Л.А. Зильбер. Чума в СССР. часть 2
В. Каверин, "Старший брат":
"За что его посадили в Баку? Не знаю. Думаю, что не знал и он. Причины, как известно, ткались из воздуха, как платье для короля в сказке Андерсена. Возможно, впрочем, что для ОГПУ было важно доказать, что чума занесена диверсантом, а он, перелистав десятки старых медицинских журналов, убедился в том, что по соседству с Гадрутом чумные вспышки бывали и раньше, о чем просто забыли... Кто мог мне помочь? Многие. Кто не откажет? Горький.
Да, надеяться можно было только на него, и, написав ему подробное письмо (в котором, к сожалению, нельзя было упомянуть о рекордно быстрой расправе с чумой в Азербайджане), я поехал в Москву.
Наконец И. А. Груздев, один из "серапионов", приехавший в Москву по предложению Горького (он работал над его биографией), предложил мне передать письмо и поговорить о брате.
Но неутешительным показался мне его рассказ о том, как это произошло. Горький выслушал Груздева и, сказав; "Трудное дело. Ох, трудное дело!" - с нераспечатанным письмом в руке пошел отдыхать.
Так и не знаю, помог ли он освобождению брата, но его выпустили через четыре месяца - невероятный случай! Хотя, возможно, помогли энергичные хлопоты Зины Ермольевой, которая, не помня незаслуженных обид, не теряя ни минуты, взялась за тяжкую, подчас унизительную работу, состоявшую из ежедневных писем, ходатайств, телефонных звонков и совещаний с друзьями. Впервые оценил я тогда ее готовность к самопожертвованию, ее поражающую смелостью натуру. Главную черту ее характера нельзя было назвать отзывчивостью, которая предполагает существование двух существ: одно - сострадающее, другое - нуждающееся в сострадании. Оба они в ней как бы соединялись. Не теряя себя, она легко воплощалась в того человека, спасение которого было целью ее настойчивости, сметливости, оптимизма, юмора (подчас в безвыходных ситуациях) и терпения, терпения и снова терпения.
Тридцатый год сказался и в том, что, вернувшись в Москву, он получил высокое назначение, сперва в Центральном институте усовершенствования врачей, а потом в Институте инфекционных болезней имени Мечникова (заместитель директора). Именно в эти годы он начинает заниматься вирусологией, добиваясь создания организации исследовательского центра. На первом всесоюзном совещании по проблемам ультравирусов он выступает с программным докладом, в котором широко представлена роль вирусов в биологии, медицине и сельском хозяйстве.
..пока все обстояло благополучно. Аресты шли, но первые в нашей стране вирусологические центры были созданы, вокруг Льва объединились молодые ученые, начались поиски собственного направления, и решающим этапом в этих поисках стала Дальневосточная экспедиция 1937 года по изучению неизвестной формы энцефалита.
"Эта работа, - пишет профессор Г. И. Абелев, один из выдающихся иммунологов, - можно без преувеличения сказать, создала советскую медицинскую вирусологию, она остается классическим исследованием в этой области. В ней сложилась советская вирусологическая школа". За один сезон работы, с мая по август 1937 года, был найден и выделен вирус-возбудитель заболевания и установлен переносчик болезни-клещ; само заболевание было выделено как неизвестная до сих пор форма энцефалита.
Все члены экспедиции были представлены к Сталинской премии. И все, кроме руководителя, получили ее. Что касается руководителя, то он, как враг народа, был вновь арестован.
И все же: какова должна быть инерция этого бреда, если блистательного молодого - ему было тогда 43 года - ученого, доказавшего, что его деятельность приносит бесспорную пользу стране, сначала сажают в тюрьму после того, как он ликвидировал чумную эпидемию в Азербайджане, а потом - сразу же после того. как он открыл причину тяжелой болезни, мешавшей хозяйственному и военному освоению Дальнего Востока. Не только государственный разум, но элементарный здравый смысл не мог участвовать в этом преступлении, которое мгновенно заставило брата, забыв о науке, сосредоточить все физические и душевные силы на сложной задаче спасения собственной жизни.
Арест в 1937 году - это было нечто совершенно другое, чем арест в 1930-м. Были разрешены и поощрялись пытки.
...Зинаида Виссарионовна Ермольева.
...К тому времени она уже не была женой Льва, хотя они жили вместе в новой квартире на Сивцевом Вражке. Редко я видел ее плачущей, однако подчас в минуты беспечного и даже веселого разговора из ее небольших глазок вдруг начинали катиться непрошеные слезы. Не помню, чем она заболела так тяжело, что не было никакой надежды на выздоровление. И должен признаться, что была в моей жизни полоса, когда я не то что не любил брата, но был искренне возмущен его поведением. Она тесно связывается с историей этой, продлившейся, должно быть, не меньше года болезни.
Все это я рассказываю к тому, что, когда Льва посадили вторично, в 1937 году, эта женщина, брошенная им, оскорбленная его равнодушием, кинулась хлопотать о нем с такой энергией, зоркостью, дальновидностью, упорством и изобретательностью, которые были свойственны, кажется, ей одной.
Обиды, равнодушие, холодность-все было мгновенно забыто. Начался поглощавший все душевные силы, грозивший смертельной опасностью труд освобождения.
Теперь два предмета надолго - до 1944 года - заняли прочное место в ее квартире на Сивцевом Вражке: чемодан, в который было уложено все необходимое (на случай ареста), и письменный стол, особый, постепенно наполняющийся черновиками, вариантами, заявлениями, копиями, справками, неоспоримо доказывающими, что еще со времен гражданской войны деятельность Льва была направлена к пользе и процветанию Советской страны.
В ее неустанных, ежедневных хлопотах можно было проследить - и это я понял не сразу - некий образ действий, заключавшийся в том, что ни один просвет, ни единая, пусть ничтожная возможность не проходили мимо ее внимания. Человек редкой находчивости, она с головой окунулась в сложнейшую сеть иерархических отношений, от которых зависела участь Льва. Как-никак к 1937 году Лев Александрович был видным деятелем нашей теоретической медицины, изобретателем АД вакцин, применявшихся в Красной Армии.
Он был вторично арестован в разгар его научной деятельности. За 1937 год он напечатал пять работ. Успела в январе 1938 года появиться и шестая. Она-то и говорит, что два года между арестами были отданы непосредственному продолжению работы - по клещевому энцефалиту, - заложившей основы советской вирусологической школы. Это полоса схваток с теми, кто пытался присвоить себе его открытие, схваток, кончившихся его победой и арестом в 1939 году. После возвращения приоритет был восстановлен. В 1946 году ему была присуждена Сталинская премия за монографию, написанную в 1938 году...
План, выработанный Зиной вместе с Захаровым, заключался в том, что я с помощью Ставского, первого секретаря Союза писателей, должен был устроить телефонный разговор между Тыняновым и Берией, который, как стало известно из третьих рук, с одобрением встретил "Смерть Вазир-Мухтара".
Во-вторых, было договорено - не помню с кем, - что я передам непосредственно "наверх", прямо на Лубянку, из рук в руки новые бесспорные доказательства полной невиновности Льва и поручительства видных ученых.
Первого июня 1939 года Лев был освобожден без судебного разбирательства и восстановлен во всех правах.
После освобождения летом 39 года он приехал в Ленинград. Никогда еще я не видел его в таком подавленном состоянии. Он похудел, поседел, впрочем, едва заметно.
Я не расспрашивал его, я знал, что он был не из тех, кто жалуется, рассказывая о неотомщенном унижении. Прошло немало лет, прежде чем я узнал, что ему отбили почки, сломали ребра, что он дважды - за отказ написать ложные показания - находился в Сухановской тюрьме, где применялись самые изощренные пытки. Да и узнал-то я как-то мельком, между прочим, полуслучайно. Так, однажды он рассказал, что следователь пожалел его - невероятный случай! - и, заметив, что он путается в словах, теряет сознание, предложил ему десять минут полежать на диване. "Заснул мгновенно, - сказал Лев и прибавил задумчиво: - Кто знает, может быть, меня спасли эти десять минут". Однажды через много лет, когда врач, смотревший его под рентгеном, ахнул, увидев криво сросшиеся ребра. Лев сказал, улыбаясь: - Не обращайте внимания, доктор. Это у меня врожденное.
