Шкуратов Юрий Григорьевич. Астроном, планетолог.
..Вскоре я узнал, что мы уезжаем из Станислава. Сказать, что мне было очень жаль покидать этот город, не могу, но причиной отъезда я интересовался. Однажды мне довелось услышать, как вопрос на эту тему задал отцу один из его давних знакомых. Отец ответил, что уезжает «из-за здешнего национализма». Этого ответа я тогда не понял, но слово запомнил. Я также решил тогда, что национализм - это вещь, вероятно, плохая, поскольку из-за него мы вынуждены уезжать...
Источник: http://www.astron.kharkov.ua/library/books/Xozhdenie_v_nauku.pdf
...В малолетстве у меня появились впечатления лингвистического толка. В детском саду, куда меня определили, дети, как мне кажется, говорили на смеси русского и украинского с вкраплениями польских слов. Мы не могли определять языковые различия хотя бы потому, что не знали, где слова русские, а где украинские. Но все же, как я сейчас понимаю, доминировал русский язык. У большинства детей нашего садика это был язык родной, на котором они общались дома с родителями-оккупантами. Я плохо помню воспитательниц сада, потому что они были весьма добры к нам - такие люди обычно не запоминаются. Но на короткое время в нашем садике утвердилась особа, которая источала какую-то врожденную злобу и …украинский язык. За слова, которые она считала русскими, она била нас и фарионила, иногда прямо указывая на причинно-следственную связь.
Однажды эта замечательная женщина заехала мне кулаком в спину так удачно, что я едва смог отдышаться. Этот удар серьезно и необратимо повредил мне мозговые центры украинского языка - увы, медицина оказалась бессильной …К счастью, эта злобная … замечательная женщина работала в нашем садике не очень долго. Чего ей не хватало для полного счастья? Ведь я до того рокового удара исправно пел по-украински на утренниках: «Прапорци червони гордо несемо» и иногда позволял одеть себя в гуцульский костюмчик, к которому прилагался чудесный деревянный топорик. Костюмчик на меня пытались надевать, когда маме было холодно. Топорик, конечно, сразу конфисковали, а напрасно, я мог тогда здорово проявить свою творческую индивидуальность и в будущем стать известным гуцульским дровосеком, а вовсе не харьковским астрономом.
Так что жили мы втроем, причем мама часто выезжала на гастроли, - самое время переезжать. Отец долго искал вариант квартирного обмена, но ехать из других районов СССР в Станислав желающих почему-то не было. Я этому обстоятельству удивлялся. А действительно, почему? Наконец-то, с трудом была найдена возможность переезда в Баку
Едва ли отец понимал, что, уезжая из не очень гостеприимного Станислава в Баку (поселок Баладжары), мы попадем из огня, да в полымя. Видимо, какие-то подозрения у него были касательно удачности выбора места переезда. Он интересовался проблемами проживания русских в Азербайджане. Люди, с которыми мы менялись квартирами (семья военных), его успокаивали, говоря, что в Баку живет более 40 % русских, что азербайджанцы народ приветливый, если себя правильно вести с ними, например, не обзывать «чучмеками». Мне это предостережение настолько запало в голову, что, живя в Баку, я боялся этого слова. Наши обменщики также говорили, что место, куда мы переезжаем, почти на 100 % населено русскоговорящими. Смешно то, что это оказалось правдой, но на тот момент.
В середине позапрошлого века в Баку проживало всего около 10 тысяч человек, но уже к концу столетия, когда началась промышленная добыча нефти, его население резко
увеличилось за счет приезжих. Одних влекла возможность применить свои знания и умения в инженерном деле, строительстве и т. п., других привлекали большие нефтяные доходы. В то время в Баку местных татар (так называли тогда азербайджанцев) было немного - они, в основном, работали на нефтяных промыслах; там же работало и много армян.
Когда нефтяной бум поутих и ситуация стабилизировалась, оказалось, что в нефтяной столице России титульная нация далеко не доминирует. В советское время процент азербайджанцев медленно рос за счет прилегающих сельских районов, одновременно стал возрастать отток людей других национальностей. В том бурлящем сообществе межнациональные конфликты не были редкостью. В течение 10 лет, которые я прожил в Баку, ситуация сохраняла описанную тенденцию. Перед распадом СССР все стало изменяться стремительно и далеко не в лучшую сторону...
