Яроцкий Алексей Самойлович. Экономист. 1
В 1935 году я работал в Центральном управлении вагонного хозяйства НКПС начальником сектора оперативного учета и планирования. Индустриализация и создание тяжелой металлургии требовали огромных материальных ресурсов и в первую очередь - металла. В царской России железнодорожный транспорт потреблял около 40 % черных металлов, производимых в стране, а в эпоху первых пятилеток металла ему не хватало, он сидел на голодном пайке, что стало основой серьезных трудностей.
К середине 30-х годов грузооборот железных дорог превышал дореволюционный в 3-4 раза, а основных средств было лишь немногим больше, чем в 1913 г. Транспорт работал с перегрузкой. В годы, когда наркомом путей сообщения был Я. Э. Рудзутак, из этого положения пытались выйти путем рационализации, ввели так называемую обезличенную езду на паровозах, японский метод ремонта и т. д., но успеха эти новшества не имели, а в ряде случаев принесли даже вред.
При наркоме А. А. Андрееве транспорт стал сдерживать развитие всего народного хозяйства, и на него, как тогда говорили, «бросили» любимца Сталина - Лазаря Моисеевича Кагановича, чтобы вывести из прорыва, поднять, закрепить и т. д.
В те времена происходили такие телефонные разговоры с начальниками дорог: «На Макеевском заводе на два дня кокса и руды. Если завод остановится, вы будете расстреляны как вредитель».
Наше учреждение на Новой Басманной улице напоминало штаб во время большого сражения. Всю ночь бессонно светились окна, и если я попадал домой в 12 или в 1 час ночи, то считал вечер спокойным. Транспорт работал с огромным напряжением, из создавшегося положения нужно было найти выход.
Весной 1935 г. группа научных сотрудников Института эксплуатации железнодорожного транспорта написала в газету «Правда» статью, содержавшую оценку состояния железнодорожного транспорта и перспективы его развития. В качестве программного положения высказывалась мысль о том, что наш железнодорожный транспорт работает «на пределе своих возможностей» и имеет на один километр пути бóльшую грузонапряженность, чем на железных дорогах США. Авторы видели выход в комплексной реконструкции всех элементов железнодорожного хозяйства, что требовало многомиллиардных вложений и огромных материальных ресурсов. «Правда» статью не напечатала, но переслала ее Кагановичу - требовались санкция и мнение наркома.
Каганович собрал расширенную коллегию наркомата, где предложил выступить ученым, подписавшим статью в «Правду» (Нойштадт, Васильев, Кудреватый и др.). Чтобы придать непринужденный характер заседанию, велел подать чай. Авторы статьи стали говорить в духе своего основного положения о необходимости реконструкции. Потом Каганович попросил высказаться своих замов и членов коллегии. Более хитрые выкручивались по принципу «с одной стороны - с другой стороны», другие же полностью поддержали ученых. Резюме в речи Кагановича было уничтожающим. Его основной тезис - не реконструкция, а энтузиазм масс и стахановское движение. Обращаясь к директору института, он гремел: «Ну, эти старики, буржуазные ученые, чего от них ждать? А ты, советский теленок, от какой матки молока насосался?»
В результате появился грозный приказ: всех старых профессоров (Кудреватого, Васильева и др.) отослать на пенсию, а более молодых перевести на дороги, на низовую работу. Было это в начале 1935 г., а осенью все эти лица были арестованы. Началась эпоха борьбы с «предельщиками». Те, кто поднял вопрос о реконструкции транспорта, были объявлены Кагановичем «штабом борьбы со стахановским движением». В газетах развернулась политическая кампания, Каганович сделал об этом доклад в ЦК Партии. Короче говоря - нужны были враги и их нашли. Задуман был процесс типа «Промпартии», но без связи с заграницей. Схема была такова: научные работники института - это идейные руководители, работники министерства - исполнители их подрывных идей, а на периферийных дорогах - пособники саботажа и вредительства.
Все допросы проводились ночью, никаких пыток, избиений ко мне в 1935 г. не применяли, да и потом я ни от кого не слышал, чтобы на Лубянке избивали на допросах. Все эти прелести пришли в 1937 г. вместе с железным наркомом Н. И. Ежовым.
В чем меня обвиняли? Незадолго до ареста я должен был составить план текущего ремонта товарных вагонов. В те времена существовал так называемый конвенционный метод ремонта вагонов, разработанный еще в конце XIX в. Он заключался в том, что, по конвенции между всеми частными и государственными дорогами, ремонт вагона должен производиться там, где наступит срок ремонта, без доставки вагона в родное депо. Межремонтный срок составлял три года. Я взял данные о весе поезда, скорости, среднесуточном пробеге в девяностых годах и в 1935 г., и получилось, что интенсивность эксплуатации вагонного парка возросла в 2-3 раза, а система ремонта осталась на уровне конца прошлого века. Из этого я сделал вывод о необходимости усиления ремонта товарных вагонов и предложил увеличить план их текущего ремонта. Этот проект и его обоснование я изложил в докладе на имя своего непосредственного начальника. Вот этот-то доклад и послужил поводом к аресту.
Следователь П. П. Паровишников предъявил мне обвинение в групповом вредительстве по статьям 58-7 и 58-11 УК. По его мнению, увеличение количества товарных вагонов в ремонте было предложено мною для того, чтобы изъять их из рабочего парка и сорвать план погрузки. Сделал я это якобы по заданию антигосударственной группы, членом которой состою, а сама группа связана с научными работниками института эксплуатации железнодорожного транспорта, авторами статьи в «Правду».
Паровишников был старый, опытный чекист, еще со времен Дзержинского он прекрасно понимал, что такое обвинение смехотворно, поскольку речь шла о предложении, еще не осуществленном. Но была директива организовать процесс, и Паровишников трудился в поте лица.
Допрашивали меня только ночью и почти без перерыва, следователь долбил как дятел одно и то же: «Вам нужно сделать выбор - бороться с органами или помогать нам. Никто не считает вас неисправимым контрреволюционером, вы попали под скверное влияние, вы молоды, все еще поправимо. Нужно признать участие в антигосударственной группе, признать факт вредительства и выступить на открытом процессе. Вашу группу будет судить Верховный суд, вы будете осуждены и получите лет 7-8. Если же вы ничего не признаете, то все равно будете осуждены на 5 лет, но вам будет худо, будете сидеть полностью, календарно. А вот если подпишете, то после осуждения попадете в транспортный отдел БАМа или Москанала, будете жить с женой в колонии для специалистов и через год-два освободитесь с орденом.
Мы с вами, Алексей Самойлович, еще на охоту вместе будем ездить. Мы следили за вами, вы способный работник, в системе НКВД будете работать ничуть не хуже, чем в НКПС. А шансов у вас нет никаких. Вот протокол общего собрания инженерно-технических работников наркомата, где вы осуждены как вредитель, вот выступление товарища Сталина на съезде стахановцев, где сказано, что в аппарате НКПС вскрыта группа предельщиков, “которым мы дали слегка по зубам». Как вы думаете, можно после этого вас выпустить?
Вам нужно подписать и не вступать в борьбу с органами». Я ничего не знал об Особом совещании НКВД, не знал, что Паровишников говорил правду, что наша участь уже решена независимо от того, будет процесс или нет. Дела тогда можно было передать на Особое совещание и заочно, без судебной процедуры, дать пять лет. Но в таком случае заключенный не получал так называемых зачетов, т. е. срок его пребывания в лагерях не зависел от производительности его труда, и он сидел полностью все пять лет, получал спецуказание «только тяжелый физический труд» и т. д. Паровишников предлагал мне выбор - признание вины и выступление на суде или Особое совещание, а я не понимал его намеков, так как ничего не знал о механизме того правосудия. А кто знал?
Прошли десятилетия, кто сейчас знает про Особое совещание, которое в 1935 г. давало пять лет заключения в исправительно-трудовых лагерях, а в 1937 г. и все 25? Значит - или Особое совещание и пять лет, или суд и восемь лет, но зато благорасположение «органов», как тогда говорили. А я был совершенно юридически неграмотен, не знал ни характера, ни круга прав карательного аппарата, ни статей Уголовного кодекса, просто не знал ничего. Вот если бы ко мне в камеру пришел адвокат, даже самый плохой адвокат, тогда все пошло бы иначе!
Нас воспитывали на преклонении перед ЧК, перед рыцарем революции Дзержинским, но тщательно скрывали, что существует огромный внеконституционный и внесудебный аппарат, который может упечь вас в тюрьму и в лагерь заочно, без всякой судебной инсценировки, просто на основании мнения следствия или по требованию какого-нибудь заинтересованного ответственного работника.