Лев был молчалив, когда мы остались одни в пустой, прибранной на лето квартире. Поужинали, я предложил выпить, он отказался. Потом стали устраиваться на ночь и вдруг, ласково положив мне руки на плечи, он сказал: "Не суетись". И в этих словах, в серьезности, установившейся на усталом лице, мелькнуло выражение, заставившее меня болезненно вздрогнуть. Он хотел сказать: "Не суетись, это может повториться".
Потом мы собрались ложиться и он вдруг попросил у меня том энциклопедии Брокгауза и Ефрона на "И".
Когда рассвело, я слез с кровати - мне хотелось узнать, какая же статья из Брокгауза могла заинтересовать Льва после всего, что он пережил. Догадка не обманула. Том был раскрыт на статье "Инквизиция".
Прочел вслед за ним и я эту статью, убедившись в том, что за триста лет по приговорам испанской инквизиции с 1481 до 1809 года были сожжены немногим более тридцати тысяч людей да еще около трехсот тысяч были посажены в тюрьмы и подвергались другим наказаниям. Получалось, что примерно тысяча подлинных и мнимых еретиков в год страдали от «гнусного и неслыханного суда», как указывалось в Вормской летописи. ..И это произошло не за триста, а за тридцать лет.
Сходства не было. Действия инквизиции не проходили в немоте, в тайне, самое нарушение которой считалось тяжелым преступлением у нас. Против инквизиции сражались не голыми руками. В Германии первый инквизитор Конрад Марбургский был убит во время народного восстания, а через год два его помощника «подверглись той же участи», как вежливо сообщала энциклопедия. Во Франции борьба против инквизиции вызвала кровавые, опустошительные войны.
Помнится, меня долго мучило несчастное совпадение, мать приехала ко Льву, и в третий раз (1940] он был арестован у нее на глазах.
Теперь З.В. было вдвое труднее, ведь и (ее муж) Алексей Александрович (Захаров) был арестован. И все-таки она делала все, что могла, в этот последний предвоенный год. Но именно потому, что он был последний (или по другим, не известным мне причинам], тройки, работавшие в НКВД, не занимались следствием и делали свое дело, вынося приговоры без предварительного дознания.
Впоследствии Лев рассказывал мне, что накануне (как можно было ожидать] судебного разбора его дела он всю ночь готовился к защитительной речи. Легко представить себе, что это была первоклассная речь, которая опрокинула бы все обвинения. Ему не дали сказать ни слова. Он обвинялся по четырем пунктам 58-й статьи - измена родине, контрреволюционная агитация, диверсионно-вредительская работа и что-то еще, кажется, связь не то с Рыковым, не то с Пятаковым. Довольно было и одного первого пункта, чтобы приговорить его к расстрелу. Но он не подписал ни одного показания и это, по-видимому, решило дело. Впрочем, нельзя сказать, что он высоко оценил милосердие судей.
- Когда-нибудь лошади будут над этим смеяться! - крикнул он с бешенством, выслушав приговор.
Брат попал в лагерь на Печору и стал врачом в местной больнице. О последнем переходе, когда вдвоем с конвойным, замерзшие, поддерживая друг друга, они плелись, одолевая последние метры, Лев вспоминал как о самом тяжелом в жизни испытании. Он заплакал над тарелкой борща, которую врачи, знавшие его, поставили перед ним.
Но способность быстро приходить в себя после перенесенного потрясения не оставила его и в лагере. С его находчивостью и энергией, с его редкой способностью применяться к обстоятельствам иначе и быть не могло. Не знаю, сразу ли он попал в больницу, но так или иначе, оглядевшись, он сумел внести в ее жизнь ту живость и новизну, которыми было отмечено все, что он делал. Он сумел сразу же поставить себя, и это удалось.
"Будучи в одном из северных лагерей, я узнал, что олений мох - ягель - содержит много углеводов, и организовал довольно значительное производство дрожжей, используя обработанный соответствующим образом олений мох в качестве среды для их размножения. Дрожжи были очень важным продуктом в наших условиях, главным образом, как источник витаминов. При подкожном введении они оказывали весьма благоприятное действие на тяжелые авитаминозы и дистрофии, в которых не было недостатка. Мои дрожжи спасли немало жизней. Затем я узнал, что из ягеля можно делать спирт, что было известно еще с конца прошлого века. В военных условиях казалось целесообразным использовать громадные на севере запасы ягеля для приготовления спирта, экономя картофель и зерно, из которых, главным образом, производили тогда спирт. Я и написал об этом начальнику довольно обстоятельную записку с соответствующими выкладками. Между тем подкожные инъекции дрожжей для лечения авитаминозов и дистрофий начали применять и в других лазаретах."
Среди многих других трудностей, которые нужно было преодолеть для расширения дрожжевого производства, отсутствие пробок для закупорки бутылок было наиболее серьезным. Вместе с чл. - корр. АН проф. П. Н. Лукирским мы научились обрабатывать кору некоторых деревьев так, что она становилась эластичной на 2-3 недели. Этого было достаточно, чтобы послать дрожжи в соседние лазареты. Всем этим заинтересовалось санитарное начальство лагеря, и по моему предложению был устроен съезд лагерных врачей, на котором в числе других вопросов обсуждался и вопрос о подкожном лечении дрожжами. Съезд происходил за Полярным кругом и проходил очень оживленно и интересно».
Глубоко сожалею, что не сохранилось письмо чл. - корр. АН П. Н. Лукирского - я получил его в годы войны. Он с такой теплотой отзывался о Льве, что, читая письмо, я с трудом удерживался от слез. Физически спасли Лукирского дрожжи из ягеля, а психологически - это было несравненно важнее - мой брат, вернувший ему любовь и волю к работе и жизни. Он вышел на свободу годами двумя прежде, чем Лев.
Две лаконические фразы: «Одного из них (уголовников) я избил за кражу у меня масла. После этого отношения с ними наладились», - стоит расшифровать. Он попал в камеру, где сидели человек тридцать интеллигентов и два уголовника, которым никто и ни в чем не смел перечить. Не смели ослушаться, когда «пахан» торговал местами: одни, рядом с «парашей», ценились дешево, другие, подальше - дороже. Заключенные вынуждены были отдавать им часть своей «пайки».
- Ох, как я его бил! - вспоминал Лев с наслаждением, в котором, однако, было ощущение гадливости. - Он потом три дня отлеживался. И я же еще проверял, нет ли у него переломов! ..
Победивший в подобных случаях сам становился «паханом». Таким образом, к множеству почетных наград и званий, которые впоследствии получил действительный член Академии медицинских наук, будущий член Британского королевского общества и почетный член Нью-Йоркской Академии наук, по-видимому, следует присоединить и это, с трудом доставшееся ему звание.
Лев не пишет, как ему удалось организовать лабораторию по изучению рака, но, когда удалось, он получил почти все оборудование из института, где работал раньше, и всю необходимую литературу, в том числе и иностранную. Для ученых, находившихся на воле, это было почти невозможно.
«Было много времени, чтобы думать и планировать во всех деталях каждый опьгг. По особому разрешению можно было оставаться в лаборатории допоздна, и я широко пользовался этим. В лагере я уже наладил научно-исследовательскую работу, но было очень трудно с животными. Заключенные за табак ловили мне домашних и полевых мышей, но на них было трудно экспериментировать. Здесь, на шарашке, к моим услугам было все необходимое. Работа быстро наладилась и развивалась успешно. Это было громадное наслаждение - оставаться одному в лаборатории, читать, думать, экспериментировать, забывать обо всем остальном.
... Когда Лев подошел к первому, едва наметившемуся ее (теории) подтверждению, он потребовал встречи с начальником «шарашки», комиссаром второго ранга.
" Я старался говорить медленно, убедительно. Комиссар смотрел на меня в упор. В этих блеклых голубых глазах не было никакого интереса ни ко мне, ни к тому, что я говорил.
- Ну вот что. Напишите подробно, что вы там сделали, мы пошлем ваю отчет в Наркомздрав.
У меня сжалось сердце. Этого я боялся больше всего.
- Я не сделаю этого, гражданин комиссар. - То есть как это не сделаете,- тон стал угрожающим, - Почему?
- В 1937 году, когда я и мои сотрудники открыли вирус дальневосточного энцефалита, а меня через несколько месяцев арестовали, моими подробными докладами Наркомздраву воспользовались люди, которые пытались присвоить себе это открытие. Сейчас речь идет о научных данных, имеющих гораздо более крупное значение.
