В целом Кузнецов с большим уважением относился к немецким специалистам. Он, как и мы, учился у них. От их работы зависела его карьера, да и послали-то его на завод на первых порах военным надсмотрщиком, но немцы быстро разглядели в нем талант инженера и относились к нему с не меньшим уважением, чем он к ним.
Начальник нашего ОКБ немец Бранднер не был приглашен на работу на наш завод, - он был на него послан. После разгрома Германии его, как ценный интеллектуальный капитал захватили и посадили, может быть, в «шарашку», подобную той, в которой до этого сидели Туполев и Королев. Бранднер, сидя в тюрьме, заявил, что ему нужна чертежная доска. Наша власть за тем его и посадила, чтобы работал, и доску ему дали. Он начертил двигатель и предложил свои знания, чтобы его сделать. Не исключено, что это просто легенда, сочиненная, чтобы возвеличить начальника ОКБ как специалиста, а его не надо было возвеличивать, мы и так видели его величие.
Подписывает он отчет или заказ, вроде бы не глядя, а через некоторое время, иногда продолжительное, спрашивает по существу подписанного им документа. Не целесообразные заказы не подписывал. Я пришел к нему как-то с таким заказом. Он убедил меня, что ради пустяшного эксперимента не стоит загружать, работающее с напряжением производство, а я все время что-то пробовал. Т.е. он держал в уме весь процесс проектирования и доводки. А над этим «вроде не глядя» немцы решили подшутить.
Когда приносишь пачку документов по одной теме, то главный содержательный документ кладешь сверху и по нему докладываешь по существу проблемы или вопроса. Остальные сопровождающие первый лист листы кладешь под первый, чтобы выглядывало только место, где надо поставить подпись.
Немецкие юмористы среди листов, сопровождающих главный, подложили записку, что Бранднер обязуется поставить шутникам ящик пива. Пришлось поставить. Такими были взаимоотношения в немецком коллективе.
Бранднер следил и направлял всю текущую работу. Конечно, согласованно и в соответствии с генеральной линией, заданной Кузнецовым. Каждое утро он обходил все конструкторские бригады и знал, что творится на каждой чертежной доске, как воплощаются в чертежи задания и мысли Кузнецова.
После того, как немцев отпустили, он назвал местом своего поселения Австрию. Будучи в Австрии, он опубликовал в журнале «Интеравио» статью о своей работе у нас, в которой очень высоко оценил талант Кузнецова как двигателиста. Из Австрии он прислал Кузнецову телеграмму с приглашением на свадьбу дочери. Кузнецов ему не ответил. При наших порядках для него это было просто невозможно при всем его уважении к Бранднеру.
Немцы были исключительно ответственны в своей работе, чрезвычайно дорожили своей репутацией.
В цехах лежали так называемые книги ОКБ, в которых конструктор ОКБ мог сделать запись о необходимом изменении чертежа, которое он увидел непосредственно в цехе в процессе изготовления детали или по результатам испытания узла или двигателя. Эта запись сразу принималась как руководство к действию. Понятна та ответственность, которую брал на себя конструктор, принимая решение зачастую без согласования с начальством. Начальник у немцев организовывал работу, а за работоспособность узла отвечал конструктор. Поэтому он и мог самостоятельно сделать запись в книге ОКБ, чтобы не задерживать производство, не останавливать его на время согласования. Потом это изменение вносилось в чертеж, проходя все стадии согласования, с соблюдением всех требований стандартов, но изменялась деталь еще до соблюдения этих необходимых формальностей, которые являлись дополнительным контролем.
О мере ответственности, которая возлагалась на работника конструкторского бюро, рассказывал немец Фольгайм. Ему довелось работать в Америке на проверке чертежей. Конструктор, пока чертит, настолько привыкает к своему чертежу, настолько он у него примелькался в глазах, что при всем старании он может не заметить своей ошибки. В цех же чертеж должен идти без ошибок. Чтобы достичь этого, в американском конструкторском бюро, где он работал, был организован институт контролеров, проверяющих все выходящие из конструкторского бюро чертежи. Фольгайм рассказывал, что когда контролер первый раз пропустит чертеж с ошибкой, ему дружелюбно скажут, что надо постараться быть более внимательным. Если он еще раз пропустит ошибку, его с этой работы снимут, т.к. он не способен быть достаточно для этой работы внимательным.
У нас, как и у немцев, чертеж подписывает начальник бригады, начальник отдела, ведущий конструктор, Начальник ОКБ, технолог, Главный технолог и Главный конструктор. Помимо них чертеж, как и у немцев, подписывал еще и начальник бригады стандартов (нормалей), который контролировал правильность оформления чертежа, в том числе простановки размеров, и все-таки в цех чертежи поступали с ошибками, но никто никакой ответственности за пропущенные ошибки не нес. Значительную часть нашего рабочего времени отнимал процесс выпуска «листков изменения» с исправлением ошибок конструктора.
Немцы и нам старались привить ответственность. Так, удачно сконструированную нашим конструктором Еличевым центрифугу они называли «центрифуга Еличева». Понятна та гордость и та ответственность, которую испытывал Еличев по отношению к «своему» узлу. Перед войной у немцев были Мессершмитты, Фокке-Вульфы, а у нас И-15, И-16 и только перед самой войной Яки, Лаги.
Когда я пришел в бригаду, я не мог ограничиться чертежной доской и стал интересоваться процессом. По моим вопросам Опперман понял, что я нутром чувствую гидравлику процесса, и привлек меня к испытаниям двигателя на стенде и к испытаниям агрегатов в лаборатории. Очень скоро Оппермана перестали беспокоить и стали и днем и ночью вызывать по телефону меня. Если днем на работе вызывали Оппермана, то все равно он посылал на стенды меня.
Ночью звонили в общежитие. Телефон стоял в коридоре на тумбочке у вахтерши. Она шла к нам, будила меня, я в трусах садился на ее место и пытался спросонья понять, что же там, на испытательной станции двигателей (цех 14) или в лаборатории (цех 23) случилось. Иногда удавалось дать рекомендацию по телефону, а иногда одеваешься и по пустому ночному городку один идешь на завод. Гордость меня распирала оттого, что меня позвали, что я нужен, что на меня надеются, и полная уверенность, что я решу проблему. Позже ребята говорили, что они завидовали тому, что я только что пришел на завод, а меня уже по ночам вызывают.
Самоуважение, а, следовательно, и ответственность вызывало в нас и отношение к нам немецких начальников цехов.
Я еще только собираюсь выпустить чертеж клапана, а Гер Опперман уже предупредил начальника цеха. Я еще только рассчитываю пружину, а уже звонит начальник цеха Гер Лямме и спрашивает: «Гер Камоцкий, какой диаметр и марка проволоки для пружины? Надо посмотреть, есть ли на складе, чтобы не было задержки».
Почти все немцы освоили русский язык. Я пытался что-то освоить в немецком, но за год, кроме нескольких названий агрегатов, ничего не освоил. Немец Зиман принципиально не говорил по-русски. А может быть, был не способен, как и я, освоить чужой язык. Гер Опперман с улыбкой смотрел на нас, когда мы с Зиманом пытались обсудить программу для испытания в лаборатории. Зиман должен был передавать мне опыт. Мы вперемежку сыпали русские, немецкие и английские слова, кивали друг другу головой и говорили совершенно о разных вещах. Но, так как программу, в конечном счете, писал я, то уже через месяц другой я писал то, что считал нужным и так, как считал нужным, а Гер Опперман мою программу всегда утверждал - он сразу меня отметил.