Мне было двадцать семь лет. Понять происходящее в стране я не мог, тогда, в 1935 г., еще трудно было проследить процесс изменения всех форм общественной жизни, диктатура только подбиралась к власти. Паровишников же делал свое дело. Он говорил мне почти открыто: «…ваше несчастье, что вы попали в число предельщиков, судебный процесс политически необходим, если вы не контрреволюционер, то подпишите, это необходимо, нужно ударить по таким настроениям, этого требует перестройка транспорта» и т. д.
В конце концов я не выдержал и подписал. ...больше всего мне запомнились не показания однодельцев, а то, что написали мои друзья и сотрудники. Профсоюзный деятель писал, что я был бездельник, кто-то из сослуживцев написал целый роман о том, что мы присвоили казенные деньги и держали притон, куда водили сотрудниц управления; женщина, за которой я раньше ухаживал, писала о моих антисоветских высказываниях и т. д.
Это были целые горы лжи и клеветы. Характерно, что следствие даже не проверило материалов о растрате, так как прекрасно понимало их «ценность», но включило всю эту гнусность в дело, видимо, для создания общего фона.
Долгое время я не мог успокоиться, так как были поколеблены самые устои человеческой нравственности, была потеряна вера в человека, казалось - все, кто меня окружал, с кем я работал, все сволочи и доносчики. Потом я понял, что тогда это была норма поведения, так вели себя сотни тысяч людей - дети доносили на родителей, друзья - на друзей. Всеми двигали страх и невозможность противопоставить свою волю и мнение авторитету «органов».
Но суда не было. Даже в те времена не сочли возможным принять к судопроизводству такую чепуху. Дело пошло на Особое совещание со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ничего этого я тогда не знал, с однодельцами связи не имел и жил надеждами.
В 1938 г., находясь на Колыме, я узнал, что приказом по МПС введен годичный ремонт товарных вагонов, т. е. сделано даже больше, чем я предлагал. Я послал заявление Кагановичу, в котором писал, что осужден зря и мое предложение по усилению ремонта товарных вагонов правильное и просил освободить и направить на железнодорожный транспорт.
...За Иркутском пошли лагеря. Это был БАМлаг, который строил вторые пути Байкало-Амурской магистрали от Иркутска до Владивостока. Направо и налево стояли зоны, вышки, колючая проволока - тот мир, в который мы ехали. Столицей БАМлага был город Свободный. Там попытались снять нас с однодельцами-железнодорожниками с эшелона и оставить работать по специальности, так как в составе БАМлага была огромная железнодорожная служба. Уже подъехала за нами машина, приехали представители учетно-распределительного бюро (УРБ), но когда открыли пакеты, там оказалось спецограничение - только Колыма. Работниками УРБ были сами заключенные (коротко - зэка), они нас жалели, на Колыме ведь нам нечего было делать по специальности, кроме как гонять приисковую тачку.
Шел последний год либеральной эпохи в советской исправительно-трудовой политике. Еще в Забайкалье, на откосах железнодорожных выемок, было выложено камнем огромными буквами - «Привет железному Генриху». Генрих Ягода был наркомом НКВД, предшественником знаменитого Ежова.
С ним связана целая эпоха во внутренней политике Советского Союза. Он в 1936 г. принимал БАМ, т. е. вторые пути от Иркутска до Ново-Уссурийска, и его приветствовали такими на века сделанными надписями, а жизни ему оставалось меньше одного года. Но весной 1936 г. его звезда стояла высоко. Нужно сказать, что именно период его деятельности совпал с той эпохой в тюремно-лагерной политике, которую можно назвать исправительно-трудовой.
Началась она после ликвидации соловецкого произвола и кончилась с приходом Ежова и его знаменитым приказом «Тюрьма должна быть тюрьмой». При Ягоде считалось, что преступность - это наследие капитализма, а в социалистическом обществе нет социальных причин, порождающих преступность в массовом масштабе. Нет безработицы, сглажено социальное неравенство, нет эксплуатации человека человеком, и когда поднимется уровень материального благосостояния и повысится культура, то тогда преступность исчезнет сама собой.
Поэтому нужно не карать, а перевоспитывать тех преступников, которые достались советской власти в наследство от капитализма, Гражданской войны и разрухи. Появление в лагерях сотен тысяч раскулаченных не поколебало эту теорию, так как это была ликвидация последнего враждебного класса; инженеры-вредители эпохи промпартии тоже вписывались в эту теорию как прислужники капитала, но после Киров ского дела пошли тысячами члены партии, - тут было труднее…
В приказе 100-Я был пункт: этапируемые заключенные освобождаются от работы. В связи с этим вспоминается один эпизод, очень характерный для той эпохи. Однажды к нам в барак зашел начальник лагеря и сказал, что на рейде стоит пароход «Колыма», который завтра должен отойти в Магадан с горючим, что в Магадане нет бензина, автотранспорт останавливается и приискам грозит голод. Нужно сегодня же ночью погрузить бензин в бочках на плашкоуты и подать их к пароходу на рейдовую погрузку. Он, начальник, заставить нас не может, так как мы находимся на этапе, но он просит нас выйти на погрузку… На фоне тех лагерей, что были созданы при Ежове, все это звучит дико, а тогда в лагерной системе, особенно у Берзина, было много работников, которые сами были порядочными людьми и относились к заключенным по-человечески. Все они погибли в 1937 г., а весной 1936 г. еще жили и работали.
Много заключенных, и я в том числе, вышли вперед, нас построили перед вахтой внутри зоны. Уже начало смеркаться, и принимающий конвой тщательно осматривал каждого, освещая фонарем лицо. Меня очень удивило, что начальник конвоя после этого многих удалил из строя. Когда процедура сдачи-приема была закончена, отворились огромные ворота лагеря, и мы по четыре в ряд стали выходить на улицу, а принимающий стоял с фанеркой в руке и кричал - «первая», «вторая» и т. д. Каждую четверку отмечал галочкой на фанерке, затем считал галочки и получал общее число. Потом тысячи раз меня считали: считали при выходе на работу, считали при входе в лагерь, на ежевечерних поверках в бараке, на генеральных поверках раз в год, но чувство, что ты скот, которого считают по головам, пришло тогда в первый раз…
За зоной был ночной Владивосток, погода хмурилась, чувствовалось приближение шторма. Начальник конвоя подал классическую команду: «Конвой! Зарядить винтовки, шаг вправо, шаг влево - стрелять без предупреждения - партия, шагом марш!» В этот момент один заключенный, видимо, еще не забывший своего недавнего прошлого, закричал: «Товарищи! Мы добровольно пошли на работу, а нас оскорбляют и гонят как скот. Я протестую! Предлагаю отказаться от работы, пусть заведут обратно в лагерь!» В ответ на это начальник конвоя велел спустить собак, они начали кусать задних, те бросились вперед, и все произошло точно так, как бывает в овечьей отаре, которую гонят овчарки. Вся колонна сдвинулась с места вместе с протестующими, и собаки погнали нас вперед. Все это было для меня в первый раз и было ужасно!
Настала темная штормовая ночь, конвой нервничал, ежеминутно угрожая оружием, и в такой обстановке мы дошли до причалов, где нужно было грузить бензин. Территорию причала оцепили, а мы начали митинговать, считая себя оскорбленными. Такие были дураки, никак не могли понять, что мы не профессора политэкономии и не секретари обкомов, а заключенные.
Начался ураганный ветер, хлынул дождь, а мы все же приступили к погрузке. Бочки с бензином лежали штабелями в три-четыре яруса, нужно было их спускать сверху и катить вручную к причалу, затем по мосткам и на веревках спустить в плашкоут, а там укладывать тоже в четыре яруса. Только русские люди способны так работать - под проливным штормовым дождем, без всяких приспособлений, без опыта и привычки к погрузочным работам, в грязи, с опасностью быть каждую минуту искалеченным двухсоткилограммовыми бочками - и все же мы к утру погрузили четыре плашкоута. А утро было чудесное! Вышло горячее майское солнце, потеплело, одежда на нас стала высыхать. Как всегда после грозы и шторма, в природе было все прекрасно. Начальник конвоя построил нас, чтобы пересчитать, и вдруг разразился такой речью: «Я вчера вас зря обидел, ночью можно было уйти, и никто не ушел, вас вообще можно не охранять». Затем он предложил выделить четырех человек, мы собрали деньги, и он отпустил их в город за продуктами без всякого конвоя.
Помню, мы долго лежали на солнышке, дожидаясь своих товарищей, они вернулись с покупками, и мы ушли в лагерь, но уже без собак. Потом я понял, почему конвой так тщательно проверяет тех, кто идет на ночную погрузку, - чтобы в бригаду не попали уголовники.