- А-а-а! Значит, ваши личные интересы, вашу научную амбицию вы ставите выше интересов советской науки. Конечно, от вас трудно было бы ожидать чего-либо другого!
Я понял - полная неудача.
- Нет, гражданин комиссар, - говорил я уже горячо. - Я прошу опубликовать результаты работы не под моей, а под какой-либо вымышленной фамилией, чтобы советские исследователи могли воспользоваться этими данными и вместе с тем чтобы никто не смог их присвоить.
- Что же, может быть, опубликовать это ваше «произведение» в «Известиях»? Или «Правде»?
Он нажал кнопку звонка. Вошел офицер. Небрежный взмах рукой в мою сторону: -Взять обратно».
Свидание "...в тускло освещенной маленькой комнате я увидел брата. Он не ждал меня. Мы обнялись, и он не смог удержаться от слез. Я никогда не видел его коротко остриженным, под машинку. Но он не очень изменился, цвет лица был не болезненный, хотя после припадка грудной жабы его только что выписали из тюремной больницы. И вот началось это свидание-несвидание, неловкий, бессвязный разговор в присутствии чужого человека в форме.
- ...потому что я ни в чем не виноват и осужден без суда и следствия,- почти невпопад ответил он на какой-то вопрос З.В. Это было сказано не для нас, а для наблюдателя, сидевшего в углу, вытянув ноги. Но, может быть, Лев хотел еще раз напомнить нам об этой стороне дела.
С чувством растерянности, беспомощности мы обнялись, и вдруг Лев вынул из кармана носовой платок и уронил его на пол. Мгновенно сорвавшись с места, офицер поднял его, тщательно осмотрел и молча вернул Льву. Последние прощальные слова - и мы уже в прежнем просторном помещении, где за стойкой скучает розовощекий равнодушный чекист.
- Он сунул мне записку, - шепчет З.В. Не помню, как мы добирались до квартиры З.В. на Сивцевом Вражке. Сверточек-записка сложен в десять - двадцать раз. З.В. осторожно развертывает его, очень осторожно, бумага тонкая, с полосками на сгибах. Последний разворот, и перед нами исписанный мельчайшими буквами лист, озаглавленный - это можно прочитать без лупы - «Вирусная теория происхождения рака».
У З.В. есть большая хорошая лупа. Начинаем читать, и чтение продолжается долго, хотя почерк - отчетливый, каждая буква ясна. Долго, потому что мы не понимаем ни слова. Все о вирусах, и подчас так сложно, что З.В. перечитывает иные фразы по нескольку раз. Ни слова о ложных обвинениях, за которые его пятый год держат в тюрьме, ни слова о том, что делать, куда обращаться, кто, по его мнению, может помочь.
Но, может быть, он спрятал, замаскировал научными терминами какую-то важную мысль? Какой-то совет, который поможет нам добиться его освобождения? Нет. Перед нами изложенная с предельной краткостью, почти формулами вирусная теория происхождения рака - та самая, которая породила впоследствии бесчисленные новые работы и без которой современную онкологию вообразить невозможно.
В мемуарах Льва рассказывается о том, как он готовился к свиданию. Его мучила мысль, что он умрет - и вместе с ним погибнет догадка, которой он придавал - и, как оказалось, не без оснований - решающее значение. Он надеялся, что на следующем свидании ему удастся передать З.В. еще одну записку, в которой он будет просить ее опубликовать статью под чужой фамилией.
Надежда была сумасбродная, фантастическая, продиктованная отчаянием. Самое содержание статьи отталкивало своей новизной, своим несходством с теми направлениями, которые в ту пору были приняты в онкологии. Никто не стаа бы печатать такую статью, подписанную никому не известной фамилией. Что же делать? Он не сомневался, что в Наркомздраве ее украдут, да и то если найдется ученый, который сумеет в ней разобраться. А если он умрет... Это могло случиться завтра или сегодня, у него уже был сильный сердечный приступ... Ну что ж, если он умрет, его бумаги просто бросят в мусорный ящик, а потом сожгут.
Каким же образом ему удалось написать тайно от наблюдателей свою записку? Вот что он рассказывает об этом в своих воспоминаниях:
«Не знаю, откуда и зачем, но у нас в лаборатории была папиросная, очень тонкая, высокого качества бумага. Даже если писать на ней чернилами, они не расплывались. А карандашом можно было писать очень, очень мелко. Что если попробовать написать на ней хотя бы основные результаты работы? Сколько это займет места?..
Это была очень трудная работа не только потому, что приходилось писать микроскопическими буковками, но и потому, что это нужно было делать так, чтобы решительно никто этото не видел. Я вспомнил, как студентами мы хранили массу для гектографа, на котором печатались прокламации, в цветочных горшках. Масса наливалась на дно, покрывалась восковой бумагой, а сверху помещалась земля с цветами. Нечто подобное было сделано и теперь. Папиросная бумага складывалась в пакетик из восковой бумаги и помещалась в студень очень темного агар-агара, который также был в лаборатории. Кончая работу, я всегда оставлял этот сосуд с агар-агаром на самом видном месте.
Папиросную бумагу, на которой я писал остро отточенным карандашом, приходилось часто складывать, запись на сгибах оказывалась испорченной, и не один раз приходилось переписывать. Но как передать незаметно на свидании хотя бы и такую маленькую вещь, размером с пуговицу?
Мне приходилось сидеть с уголовниками, в частности, с карманными ворами. Все они, между прочим, замечательные слушатели. Они часами слушали, как я пересказывал им романы Жюля Верна или Дюма. Они делились со мной и тайнами своей «профессии».
- Самое главное, - говорил мне один парнишка лет восемнадцати, - отвлечь внимание, тогда «он» (обкрадываемый) как баран становится. Не только кошелек из кармана вынешь, а и часы срежешь. Ничего не заметит!
Отвлечь внимание! Но как? .. Я сделал четыре фигурки из хлеба. Пользуясь ими, я разрабатывал всевозможные варианты, чтобы стать, заслоняя от наблюдающих правую или левую руку».
Он передал записку и вернулся на «шарашку» счастливым. «Рукопись была в верных руках. Рано или поздно она увидит свет. Я не сомневался, что на следующем свидании я найду возможность дать понять З.В., что рукопись нужно печатать независимо от моей участи. Но судьба решила иначе».
Множество благоприятных обстоятельств сопутствовало тому смелому шагу, на который решилась З.В. В третьей части романа «Открытая книга» я подробно рассказал (с ее слов) о первых шагах русского пенициллина. Это были трудные шаги, ей приходилось преодолевать инертность Наркомздрава - «Начальство медлило, взвешивало, сомневалось», - на эти страницы моей книги может без опасения сослаться будущий историк советской медицины.
В 1943-1944 годах З.В. удалось добиться успеха. Приехал знаменитый Флори (в моем романе он назван Норкроссом) и привез - в подарок союзникам - штаммы английского препарата. Я не выдумал «дуэли» между З.В. и Норкроссом, когда при сравнительном изучении русский пенициллин дал лучшие результаты. Сохранились протоколы.
Это состязание почти совпало с поездкой З.В. на фронт в составе бригады, которую возглавлял главный хирург Красной Армии Н. И. Бурденко. Поездка оказалась более чем удачной, волшебное лекарство на глазах изумленных свидетелей отменяло смертные приговоры, возвращая к жизни безнадежных раненых и больных. Из многих клиник приходили радостные известия, доказывавшие, что спектр действия препарата необычайно широк.
И З.В., жена (или вдова?) А. А. Захарова, у которой уже за плечами был Сталинград, в котором она остановила эпидемию холеры, З.В. с ее уложенным на всякий случай чемоданчиком, годами стоявшим под кроватью, бросила на одну чашу весов свой успех, а на другую - освобождение Льва. На этот раз письмо Сталину подписывают виднейшие ученые страны во главе с вице-президентом Академии наук Л. А. Орбели. Но на конверте З.В. пишет только одно имя: Н. Н.Бурденко. И это был обдуманный шаг, потому что главкомандующий не может не прочитать письма главного хирурга армии - на всех фронтах генеральное наступление.
ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ, МАРШАЛУ СОВЕТСКОГО СОЮЗА ИОСИФУ ВИССАРИОНОВИЧУ СТАЛИНУ Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Мы, нижеподписавшиеся, обращаемся к Вам с просьбой об освобождении находящегося в настоящее время в Москве в ведении 4 Спецотдела НКВД доктора медицинских наук, профессора Л.А. ЗИЛЬБЕРА.