Был среди немцев инженер в лаборатории, который знал русский язык лучше меня (у меня-то с первого по последний класс были тройки вперемежку с двойками). Он родился и вырос в Астрахани, а перед войной уехал в Германию. И вот опять оказался в России, но уже как гражданин Германии. Звали его Виктор Михайлович. В техбюро лаборатории, где он работал инженером и где я бывал по долгу службы, немцы шутили: «Немец Виктор Михайлович и русский Эдуард Телесфорович».
Когда немцев с нашего завода отпустили, он сразу оказался в Германии, а те немцы Поволжья и Северного Кавказа, которые сохранили верность своей Родине - России и перед войной не уехали в Германию, были во время войны вывезены в Сибирь и в Казахстан. Когда им через много лет после окончания войны встал вопрос о возвращении их на родину (на Кавказ и на Волгу), то их благоустроенные поселки оказались занятыми и запущенными Новые жители их не ждали и им не радовались, Началось длительное «решение вопроса» - согласование административных, правовых, моральных, экономических и эмоциональных проблем.
Многие при этом решили уехать на историческую родину, но и Германия для некоторых из них оказалась чужой - они уже стали русскими.
Типичных судеб нет, но судьбы каждого дает некоторый оттенок общей картине. В нашем доме живет потомок таких немцев - Матис Яков Яковлевич. Жили его предки на Запорожье еще с Екатерининских времен. Перед войной забрали деда, а с началом войны его отца, которому было 17 лет, и троих его старших братьев сначала мобилизовали и уже одели в форму, но тут же передумали, форму заменили на робу и отправили, как врагов, на рудники Ивдельлага на Урале. Три брата там погибли, Выжил только один, после отбытия срока, в 1948 году его отправили на спец поселение в совхоз Новосибирской области, где были вывезенные с Запорожья немецкие семьи, в том числе и его мать.
Матери, чтобы ее не расстраивать, он не сказал о гибели остальных ее сыновей, а после XX съезда они узнали, что и деда его расстреляли. В Сибири он обзавелся семьей, и в 50 году у него родился сын Яков, который на действительной служил в наших краях. Ему понравился Управленческий, и он после демобилизации поступил в школу мастеров на нашем заводе. До пенсии работал мастером и живет в нашем доме. После войны отцу вернуться в Запорожье не разрешили, и после налаженных отношений с Германией, отец в Германию репатриировался, но не прижился там - психологически он был уже наш, и когда умерла жена, он вернулся в Россию и поселился в Краснодарском крае у дочери. Ему сейчас 90 лет, и он чувствует себя дома.
...Мы захлебывались от свободы. Наша заводская стенгазета, как орган парткома, беспощадно критиковала, за исключением Кузнецова, всех, вплоть до директора завода. Наша окабэвская стенгазета шутила, было много озорства, и вот мы поместили в ней рисунок из какого-то гэдээровского журнала: «критика сверху и критика снизу». Это была аналогия нашей русской шутки: «критиковать начальство, это все равно, что мочиться против ветра, сам же и будешь в моче». На гэдээровском рисунке два балкона: критикующий снизу бросает вверх кирпич, который не долетает до верхнего, и, падая, бьет по голове критикующего снизу.
Нас с Лычагиным вызвал к себе в кабинет начальник ОКБ Мухин. Среди ругани прозвучало и такое: «Подождите, еще сажать будем»! Мухин не заметил, что поезд уже ушел, и огоньки его последнего вагона уже скрываются за горизонтом. На нас его ругань не произвела никакого впечатления. На выходе из кабинета мы рассмеялись - только озорство подогрел, в том числе и заявлением о том, что еще сажать будут. Между прочим, другого случая повышения голоса при общении со мной за все время работы я не припомню.
...Жизнь в Управленческом городке у меня так сложилась, что вопросы быта никогда не создавали каких-либо препятствий работе. Я был от бытовых забот свободен.
Мне, как молодому специалисту, имеющему диплом с отличием, оклад назначили 1000р. (на 50р. больше, чем без отличия), а через год я сдал на категорию, и оклад стал 1250р.
С премиями и доплатами к нашему приезду сложилась трагикомичная ситуация. До апреля 1952-го года каждый месяц была «премия» 40% к окладу. Я вышел на работу 1-го апреля и с 1-го апреля эту «премию» отменили. Премия тогда не имела никакого отношения к личным успехам, к успехам бригады, отдела, или к успехам завода в целом. Где-то там - в министерстве или в Совете министров - решали: в связи с важностью решаемой задачи, этому коллективу надо подбросить. Наш приход совпал с очередной кампанией борьбы с «разбазариванием средств» и задачей «повышения роли премий в повышении производительности труда». Ну и, как бывает при проведении всяких кампаний, решали эту задачу вне всякой связи с провозглашенной целью.
Оставались еще 20% надбавки к окладу за знание иностранного языка, но, когда мы поступили на курсы подготовки к министерским экзаменам, надбавку отменили и курсы распались. Если для меня это было поводом для шуток, то для семейных это было причиной для печали.
После того, как у меня оклад стал 1250 р., я еще изредка посылал папе по 300 р. и регулярно в течение учебного года 100 р. Толику, а потом послал Павлу в Новосибирск 500 р., опять, между прочим, демонстрируя свою полную людскую несуразность. Я их послал не Павлу, а его двоюродной сестре, по линии отца, Светлане, чтобы она помогла ему, если он попадет в затруднительное положение. Я не помню, что из этого получилось, но помню, что какая-то чепуха. Мысленно я посылал, конечно, не Толику и не Павлу, а дяде Марку, при котором жили мама и бабушка.
Питался я в столовой. Какой была торговля в магазинах, меня не волновало. Но, иногда в выходной возникала идея капусты, или картошки пожарить и я заходил в маленький магазинчик на два торговых места, с одного из них продавались овощи, а на другом продавалось мясо (свободно, без очереди, но это было в первых годах моей жизни на Управе).
Девчата из Рыбинска, которые перед приездом в Куйбышев попали в Запорожье, поразились прекрасному снабжению на Украине, по сравнению с Управой и Рыбинском. В Рыбинске даже с хлебом, особенно белым, были проблемы.
Как-то, по моим наблюдениям складывается у меня впечатление, что самые что ни на есть нашинские области центральной России традиционно хуже снабжаются и живут (за исключением, разумеется, Москвы и Ленинграда), чем окраины. Как будто Политбюро рассуждает - свои потерпят.
Помню, что одно время в продуктовом магазине бакалеи и гастрономии пустые полки гастрономического отдела были сплошь заставлены консервами «снатка». В литературе спорят, что означает это слово, но это было мясо краба в собственном соку. Сейчас такие консервы стоят бешеных денег. Производили мы их для экспорта, а Запад препятствовал их импорту в свои страны, требуя от нас на взаимной основе открыть двери для экспорта в нашу страну товаров потребления, но мы на это денег не хотели тратить, покупая только средства производства. Об этом я узнал из статьи Английского премьера Макмиллана, опубликованной на взаимной основе со статьей какого-то нашего руководителя (Молотова?), но не Сталина. Сталин до сравнения с Макмилланом опуститься не мог.