до гибели Берзина (1 августа 1938 г.) заключенным на Колыме зарплату платили по ставкам вольнонаемных, хорошо одевали и неплохо кормили, все прииски были бесконвойными; действовала система зачетов, т. е., в зависимости от производительности труда, день работы засчитывался за два или три дня отбывания наказания (на политических эта система не распространялась). Под конвой попадали только те, кто отказывался работать. Действовала сеть так называемых учкомбинатов, т. е. школ ускоренного типа, готовивших горных мастеров, маркшейдеров, нормировщиков, шоферов и т. д. Само окружение Берзина состояло в значительной мере из бывших заключенных, досрочно им освобожденных за хорошие показатели в работе (Полянский, Кичкачев, Эйдлин и др.). Очень многие из осужденных по 58-й статье работали по специальности.
золото есть, и очень большое, не хуже Клондайка, но взять его без автотрассы нельзя. «Союззолото» не могло решить эту гигантскую по тем временам задачу, никто не знал, как строить дорогу на вечной мерзлоте, как уберечь тысячи людей от цинги. Стоял вопрос о комплексном освоении края, нужны были порт, дорога, автотранспорт, ремонтная база, сельское хозяйство, связь, медицина, жилье. В литературе есть описание заседания у Сталина, где этот вопрос был разрешен очень своеобразно (Козлов Н.[247] Хранить вечно: Документальный роман. Магаданское изд-во, 1974. 272 с.; Костерин А.[248] По таежным тропам: Рассказы. М.: Советский писатель, 1964. 271 с.).
Сталин считал, что нужен один хозяин, который объединил бы в своих руках партийную, советскую, хозяйственную и административную власть. Поэтому он предложил весь Охотско-Колымский район выделить в особый район государственного треста «Дальстрой». Изъять его территорию из ведения Хабаровского края, окрисполком и окружком партии распустить и передать их функции начальнику «Дальстроя», который становился особоуполномоченным ЦК партии и правительства и действовал на правах замнаркома НКВД.
Так появился особый район, подчиненный только НКВД. Началась страшная и кровавая его история, было достигнуто полное единоначалие, перешедшее в полный произвол. Это решение характерно для Сталина, он и в союзном масштабе так изменил роль партии и органов советской власти, что они стали, по существу, аппаратом для проведения в жизнь его решений. В глубине души он, наверное, завидовал Наполеону, который отбросил демократические ширмы и провозгласил себя императором. Видимо, он считал партийные и советские организации помехой настоящей деятельности, которую должен осуществлять один сильный человек. Берзин подходил для этой роли как железный чекист, кроме того, у него уже был опыт «Красновишерстроя». Но тут дело было покрупнее. Сейчас трудно представить себе степень оторванности Колымы. Достаточно вспомнить, как вся страна спасла сотню челюскинцев, сидевших на льдине в 100 километрах от Уэллена на Чукотке. Авиация была в пеленках, ледокольный флот был укомплектован такими стариками, как «Красин», «Лидке», «Сибиряков»… Впереди лежал край, пугавший несусветными морозами, вечной мерзлотой, цингой.
Трудно сказать, поставил ли Берзин какие-либо условия, но дальнейшее показало, что он повел особую политику, что беспредельную свою власть он использовал не только для решения тех задач, которые поставил Сталин, но и на пользу людям. Как бы то ни было, но в январе 1932 г. в бухту Нагаево вошел пароход «Сахалин» с Берзиным, а через год начали прибывать тысячи заключенных. Эпопея «Дальстрой» началась. Началась с ликвидации партийных и советских органов, от которых Берзин даже не принял отчета. По иронии судьбы окружком и окрисполком были погружены вместе с ворами, авантюристами, джеклондоновскими героями-старателями и проститутками на тот же «Сахалин» и отправлены на материк.
Начал Берзин своеобразно. Лихие старатели «Союззолота» ограбили кочевых эвенков и орочей, стали стрелять их оленей. Насиловать их жен было не нужно, так как они никому никогда не отказывали, но, очевидно, это им не нравилось, и кочевые оленеводы ушли вглубь тундры. Ушли и увели оленей, а это был единственный вид транспорта.
Вот Берзин и поехал по стойбищам и говорил: «Вас ограбили плохие люди, меня прислали из Москвы, я приказал со всех складов “Дальстроя” отдавать вам все, что у вас взяли. Приходите и берите по вашей совести бесплатно». Они сперва не поверили, а потом прикочевали поближе и дали оленей для геологов.
Я попал на Колыму весной 1936 г., т. е. через четыре года после начала работы «Дальстроя». Номер моего личного дела был девяноста тысяч с чем-то, следовательно, на Колыме работало в 1936 г. около ста тысяч заключенных и несколько тысяч вольнонаемных, главным образом руководящих работников.
Было сделано очень много: построена дорога на прииски (около тысячи километров), построен город Магадан, порт, дорога к порту, создано семь совхозов, завезен скот и лошади, научились в условиях вечной мерзлоты выращивать картофель и капусту, создана была проводная связь со всеми приисками, а их было уже десятка полтора, и - самое главное - золото уже шло не килограммами, а тоннами и десятками тонн. Судя по тому, что отдельные прииски, где я работал, добывали по 50-60 килограммов золота в день на одном промывочном приборе (правда, таких дней бывало не слишком много), добыча достигала 100-150 тонн в год. Для нового района это было очень много, больше, чем давал Клондайк в лучшие годы, больше Калифорнии и Австралии, только Южно-Африканский союз давал тогда и дает сейчас гораздо больше.
Как Берзин добился этого? Я уже говорил раньше, что была разработана гуманная и очень эффективная система. Прежде всего, все заключенные были расконвоированы и считались условно освобожденными. Ничего подобного в других лагерях не было. Каждый становился опять человеком. Пребывание на Колыме зависело от того, кто как работал, т. е. действовала система зачетов, автоматически, без решения суда сокращавших срок за перевыполнение норм выработки. За труд каждый получал зарплату по ставкам вольнонаемных, в два раза превышавшим ставки на «материке». За питание и одежду удерживалось 370 рублей в месяц, а заработок забойщика был 1000-1500 рублей. В Москве же в министерстве я зарабатывал 600 рублей. Если прибавить к этому право работать по специальности и общую гуманную атмосферу, то вообще казалось, что это не лагерь, а поселение людей, которых просто мобилизовали на освоение Севера.
Среди заключенных было много казаков и раскулаченных. Со свойственным крестьянину трудолюбием они работали, как черти, а деньги переводили домой «на корову».
Интересна была и так называемая «колонизация»: человек заключал договор с «Дальстроем», где он обязывался сверх установленного судом срока пробыть на Колыме еще 10 лет. За это ему давали ссуду на постройку дома, корову и, самое главное, привозили семью. Я мечтал подписать такой договор, но брали преимущественно раскулаченных в надежде, что они действительно осядут на землю.
Бывший кулак и казак-белогвардеец становился товарищем и получал возможность увидеть своих детей и жену.
На берегу Охотского моря возникли поселки колонистов Новая-Веселая, Ола, Тауйск, Армань и другие. Колонистам давали фураж по государственным ценам, а мясо разрешали продавать на базаре в Магадане - так за 2-3 года. проблема мяса на побережье была разрешена. Основным занятием в этих поселках было овощеводство и рыболовство.
После расстрела Берзина все поселки колонистов были ликвидированы, колонисты водворены в лагеря, а семьи высланы по этапу на материк.
Берзин хотел создать и создал обстановку массового трудового подъема, эти слова затасканы и затерты, но других я не нахожу.
...Дня два мы устраивались, а плотники делали тачки и рукоятки к кайлам и лопатам, и вот мы вышли в забой. Энергетическая база состояла только из силы падающей воды: километра за три выше прииска, по течению ключа построили плотину и отвели воду в деревянный лоток, выстроенный из того же неошкуренного накатника с пазами, проканапаченными мхом, затем его пропустили по склону ключа, но с углом падения меньшим, чем у русла. Дело в том, что горные ручьи (по приисковому - ключи) и даже речки имеют очень большой угол падения. Я долго жил на речке Утиной, она от прииска «Утиного» до впадения в реку Колыму на расстоянии 25 километров имеет перепад 175 метров, а у мелких ключей перепад гораздо больше.
Так вот - водозаводный лоток длиной 2-3 километра позволял «завести» воду на высоту 15-20 метров, затем по эстакаде ее подводили к промывочному прибору, так называемой бутаре, и использовали для промывки золотоносных песков. Сама бутара представляла из себя желоб шириной около метра и длиной в 10-15 метров, с дном из кровельного железа с дырочками, под ним находились бруски (трафареты), а под ними серое шинельное сукно. Золотоносный песок тачками подавался на эстакаду и через бункер поступал в этот желоб, а сильная струя воды промывала его, золото проваливалось в дырки, песок, глина и мелкие камни уносились с водой, а более крупные (эфеля) проталкивались вдоль желоба особыми скребками, которыми орудовали пробутарщики. Под эстакадой росла гора эфелей, а когда образовывался отвал, то на нем ставили железные желобы (баксы), по которым вода уносила эфеля.