Мы просим об этом потому, что работа проф.Зильбера в настоящий момент особенно необходима для Красной Армии, и потому, что мы уверены в его невиновности. Здоровье его в настоящее время находится в очень тяжелом состоянии.
Под руководством проф. Зильбера Л.А. научная экспедиция в 1937 г. впервые открыла возбудителя тяжелого заболевания человека энцефалитом, детально изучила это заболевание и определила меры борьбы с ним. Эти исследования, в которых исключительная роль принадлежит проф. Зильберу, удостоилась в 1941 г. Сталинской премии первой степени.
Как ученый, проф. Зильбер отличается большой разносторонней активностью и кипучей энергией.
Его выдающиеся исследования по теории иммунитета и разработанные им способы изготовления полноценных вакцин легли в основу производства ряда бакпрепаратов, имеющих бесспорное оборонное значение (АД вакцины против чумы и брюшного тифа и др.).
Выдающийся педагог, вырастивший многочисленные кадры микробиологов, проф. Зильбер в течение ряда лет руководил кафедрой микробиологии.
Перу проф. Зильбера принадлежит свыше 100 научных трудов, широко известных как в Советском Союзе, так и за границей.
Будучи болен грудной жабой, он все же в условиях лагеря разработал новый лечебный препарат против пеллагры "АНТИПЕЛЛАГРИН" и предложил свой метод [обогащения] пищи витамином. 1-го апреля 1943 г. Ученый медицинский совет Наркомздрава СССР по поводу нового препарата проф. Зильбера, предложенного им в лагере, вынес решение организовать массовое производство "антипеллагрина" в г. Москве.
Отмечая многополезную деятельность проф. Зильбера, мы считаем, что в условиях Великой Отечественной войны было бы очень важно максимально использовать знания, силы и способности проф. Зильбера и тем самым усилить важнейший участок санитарной обороны страны.Выдающиеся исследования проф. Зильбера по иммунитету и способам изготовления вакцин в настоящий момент особенно необходимо продолжать самыми энергичными темпами для противоэпидемической защиты Красной Армии.
К тому же состояние здоровья проф. Л.А. Зильбера внушает самые серьезные опасения: много раз в условиях севера у чего были тяжелые приступы грудной жабы, приступы продолжаются в самой тяжелой форме и в настоящее время, в Москве.
Исходя из всего вышеизложенного, мы, нижеподписавшиеся, просим Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, о срочном освобождении проф. ЗИЛЬБЕРА Л.А., что даст возможность поручить ему руководство важнейшими научными работами, способствующими единому делу скорейшей победы над врагом."
В 10 часов утра 21 марта письмо передано в Кремль, а в первом часу ночи...
«...После тяжелого припадка грудной жабы меня положили в Бутырскую больницу. На пятый или шестой день вечером загремел засов, открылась дверь и в камеру вошел... комиссар второго ранга, тот самый, у которого я недавно был. Зачем? Что ему нужно еще от меня? Волна беспокойства и тревоги заставила насторожиться до предела. Комиссар был большим начальством, полагалось встать. Я продолжал лежать в постели и молчал. Комиссар сел на свободную кровать, стоявшую у противоположной стены.
- Вот что я хочу сказать вам, профессор, только, пожалуйста, не волнуйтесь, все будет теперь хорошо. Ведь жить у нас вам, наверное, надоело, не правда ли? Мне кажется, что это никому здесь не интересно, и меньше всего вам.
Я отвечал довольно резко, Казалось, комиссар просто издевается надо мной. Но не для этого же он приехал.
- Пожалуйста, не волнуйтесь, профессор. Я приехал сказать вам, что вы можете ехать домой. Да, домой.
Я лежал, укрытый одеялом, и молчал.
- Я говорю вам совершенно определенно - вы будете освобождены. Вызовите сюда дежурного врача, - обратился он к конвойному, вместе с которым вошел в камеру.
Не прошло и минуты, как вошла женщина-врач. Ясно, она была предупреждена и находилась где-то рядом. Что же за комедия разыгрывалась передо мной?
- Каково состояние заключенного? Могу я его у вас забрать? - обратился комиссар к врачу.
- Да, состояние удовлетворительное, можно взять. Доктор даже не посмотрела на меня.
- Тогда прикажите, чтобы принесли его одежду. - Доктор вышла, и конвойный вышел вместе с ней.
Принесли мою одежду. Я встал и оделся. Немного кружилась голова. Неотступно сверлила мысль - что же все это значит?
Я сел на стул и попытался еще раз разобраться в происходящем. У меня уже был двукратный опыт освобождения. Я твердо знал, что освобождают после довольно длительной процедуры. Следовательно, это не освобождение. Но что же? Оставалось ждать и следить за развертыванием собьггий. Решил быть предельно сдержанным и ничего не спрашивать.
Комиссар вернулся, и мы пошли с ним к выходу из тюрьмы. Стража взяла под козырек, прогремели засовы, открылись громадные, звенящие железом двери, и мы очутились на дворе. Стоял март, в воздухе была разлита весенняя свежесть, хотелось дышать полной грудью. Я остановился и оглянулся вокруг. Подъехала большая черная лакированная машина. На переднем сиденье рядом с шофером сидел офицер. Комиссар открыл заднюю дверь и пригласил меня войти. Он также вошел и сел рядом со мной. Машина тронулась.
- Куда же вас отвезти, профессор?
Неужели же меня действительно хотят отвезти домой? Но «дома» давно уже не было. Я жил очень далеко, за Покровским-Стрешневым. Моя жена и дети были в немецком плену, и я не знал, живы ли они. Что же сказать?
- Везите меня на Сивцев Вражек, к профессору Ермольевой.
- Пожалуйста, какой ее точный адрес?
Я ответил. Машина остановилась у подъезда дома, где жила З.В. Комиссар обратился к офицеру, который был с нами, и приказал ему подняться в квартиру Ермольевой и передать ей, что я внизу и прошу ее спуститься к машине. Я похолодел. З.В. заманивают в машину, чтобы куда-то ее везти. Может быть, арестовать.
- Позвольте, - почти закричал я. - Я вовсе не прошу ее спуститься вниз.
Но было уже поздно, офицер вышел из машины, хлопнула входная дверь в подъезде.
Комиссар ничего не ответил. Мы молчали. Время тянулось невыносимо медленно. Наконец офицер вернулся.
- Ермольева, - доложил он комиссару, - не открывает дверь. Требует, чтобы явился сам профессор или представитель дамоуправления. Я просил, убеждал, но безуспешно.
- Ну что же теперь делать? Придется, видимо, вам идти самому, - комиссар был явно недоволен. - Желаю вам здоровья и успеха. Не поминайте нас лихом. - К офицеру: - Проводите профессора.
Я вышел из машины вместе с офицерам и поднялся на третий этаж. Нас впустили. Вся квартира была в страшнам волнении. Все были на ногах, хотя было около часа ночи. Офицер не уходил. Когда я освободился от крепких объятий, он сказал мне: - Ваши документы и вещи вам привезут через несколько дней. Если в течение этого времени вас будет беспокоить милиция или домоуправление, звоните нам. Вот наш телефон.
...На следующий день мне привезли все мои вещи. Они даже не подвергались осмотру. Самое важное, что в полном порядке были все мои записи, протоколы опытов, копии заявлений.
27 марта привезли справку об освобождении, из коей явствовало, что я освобожден решением Особого Совещания от 26 марта (!).
Семья Льва все четыре года войны провела в немецком плену, кочуя из лагеря в лагерь. Мужеством и стойкостью, жизнерадостностью и волей проникнуто все, что пришлось пережить Валерии Петровне. Когда война окончилась и она с сестрой и детьми оказалась в русском лагере для освобожденных, старший мальчик, которому шел уже седьмой год, стал писать открытки в Советский Союз, разыскивая отца, и одну из них Лев получил осенью 1945 года. Едва ли кому-нибудь другому удалось бы достать специальный самолет для вывоза семьи из Германии. Ему удалось...
Источники:
"Анатолий Шварц. О Льве Зильбере."
"В.Каверин. Старший брат."