Чтобы разгрузить магазин от этих консервов, стали их навязывать нам в столовой, чуть ли не щи пытались с ними варить.
Теоретики коммунизма в идеале стремились к освобождению трудящихся от хлопот домашнего хозяйства и всячески развивали систему общественного, коллективного питания. Наряду с ресторанами, которые воспринимались как места развлечения с потреблением спиртного, и где были, соответственно, высокие цены, широкое развитие получила сеть столовых с низкими ценами, доступными для каждодневного питания.
В столовой я себя не ограничивал. Утром - мясное блюдо и чай или кофе - каждый день одно и то же. Когда надоест - булочку с маслом, колбаской, сыром и чай или кофе, и опять пока не надоест. Все бегом, не выбирая и не задумываясь. А уж если опаздываешь, то хватаешь стакан томатного сока и стакан сметаны, смешиваешь, стоя выпиваешь и помчался.
На обед салат или селедочка, затем борщ, а на второе в меню были отбивная, ростбиф, бефстроганов, шницель или гуляш с жареной картошкой, реже лангет, антрекот и т. п. Для любителей - томатный сок, сметана; запить - компот летом, чай зимой. Директор столовой и шеф-повар были наши - управские, т.е. наши знакомые, и им было приятно, что обеды нам нравятся. До сих пор помню Фуфайкина, который 8 лет меня кормил. Командированные на наш завод хвалили нашу столовую, впрочем, столовые московских заводов и ЦИАМ, где мы бывали в командировках, тоже были не плохие.
Обедали мы небольшой компанией 10 - 15 человек. Когда в столовой были официанты, мы после обеда заказывали обед на следующий день. К обеду официанты составляли для нас несколько столов вместе и накрывали их к нашему приходу. Непременной была банка томатного сока. Стоил обед рублей пять, при окладе молодого специалиста 950р, но у нас за счет добавок: сока, селедочки, сметанки - немного дороже.
Обеденный перерыв на нашем заводе длится полтора часа, чтобы люди могли сходить домой и пообедать дома. Мы - наша общежитская компания - летом, придя после обеда на завод, принимали душ. Через два - три года после отъезда немцев, души постепенно один за другим ликвидировали.
На ужин я любил брать рубленый шницель с тушеной капусткой и полстакана сметанки. Шницель величиной с ладонь в столовой умели готовить сочным, как будто он был из двух половинок и между ними сок. Сметаной поливал капусту. Если тушеной капусты не было, в качестве гарнира брал жареную картошечку с винегретом или квашеной капусткой.
Воскресными вечерами часто вдвоем - втроем в столовой посиживали за беседой с бутылочкой рябины на коньяке или перцовочкой. Один раз столовая умудрилась закупить бочку маленьких соленых белых грибочков. Мы этим удовольствием пользовались, пока все грибочки не съели.
Народа по вечерам было мало, официантки всех знали в лицо, обстановка была спокойная и достаточно удобная - беседовать можно было тихонько, не повышая голоса. Была раздевалка; первое время без гардеробщиц, позже у кого-то что-то пропало, и появилась гардеробщица, которая сидела и смотрела, а одежду посетители вешали сами.
***
....Деньги мы не считали и ничего не планировали. Зарплату клали на полочку и с полочки брали на покупки. На мясо, молоко, масло, яйца, сахар и на прочие необходимости вроде круп, картошки и капусты зарплаты хватало - у меня уже была первая категория (180 р.). Одежда - чтобы не было дыр; если дыру можно было заштопать, то она заштопывалась. Ремонт обуви лежал на мне. В Москве на Сретенке был хороший магазин с большим выбором запасных частей для починки обуви, но удовольствия мне это занятие не доставляло, (как и Рите штопка). Отпуск, как и обеспечение сытости, подпадал под понятие о первой необходимости. Все остальное - от избытка. Мы никогда не брали в долг, ничего не покупали в кредит - все равно надо отдавать. Мы были свободны - над нами не висел Дамоклов меч долга.
Можно назвать нашу жизнь беззаботной.
Мамины обеды уж очень отличались от столовских. Щи были наваристые и с большим куском мяса, а я еще, чтобы в обеденный перерыв быстро расправиться с горячими щами, их охлаждал большим количеством сметаны. Начались проявления каких-то заболеваний - то ли гастрита, то ли колита - мы не стали выяснять, что это было, а перестали в обед есть еще и второе, да и маму это освобождало от хлопот по его приготовлению.
В какое-то время мне показалось, что я начинаю полнеть. Опасаясь этого, я воспользовался рекомендованной журналом «Наука и жизнь» мясной диетой, и некоторое время съедал в день 700гр. прессованной говядины без гарниров и хлеба. Помогло. Моя сытая жизнь очень отличалась от жизни не имеющих категории молодых специалистов (95 р.), которые к этому времени уже обзавелись семьей.
Прессованная говядина и прочие мясные изделия: колбасы, окорок в магазинах были, и стоили они дешевле базарного мяса, а вот мясо в магазинах было очень редко, и я выстаивал многочасовые очереди, набитые в магазин, как плотно сжатая изгибающаяся лента серпантина, составленная из прижатых друг к другу мужчин и женщин. Достигнув прилавка, покупали столько, сколько «давали» - 3 - 5кг.
Вот некоторые записи: 14.04.61. весь вечер с 6-ти стоял за мясом - не досталось. 17.10.61. открылся съезд, принявший программу построения коммунизма; удалось достать 4кг. мяса, за маслом не решился стоять - такая давка.
Когда на Управе открыли магазин «Мясо. Молоко», я по наивности подумал, что теперь-то уж мясо будет чаще - ведь не может же быть магазин «Мясо» без мяса.
Может.
Когда мы поселились в однокомнатной квартире у сослуживца, мне удалось в этом магазине «хапнуть» целую «авоську» хорошей свинины. На двоих нам этого должно было хватить надолго. Дело было в январе, и чтобы сохранить мясо, я авоську на веревочке повесил через форточку за окно. Ночью форточкой веревочку перерубило и мясо упало. К величайшему моему стыду, я не порадовался за товарища, нашедшего это мясо.
Время Великого эксперимента породило своеобразную лексику: хапнул, достал, выбросили, дают, авоська. Авоська - это плетеный мешочек с ручками, занимающий в кармане место не более носового платка. Носят его в кармане «на авось», вдруг где-нибудь, что-нибудь «выбросили».
В 64-м, после прихода Брежнева, в магазинах появилась импортная свинина, но года через три мясо в провинциальных наших магазинах исчезло окончательно.
Последний кусок мяса в государственных магазинах продали где-то около семидесятого года.
Очереди выстроились в коммерческих магазинах, закупающих мясо у крестьян из личного хозяйства. Там мясо было несколько дороже, чем в государственных, но дешевле чем на базаре.
Мясо привезли! Выстроилась очередь, но мясо переморожено и будет крошиться при рубке. Стоим. Насмерть стоим. Рубщика нет. Продавец, видя непреклонность очереди, предлагает смелому взяться за рубку. Моя очередь была далеко, и я взялся. Под шутки и ругань за брак в рубке, нарубил кучу, и получил свою «пайку». Торговля пошла, а за топор взялся следующий из конца очереди.