Поднять песок на эстакаду было непросто, в 1936 г. это делалось вручную, т. е. откатчик подвозил тачку к эстакаде, а затем крючник зацеплял тачку спереди крючком, и они вдвоем катили тачку по крутому подъему, потом по площадке и опять по подъему - так же, как идет человек по лестнице, только не было ступенек, а сбоку доски, по которой катились тачки, были перекладины.
В забое работа была организована на таком же техническом уровне. Зимой верхний слой пустой породы взрывался и вывозился вручную в коробах по ледяным дорожкам на отвалы, слой золотоносных песков обнажался, летом прогревался солнцем, и мерзлота отступала. Тогда породу разрыхляли кайлами и грузили лопатами в тачки. Я нарочно пишу об этом подробно, чтобы было понятно, как легко было человеку из двадцатого века переноситься в восемнадцатый.
Наша бригада из 50-60 человек более чем на три четверти состояла из людей с высшим образованием, велика была прослойка партийной интеллигенции. Чувство было примерно такое, как у какого-нибудь философа древности, угодившего в сицилийские каменоломни.
Между тем прииск рос, как на дрожжах. Почти каждый день подходили этапы. Наряду с палатками строились бараки, столовая, склад, застучал нефтяной движок, появился электрический свет, выстроили конюшню, часть песков стали возить лошади, тайга отступала во всех направлениях. Одним словом, жизнь кипела. Но работа для большинства была непосильной, жизнь казалась адом.
Я в свои 28 лет тянул с трудом, а старые лагерники, побывавшие в других лагерях, говорили, что это курорт. Питание делилось по трем категориям работающих - стахановцы, ударники и общие. Главным в меню была крупа - супы из гороха, пшена, заправленные мясными консервами, на второе каша с вареной или жареной кетой. Кета стояла в бочках около столовой и отмокала, так как доставлялась в крепко соленом виде; каждый мог взять, сколько хотел. Хлеб в ларьке был без нормы по 90 копеек килограмм, при заработке от 500 до 1500 рублей хлеб не был проблемой. Однако ни радио, ни газет, ни книг, ни кино не было. Прииск не имел никакой связи с управлением, кроме тракторного и конно-вьючного транспорта. Письма шли по 1-2 месяца летом, а зимой совсем не доставлялись, так как море замерзало, и пароходы не ходили. Перелет Хабаровск - Магадан был подвигом, постоянного аэродрома не было.
Хочу несколько слов сказать о золоте. Оно меньше всего нас интересовало. Наш заработок, питание, а для уголовников, бытовиков и политических, осужденных за антисоветскую агитацию по статье 58-10 (так называемые болтуны и анекдотчики), и сокращение срока наказания - все зависело от «кубиков» - количества добытых и промытых кубометров золотоносных песков.
Я работал уже месяца три в забое, а золота не видел. Забой был мокрый, а золотоносный песок представлял из себя довольно крупную грязную речную гальку, в которой золота не было видно. Забой был высотой метр с небольшим и выбирался до «плотика», т. е. до скалы, из которой состояло дно ключа, отведенного в сторону. Однажды этот «плотик» пропал, горный смотритель приказал углублять забой до скалы, а это уменьшало проходку вперед и было нам совсем не выгодно. С утра мы все время углублялись и дошли до скалы к обеду, к этому времени высота забоя стала почти в рост человека.
У меня было расстройство желудка, и я не пошел обедать. Стоял чудный солнечный день, комаров не было, я снял гимнастерку и лег загорать на опрокинутой тачке. Я был один в забое, весь он сочился водой. И вдруг я увидел по всей его поверхности блестящие точки. Рядом валялась банка из-под сгущенного молока, я стал пальцами выковыривать маленькие самородки и класть их в банку. За несколько минут банка оказалась полная и стала очень тяжелой, весом не меньше килограмма. До обеденного перерыва участковый геолог бил шурф рядом с этим забоем. Бил шурф - значит, заложил яму метр на метр, которая должна была определить край россыпи. Яма проходила уже по пустой породе, это было видно даже негеологу.
Тогда я шутки ради залез в этот шурф и рассыпал там золото по дну, а отдельные самородки засунул в стенки шурфа, разровнял дно ногами и стал ждать, что будет. По правилам геологоразведки, через каждые 20 сантиметров углубления шурфа нужно промыть породу, определить содержание золота и занести в журнал. Вот после обеда пришли работники геологоразведки, углубились на 20 сантиметров, промыли и не поверили своим глазам: золото оказалось там, где его не могло быть. С таким же успехом его можно было найти в украинском черноземе Полтавской области. Прибежал главный геолог, собрались старые приискатели из числа горных смотрителей, но никто ничего не мог понять.
Когда я сказал, что рассыпал золото ради шутки, они меня чуть не поколотили, потом посмеялись, и на этом эпизод закончился. А золото пошло после обеда совершенно невероятно, все начали находить самородки, в соседнем звене подняли самородок весом в 1 килограмм, я нашел в 300 граммов, появились самородки на бутаре и даже на отвале. Всего за этот день подняли до 18 килограммов самородков и очень много мелких. Нужно сказать, что было правилом оплачивать забойщику любой самородок свыше 75 граммов по рублю за грамм, а половину его стоимости выдавать продуктами. У нас вдоволь были только хлеб и рыба. Ларек сверх котлового довольствия выдавался раз в месяц и состоял, в зависимости от категории питания, из нескольких банок консервов. В этом смысле золото представляло для нас большой интерес.
К вечеру стало ясно, что наша бригада попала на «карман». Так называется углубление в дне реки, имеющее отвесные края и задерживающее золото, которое несет вода по дну. Этот «карман» был метров 80-100 в длину по руслу ключа и шириной во всю россыпь, вот поэтому я и потерял «плотик», т. е. дно забоя. Потом он опять поднялся, образуя своеобразный порог, который задерживал скорость течения воды и способствовал оседанию золота. Это было такое место, о котором золотоискатели мечтают всю жизнь. На этих ста метрах было, наверное, около двух тонн золота.
Когда кончилась смена, я пошел смотреть, как будут снимать золото, - в те либеральные бесконвойные времена это было возможно. Золото было уже снято и находилось в двух жестяных банках вроде умывальников, только с приспособлением, чтобы вешать на вьючное седло. Горный смотритель - старик из забайкальских старателей, когда сняли грохота на бутаре, и он увидел слой золота, закрывавший трафареты, то чуть не спятил - весь затрясся, глаза загорелись волчьим огнем, он повторял только одно слово - богачество, богачество. У нас это проклятое золото таких сильных эмоций не вызывало.
Я попросил разрешения поднять эти банки с золотом и прицепить на крючки к вьючному седлу лошади, которая должна была отвезти золото в кассу управления. Повторялась история Святогора-богатыря и малой сумочки с крестьянским горем. Как известно, Святогор хотел одним перстом поднять сумочку, а потом взялся двумя, потом всей богатырской рукой, потом двумя руками; сумочку поднял на волос, а сам ушел в землю по пояс. Такое было тяжелое крестьянское горе в былине… Я не был Святогором-богатырем и взялся за банку не единым перстом, а правой рукой, и не поднял, а потом двумя руками и с трудом взгромоздил на седло.
А было в каждой из этих банок по 40 килограммов и добыли его 60 несчастных и неопытных интеллигентов за одну смену. Значит, на брата приходилось больше килограмма, и если считать по 1,5 доллара за грамм, то заработали мы в этот день по 1500 долларов, а автомашина Форд-8 стоила тогда 400 долларов, значит, в день мы заработали на три легковых машины. Таких дней можно припомнить немного, это был, конечно, редкий случай, но тогда норма на кубометр составляла грамм 50, а это означало, что в среднем на заключенного в день приходилось 150-200 грамм.
Позже я видел отчет Северного горного управления «Дальстроя» за 1936 г. Там себестоимость одного грамма золота получалась 50 копеек. Это было чудо. Нужно иметь в виду, что 50 копеек по курсу до 1 января 1961 г. составляли 5 копеек сегодняшних. В то время, когда пишутся эти строки, унция золота стоит, по свободным неконтролируемым ценам, около 160 долларов, или 3 доллара за грамм.