Бакинские очереди Рядом с нашим домом в Баку стоял небольшой продуктовый магазинчик. Командовала им толстая азербайджанка по имени Лятифа - особа, с полным ртом золотых зубов (спорим, что их там было не меньше 43!). В киоске иногда продавали «объедки». Так мы называли слегка просроченные продукты из специального распределителя ЦК Компартии Азербайджанской ССР. Их Лятифа по большому блату доставала для своего магазина, проявляя тем самым социалистическую предприимчивость (тогда так говорили!). Это были продукты чрезвычайно качественные и вкусные. При нынешнем капитализме я ничего подобного не пробовал ни в Харькове, ни за границей. Так вот, очередей у Лятифы в обычном понимании практически не было, поскольку «объедки» стоили не очень дешево.
Таким образом, слов «я одна, а вас много» она не позволяла себе никогда! Однако, поскольку настоящий азербайджанский мужчина в очереди стоять не может, 2-3 человека впереди были катастрофой - стоянием на час. Заходили «увыжаемый льюди» и не только лезли вперед, но и любили поговорить с Лятифой. Если вы пытались протестовать, то в лучшем случае вас не замечали.
Конечно, в Баку так было не везде. Например, на базаре на вас могли сильно обидеться, если вы не подойдете к продавцу. Однажды на Арменикендском рынке, проходя
мимо огромной кучи арбузов, увенчанной продавцом, похожим на басмача из советских фильмов, я в базарном разноголосье отчетливо услышал слово, произнесенное с тихой,
но выраженной угрозой: «Ближе». Обомлев, я вопросительно посмотрел на этого сурового мстителя. В ответ на это он, приняв еще более свирепый вид и достав длинный нож, сказал: «Еще ближе». Храбрясь, я спросил, чего он хочет. Продавец мрачно произнес: «Подойди ближе и попробуй любой арбуз, бесплатно!» Пришлось пробовать и покупать, ведь он мог «разрезать на пробу» не только арбуз.
С Лятифой произошли разительные перемены, когда однажды придя к ней и опять увидев очередь, я в отчаянии (видимо, душа горела!) полез вперед, протянул пять рублей, попросил «Кямширин» (он стоил около 3 рублей) и сказал: «Сдачи нинада, э!» Я пошел очень сильной картой, и потому далее легко находил взаимопонимание с Лятифой, не только покупая без очереди все, что хотел, но, и, ведя светские беседы, во время которых очередь (женщины и приезжие!) покорно молчала. Обязательным было одно, небрежно сказать: «Ада, сдачи нинада, э», вместо нашего глупого «до свидания» (какие еще свидания с этой жирной и старой теткой!).
У бакинских продавцов было особое отношение к деньгам. Они обсчитывали рефлекторно и креативно. На замечания по этому поводу реакция могла быть разной; от цивилизованного возврата прикарманенных денег (на, если такой бедный!) до ругани и бросанием пригоршни мелочи вам вослед (подавись!). С другой стороны, я не раз видел картину, когда кому-то из покупателей не хватало денег (чаще старикам) и продавец продуктов мог отпустить их в ущерб себе. Мне импонирует такая широта души и отсутствие мелочности, хотя порядка в жизни это не добавляет.
В свете сказанного, представьте себе очередь в бакинскую авиационную кассу во второй половине августа - это время, когда люди возвращаются из отпусков. Нет, Вы
представить не сможете этот «бас-а-бас» - такое нужно увидеть и прочувствовать. Однажды в советское время я там простоял в жуткой духоте около 9 часов и почти не продвинулся к заветному окошку. Людей было набито так много, что можно было отдохнуть, поджав ноги, и не упасть - толпа держала. Вокруг раздавались, как сейчас выражаются в Харькове, «голоса кавказской национальности», и этот шум сводил с «русского ума» ...
После неудачной попытки купить билет, я решил обратиться к Славику Искендерову - моему другу по астрономическому кружку. Его мама заведовала кассами аэрофлота. Мы зашли с мамой Славика в эти кассы со служебной стороны. Я увидел через стекла касс искаженные лица толпящихся. Было много вспотевших черных усов. Лица были с красно-выпученными, ненавидящими-всех глазами. К счастью, своей физиономии я там не нашел, а может, просто не узнал! Мама Славика обратилась к одной из кассирш:«Розочка, сколько у тебя свободных на харьковский, двадцать восьмого?» Ответ удивил игривым алогизмом: «Ни одного, шесть». Тогда мама добавила: «Хорошо, Розочка, дай
одно место молодому человеку». И Розочка с улыбкой одалиски дала мне одно место. Ну, что вам сказать ... Я был так доволен, так доволен
О пользе знания азербайджанского языка. В мою бытность в Баку инертность русскоязычной общины в изучении азербайджанского языка имела много причин. Во-первых, это не такой простой язык. Во-вторых, ни один народ не любит, когда на его языке говорят плохо; а освоить язык так, чтобы говорить сразу без ошибок, нельзя. И потом, всегда приятнее посмеяться над языковыми промахами других, чем стать объектом их насмешек.