Всегда было мясо на рынке, но оно было почти в два раза дороже, чем в госторговле. На крытом рынке в городе можно было купить относительно дешевую по сравнению с говядиной конину, и мы ее покупали, пока она практически не сравнялась по цене с говядиной. Конечно, старались подешевле, но мясо в нашем доме было всегда - рыночное мясо нам было доступно.
Везли мясо из Москвы, возвращаясь после командировок. Везли по 8 - 10кг. и не только говядины. Как-то я привез ящик мороженых уток. Проводники иногда зимой открывали для нас ящики под полом вагона, чтобы мясо не испортилось. Отправляясь в Москву, брали с собой складные чемоданы и сумки для мяса. Страна, как бы в лицах, разыгрывала несуразную комедию: из Калуги, из Рязани и Казани гонят в столицу скот и везут туши, в столице рубят и по килограммам везут в Калугу, Казань и Рязань.
При мне в очереди в магазине на ул. 25-го Октября (сейчас Никольская) москвичка возмущается: «Вот, понаехали», а мужчина из этой же очереди смеется, но не очень добродушно: «Так, мясо-то наше, что-то я в Москве не видел скотины, кроме…» - промолчал, и москвичка молча проглотила. И он, и она - люди, видно, воспитанные, да жизнь загнала.
К восьмидесятым годам специальные «колбасные» поезда в Москву отправлялись. По поводу специальных поездов в то время появилась присказка: «Мужчина везет, сколько может, а женщина сколько надо».
Везли не только мясо, везли и хорошие вина, а однажды мне, когда я остановился в общежитии гостиницы «Москва», в гастрономе на первом этаже посчастливилось купить килограмма два копченой кеты. Покупал-то я горячекопченую треску. Мне ее уже взвесили, и я оплатил покупку в кассе, но подойдя за покупкой к прилавку, увидел, что в это время «выбросили» на продажу кету. Продавщица по моей просьбе заменила мне треску на кету, я доплатил и получил редкий деликатес. В этом гастрономе продавцы были предельно доброжелательны и старались угадать желание покупателя.
Картошку в магазинах продавали всегда полугнилую, поэтому, когда мы жили у Нетесовых, я на лестничной площадке поставил ящик и с базара принес мешок. А когда уже жили в своей отдельной квартире, то в подвале дома оборудовал нечто вроде погреба и там хранил и картошку, и соленые огурцы, и квашеную капусту. Потребляли мы этого добра много - до 18 банок огурцов и четырехведерную бочку капусты. Сейчас трех банок огурцов не съедаем, а капусты, к сожалению, не квасим. Между прочим, тогда в магазинах свежей капусты зимой не было, продавали квашеную капусту. Хрущев как-то возмущался, что в магазинах нет квашеной капусты с клюквой, и она кое-где появилась и с клюквой и с тмином, но домашняя была вкусней. Жизнь постоянно меняется - сейчас (2015) огурца не солим, иногда маринуем немного, а капусту я в трех литровой банке солю.
В сезон сбора цитрусовых завозили их в магазины, и выстраивались опять серпантины очередей и цитрусовые, как и мясо, брали «сколько дают» -3 - 5 кг, а задние кричали: «Давайте меньше, чтобы всем хватило».
Источник: https://flibusta.is/a/293268
Опперман участвовал в этих разработках самым активным образом. Как он рассказывал, приходит идея, а идет война. Берешь свою пайку хлеба, идешь в цех, и рабочий за этот кусочек хлеба делает ТЕБЕ!!! вновь придуманную деталь! Это не была увлеченность фашизмом, это была увлеченность работой - так же он и у нас работал. Жена Оппермана ругалась: «Забирай и кровать на свой завод».
А на счет фашизма… умные трезвые люди, вроде него, радовались восстановлению экономики и успехам Германии до той поры, пока Гитлер не ввел войска в Чехословакию. После Чехословакии они прикусили губы и стали опасаться, что добром амбиции Гитлера не кончатся, поэтому поражение восприняли, как реальность. Нельзя против всего мира идти.
К нашим рассказам о зверствах фашистов, о «душегубках» относились с недоверием.- Вы их видели? Даже свидетельство одного из наших товарищей о том, что кто-то из его родственников, вроде в Краснодаре, погиб в душегубке, не развеяли их сомнения: не спорили, но сомневались.
Как мы о том, как добывалось золото на Колыме, узнали только из публикаций тех, кто пережил этот ад, так и они о том, что было за колючей проволокой Бухенвальда, узнали только после Нюренбергского процесса. По слухам среди тыловых немцев, там были «трудовые» лагеря, а фронтовые немцы, вообще об этом не знали - перед ними был фронт. Об этом мы беседовали с Опперманом, а что по этому поводу могли сказать остальные 70 миллионов немцев, я не знаю.
Когда в разгромленной Германии завод остановился, Опперман перебрался в деревню, где нашел работу трактористом. Как он говорил - трубка в зубах, баранка в руках, и далеко от послевоенных городских забот, тревог и волнений.
Приняв решение о перебазировании немецкого ОКБ из города Дессау на Управленческий, правительство назначило русскую администрацию, которая отправилась в Дессау за документацией, станками и людьми.
Людей приглашали добровольно - принудительно. Тебе о работе говорят оккупационные власти победившей страны, т.е. отказаться невозможно, но предлагают приемлемые условия. Зарплата в два раза выше, чем у русских специалистов, и свобода в пределах загородного района - Волга, лес. Специалистов искали, нашли и Оппермана.
Договор с людьми заключали на 5 лет. Немцы это восприняли буквально - с точностью до месяца. Ну а поскольку были заключены договоры, то и работали они, стараясь не уронить свою марку специалиста. Разрабатывали и доводили новые для нас, да и для мира, двигатели.
Включились в работу и мы. Уходили с завода ко времени закрытия столовой - чтобы успеть поужинать (10 часов вечера). Конечно, не все немцы работали, как Опперман, - с запредельной самоотдачей. Основная масса работала строго по часам. Нас влили в немецкий коллектив набираться опыта, чтобы со временем заменить немцев без заминки в проектировании и доводке двигателей. Мы завидовали им, как специалистам. Мы видели, что такие специалисты везде и всегда нужны. Вот мы их победили и не просто победили, а разбили, но не их, а Германию, а их как специалистов пригласили к нам работать, и платим им больше, чем своим специалистам. Еще перед войной, когда в Германии свирепствовала безработица, некоторые из них поехали работать в Америку, и там они ценились как специалисты.
Как в любом коллективе, так и среди немцев были разные и люди, и работники. Работающий в нашей бригаде немец Бёльке был стрелком в экипаже самолета во время войны. Во время войны он целился в наши самолеты и, может быть, сбивал их, мы, разумеется, об этом не говорили, в душу не лезли, а теперь он каждый день с утра шел на испытательные стенды и выписывал из протоколов испытания двигателей данные, относящиеся к работе маслосистемы. С испытательной станции приходил на свое рабочее место и по данным испытаний строил графики - это был его предел. Это была его работа, и работал он в нашем коллективе, который считал своим. Задавал программы испытания и анализировал графики Опперман.