Такова была золотая берзинская Колыма. Конечно, это объясняется баснословным содержанием золота и отработкой самых богатых уникальных месторождений, которых не знал мир. Недавно я перечитывал Мамина-Сибиряка, и у него в 60-х гг. XIX в. на Урале получается 3-5 грамм на кубометр, считая по-нашему, т. е. в переводе с его золотников и кубических саженей на наши меры.
К середине 30-х годов грузооборот железных дорог превышал дореволюционный в 3-4 раза, а основных средств было лишь немногим больше, чем в 1913 г. Транспорт работал с перегрузкой. В годы, когда наркомом путей сообщения был Я. Э. Рудзутак, из этого положения пытались выйти путем рационализации, ввели так называемую обезличенную езду на паровозах, японский метод ремонта и т. д., но успеха эти новшества не имели, а в ряде случаев принесли даже вред.
При наркоме А. А. Андрееве транспорт стал сдерживать развитие всего народного хозяйства, и на него, как тогда говорили, «бросили» любимца Сталина - Лазаря Моисеевича Кагановича, чтобы вывести из прорыва, поднять, закрепить и т. д.
В те времена происходили такие телефонные разговоры с начальниками дорог: «На Макеевском заводе на два дня кокса и руды. Если завод остановится, вы будете расстреляны как вредитель».
Наше учреждение на Новой Басманной улице напоминало штаб во время большого сражения. Всю ночь бессонно светились окна, и если я попадал домой в 12 или в 1 час ночи, то считал вечер спокойным. Транспорт работал с огромным напряжением, из создавшегося положения нужно было найти выход.
Весной 1935 г. группа научных сотрудников Института эксплуатации железнодорожного транспорта написала в газету «Правда» статью, содержавшую оценку состояния железнодорожного транспорта и перспективы его развития. В качестве программного положения высказывалась мысль о том, что наш железнодорожный транспорт работает «на пределе своих возможностей» и имеет на один километр пути бóльшую грузонапряженность, чем на железных дорогах США. Авторы видели выход в комплексной реконструкции всех элементов железнодорожного хозяйства, что требовало многомиллиардных вложений и огромных материальных ресурсов. «Правда» статью не напечатала, но переслала ее Кагановичу - требовались санкция и мнение наркома.
Каганович собрал расширенную коллегию наркомата, где предложил выступить ученым, подписавшим статью в «Правду» (Нойштадт, Васильев, Кудреватый и др.). Чтобы придать непринужденный характер заседанию, велел подать чай. Авторы статьи стали говорить в духе своего основного положения о необходимости реконструкции. Потом Каганович попросил высказаться своих замов и членов коллегии. Более хитрые выкручивались по принципу «с одной стороны - с другой стороны», другие же полностью поддержали ученых. Резюме в речи Кагановича было уничтожающим. Его основной тезис - не реконструкция, а энтузиазм масс и стахановское движение. Обращаясь к директору института, он гремел: «Ну, эти старики, буржуазные ученые, чего от них ждать? А ты, советский теленок, от какой матки молока насосался?»
В результате появился грозный приказ: всех старых профессоров (Кудреватого, Васильева и др.) отослать на пенсию, а более молодых перевести на дороги, на низовую работу. Было это в начале 1935 г., а осенью все эти лица были арестованы. Началась эпоха борьбы с «предельщиками». Те, кто поднял вопрос о реконструкции транспорта, были объявлены Кагановичем «штабом борьбы со стахановским движением». В газетах развернулась политическая кампания, Каганович сделал об этом доклад в ЦК Партии. Короче говоря - нужны были враги и их нашли. Задуман был процесс типа «Промпартии», но без связи с заграницей. Схема была такова: научные работники института - это идейные руководители, работники министерства - исполнители их подрывных идей, а на периферийных дорогах - пособники саботажа и вредительства.
Все допросы проводились ночью, никаких пыток, избиений ко мне в 1935 г. не применяли, да и потом я ни от кого не слышал, чтобы на Лубянке избивали на допросах. Все эти прелести пришли в 1937 г. вместе с железным наркомом Н. И. Ежовым.
В чем меня обвиняли? Незадолго до ареста я должен был составить план текущего ремонта товарных вагонов. В те времена существовал так называемый конвенционный метод ремонта вагонов, разработанный еще в конце XIX в. Он заключался в том, что, по конвенции между всеми частными и государственными дорогами, ремонт вагона должен производиться там, где наступит срок ремонта, без доставки вагона в родное депо. Межремонтный срок составлял три года. Я взял данные о весе поезда, скорости, среднесуточном пробеге в девяностых годах и в 1935 г., и получилось, что интенсивность эксплуатации вагонного парка возросла в 2-3 раза, а система ремонта осталась на уровне конца прошлого века. Из этого я сделал вывод о необходимости усиления ремонта товарных вагонов и предложил увеличить план их текущего ремонта. Этот проект и его обоснование я изложил в докладе на имя своего непосредственного начальника. Вот этот-то доклад и послужил поводом к аресту.
Следователь П. П. Паровишников предъявил мне обвинение в групповом вредительстве по статьям 58-7 и 58-11 УК. По его мнению, увеличение количества товарных вагонов в ремонте было предложено мною для того, чтобы изъять их из рабочего парка и сорвать план погрузки. Сделал я это якобы по заданию антигосударственной группы, членом которой состою, а сама группа связана с научными работниками института эксплуатации железнодорожного транспорта, авторами статьи в «Правду».
Паровишников был старый, опытный чекист, еще со времен Дзержинского он прекрасно понимал, что такое обвинение смехотворно, поскольку речь шла о предложении, еще не осуществленном. Но была директива организовать процесс, и Паровишников трудился в поте лица.
Допрашивали меня только ночью и почти без перерыва, следователь долбил как дятел одно и то же: «Вам нужно сделать выбор - бороться с органами или помогать нам. Никто не считает вас неисправимым контрреволюционером, вы попали под скверное влияние, вы молоды, все еще поправимо. Нужно признать участие в антигосударственной группе, признать факт вредительства и выступить на открытом процессе. Вашу группу будет судить Верховный суд, вы будете осуждены и получите лет 7-8. Если же вы ничего не признаете, то все равно будете осуждены на 5 лет, но вам будет худо, будете сидеть полностью, календарно. А вот если подпишете, то после осуждения попадете в транспортный отдел БАМа или Москанала, будете жить с женой в колонии для специалистов и через год-два освободитесь с орденом.
Мы с вами, Алексей Самойлович, еще на охоту вместе будем ездить. Мы следили за вами, вы способный работник, в системе НКВД будете работать ничуть не хуже, чем в НКПС. А шансов у вас нет никаких. Вот протокол общего собрания инженерно-технических работников наркомата, где вы осуждены как вредитель, вот выступление товарища Сталина на съезде стахановцев, где сказано, что в аппарате НКПС вскрыта группа предельщиков, “которым мы дали слегка по зубам». Как вы думаете, можно после этого вас выпустить?
Вам нужно подписать и не вступать в борьбу с органами». Я ничего не знал об Особом совещании НКВД, не знал, что Паровишников говорил правду, что наша участь уже решена независимо от того, будет процесс или нет. Дела тогда можно было передать на Особое совещание и заочно, без судебной процедуры, дать пять лет. Но в таком случае заключенный не получал так называемых зачетов, т. е. срок его пребывания в лагерях не зависел от производительности его труда, и он сидел полностью все пять лет, получал спецуказание «только тяжелый физический труд» и т. д. Паровишников предлагал мне выбор - признание вины и выступление на суде или Особое совещание, а я не понимал его намеков, так как ничего не знал о механизме того правосудия. А кто знал?
Прошли десятилетия, кто сейчас знает про Особое совещание, которое в 1935 г. давало пять лет заключения в исправительно-трудовых лагерях, а в 1937 г. и все 25? Значит - или Особое совещание и пять лет, или суд и восемь лет, но зато благорасположение «органов», как тогда говорили. А я был совершенно юридически неграмотен, не знал ни характера, ни круга прав карательного аппарата, ни статей Уголовного кодекса, просто не знал ничего. Вот если бы ко мне в камеру пришел адвокат, даже самый плохой адвокат, тогда все пошло бы иначе!
Нас воспитывали на преклонении перед ЧК, перед рыцарем революции Дзержинским, но тщательно скрывали, что существует огромный внеконституционный и внесудебный аппарат, который может упечь вас в тюрьму и в лагерь заочно, без всякой судебной инсценировки, просто на основании мнения следствия или по требованию какого-нибудь заинтересованного ответственного работника.
Мне было двадцать семь лет. Понять происходящее в стране я не мог, тогда, в 1935 г., еще трудно было проследить процесс изменения всех форм общественной жизни, диктатура только подбиралась к власти. Паровишников же делал свое дело. Он говорил мне почти открыто: «…ваше несчастье, что вы попали в число предельщиков, судебный процесс политически необходим, если вы не контрреволюционер, то подпишите, это необходимо, нужно ударить по таким настроениям, этого требует перестройка транспорта» и т. д.