"Зильбер. Операция "Руда""
"Доктор С.З Горелик и вспышка чумы в Москве в 1939 году"
"Совершенно секретно", Чума
"За что его посадили в Баку? Не знаю. Думаю, что не знал и он. Причины, как известно, ткались из воздуха, как платье для короля в сказке Андерсена. Возможно, впрочем, что для ОГПУ было важно доказать, что чума занесена диверсантом, а он, перелистав десятки старых медицинских журналов, убедился в том, что по соседству с Гадрутом чумные вспышки бывали и раньше, о чем просто забыли... Кто мог мне помочь? Многие. Кто не откажет? Горький.
Да, надеяться можно было только на него, и, написав ему подробное письмо (в котором, к сожалению, нельзя было упомянуть о рекордно быстрой расправе с чумой в Азербайджане), я поехал в Москву.
Наконец И. А. Груздев, один из "серапионов", приехавший в Москву по предложению Горького (он работал над его биографией), предложил мне передать письмо и поговорить о брате.
Но неутешительным показался мне его рассказ о том, как это произошло. Горький выслушал Груздева и, сказав; "Трудное дело. Ох, трудное дело!" - с нераспечатанным письмом в руке пошел отдыхать.
Так и не знаю, помог ли он освобождению брата, но его выпустили через четыре месяца - невероятный случай! Хотя, возможно, помогли энергичные хлопоты Зины Ермольевой, которая, не помня незаслуженных обид, не теряя ни минуты, взялась за тяжкую, подчас унизительную работу, состоявшую из ежедневных писем, ходатайств, телефонных звонков и совещаний с друзьями. Впервые оценил я тогда ее готовность к самопожертвованию, ее поражающую смелостью натуру. Главную черту ее характера нельзя было назвать отзывчивостью, которая предполагает существование двух существ: одно - сострадающее, другое - нуждающееся в сострадании. Оба они в ней как бы соединялись. Не теряя себя, она легко воплощалась в того человека, спасение которого было целью ее настойчивости, сметливости, оптимизма, юмора (подчас в безвыходных ситуациях) и терпения, терпения и снова терпения.
Тридцатый год сказался и в том, что, вернувшись в Москву, он получил высокое назначение, сперва в Центральном институте усовершенствования врачей, а потом в Институте инфекционных болезней имени Мечникова (заместитель директора). Именно в эти годы он начинает заниматься вирусологией, добиваясь создания организации исследовательского центра. На первом всесоюзном совещании по проблемам ультравирусов он выступает с программным докладом, в котором широко представлена роль вирусов в биологии, медицине и сельском хозяйстве.
..пока все обстояло благополучно. Аресты шли, но первые в нашей стране вирусологические центры были созданы, вокруг Льва объединились молодые ученые, начались поиски собственного направления, и решающим этапом в этих поисках стала Дальневосточная экспедиция 1937 года по изучению неизвестной формы энцефалита.
"Эта работа, - пишет профессор Г. И. Абелев, один из выдающихся иммунологов, - можно без преувеличения сказать, создала советскую медицинскую вирусологию, она остается классическим исследованием в этой области. В ней сложилась советская вирусологическая школа". За один сезон работы, с мая по август 1937 года, был найден и выделен вирус-возбудитель заболевания и установлен переносчик болезни-клещ; само заболевание было выделено как неизвестная до сих пор форма энцефалита.
Все члены экспедиции были представлены к Сталинской премии. И все, кроме руководителя, получили ее. Что касается руководителя, то он, как враг народа, был вновь арестован.
И все же: какова должна быть инерция этого бреда, если блистательного молодого - ему было тогда 43 года - ученого, доказавшего, что его деятельность приносит бесспорную пользу стране, сначала сажают в тюрьму после того, как он ликвидировал чумную эпидемию в Азербайджане, а потом - сразу же после того. как он открыл причину тяжелой болезни, мешавшей хозяйственному и военному освоению Дальнего Востока. Не только государственный разум, но элементарный здравый смысл не мог участвовать в этом преступлении, которое мгновенно заставило брата, забыв о науке, сосредоточить все физические и душевные силы на сложной задаче спасения собственной жизни.
Арест в 1937 году - это было нечто совершенно другое, чем арест в 1930-м. Были разрешены и поощрялись пытки.
...Зинаида Виссарионовна Ермольева.
...К тому времени она уже не была женой Льва, хотя они жили вместе в новой квартире на Сивцевом Вражке. Редко я видел ее плачущей, однако подчас в минуты беспечного и даже веселого разговора из ее небольших глазок вдруг начинали катиться непрошеные слезы. Не помню, чем она заболела так тяжело, что не было никакой надежды на выздоровление. И должен признаться, что была в моей жизни полоса, когда я не то что не любил брата, но был искренне возмущен его поведением. Она тесно связывается с историей этой, продлившейся, должно быть, не меньше года болезни.
Все это я рассказываю к тому, что, когда Льва посадили вторично, в 1937 году, эта женщина, брошенная им, оскорбленная его равнодушием, кинулась хлопотать о нем с такой энергией, зоркостью, дальновидностью, упорством и изобретательностью, которые были свойственны, кажется, ей одной.
Обиды, равнодушие, холодность-все было мгновенно забыто. Начался поглощавший все душевные силы, грозивший смертельной опасностью труд освобождения.
Теперь два предмета надолго - до 1944 года - заняли прочное место в ее квартире на Сивцевом Вражке: чемодан, в который было уложено все необходимое (на случай ареста), и письменный стол, особый, постепенно наполняющийся черновиками, вариантами, заявлениями, копиями, справками, неоспоримо доказывающими, что еще со времен гражданской войны деятельность Льва была направлена к пользе и процветанию Советской страны.
В ее неустанных, ежедневных хлопотах можно было проследить - и это я понял не сразу - некий образ действий, заключавшийся в том, что ни один просвет, ни единая, пусть ничтожная возможность не проходили мимо ее внимания. Человек редкой находчивости, она с головой окунулась в сложнейшую сеть иерархических отношений, от которых зависела участь Льва. Как-никак к 1937 году Лев Александрович был видным деятелем нашей теоретической медицины, изобретателем АД вакцин, применявшихся в Красной Армии.
Он был вторично арестован в разгар его научной деятельности. За 1937 год он напечатал пять работ. Успела в январе 1938 года появиться и шестая. Она-то и говорит, что два года между арестами были отданы непосредственному продолжению работы - по клещевому энцефалиту, - заложившей основы советской вирусологической школы. Это полоса схваток с теми, кто пытался присвоить себе его открытие, схваток, кончившихся его победой и арестом в 1939 году. После возвращения приоритет был восстановлен. В 1946 году ему была присуждена Сталинская премия за монографию, написанную в 1938 году...
План, выработанный Зиной вместе с Захаровым, заключался в том, что я с помощью Ставского, первого секретаря Союза писателей, должен был устроить телефонный разговор между Тыняновым и Берией, который, как стало известно из третьих рук, с одобрением встретил "Смерть Вазир-Мухтара".
Во-вторых, было договорено - не помню с кем, - что я передам непосредственно "наверх", прямо на Лубянку, из рук в руки новые бесспорные доказательства полной невиновности Льва и поручительства видных ученых.
Первого июня 1939 года Лев был освобожден без судебного разбирательства и восстановлен во всех правах.
После освобождения летом 39 года он приехал в Ленинград. Никогда еще я не видел его в таком подавленном состоянии. Он похудел, поседел, впрочем, едва заметно.
Я не расспрашивал его, я знал, что он был не из тех, кто жалуется, рассказывая о неотомщенном унижении. Прошло немало лет, прежде чем я узнал, что ему отбили почки, сломали ребра, что он дважды - за отказ написать ложные показания - находился в Сухановской тюрьме, где применялись самые изощренные пытки. Да и узнал-то я как-то мельком, между прочим, полуслучайно. Так, однажды он рассказал, что следователь пожалел его - невероятный случай! - и, заметив, что он путается в словах, теряет сознание, предложил ему десять минут полежать на диване. "Заснул мгновенно, - сказал Лев и прибавил задумчиво: - Кто знает, может быть, меня спасли эти десять минут". Однажды через много лет, когда врач, смотревший его под рентгеном, ахнул, увидев криво сросшиеся ребра. Лев сказал, улыбаясь: - Не обращайте внимания, доктор. Это у меня врожденное.