Немец Зиман вел испытания наших агрегатов в лаборатории. Он не скрывал своего презрительного к нам отношения. Ячейки его памяти были заняты воспоминаниями о блестящих победах немцев в начале войны. Поражение объяснял тем, что на Германию навалились все, забывая о том, что не на Германию все напали, а Германия противопоставила себя всем. Однако, находясь в подчинении немца Оппермана, недобросовестности в работе не допускал, прилежно исполняя заданные работы. Назначенные немцам оклады, в два раза превосходящие оклады наших специалистов, подогревали их чувство превосходства над нами, и некоторые вели себя нагло.
Здоровенный немец, который, противопоставляя себя русской зиме, при любых морозах не носил теплой одежды, а чтобы уверенно чувствовать себя на наших, заваленных по окна первых этажей сугробами, скользких тротуарах (ни дворников, ни бульдозеров для чистки тротуаров не было), привязывал к ботинкам металлические пластины с приваренными к ним ребрами. Войдя в здание, не отвязывал эти пластины, а прямо с улицы, громыхая по паркету, шел на свое рабочее место. Однажды, проходя мимо, это безобразие увидел полковник Кузнецов. Главный конструктор поступил по военному - он посадил этого немца «на губу», велев запереть немца на два часа в кладовке. Немцы восприняли это с юмором и от всей души хохотали по поводу наказания, насмехаясь над соотечественником - по паркету все же в подковах с шипами не ходят.
Николай Дмитриевич вообще нетерпимо относился к нарушениям этики быта. Когда был он уже генералом и летел в рейсовом самолете, в салоне оказался пьяный офицер, который вел себя по-хамски. Кузнецов поставил его перед собой, сорвал с него погоны, и велел доложить в части, что генерал Кузнецов наложил на него взыскание. По этому поводу тогдашний министр обороны написал письмо Николаю Дмитриевичу, что погоны срывать все же не следовало.
Конечно, немцы понимали, в какой стране они живут. Они сами только что жили в стране партийной диктатуры и органов гестапо.
Был характерный случай на испытательной станции. Русский моторист в присутствии немецкого моториста, находясь на эстакаде, перегнулся через перила и свалился с двухметровой высоты вниз головой. Его увезли в больницу с сотрясением мозга. Немецкий моторист, напугавшись, что его могут обвинить в покушении на здоровье русского моториста, так убедительно старался показать, как это произошло, что сам свалился, и его увезли в ту же больницу. Такой вот смех сквозь слезы.
Бывали и по-настоящему острые моменты. Как-то у Кузнецова разбирали дефект в работе камеры сгорания, связанный с работой маслосистемы, поэтому я в этом совещании участвовал. Дефект никак не поддавался устранению, а о ходе работ Кузнецов был обязан докладывать в министерство. Он только что был назначен Главным конструктором, и в министерстве старались убедиться, что их выбор правилен.
На этом совещании в предвидении неприятного разговора с министерством Кузнецов сорвался. Он стал кричать на начальника отдела камеры сгорания доктора Герлаха, обвиняя его в том, что он занимается саботажем и вредительством. В отношении того разбираемого дефекта я и тогда, и сейчас так не думаю, но через несколько лет после этой сцены, когда Герлах уже в ГДР занимал высокий пост на уровне заместителя министра, его, как мы тогда узнали из газет, обвинили в шпионаже в пользу ФРГ. Нам это было интересно, потому что, возможно, это был наш Герлах, но сам факт, трактуемый, как шпионаж, был для нас «шпионажем» в одной части Германии в пользу другой части той же Германии, т.е. как бы службой одной общей Германии. Это ощущение стало осязаемым после возведения в Берлине каменной стены разделившей Берлин на две части. Разные части не надо разделять - они и так разные, а вот стена свидетельствовала, что на части разделен единый, в сознании жителей, Берлин.
В целом Кузнецов с большим уважением относился к немецким специалистам. Он, как и мы, учился у них. От их работы зависела его карьера, да и послали-то его на завод на первых порах военным надсмотрщиком, но немцы быстро разглядели в нем талант инженера и относились к нему с не меньшим уважением, чем он к ним.
Начальник нашего ОКБ немец Бранднер не был приглашен на работу на наш завод, - он был на него послан. После разгрома Германии его, как ценный интеллектуальный капитал захватили и посадили, может быть, в «шарашку», подобную той, в которой до этого сидели Туполев и Королев. Бранднер, сидя в тюрьме, заявил, что ему нужна чертежная доска. Наша власть за тем его и посадила, чтобы работал, и доску ему дали. Он начертил двигатель и предложил свои знания, чтобы его сделать. Не исключено, что это просто легенда, сочиненная, чтобы возвеличить начальника ОКБ как специалиста, а его не надо было возвеличивать, мы и так видели его величие.
Подписывает он отчет или заказ, вроде бы не глядя, а через некоторое время, иногда продолжительное, спрашивает по существу подписанного им документа. Не целесообразные заказы не подписывал. Я пришел к нему как-то с таким заказом. Он убедил меня, что ради пустяшного эксперимента не стоит загружать, работающее с напряжением производство, а я все время что-то пробовал. Т.е. он держал в уме весь процесс проектирования и доводки. А над этим «вроде не глядя» немцы решили подшутить.
Когда приносишь пачку документов по одной теме, то главный содержательный документ кладешь сверху и по нему докладываешь по существу проблемы или вопроса. Остальные сопровождающие первый лист листы кладешь под первый, чтобы выглядывало только место, где надо поставить подпись.
Немецкие юмористы среди листов, сопровождающих главный, подложили записку, что Бранднер обязуется поставить шутникам ящик пива. Пришлось поставить. Такими были взаимоотношения в немецком коллективе.
Бранднер следил и направлял всю текущую работу. Конечно, согласованно и в соответствии с генеральной линией, заданной Кузнецовым. Каждое утро он обходил все конструкторские бригады и знал, что творится на каждой чертежной доске, как воплощаются в чертежи задания и мысли Кузнецова.
После того, как немцев отпустили, он назвал местом своего поселения Австрию. Будучи в Австрии, он опубликовал в журнале «Интеравио» статью о своей работе у нас, в которой очень высоко оценил талант Кузнецова как двигателиста. Из Австрии он прислал Кузнецову телеграмму с приглашением на свадьбу дочери. Кузнецов ему не ответил. При наших порядках для него это было просто невозможно при всем его уважении к Бранднеру.
Немцы были исключительно ответственны в своей работе, чрезвычайно дорожили своей репутацией.
В цехах лежали так называемые книги ОКБ, в которых конструктор ОКБ мог сделать запись о необходимом изменении чертежа, которое он увидел непосредственно в цехе в процессе изготовления детали или по результатам испытания узла или двигателя. Эта запись сразу принималась как руководство к действию. Понятна та ответственность, которую брал на себя конструктор, принимая решение зачастую без согласования с начальством. Начальник у немцев организовывал работу, а за работоспособность узла отвечал конструктор. Поэтому он и мог самостоятельно сделать запись в книге ОКБ, чтобы не задерживать производство, не останавливать его на время согласования. Потом это изменение вносилось в чертеж, проходя все стадии согласования, с соблюдением всех требований стандартов, но изменялась деталь еще до соблюдения этих необходимых формальностей, которые являлись дополнительным контролем.