В конце концов я не выдержал и подписал. ...больше всего мне запомнились не показания однодельцев, а то, что написали мои друзья и сотрудники. Профсоюзный деятель писал, что я был бездельник, кто-то из сослуживцев написал целый роман о том, что мы присвоили казенные деньги и держали притон, куда водили сотрудниц управления; женщина, за которой я раньше ухаживал, писала о моих антисоветских высказываниях и т. д.
Это были целые горы лжи и клеветы. Характерно, что следствие даже не проверило материалов о растрате, так как прекрасно понимало их «ценность», но включило всю эту гнусность в дело, видимо, для создания общего фона.
Долгое время я не мог успокоиться, так как были поколеблены самые устои человеческой нравственности, была потеряна вера в человека, казалось - все, кто меня окружал, с кем я работал, все сволочи и доносчики. Потом я понял, что тогда это была норма поведения, так вели себя сотни тысяч людей - дети доносили на родителей, друзья - на друзей. Всеми двигали страх и невозможность противопоставить свою волю и мнение авторитету «органов».
Но суда не было. Даже в те времена не сочли возможным принять к судопроизводству такую чепуху. Дело пошло на Особое совещание со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ничего этого я тогда не знал, с однодельцами связи не имел и жил надеждами.
В 1938 г., находясь на Колыме, я узнал, что приказом по МПС введен годичный ремонт товарных вагонов, т. е. сделано даже больше, чем я предлагал. Я послал заявление Кагановичу, в котором писал, что осужден зря и мое предложение по усилению ремонта товарных вагонов правильное и просил освободить и направить на железнодорожный транспорт.
...За Иркутском пошли лагеря. Это был БАМлаг, который строил вторые пути Байкало-Амурской магистрали от Иркутска до Владивостока. Направо и налево стояли зоны, вышки, колючая проволока - тот мир, в который мы ехали. Столицей БАМлага был город Свободный. Там попытались снять нас с однодельцами-железнодорожниками с эшелона и оставить работать по специальности, так как в составе БАМлага была огромная железнодорожная служба. Уже подъехала за нами машина, приехали представители учетно-распределительного бюро (УРБ), но когда открыли пакеты, там оказалось спецограничение - только Колыма. Работниками УРБ были сами заключенные (коротко - зэка), они нас жалели, на Колыме ведь нам нечего было делать по специальности, кроме как гонять приисковую тачку.
Шел последний год либеральной эпохи в советской исправительно-трудовой политике. Еще в Забайкалье, на откосах железнодорожных выемок, было выложено камнем огромными буквами - «Привет железному Генриху». Генрих Ягода был наркомом НКВД, предшественником знаменитого Ежова.
С ним связана целая эпоха во внутренней политике Советского Союза. Он в 1936 г. принимал БАМ, т. е. вторые пути от Иркутска до Ново-Уссурийска, и его приветствовали такими на века сделанными надписями, а жизни ему оставалось меньше одного года. Но весной 1936 г. его звезда стояла высоко. Нужно сказать, что именно период его деятельности совпал с той эпохой в тюремно-лагерной политике, которую можно назвать исправительно-трудовой.
Началась она после ликвидации соловецкого произвола и кончилась с приходом Ежова и его знаменитым приказом «Тюрьма должна быть тюрьмой». При Ягоде считалось, что преступность - это наследие капитализма, а в социалистическом обществе нет социальных причин, порождающих преступность в массовом масштабе. Нет безработицы, сглажено социальное неравенство, нет эксплуатации человека человеком, и когда поднимется уровень материального благосостояния и повысится культура, то тогда преступность исчезнет сама собой.
Поэтому нужно не карать, а перевоспитывать тех преступников, которые достались советской власти в наследство от капитализма, Гражданской войны и разрухи. Появление в лагерях сотен тысяч раскулаченных не поколебало эту теорию, так как это была ликвидация последнего враждебного класса; инженеры-вредители эпохи промпартии тоже вписывались в эту теорию как прислужники капитала, но после Киров ского дела пошли тысячами члены партии, - тут было труднее…
В приказе 100-Я был пункт: этапируемые заключенные освобождаются от работы. В связи с этим вспоминается один эпизод, очень характерный для той эпохи. Однажды к нам в барак зашел начальник лагеря и сказал, что на рейде стоит пароход «Колыма», который завтра должен отойти в Магадан с горючим, что в Магадане нет бензина, автотранспорт останавливается и приискам грозит голод. Нужно сегодня же ночью погрузить бензин в бочках на плашкоуты и подать их к пароходу на рейдовую погрузку. Он, начальник, заставить нас не может, так как мы находимся на этапе, но он просит нас выйти на погрузку… На фоне тех лагерей, что были созданы при Ежове, все это звучит дико, а тогда в лагерной системе, особенно у Берзина, было много работников, которые сами были порядочными людьми и относились к заключенным по-человечески. Все они погибли в 1937 г., а весной 1936 г. еще жили и работали.
Много заключенных, и я в том числе, вышли вперед, нас построили перед вахтой внутри зоны. Уже начало смеркаться, и принимающий конвой тщательно осматривал каждого, освещая фонарем лицо. Меня очень удивило, что начальник конвоя после этого многих удалил из строя. Когда процедура сдачи-приема была закончена, отворились огромные ворота лагеря, и мы по четыре в ряд стали выходить на улицу, а принимающий стоял с фанеркой в руке и кричал - «первая», «вторая» и т. д. Каждую четверку отмечал галочкой на фанерке, затем считал галочки и получал общее число. Потом тысячи раз меня считали: считали при выходе на работу, считали при входе в лагерь, на ежевечерних поверках в бараке, на генеральных поверках раз в год, но чувство, что ты скот, которого считают по головам, пришло тогда в первый раз…
За зоной был ночной Владивосток, погода хмурилась, чувствовалось приближение шторма. Начальник конвоя подал классическую команду: «Конвой! Зарядить винтовки, шаг вправо, шаг влево - стрелять без предупреждения - партия, шагом марш!» В этот момент один заключенный, видимо, еще не забывший своего недавнего прошлого, закричал: «Товарищи! Мы добровольно пошли на работу, а нас оскорбляют и гонят как скот. Я протестую! Предлагаю отказаться от работы, пусть заведут обратно в лагерь!» В ответ на это начальник конвоя велел спустить собак, они начали кусать задних, те бросились вперед, и все произошло точно так, как бывает в овечьей отаре, которую гонят овчарки. Вся колонна сдвинулась с места вместе с протестующими, и собаки погнали нас вперед. Все это было для меня в первый раз и было ужасно!
Настала темная штормовая ночь, конвой нервничал, ежеминутно угрожая оружием, и в такой обстановке мы дошли до причалов, где нужно было грузить бензин. Территорию причала оцепили, а мы начали митинговать, считая себя оскорбленными. Такие были дураки, никак не могли понять, что мы не профессора политэкономии и не секретари обкомов, а заключенные.
Начался ураганный ветер, хлынул дождь, а мы все же приступили к погрузке. Бочки с бензином лежали штабелями в три-четыре яруса, нужно было их спускать сверху и катить вручную к причалу, затем по мосткам и на веревках спустить в плашкоут, а там укладывать тоже в четыре яруса. Только русские люди способны так работать - под проливным штормовым дождем, без всяких приспособлений, без опыта и привычки к погрузочным работам, в грязи, с опасностью быть каждую минуту искалеченным двухсоткилограммовыми бочками - и все же мы к утру погрузили четыре плашкоута. А утро было чудесное! Вышло горячее майское солнце, потеплело, одежда на нас стала высыхать. Как всегда после грозы и шторма, в природе было все прекрасно. Начальник конвоя построил нас, чтобы пересчитать, и вдруг разразился такой речью: «Я вчера вас зря обидел, ночью можно было уйти, и никто не ушел, вас вообще можно не охранять». Затем он предложил выделить четырех человек, мы собрали деньги, и он отпустил их в город за продуктами без всякого конвоя.
Помню, мы долго лежали на солнышке, дожидаясь своих товарищей, они вернулись с покупками, и мы ушли в лагерь, но уже без собак. Потом я понял, почему конвой так тщательно проверяет тех, кто идет на ночную погрузку, - чтобы в бригаду не попали уголовники.