Лев был молчалив, когда мы остались одни в пустой, прибранной на лето квартире. Поужинали, я предложил выпить, он отказался. Потом стали устраиваться на ночь и вдруг, ласково положив мне руки на плечи, он сказал: "Не суетись". И в этих словах, в серьезности, установившейся на усталом лице, мелькнуло выражение, заставившее меня болезненно вздрогнуть. Он хотел сказать: "Не суетись, это может повториться".
Потом мы собрались ложиться и он вдруг попросил у меня том энциклопедии Брокгауза и Ефрона на "И".
Когда рассвело, я слез с кровати - мне хотелось узнать, какая же статья из Брокгауза могла заинтересовать Льва после всего, что он пережил. Догадка не обманула. Том был раскрыт на статье "Инквизиция".
Прочел вслед за ним и я эту статью, убедившись в том, что за триста лет по приговорам испанской инквизиции с 1481 до 1809 года были сожжены немногим более тридцати тысяч людей да еще около трехсот тысяч были посажены в тюрьмы и подвергались другим наказаниям. Получалось, что примерно тысяча подлинных и мнимых еретиков в год страдали от «гнусного и неслыханного суда», как указывалось в Вормской летописи. ..И это произошло не за триста, а за тридцать лет.
Сходства не было. Действия инквизиции не проходили в немоте, в тайне, самое нарушение которой считалось тяжелым преступлением у нас. Против инквизиции сражались не голыми руками. В Германии первый инквизитор Конрад Марбургский был убит во время народного восстания, а через год два его помощника «подверглись той же участи», как вежливо сообщала энциклопедия. Во Франции борьба против инквизиции вызвала кровавые, опустошительные войны.
Помнится, меня долго мучило несчастное совпадение, мать приехала ко Льву, и в третий раз (1940] он был арестован у нее на глазах.
Теперь З.В. было вдвое труднее, ведь и (ее муж) Алексей Александрович (Захаров) был арестован. И все-таки она делала все, что могла, в этот последний предвоенный год. Но именно потому, что он был последний (или по другим, не известным мне причинам], тройки, работавшие в НКВД, не занимались следствием и делали свое дело, вынося приговоры без предварительного дознания.
Впоследствии Лев рассказывал мне, что накануне (как можно было ожидать] судебного разбора его дела он всю ночь готовился к защитительной речи. Легко представить себе, что это была первоклассная речь, которая опрокинула бы все обвинения. Ему не дали сказать ни слова. Он обвинялся по четырем пунктам 58-й статьи - измена родине, контрреволюционная агитация, диверсионно-вредительская работа и что-то еще, кажется, связь не то с Рыковым, не то с Пятаковым. Довольно было и одного первого пункта, чтобы приговорить его к расстрелу. Но он не подписал ни одного показания и это, по-видимому, решило дело. Впрочем, нельзя сказать, что он высоко оценил милосердие судей.
- Когда-нибудь лошади будут над этим смеяться! - крикнул он с бешенством, выслушав приговор.
Брат попал в лагерь на Печору и стал врачом в местной больнице. О последнем переходе, когда вдвоем с конвойным, замерзшие, поддерживая друг друга, они плелись, одолевая последние метры, Лев вспоминал как о самом тяжелом в жизни испытании. Он заплакал над тарелкой борща, которую врачи, знавшие его, поставили перед ним.
Но способность быстро приходить в себя после перенесенного потрясения не оставила его и в лагере. С его находчивостью и энергией, с его редкой способностью применяться к обстоятельствам иначе и быть не могло. Не знаю, сразу ли он попал в больницу, но так или иначе, оглядевшись, он сумел внести в ее жизнь ту живость и новизну, которыми было отмечено все, что он делал. Он сумел сразу же поставить себя, и это удалось.
"Будучи в одном из северных лагерей, я узнал, что олений мох - ягель - содержит много углеводов, и организовал довольно значительное производство дрожжей, используя обработанный соответствующим образом олений мох в качестве среды для их размножения. Дрожжи были очень важным продуктом в наших условиях, главным образом, как источник витаминов. При подкожном введении они оказывали весьма благоприятное действие на тяжелые авитаминозы и дистрофии, в которых не было недостатка. Мои дрожжи спасли немало жизней. Затем я узнал, что из ягеля можно делать спирт, что было известно еще с конца прошлого века. В военных условиях казалось целесообразным использовать громадные на севере запасы ягеля для приготовления спирта, экономя картофель и зерно, из которых, главным образом, производили тогда спирт. Я и написал об этом начальнику довольно обстоятельную записку с соответствующими выкладками. Между тем подкожные инъекции дрожжей для лечения авитаминозов и дистрофий начали применять и в других лазаретах."
Среди многих других трудностей, которые нужно было преодолеть для расширения дрожжевого производства, отсутствие пробок для закупорки бутылок было наиболее серьезным. Вместе с чл. - корр. АН проф. П. Н. Лукирским мы научились обрабатывать кору некоторых деревьев так, что она становилась эластичной на 2-3 недели. Этого было достаточно, чтобы послать дрожжи в соседние лазареты. Всем этим заинтересовалось санитарное начальство лагеря, и по моему предложению был устроен съезд лагерных врачей, на котором в числе других вопросов обсуждался и вопрос о подкожном лечении дрожжами. Съезд происходил за Полярным кругом и проходил очень оживленно и интересно».
Глубоко сожалею, что не сохранилось письмо чл. - корр. АН П. Н. Лукирского - я получил его в годы войны. Он с такой теплотой отзывался о Льве, что, читая письмо, я с трудом удерживался от слез. Физически спасли Лукирского дрожжи из ягеля, а психологически - это было несравненно важнее - мой брат, вернувший ему любовь и волю к работе и жизни. Он вышел на свободу годами двумя прежде, чем Лев.
Две лаконические фразы: «Одного из них (уголовников) я избил за кражу у меня масла. После этого отношения с ними наладились», - стоит расшифровать. Он попал в камеру, где сидели человек тридцать интеллигентов и два уголовника, которым никто и ни в чем не смел перечить. Не смели ослушаться, когда «пахан» торговал местами: одни, рядом с «парашей», ценились дешево, другие, подальше - дороже. Заключенные вынуждены были отдавать им часть своей «пайки».
- Ох, как я его бил! - вспоминал Лев с наслаждением, в котором, однако, было ощущение гадливости. - Он потом три дня отлеживался. И я же еще проверял, нет ли у него переломов! ..
Победивший в подобных случаях сам становился «паханом». Таким образом, к множеству почетных наград и званий, которые впоследствии получил действительный член Академии медицинских наук, будущий член Британского королевского общества и почетный член Нью-Йоркской Академии наук, по-видимому, следует присоединить и это, с трудом доставшееся ему звание.
Лев не пишет, как ему удалось организовать лабораторию по изучению рака, но, когда удалось, он получил почти все оборудование из института, где работал раньше, и всю необходимую литературу, в том числе и иностранную. Для ученых, находившихся на воле, это было почти невозможно.
«Было много времени, чтобы думать и планировать во всех деталях каждый опьгг. По особому разрешению можно было оставаться в лаборатории допоздна, и я широко пользовался этим. В лагере я уже наладил научно-исследовательскую работу, но было очень трудно с животными. Заключенные за табак ловили мне домашних и полевых мышей, но на них было трудно экспериментировать. Здесь, на шарашке, к моим услугам было все необходимое. Работа быстро наладилась и развивалась успешно. Это было громадное наслаждение - оставаться одному в лаборатории, читать, думать, экспериментировать, забывать обо всем остальном.
... Когда Лев подошел к первому, едва наметившемуся ее (теории) подтверждению, он потребовал встречи с начальником «шарашки», комиссаром второго ранга.
" Я старался говорить медленно, убедительно. Комиссар смотрел на меня в упор. В этих блеклых голубых глазах не было никакого интереса ни ко мне, ни к тому, что я говорил.
- Ну вот что. Напишите подробно, что вы там сделали, мы пошлем ваю отчет в Наркомздрав.
У меня сжалось сердце. Этого я боялся больше всего.
- Я не сделаю этого, гражданин комиссар. - То есть как это не сделаете,- тон стал угрожающим, - Почему?
- В 1937 году, когда я и мои сотрудники открыли вирус дальневосточного энцефалита, а меня через несколько месяцев арестовали, моими подробными докладами Наркомздраву воспользовались люди, которые пытались присвоить себе это открытие. Сейчас речь идет о научных данных, имеющих гораздо более крупное значение.