О мере ответственности, которая возлагалась на работника конструкторского бюро, рассказывал немец Фольгайм. Ему довелось работать в Америке на проверке чертежей. Конструктор, пока чертит, настолько привыкает к своему чертежу, настолько он у него примелькался в глазах, что при всем старании он может не заметить своей ошибки. В цех же чертеж должен идти без ошибок. Чтобы достичь этого, в американском конструкторском бюро, где он работал, был организован институт контролеров, проверяющих все выходящие из конструкторского бюро чертежи. Фольгайм рассказывал, что когда контролер первый раз пропустит чертеж с ошибкой, ему дружелюбно скажут, что надо постараться быть более внимательным. Если он еще раз пропустит ошибку, его с этой работы снимут, т.к. он не способен быть достаточно для этой работы внимательным.
У нас, как и у немцев, чертеж подписывает начальник бригады, начальник отдела, ведущий конструктор, Начальник ОКБ, технолог, Главный технолог и Главный конструктор. Помимо них чертеж, как и у немцев, подписывал еще и начальник бригады стандартов (нормалей), который контролировал правильность оформления чертежа, в том числе простановки размеров, и все-таки в цех чертежи поступали с ошибками, но никто никакой ответственности за пропущенные ошибки не нес. Значительную часть нашего рабочего времени отнимал процесс выпуска «листков изменения» с исправлением ошибок конструктора.
Немцы и нам старались привить ответственность. Так, удачно сконструированную нашим конструктором Еличевым центрифугу они называли «центрифуга Еличева». Понятна та гордость и та ответственность, которую испытывал Еличев по отношению к «своему» узлу. Перед войной у немцев были Мессершмитты, Фокке-Вульфы, а у нас И-15, И-16 и только перед самой войной Яки, Лаги.
Когда я пришел в бригаду, я не мог ограничиться чертежной доской и стал интересоваться процессом. По моим вопросам Опперман понял, что я нутром чувствую гидравлику процесса, и привлек меня к испытаниям двигателя на стенде и к испытаниям агрегатов в лаборатории. Очень скоро Оппермана перестали беспокоить и стали и днем и ночью вызывать по телефону меня. Если днем на работе вызывали Оппермана, то все равно он посылал на стенды меня.
Ночью звонили в общежитие. Телефон стоял в коридоре на тумбочке у вахтерши. Она шла к нам, будила меня, я в трусах садился на ее место и пытался спросонья понять, что же там, на испытательной станции двигателей (цех 14) или в лаборатории (цех 23) случилось. Иногда удавалось дать рекомендацию по телефону, а иногда одеваешься и по пустому ночному городку один идешь на завод. Гордость меня распирала оттого, что меня позвали, что я нужен, что на меня надеются, и полная уверенность, что я решу проблему. Позже ребята говорили, что они завидовали тому, что я только что пришел на завод, а меня уже по ночам вызывают.
Самоуважение, а, следовательно, и ответственность вызывало в нас и отношение к нам немецких начальников цехов.
Я еще только собираюсь выпустить чертеж клапана, а Гер Опперман уже предупредил начальника цеха. Я еще только рассчитываю пружину, а уже звонит начальник цеха Гер Лямме и спрашивает: «Гер Камоцкий, какой диаметр и марка проволоки для пружины? Надо посмотреть, есть ли на складе, чтобы не было задержки».
Почти все немцы освоили русский язык. Я пытался что-то освоить в немецком, но за год, кроме нескольких названий агрегатов, ничего не освоил. Немец Зиман принципиально не говорил по-русски. А может быть, был не способен, как и я, освоить чужой язык. Гер Опперман с улыбкой смотрел на нас, когда мы с Зиманом пытались обсудить программу для испытания в лаборатории. Зиман должен был передавать мне опыт. Мы вперемежку сыпали русские, немецкие и английские слова, кивали друг другу головой и говорили совершенно о разных вещах. Но, так как программу, в конечном счете, писал я, то уже через месяц другой я писал то, что считал нужным и так, как считал нужным, а Гер Опперман мою программу всегда утверждал - он сразу меня отметил.
Был среди немцев инженер в лаборатории, который знал русский язык лучше меня (у меня-то с первого по последний класс были тройки вперемежку с двойками). Он родился и вырос в Астрахани, а перед войной уехал в Германию. И вот опять оказался в России, но уже как гражданин Германии. Звали его Виктор Михайлович. В техбюро лаборатории, где он работал инженером и где я бывал по долгу службы, немцы шутили: «Немец Виктор Михайлович и русский Эдуард Телесфорович».
Когда немцев с нашего завода отпустили, он сразу оказался в Германии, а те немцы Поволжья и Северного Кавказа, которые сохранили верность своей Родине - России и перед войной не уехали в Германию, были во время войны вывезены в Сибирь и в Казахстан. Когда им через много лет после окончания войны встал вопрос о возвращении их на родину (на Кавказ и на Волгу), то их благоустроенные поселки оказались занятыми и запущенными Новые жители их не ждали и им не радовались, Началось длительное «решение вопроса» - согласование административных, правовых, моральных, экономических и эмоциональных проблем.
Многие при этом решили уехать на историческую родину, но и Германия для некоторых из них оказалась чужой - они уже стали русскими.
Типичных судеб нет, но судьбы каждого дает некоторый оттенок общей картине. В нашем доме живет потомок таких немцев - Матис Яков Яковлевич. Жили его предки на Запорожье еще с Екатерининских времен. Перед войной забрали деда, а с началом войны его отца, которому было 17 лет, и троих его старших братьев сначала мобилизовали и уже одели в форму, но тут же передумали, форму заменили на робу и отправили, как врагов, на рудники Ивдельлага на Урале. Три брата там погибли, Выжил только один, после отбытия срока, в 1948 году его отправили на спец поселение в совхоз Новосибирской области, где были вывезенные с Запорожья немецкие семьи, в том числе и его мать.
Матери, чтобы ее не расстраивать, он не сказал о гибели остальных ее сыновей, а после XX съезда они узнали, что и деда его расстреляли. В Сибири он обзавелся семьей, и в 50 году у него родился сын Яков, который на действительной служил в наших краях. Ему понравился Управленческий, и он после демобилизации поступил в школу мастеров на нашем заводе. До пенсии работал мастером и живет в нашем доме. После войны отцу вернуться в Запорожье не разрешили, и после налаженных отношений с Германией, отец в Германию репатриировался, но не прижился там - психологически он был уже наш, и когда умерла жена, он вернулся в Россию и поселился в Краснодарском крае у дочери. Ему сейчас 90 лет, и он чувствует себя дома.
...Мы захлебывались от свободы. Наша заводская стенгазета, как орган парткома, беспощадно критиковала, за исключением Кузнецова, всех, вплоть до директора завода. Наша окабэвская стенгазета шутила, было много озорства, и вот мы поместили в ней рисунок из какого-то гэдээровского журнала: «критика сверху и критика снизу». Это была аналогия нашей русской шутки: «критиковать начальство, это все равно, что мочиться против ветра, сам же и будешь в моче». На гэдээровском рисунке два балкона: критикующий снизу бросает вверх кирпич, который не долетает до верхнего, и, падая, бьет по голове критикующего снизу.