до гибели Берзина (1 августа 1938 г.) заключенным на Колыме зарплату платили по ставкам вольнонаемных, хорошо одевали и неплохо кормили, все прииски были бесконвойными; действовала система зачетов, т. е., в зависимости от производительности труда, день работы засчитывался за два или три дня отбывания наказания (на политических эта система не распространялась). Под конвой попадали только те, кто отказывался работать. Действовала сеть так называемых учкомбинатов, т. е. школ ускоренного типа, готовивших горных мастеров, маркшейдеров, нормировщиков, шоферов и т. д. Само окружение Берзина состояло в значительной мере из бывших заключенных, досрочно им освобожденных за хорошие показатели в работе (Полянский, Кичкачев, Эйдлин и др.). Очень многие из осужденных по 58-й статье работали по специальности.
золото есть, и очень большое, не хуже Клондайка, но взять его без автотрассы нельзя. «Союззолото» не могло решить эту гигантскую по тем временам задачу, никто не знал, как строить дорогу на вечной мерзлоте, как уберечь тысячи людей от цинги. Стоял вопрос о комплексном освоении края, нужны были порт, дорога, автотранспорт, ремонтная база, сельское хозяйство, связь, медицина, жилье. В литературе есть описание заседания у Сталина, где этот вопрос был разрешен очень своеобразно (Козлов Н.[247] Хранить вечно: Документальный роман. Магаданское изд-во, 1974. 272 с.; Костерин А.[248] По таежным тропам: Рассказы. М.: Советский писатель, 1964. 271 с.).
Сталин считал, что нужен один хозяин, который объединил бы в своих руках партийную, советскую, хозяйственную и административную власть. Поэтому он предложил весь Охотско-Колымский район выделить в особый район государственного треста «Дальстрой». Изъять его территорию из ведения Хабаровского края, окрисполком и окружком партии распустить и передать их функции начальнику «Дальстроя», который становился особоуполномоченным ЦК партии и правительства и действовал на правах замнаркома НКВД.
Так появился особый район, подчиненный только НКВД. Началась страшная и кровавая его история, было достигнуто полное единоначалие, перешедшее в полный произвол. Это решение характерно для Сталина, он и в союзном масштабе так изменил роль партии и органов советской власти, что они стали, по существу, аппаратом для проведения в жизнь его решений. В глубине души он, наверное, завидовал Наполеону, который отбросил демократические ширмы и провозгласил себя императором. Видимо, он считал партийные и советские организации помехой настоящей деятельности, которую должен осуществлять один сильный человек. Берзин подходил для этой роли как железный чекист, кроме того, у него уже был опыт «Красновишерстроя». Но тут дело было покрупнее. Сейчас трудно представить себе степень оторванности Колымы. Достаточно вспомнить, как вся страна спасла сотню челюскинцев, сидевших на льдине в 100 километрах от Уэллена на Чукотке. Авиация была в пеленках, ледокольный флот был укомплектован такими стариками, как «Красин», «Лидке», «Сибиряков»… Впереди лежал край, пугавший несусветными морозами, вечной мерзлотой, цингой.
Трудно сказать, поставил ли Берзин какие-либо условия, но дальнейшее показало, что он повел особую политику, что беспредельную свою власть он использовал не только для решения тех задач, которые поставил Сталин, но и на пользу людям. Как бы то ни было, но в январе 1932 г. в бухту Нагаево вошел пароход «Сахалин» с Берзиным, а через год начали прибывать тысячи заключенных. Эпопея «Дальстрой» началась. Началась с ликвидации партийных и советских органов, от которых Берзин даже не принял отчета. По иронии судьбы окружком и окрисполком были погружены вместе с ворами, авантюристами, джеклондоновскими героями-старателями и проститутками на тот же «Сахалин» и отправлены на материк.
Начал Берзин своеобразно. Лихие старатели «Союззолота» ограбили кочевых эвенков и орочей, стали стрелять их оленей. Насиловать их жен было не нужно, так как они никому никогда не отказывали, но, очевидно, это им не нравилось, и кочевые оленеводы ушли вглубь тундры. Ушли и увели оленей, а это был единственный вид транспорта.
Вот Берзин и поехал по стойбищам и говорил: «Вас ограбили плохие люди, меня прислали из Москвы, я приказал со всех складов “Дальстроя” отдавать вам все, что у вас взяли. Приходите и берите по вашей совести бесплатно». Они сперва не поверили, а потом прикочевали поближе и дали оленей для геологов.
Я попал на Колыму весной 1936 г., т. е. через четыре года после начала работы «Дальстроя». Номер моего личного дела был девяноста тысяч с чем-то, следовательно, на Колыме работало в 1936 г. около ста тысяч заключенных и несколько тысяч вольнонаемных, главным образом руководящих работников.
Было сделано очень много: построена дорога на прииски (около тысячи километров), построен город Магадан, порт, дорога к порту, создано семь совхозов, завезен скот и лошади, научились в условиях вечной мерзлоты выращивать картофель и капусту, создана была проводная связь со всеми приисками, а их было уже десятка полтора, и - самое главное - золото уже шло не килограммами, а тоннами и десятками тонн. Судя по тому, что отдельные прииски, где я работал, добывали по 50-60 килограммов золота в день на одном промывочном приборе (правда, таких дней бывало не слишком много), добыча достигала 100-150 тонн в год. Для нового района это было очень много, больше, чем давал Клондайк в лучшие годы, больше Калифорнии и Австралии, только Южно-Африканский союз давал тогда и дает сейчас гораздо больше.
Как Берзин добился этого? Я уже говорил раньше, что была разработана гуманная и очень эффективная система. Прежде всего, все заключенные были расконвоированы и считались условно освобожденными. Ничего подобного в других лагерях не было. Каждый становился опять человеком. Пребывание на Колыме зависело от того, кто как работал, т. е. действовала система зачетов, автоматически, без решения суда сокращавших срок за перевыполнение норм выработки. За труд каждый получал зарплату по ставкам вольнонаемных, в два раза превышавшим ставки на «материке». За питание и одежду удерживалось 370 рублей в месяц, а заработок забойщика был 1000-1500 рублей. В Москве же в министерстве я зарабатывал 600 рублей. Если прибавить к этому право работать по специальности и общую гуманную атмосферу, то вообще казалось, что это не лагерь, а поселение людей, которых просто мобилизовали на освоение Севера.
Среди заключенных было много казаков и раскулаченных. Со свойственным крестьянину трудолюбием они работали, как черти, а деньги переводили домой «на корову».
Интересна была и так называемая «колонизация»: человек заключал договор с «Дальстроем», где он обязывался сверх установленного судом срока пробыть на Колыме еще 10 лет. За это ему давали ссуду на постройку дома, корову и, самое главное, привозили семью. Я мечтал подписать такой договор, но брали преимущественно раскулаченных в надежде, что они действительно осядут на землю.
Бывший кулак и казак-белогвардеец становился товарищем и получал возможность увидеть своих детей и жену.
На берегу Охотского моря возникли поселки колонистов Новая-Веселая, Ола, Тауйск, Армань и другие. Колонистам давали фураж по государственным ценам, а мясо разрешали продавать на базаре в Магадане - так за 2-3 года. проблема мяса на побережье была разрешена. Основным занятием в этих поселках было овощеводство и рыболовство.
После расстрела Берзина все поселки колонистов были ликвидированы, колонисты водворены в лагеря, а семьи высланы по этапу на материк.
Берзин хотел создать и создал обстановку массового трудового подъема, эти слова затасканы и затерты, но других я не нахожу.
...Дня два мы устраивались, а плотники делали тачки и рукоятки к кайлам и лопатам, и вот мы вышли в забой. Энергетическая база состояла только из силы падающей воды: километра за три выше прииска, по течению ключа построили плотину и отвели воду в деревянный лоток, выстроенный из того же неошкуренного накатника с пазами, проканапаченными мхом, затем его пропустили по склону ключа, но с углом падения меньшим, чем у русла. Дело в том, что горные ручьи (по приисковому - ключи) и даже речки имеют очень большой угол падения. Я долго жил на речке Утиной, она от прииска «Утиного» до впадения в реку Колыму на расстоянии 25 километров имеет перепад 175 метров, а у мелких ключей перепад гораздо больше.
Так вот - водозаводный лоток длиной 2-3 километра позволял «завести» воду на высоту 15-20 метров, затем по эстакаде ее подводили к промывочному прибору, так называемой бутаре, и использовали для промывки золотоносных песков. Сама бутара представляла из себя желоб шириной около метра и длиной в 10-15 метров, с дном из кровельного железа с дырочками, под ним находились бруски (трафареты), а под ними серое шинельное сукно. Золотоносный песок тачками подавался на эстакаду и через бункер поступал в этот желоб, а сильная струя воды промывала его, золото проваливалось в дырки, песок, глина и мелкие камни уносились с водой, а более крупные (эфеля) проталкивались вдоль желоба особыми скребками, которыми орудовали пробутарщики. Под эстакадой росла гора эфелей, а когда образовывался отвал, то на нем ставили железные желобы (баксы), по которым вода уносила эфеля.