- А-а-а! Значит, ваши личные интересы, вашу научную амбицию вы ставите выше интересов советской науки. Конечно, от вас трудно было бы ожидать чего-либо другого!
Я понял - полная неудача.
- Нет, гражданин комиссар, - говорил я уже горячо. - Я прошу опубликовать результаты работы не под моей, а под какой-либо вымышленной фамилией, чтобы советские исследователи могли воспользоваться этими данными и вместе с тем чтобы никто не смог их присвоить.
- Что же, может быть, опубликовать это ваше «произведение» в «Известиях»? Или «Правде»?
Он нажал кнопку звонка. Вошел офицер. Небрежный взмах рукой в мою сторону: -Взять обратно».
Свидание "...в тускло освещенной маленькой комнате я увидел брата. Он не ждал меня. Мы обнялись, и он не смог удержаться от слез. Я никогда не видел его коротко остриженным, под машинку. Но он не очень изменился, цвет лица был не болезненный, хотя после припадка грудной жабы его только что выписали из тюремной больницы. И вот началось это свидание-несвидание, неловкий, бессвязный разговор в присутствии чужого человека в форме.
- ...потому что я ни в чем не виноват и осужден без суда и следствия,- почти невпопад ответил он на какой-то вопрос З.В. Это было сказано не для нас, а для наблюдателя, сидевшего в углу, вытянув ноги. Но, может быть, Лев хотел еще раз напомнить нам об этой стороне дела.
С чувством растерянности, беспомощности мы обнялись, и вдруг Лев вынул из кармана носовой платок и уронил его на пол. Мгновенно сорвавшись с места, офицер поднял его, тщательно осмотрел и молча вернул Льву. Последние прощальные слова - и мы уже в прежнем просторном помещении, где за стойкой скучает розовощекий равнодушный чекист.
- Он сунул мне записку, - шепчет З.В. Не помню, как мы добирались до квартиры З.В. на Сивцевом Вражке. Сверточек-записка сложен в десять - двадцать раз. З.В. осторожно развертывает его, очень осторожно, бумага тонкая, с полосками на сгибах. Последний разворот, и перед нами исписанный мельчайшими буквами лист, озаглавленный - это можно прочитать без лупы - «Вирусная теория происхождения рака».
У З.В. есть большая хорошая лупа. Начинаем читать, и чтение продолжается долго, хотя почерк - отчетливый, каждая буква ясна. Долго, потому что мы не понимаем ни слова. Все о вирусах, и подчас так сложно, что З.В. перечитывает иные фразы по нескольку раз. Ни слова о ложных обвинениях, за которые его пятый год держат в тюрьме, ни слова о том, что делать, куда обращаться, кто, по его мнению, может помочь.
Но, может быть, он спрятал, замаскировал научными терминами какую-то важную мысль? Какой-то совет, который поможет нам добиться его освобождения? Нет. Перед нами изложенная с предельной краткостью, почти формулами вирусная теория происхождения рака - та самая, которая породила впоследствии бесчисленные новые работы и без которой современную онкологию вообразить невозможно.
В мемуарах Льва рассказывается о том, как он готовился к свиданию. Его мучила мысль, что он умрет - и вместе с ним погибнет догадка, которой он придавал - и, как оказалось, не без оснований - решающее значение. Он надеялся, что на следующем свидании ему удастся передать З.В. еще одну записку, в которой он будет просить ее опубликовать статью под чужой фамилией.
Надежда была сумасбродная, фантастическая, продиктованная отчаянием. Самое содержание статьи отталкивало своей новизной, своим несходством с теми направлениями, которые в ту пору были приняты в онкологии. Никто не стаа бы печатать такую статью, подписанную никому не известной фамилией. Что же делать? Он не сомневался, что в Наркомздраве ее украдут, да и то если найдется ученый, который сумеет в ней разобраться. А если он умрет... Это могло случиться завтра или сегодня, у него уже был сильный сердечный приступ... Ну что ж, если он умрет, его бумаги просто бросят в мусорный ящик, а потом сожгут.
Каким же образом ему удалось написать тайно от наблюдателей свою записку? Вот что он рассказывает об этом в своих воспоминаниях:
«Не знаю, откуда и зачем, но у нас в лаборатории была папиросная, очень тонкая, высокого качества бумага. Даже если писать на ней чернилами, они не расплывались. А карандашом можно было писать очень, очень мелко. Что если попробовать написать на ней хотя бы основные результаты работы? Сколько это займет места?..
Это была очень трудная работа не только потому, что приходилось писать микроскопическими буковками, но и потому, что это нужно было делать так, чтобы решительно никто этото не видел. Я вспомнил, как студентами мы хранили массу для гектографа, на котором печатались прокламации, в цветочных горшках. Масса наливалась на дно, покрывалась восковой бумагой, а сверху помещалась земля с цветами. Нечто подобное было сделано и теперь. Папиросная бумага складывалась в пакетик из восковой бумаги и помещалась в студень очень темного агар-агара, который также был в лаборатории. Кончая работу, я всегда оставлял этот сосуд с агар-агаром на самом видном месте.
Папиросную бумагу, на которой я писал остро отточенным карандашом, приходилось часто складывать, запись на сгибах оказывалась испорченной, и не один раз приходилось переписывать. Но как передать незаметно на свидании хотя бы и такую маленькую вещь, размером с пуговицу?
Мне приходилось сидеть с уголовниками, в частности, с карманными ворами. Все они, между прочим, замечательные слушатели. Они часами слушали, как я пересказывал им романы Жюля Верна или Дюма. Они делились со мной и тайнами своей «профессии».
- Самое главное, - говорил мне один парнишка лет восемнадцати, - отвлечь внимание, тогда «он» (обкрадываемый) как баран становится. Не только кошелек из кармана вынешь, а и часы срежешь. Ничего не заметит!
Отвлечь внимание! Но как? .. Я сделал четыре фигурки из хлеба. Пользуясь ими, я разрабатывал всевозможные варианты, чтобы стать, заслоняя от наблюдающих правую или левую руку».
Он передал записку и вернулся на «шарашку» счастливым. «Рукопись была в верных руках. Рано или поздно она увидит свет. Я не сомневался, что на следующем свидании я найду возможность дать понять З.В., что рукопись нужно печатать независимо от моей участи. Но судьба решила иначе».
Множество благоприятных обстоятельств сопутствовало тому смелому шагу, на который решилась З.В. В третьей части романа «Открытая книга» я подробно рассказал (с ее слов) о первых шагах русского пенициллина. Это были трудные шаги, ей приходилось преодолевать инертность Наркомздрава - «Начальство медлило, взвешивало, сомневалось», - на эти страницы моей книги может без опасения сослаться будущий историк советской медицины.
В 1943-1944 годах З.В. удалось добиться успеха. Приехал знаменитый Флори (в моем романе он назван Норкроссом) и привез - в подарок союзникам - штаммы английского препарата. Я не выдумал «дуэли» между З.В. и Норкроссом, когда при сравнительном изучении русский пенициллин дал лучшие результаты. Сохранились протоколы.
Это состязание почти совпало с поездкой З.В. на фронт в составе бригады, которую возглавлял главный хирург Красной Армии Н. И. Бурденко. Поездка оказалась более чем удачной, волшебное лекарство на глазах изумленных свидетелей отменяло смертные приговоры, возвращая к жизни безнадежных раненых и больных. Из многих клиник приходили радостные известия, доказывавшие, что спектр действия препарата необычайно широк.
И З.В., жена (или вдова?) А. А. Захарова, у которой уже за плечами был Сталинград, в котором она остановила эпидемию холеры, З.В. с ее уложенным на всякий случай чемоданчиком, годами стоявшим под кроватью, бросила на одну чашу весов свой успех, а на другую - освобождение Льва. На этот раз письмо Сталину подписывают виднейшие ученые страны во главе с вице-президентом Академии наук Л. А. Орбели. Но на конверте З.В. пишет только одно имя: Н. Н.Бурденко. И это был обдуманный шаг, потому что главкомандующий не может не прочитать письма главного хирурга армии - на всех фронтах генеральное наступление.
ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ, МАРШАЛУ СОВЕТСКОГО СОЮЗА ИОСИФУ ВИССАРИОНОВИЧУ СТАЛИНУ Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Мы, нижеподписавшиеся, обращаемся к Вам с просьбой об освобождении находящегося в настоящее время в Москве в ведении 4 Спецотдела НКВД доктора медицинских наук, профессора Л.А. ЗИЛЬБЕРА.