Нас с Лычагиным вызвал к себе в кабинет начальник ОКБ Мухин. Среди ругани прозвучало и такое: «Подождите, еще сажать будем»! Мухин не заметил, что поезд уже ушел, и огоньки его последнего вагона уже скрываются за горизонтом. На нас его ругань не произвела никакого впечатления. На выходе из кабинета мы рассмеялись - только озорство подогрел, в том числе и заявлением о том, что еще сажать будут. Между прочим, другого случая повышения голоса при общении со мной за все время работы я не припомню.
...Жизнь в Управленческом городке у меня так сложилась, что вопросы быта никогда не создавали каких-либо препятствий работе. Я был от бытовых забот свободен.
Мне, как молодому специалисту, имеющему диплом с отличием, оклад назначили 1000р. (на 50р. больше, чем без отличия), а через год я сдал на категорию, и оклад стал 1250р.
С премиями и доплатами к нашему приезду сложилась трагикомичная ситуация. До апреля 1952-го года каждый месяц была «премия» 40% к окладу. Я вышел на работу 1-го апреля и с 1-го апреля эту «премию» отменили. Премия тогда не имела никакого отношения к личным успехам, к успехам бригады, отдела, или к успехам завода в целом. Где-то там - в министерстве или в Совете министров - решали: в связи с важностью решаемой задачи, этому коллективу надо подбросить. Наш приход совпал с очередной кампанией борьбы с «разбазариванием средств» и задачей «повышения роли премий в повышении производительности труда». Ну и, как бывает при проведении всяких кампаний, решали эту задачу вне всякой связи с провозглашенной целью.
Оставались еще 20% надбавки к окладу за знание иностранного языка, но, когда мы поступили на курсы подготовки к министерским экзаменам, надбавку отменили и курсы распались. Если для меня это было поводом для шуток, то для семейных это было причиной для печали.
После того, как у меня оклад стал 1250 р., я еще изредка посылал папе по 300 р. и регулярно в течение учебного года 100 р. Толику, а потом послал Павлу в Новосибирск 500 р., опять, между прочим, демонстрируя свою полную людскую несуразность. Я их послал не Павлу, а его двоюродной сестре, по линии отца, Светлане, чтобы она помогла ему, если он попадет в затруднительное положение. Я не помню, что из этого получилось, но помню, что какая-то чепуха. Мысленно я посылал, конечно, не Толику и не Павлу, а дяде Марку, при котором жили мама и бабушка.
Питался я в столовой. Какой была торговля в магазинах, меня не волновало. Но, иногда в выходной возникала идея капусты, или картошки пожарить и я заходил в маленький магазинчик на два торговых места, с одного из них продавались овощи, а на другом продавалось мясо (свободно, без очереди, но это было в первых годах моей жизни на Управе).
Девчата из Рыбинска, которые перед приездом в Куйбышев попали в Запорожье, поразились прекрасному снабжению на Украине, по сравнению с Управой и Рыбинском. В Рыбинске даже с хлебом, особенно белым, были проблемы.
Как-то, по моим наблюдениям складывается у меня впечатление, что самые что ни на есть нашинские области центральной России традиционно хуже снабжаются и живут (за исключением, разумеется, Москвы и Ленинграда), чем окраины. Как будто Политбюро рассуждает - свои потерпят.
Помню, что одно время в продуктовом магазине бакалеи и гастрономии пустые полки гастрономического отдела были сплошь заставлены консервами «снатка». В литературе спорят, что означает это слово, но это было мясо краба в собственном соку. Сейчас такие консервы стоят бешеных денег. Производили мы их для экспорта, а Запад препятствовал их импорту в свои страны, требуя от нас на взаимной основе открыть двери для экспорта в нашу страну товаров потребления, но мы на это денег не хотели тратить, покупая только средства производства. Об этом я узнал из статьи Английского премьера Макмиллана, опубликованной на взаимной основе со статьей какого-то нашего руководителя (Молотова?), но не Сталина. Сталин до сравнения с Макмилланом опуститься не мог.
Чтобы разгрузить магазин от этих консервов, стали их навязывать нам в столовой, чуть ли не щи пытались с ними варить.
Теоретики коммунизма в идеале стремились к освобождению трудящихся от хлопот домашнего хозяйства и всячески развивали систему общественного, коллективного питания. Наряду с ресторанами, которые воспринимались как места развлечения с потреблением спиртного, и где были, соответственно, высокие цены, широкое развитие получила сеть столовых с низкими ценами, доступными для каждодневного питания.
В столовой я себя не ограничивал. Утром - мясное блюдо и чай или кофе - каждый день одно и то же. Когда надоест - булочку с маслом, колбаской, сыром и чай или кофе, и опять пока не надоест. Все бегом, не выбирая и не задумываясь. А уж если опаздываешь, то хватаешь стакан томатного сока и стакан сметаны, смешиваешь, стоя выпиваешь и помчался.
На обед салат или селедочка, затем борщ, а на второе в меню были отбивная, ростбиф, бефстроганов, шницель или гуляш с жареной картошкой, реже лангет, антрекот и т. п. Для любителей - томатный сок, сметана; запить - компот летом, чай зимой. Директор столовой и шеф-повар были наши - управские, т.е. наши знакомые, и им было приятно, что обеды нам нравятся. До сих пор помню Фуфайкина, который 8 лет меня кормил. Командированные на наш завод хвалили нашу столовую, впрочем, столовые московских заводов и ЦИАМ, где мы бывали в командировках, тоже были не плохие.
Обедали мы небольшой компанией 10 - 15 человек. Когда в столовой были официанты, мы после обеда заказывали обед на следующий день. К обеду официанты составляли для нас несколько столов вместе и накрывали их к нашему приходу. Непременной была банка томатного сока. Стоил обед рублей пять, при окладе молодого специалиста 950р, но у нас за счет добавок: сока, селедочки, сметанки - немного дороже.
Обеденный перерыв на нашем заводе длится полтора часа, чтобы люди могли сходить домой и пообедать дома. Мы - наша общежитская компания - летом, придя после обеда на завод, принимали душ. Через два - три года после отъезда немцев, души постепенно один за другим ликвидировали.
На ужин я любил брать рубленый шницель с тушеной капусткой и полстакана сметанки. Шницель величиной с ладонь в столовой умели готовить сочным, как будто он был из двух половинок и между ними сок. Сметаной поливал капусту. Если тушеной капусты не было, в качестве гарнира брал жареную картошечку с винегретом или квашеной капусткой.
Воскресными вечерами часто вдвоем - втроем в столовой посиживали за беседой с бутылочкой рябины на коньяке или перцовочкой. Один раз столовая умудрилась закупить бочку маленьких соленых белых грибочков. Мы этим удовольствием пользовались, пока все грибочки не съели.
Народа по вечерам было мало, официантки всех знали в лицо, обстановка была спокойная и достаточно удобная - беседовать можно было тихонько, не повышая голоса. Была раздевалка; первое время без гардеробщиц, позже у кого-то что-то пропало, и появилась гардеробщица, которая сидела и смотрела, а одежду посетители вешали сами.