Поднять песок на эстакаду было непросто, в 1936 г. это делалось вручную, т. е. откатчик подвозил тачку к эстакаде, а затем крючник зацеплял тачку спереди крючком, и они вдвоем катили тачку по крутому подъему, потом по площадке и опять по подъему - так же, как идет человек по лестнице, только не было ступенек, а сбоку доски, по которой катились тачки, были перекладины.
В забое работа была организована на таком же техническом уровне. Зимой верхний слой пустой породы взрывался и вывозился вручную в коробах по ледяным дорожкам на отвалы, слой золотоносных песков обнажался, летом прогревался солнцем, и мерзлота отступала. Тогда породу разрыхляли кайлами и грузили лопатами в тачки. Я нарочно пишу об этом подробно, чтобы было понятно, как легко было человеку из двадцатого века переноситься в восемнадцатый.
Наша бригада из 50-60 человек более чем на три четверти состояла из людей с высшим образованием, велика была прослойка партийной интеллигенции. Чувство было примерно такое, как у какого-нибудь философа древности, угодившего в сицилийские каменоломни.
Между тем прииск рос, как на дрожжах. Почти каждый день подходили этапы. Наряду с палатками строились бараки, столовая, склад, застучал нефтяной движок, появился электрический свет, выстроили конюшню, часть песков стали возить лошади, тайга отступала во всех направлениях. Одним словом, жизнь кипела. Но работа для большинства была непосильной, жизнь казалась адом.
Я в свои 28 лет тянул с трудом, а старые лагерники, побывавшие в других лагерях, говорили, что это курорт. Питание делилось по трем категориям работающих - стахановцы, ударники и общие. Главным в меню была крупа - супы из гороха, пшена, заправленные мясными консервами, на второе каша с вареной или жареной кетой. Кета стояла в бочках около столовой и отмокала, так как доставлялась в крепко соленом виде; каждый мог взять, сколько хотел. Хлеб в ларьке был без нормы по 90 копеек килограмм, при заработке от 500 до 1500 рублей хлеб не был проблемой. Однако ни радио, ни газет, ни книг, ни кино не было. Прииск не имел никакой связи с управлением, кроме тракторного и конно-вьючного транспорта. Письма шли по 1-2 месяца летом, а зимой совсем не доставлялись, так как море замерзало, и пароходы не ходили. Перелет Хабаровск - Магадан был подвигом, постоянного аэродрома не было.
Хочу несколько слов сказать о золоте. Оно меньше всего нас интересовало. Наш заработок, питание, а для уголовников, бытовиков и политических, осужденных за антисоветскую агитацию по статье 58-10 (так называемые болтуны и анекдотчики), и сокращение срока наказания - все зависело от «кубиков» - количества добытых и промытых кубометров золотоносных песков.
Я работал уже месяца три в забое, а золота не видел. Забой был мокрый, а золотоносный песок представлял из себя довольно крупную грязную речную гальку, в которой золота не было видно. Забой был высотой метр с небольшим и выбирался до «плотика», т. е. до скалы, из которой состояло дно ключа, отведенного в сторону. Однажды этот «плотик» пропал, горный смотритель приказал углублять забой до скалы, а это уменьшало проходку вперед и было нам совсем не выгодно. С утра мы все время углублялись и дошли до скалы к обеду, к этому времени высота забоя стала почти в рост человека.
У меня было расстройство желудка, и я не пошел обедать. Стоял чудный солнечный день, комаров не было, я снял гимнастерку и лег загорать на опрокинутой тачке. Я был один в забое, весь он сочился водой. И вдруг я увидел по всей его поверхности блестящие точки. Рядом валялась банка из-под сгущенного молока, я стал пальцами выковыривать маленькие самородки и класть их в банку. За несколько минут банка оказалась полная и стала очень тяжелой, весом не меньше килограмма. До обеденного перерыва участковый геолог бил шурф рядом с этим забоем. Бил шурф - значит, заложил яму метр на метр, которая должна была определить край россыпи. Яма проходила уже по пустой породе, это было видно даже негеологу.
Тогда я шутки ради залез в этот шурф и рассыпал там золото по дну, а отдельные самородки засунул в стенки шурфа, разровнял дно ногами и стал ждать, что будет. По правилам геологоразведки, через каждые 20 сантиметров углубления шурфа нужно промыть породу, определить содержание золота и занести в журнал. Вот после обеда пришли работники геологоразведки, углубились на 20 сантиметров, промыли и не поверили своим глазам: золото оказалось там, где его не могло быть. С таким же успехом его можно было найти в украинском черноземе Полтавской области. Прибежал главный геолог, собрались старые приискатели из числа горных смотрителей, но никто ничего не мог понять.
Когда я сказал, что рассыпал золото ради шутки, они меня чуть не поколотили, потом посмеялись, и на этом эпизод закончился. А золото пошло после обеда совершенно невероятно, все начали находить самородки, в соседнем звене подняли самородок весом в 1 килограмм, я нашел в 300 граммов, появились самородки на бутаре и даже на отвале. Всего за этот день подняли до 18 килограммов самородков и очень много мелких. Нужно сказать, что было правилом оплачивать забойщику любой самородок свыше 75 граммов по рублю за грамм, а половину его стоимости выдавать продуктами. У нас вдоволь были только хлеб и рыба. Ларек сверх котлового довольствия выдавался раз в месяц и состоял, в зависимости от категории питания, из нескольких банок консервов. В этом смысле золото представляло для нас большой интерес.
К вечеру стало ясно, что наша бригада попала на «карман». Так называется углубление в дне реки, имеющее отвесные края и задерживающее золото, которое несет вода по дну. Этот «карман» был метров 80-100 в длину по руслу ключа и шириной во всю россыпь, вот поэтому я и потерял «плотик», т. е. дно забоя. Потом он опять поднялся, образуя своеобразный порог, который задерживал скорость течения воды и способствовал оседанию золота. Это было такое место, о котором золотоискатели мечтают всю жизнь. На этих ста метрах было, наверное, около двух тонн золота.
Когда кончилась смена, я пошел смотреть, как будут снимать золото, - в те либеральные бесконвойные времена это было возможно. Золото было уже снято и находилось в двух жестяных банках вроде умывальников, только с приспособлением, чтобы вешать на вьючное седло. Горный смотритель - старик из забайкальских старателей, когда сняли грохота на бутаре, и он увидел слой золота, закрывавший трафареты, то чуть не спятил - весь затрясся, глаза загорелись волчьим огнем, он повторял только одно слово - богачество, богачество. У нас это проклятое золото таких сильных эмоций не вызывало.
Я попросил разрешения поднять эти банки с золотом и прицепить на крючки к вьючному седлу лошади, которая должна была отвезти золото в кассу управления. Повторялась история Святогора-богатыря и малой сумочки с крестьянским горем. Как известно, Святогор хотел одним перстом поднять сумочку, а потом взялся двумя, потом всей богатырской рукой, потом двумя руками; сумочку поднял на волос, а сам ушел в землю по пояс. Такое было тяжелое крестьянское горе в былине… Я не был Святогором-богатырем и взялся за банку не единым перстом, а правой рукой, и не поднял, а потом двумя руками и с трудом взгромоздил на седло.
А было в каждой из этих банок по 40 килограммов и добыли его 60 несчастных и неопытных интеллигентов за одну смену. Значит, на брата приходилось больше килограмма, и если считать по 1,5 доллара за грамм, то заработали мы в этот день по 1500 долларов, а автомашина Форд-8 стоила тогда 400 долларов, значит, в день мы заработали на три легковых машины. Таких дней можно припомнить немного, это был, конечно, редкий случай, но тогда норма на кубометр составляла грамм 50, а это означало, что в среднем на заключенного в день приходилось 150-200 грамм.
Позже я видел отчет Северного горного управления «Дальстроя» за 1936 г. Там себестоимость одного грамма золота получалась 50 копеек. Это было чудо. Нужно иметь в виду, что 50 копеек по курсу до 1 января 1961 г. составляли 5 копеек сегодняшних. В то время, когда пишутся эти строки, унция золота стоит, по свободным неконтролируемым ценам, около 160 долларов, или 3 доллара за грамм.
Такова была золотая берзинская Колыма. Конечно, это объясняется баснословным содержанием золота и отработкой самых богатых уникальных месторождений, которых не знал мир. Недавно я перечитывал Мамина-Сибиряка, и у него в 60-х гг. XIX в. на Урале получается 3-5 грамм на кубометр, считая по-нашему, т. е. в переводе с его золотников и кубических саженей на наши меры.