Мы просим об этом потому, что работа проф.Зильбера в настоящий момент особенно необходима для Красной Армии, и потому, что мы уверены в его невиновности. Здоровье его в настоящее время находится в очень тяжелом состоянии.
Под руководством проф. Зильбера Л.А. научная экспедиция в 1937 г. впервые открыла возбудителя тяжелого заболевания человека энцефалитом, детально изучила это заболевание и определила меры борьбы с ним. Эти исследования, в которых исключительная роль принадлежит проф. Зильберу, удостоилась в 1941 г. Сталинской премии первой степени.
Как ученый, проф. Зильбер отличается большой разносторонней активностью и кипучей энергией.
Его выдающиеся исследования по теории иммунитета и разработанные им способы изготовления полноценных вакцин легли в основу производства ряда бакпрепаратов, имеющих бесспорное оборонное значение (АД вакцины против чумы и брюшного тифа и др.).
Выдающийся педагог, вырастивший многочисленные кадры микробиологов, проф. Зильбер в течение ряда лет руководил кафедрой микробиологии.
Перу проф. Зильбера принадлежит свыше 100 научных трудов, широко известных как в Советском Союзе, так и за границей.
Будучи болен грудной жабой, он все же в условиях лагеря разработал новый лечебный препарат против пеллагры "АНТИПЕЛЛАГРИН" и предложил свой метод [обогащения] пищи витамином. 1-го апреля 1943 г. Ученый медицинский совет Наркомздрава СССР по поводу нового препарата проф. Зильбера, предложенного им в лагере, вынес решение организовать массовое производство "антипеллагрина" в г. Москве.
Отмечая многополезную деятельность проф. Зильбера, мы считаем, что в условиях Великой Отечественной войны было бы очень важно максимально использовать знания, силы и способности проф. Зильбера и тем самым усилить важнейший участок санитарной обороны страны.Выдающиеся исследования проф. Зильбера по иммунитету и способам изготовления вакцин в настоящий момент особенно необходимо продолжать самыми энергичными темпами для противоэпидемической защиты Красной Армии.
К тому же состояние здоровья проф. Л.А. Зильбера внушает самые серьезные опасения: много раз в условиях севера у чего были тяжелые приступы грудной жабы, приступы продолжаются в самой тяжелой форме и в настоящее время, в Москве.
Исходя из всего вышеизложенного, мы, нижеподписавшиеся, просим Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, о срочном освобождении проф. ЗИЛЬБЕРА Л.А., что даст возможность поручить ему руководство важнейшими научными работами, способствующими единому делу скорейшей победы над врагом."
В 10 часов утра 21 марта письмо передано в Кремль, а в первом часу ночи...
«...После тяжелого припадка грудной жабы меня положили в Бутырскую больницу. На пятый или шестой день вечером загремел засов, открылась дверь и в камеру вошел... комиссар второго ранга, тот самый, у которого я недавно был. Зачем? Что ему нужно еще от меня? Волна беспокойства и тревоги заставила насторожиться до предела. Комиссар был большим начальством, полагалось встать. Я продолжал лежать в постели и молчал. Комиссар сел на свободную кровать, стоявшую у противоположной стены.
- Вот что я хочу сказать вам, профессор, только, пожалуйста, не волнуйтесь, все будет теперь хорошо. Ведь жить у нас вам, наверное, надоело, не правда ли? Мне кажется, что это никому здесь не интересно, и меньше всего вам.
Я отвечал довольно резко, Казалось, комиссар просто издевается надо мной. Но не для этого же он приехал.
- Пожалуйста, не волнуйтесь, профессор. Я приехал сказать вам, что вы можете ехать домой. Да, домой.
Я лежал, укрытый одеялом, и молчал.
- Я говорю вам совершенно определенно - вы будете освобождены. Вызовите сюда дежурного врача, - обратился он к конвойному, вместе с которым вошел в камеру.
Не прошло и минуты, как вошла женщина-врач. Ясно, она была предупреждена и находилась где-то рядом. Что же за комедия разыгрывалась передо мной?
- Каково состояние заключенного? Могу я его у вас забрать? - обратился комиссар к врачу.
- Да, состояние удовлетворительное, можно взять. Доктор даже не посмотрела на меня.
- Тогда прикажите, чтобы принесли его одежду. - Доктор вышла, и конвойный вышел вместе с ней.
Принесли мою одежду. Я встал и оделся. Немного кружилась голова. Неотступно сверлила мысль - что же все это значит?
Я сел на стул и попытался еще раз разобраться в происходящем. У меня уже был двукратный опыт освобождения. Я твердо знал, что освобождают после довольно длительной процедуры. Следовательно, это не освобождение. Но что же? Оставалось ждать и следить за развертыванием собьггий. Решил быть предельно сдержанным и ничего не спрашивать.
Комиссар вернулся, и мы пошли с ним к выходу из тюрьмы. Стража взяла под козырек, прогремели засовы, открылись громадные, звенящие железом двери, и мы очутились на дворе. Стоял март, в воздухе была разлита весенняя свежесть, хотелось дышать полной грудью. Я остановился и оглянулся вокруг. Подъехала большая черная лакированная машина. На переднем сиденье рядом с шофером сидел офицер. Комиссар открыл заднюю дверь и пригласил меня войти. Он также вошел и сел рядом со мной. Машина тронулась.
- Куда же вас отвезти, профессор?
Неужели же меня действительно хотят отвезти домой? Но «дома» давно уже не было. Я жил очень далеко, за Покровским-Стрешневым. Моя жена и дети были в немецком плену, и я не знал, живы ли они. Что же сказать?
- Везите меня на Сивцев Вражек, к профессору Ермольевой.
- Пожалуйста, какой ее точный адрес?
Я ответил. Машина остановилась у подъезда дома, где жила З.В. Комиссар обратился к офицеру, который был с нами, и приказал ему подняться в квартиру Ермольевой и передать ей, что я внизу и прошу ее спуститься к машине. Я похолодел. З.В. заманивают в машину, чтобы куда-то ее везти. Может быть, арестовать.
- Позвольте, - почти закричал я. - Я вовсе не прошу ее спуститься вниз.
Но было уже поздно, офицер вышел из машины, хлопнула входная дверь в подъезде.
Комиссар ничего не ответил. Мы молчали. Время тянулось невыносимо медленно. Наконец офицер вернулся.
- Ермольева, - доложил он комиссару, - не открывает дверь. Требует, чтобы явился сам профессор или представитель дамоуправления. Я просил, убеждал, но безуспешно.
- Ну что же теперь делать? Придется, видимо, вам идти самому, - комиссар был явно недоволен. - Желаю вам здоровья и успеха. Не поминайте нас лихом. - К офицеру: - Проводите профессора.
Я вышел из машины вместе с офицерам и поднялся на третий этаж. Нас впустили. Вся квартира была в страшнам волнении. Все были на ногах, хотя было около часа ночи. Офицер не уходил. Когда я освободился от крепких объятий, он сказал мне: - Ваши документы и вещи вам привезут через несколько дней. Если в течение этого времени вас будет беспокоить милиция или домоуправление, звоните нам. Вот наш телефон.
...На следующий день мне привезли все мои вещи. Они даже не подвергались осмотру. Самое важное, что в полном порядке были все мои записи, протоколы опытов, копии заявлений.
27 марта привезли справку об освобождении, из коей явствовало, что я освобожден решением Особого Совещания от 26 марта (!).
Семья Льва все четыре года войны провела в немецком плену, кочуя из лагеря в лагерь. Мужеством и стойкостью, жизнерадостностью и волей проникнуто все, что пришлось пережить Валерии Петровне. Когда война окончилась и она с сестрой и детьми оказалась в русском лагере для освобожденных, старший мальчик, которому шел уже седьмой год, стал писать открытки в Советский Союз, разыскивая отца, и одну из них Лев получил осенью 1945 года. Едва ли кому-нибудь другому удалось бы достать специальный самолет для вывоза семьи из Германии. Ему удалось...
Источники:
"Анатолий Шварц. О Льве Зильбере."
"В.Каверин. Старший брат."
"Зильбер. Операция "Руда""
"Доктор С.З Горелик и вспышка чумы в Москве в 1939 году"
"Совершенно секретно", Чума