***
....Деньги мы не считали и ничего не планировали. Зарплату клали на полочку и с полочки брали на покупки. На мясо, молоко, масло, яйца, сахар и на прочие необходимости вроде круп, картошки и капусты зарплаты хватало - у меня уже была первая категория (180 р.). Одежда - чтобы не было дыр; если дыру можно было заштопать, то она заштопывалась. Ремонт обуви лежал на мне. В Москве на Сретенке был хороший магазин с большим выбором запасных частей для починки обуви, но удовольствия мне это занятие не доставляло, (как и Рите штопка). Отпуск, как и обеспечение сытости, подпадал под понятие о первой необходимости. Все остальное - от избытка. Мы никогда не брали в долг, ничего не покупали в кредит - все равно надо отдавать. Мы были свободны - над нами не висел Дамоклов меч долга.
Можно назвать нашу жизнь беззаботной.
Мамины обеды уж очень отличались от столовских. Щи были наваристые и с большим куском мяса, а я еще, чтобы в обеденный перерыв быстро расправиться с горячими щами, их охлаждал большим количеством сметаны. Начались проявления каких-то заболеваний - то ли гастрита, то ли колита - мы не стали выяснять, что это было, а перестали в обед есть еще и второе, да и маму это освобождало от хлопот по его приготовлению.
В какое-то время мне показалось, что я начинаю полнеть. Опасаясь этого, я воспользовался рекомендованной журналом «Наука и жизнь» мясной диетой, и некоторое время съедал в день 700гр. прессованной говядины без гарниров и хлеба. Помогло. Моя сытая жизнь очень отличалась от жизни не имеющих категории молодых специалистов (95 р.), которые к этому времени уже обзавелись семьей.
Прессованная говядина и прочие мясные изделия: колбасы, окорок в магазинах были, и стоили они дешевле базарного мяса, а вот мясо в магазинах было очень редко, и я выстаивал многочасовые очереди, набитые в магазин, как плотно сжатая изгибающаяся лента серпантина, составленная из прижатых друг к другу мужчин и женщин. Достигнув прилавка, покупали столько, сколько «давали» - 3 - 5кг.
Вот некоторые записи: 14.04.61. весь вечер с 6-ти стоял за мясом - не досталось. 17.10.61. открылся съезд, принявший программу построения коммунизма; удалось достать 4кг. мяса, за маслом не решился стоять - такая давка.
Когда на Управе открыли магазин «Мясо. Молоко», я по наивности подумал, что теперь-то уж мясо будет чаще - ведь не может же быть магазин «Мясо» без мяса.
Может.
Когда мы поселились в однокомнатной квартире у сослуживца, мне удалось в этом магазине «хапнуть» целую «авоську» хорошей свинины. На двоих нам этого должно было хватить надолго. Дело было в январе, и чтобы сохранить мясо, я авоську на веревочке повесил через форточку за окно. Ночью форточкой веревочку перерубило и мясо упало. К величайшему моему стыду, я не порадовался за товарища, нашедшего это мясо.
Время Великого эксперимента породило своеобразную лексику: хапнул, достал, выбросили, дают, авоська. Авоська - это плетеный мешочек с ручками, занимающий в кармане место не более носового платка. Носят его в кармане «на авось», вдруг где-нибудь, что-нибудь «выбросили».
В 64-м, после прихода Брежнева, в магазинах появилась импортная свинина, но года через три мясо в провинциальных наших магазинах исчезло окончательно.
Последний кусок мяса в государственных магазинах продали где-то около семидесятого года.
Очереди выстроились в коммерческих магазинах, закупающих мясо у крестьян из личного хозяйства. Там мясо было несколько дороже, чем в государственных, но дешевле чем на базаре.
Мясо привезли! Выстроилась очередь, но мясо переморожено и будет крошиться при рубке. Стоим. Насмерть стоим. Рубщика нет. Продавец, видя непреклонность очереди, предлагает смелому взяться за рубку. Моя очередь была далеко, и я взялся. Под шутки и ругань за брак в рубке, нарубил кучу, и получил свою «пайку». Торговля пошла, а за топор взялся следующий из конца очереди.
Всегда было мясо на рынке, но оно было почти в два раза дороже, чем в госторговле. На крытом рынке в городе можно было купить относительно дешевую по сравнению с говядиной конину, и мы ее покупали, пока она практически не сравнялась по цене с говядиной. Конечно, старались подешевле, но мясо в нашем доме было всегда - рыночное мясо нам было доступно.
Везли мясо из Москвы, возвращаясь после командировок. Везли по 8 - 10кг. и не только говядины. Как-то я привез ящик мороженых уток. Проводники иногда зимой открывали для нас ящики под полом вагона, чтобы мясо не испортилось. Отправляясь в Москву, брали с собой складные чемоданы и сумки для мяса. Страна, как бы в лицах, разыгрывала несуразную комедию: из Калуги, из Рязани и Казани гонят в столицу скот и везут туши, в столице рубят и по килограммам везут в Калугу, Казань и Рязань.
При мне в очереди в магазине на ул. 25-го Октября (сейчас Никольская) москвичка возмущается: «Вот, понаехали», а мужчина из этой же очереди смеется, но не очень добродушно: «Так, мясо-то наше, что-то я в Москве не видел скотины, кроме…» - промолчал, и москвичка молча проглотила. И он, и она - люди, видно, воспитанные, да жизнь загнала.
К восьмидесятым годам специальные «колбасные» поезда в Москву отправлялись. По поводу специальных поездов в то время появилась присказка: «Мужчина везет, сколько может, а женщина сколько надо».
Везли не только мясо, везли и хорошие вина, а однажды мне, когда я остановился в общежитии гостиницы «Москва», в гастрономе на первом этаже посчастливилось купить килограмма два копченой кеты. Покупал-то я горячекопченую треску. Мне ее уже взвесили, и я оплатил покупку в кассе, но подойдя за покупкой к прилавку, увидел, что в это время «выбросили» на продажу кету. Продавщица по моей просьбе заменила мне треску на кету, я доплатил и получил редкий деликатес. В этом гастрономе продавцы были предельно доброжелательны и старались угадать желание покупателя.
Картошку в магазинах продавали всегда полугнилую, поэтому, когда мы жили у Нетесовых, я на лестничной площадке поставил ящик и с базара принес мешок. А когда уже жили в своей отдельной квартире, то в подвале дома оборудовал нечто вроде погреба и там хранил и картошку, и соленые огурцы, и квашеную капусту. Потребляли мы этого добра много - до 18 банок огурцов и четырехведерную бочку капусты. Сейчас трех банок огурцов не съедаем, а капусты, к сожалению, не квасим. Между прочим, тогда в магазинах свежей капусты зимой не было, продавали квашеную капусту. Хрущев как-то возмущался, что в магазинах нет квашеной капусты с клюквой, и она кое-где появилась и с клюквой и с тмином, но домашняя была вкусней. Жизнь постоянно меняется - сейчас (2015) огурца не солим, иногда маринуем немного, а капусту я в трех литровой банке солю.
В сезон сбора цитрусовых завозили их в магазины, и выстраивались опять серпантины очередей и цитрусовые, как и мясо, брали «сколько дают» -3 - 5 кг, а задние кричали: «Давайте меньше, чтобы всем хватило».
Источник: https://flibusta.is/a/293268