Кроме того, русскоязычные жители Баку не стремились осваивать азербайджанский еще по одной причине. Безукоризненное знание местной мовы вас не делает своим среди представителей титульной нации, особенно, если ваш генотип проявляется и в фенотипе...
...В то время освоение азербайджанского языка бакинцами с родным русским было делом неоднозначным. Конечно, кто хотел - осваивал язык (хотя он очень непростой). Однако люди более инертные (их всегда большинство) не торопились с изучением. Острой необходимости в этом не было, да и общественное мнение не стимулировало изучение этого языка. В общем, тогда в Азербайджане за незнание местной мовы русских детей в спину кулаком никто не бил; правда, могли обидеть за другое, например, за цвет волос. У меня случались неприятности такого рода - я был жутким блондином. Нельзя не сказать, что в Баку была в то время особая атмосфера. Вас могли легко оскорбить, но могли и помочь в трудной ситуации совершенно чужие люди. Чувство справедливости и способность к сплочению у бакинцев были тогда обострены. Как там сейчас? Не знаю ... Туда я больше не ездец.
Русскоязычные жители Баку на некотором уровне понимали бытовой азербайджанский язык, хотя почти не разговаривали на нем. Я также относился к этой категории: языка практически не знаю, но зато до сих пор умею говорить с азербайджанским акцентом, чем иногда забавляю своих близких. В русских секторах бакинских школ были уроки азербайджанского языка, но они проводились совершенно глупо. Вместо того чтобы учить нас живой разговорной речи, нам преподавали грамматические тонкости и литературу, заставляя заучивать и декламировать по-азербайджански вирши каких-то замурзанных советскоазербайджанских поэтов. Для детей, которые не знали языка, это было лишь потерей времени, эти уроки мы не уважали и прогуливали. Замечательно то, что за это нас почти не карали и ставили формально неплохие оценки.
..В массе, сами азербайджанцы в то время не приветствовали освоение своего языка русскоязычным населением. Многие из них предпочитали развивать свой русский, поскольку это открывало перспективу учебы и работы в других республиках СССР. Сотни тысяч азербайджанцев в то время (и сейчас) находились за пределами Азербайджана, больше всего их было (и есть) в России. Азербайджанская элита всегда говорила на хорошем русском, порою более правильном, чем тот, который можно услышать, например, в Москве. Конечно же, нет «хыраактерного маасковсково» аканья, и четко произносятся окончания слов. А этот легкий игривый азербайджанский акцент! Столь богато интонированного русского я не встречал больше нигде.
Общность проблем заставляет людей сплачиваться, а особенно детей подросткового возраста, когда сбиваться в стаи столь естественно. Дети по своей природе - стихийные интернационалисты. Мне (и таким, как я) была безразлична национальность знакомого, а тем более друга. Но все же, как-то так получалось, что русскоязычные дети сбивались в одни компании, а говорящие по-азербайджански - в другие, гораздо более тесные:«Гора с горой не сходится, а Магомет с Магометом …» Это порождало напряжение в нашем подростковом мире; оно взрослело и часто приобретало нецивилизованные формы. Нелегко было жить в родном городе и детям из смешанных русских, еврейских, армянских и азербайджанских семей. Большинство таких ребят родители явно или подсознательно готовили к отъезду. Это заставляло детей относиться серьезнее к образованию и к жизни вообще. Благодаря этому многие молодые бакинцы, уехав «на материк», стали известными людьми. Мерси Баку! По-настоящему мне захотелось вырваться из тех благословенных мест, когда я некоторое время пожил в Харькове.
Партия - наш рулевой! Первая половина 80-х была отмечена в нашей университетской жизни огромными научно-организационными достижениями - остервенелыми посылками ученых в колхозы и на стройки, как тогда говорили, в добровольно-принудительном порядке. Как выяснилось, очень многое можно заставить человека сделать по собственному желанию. Отказ участвовать в этом безобразии грозил разного рода асимметричными неприятностями.
Это ничего, что у вас плохое здоровье, сдача отчета, поездка на конференцию, личные обстоятельства или просто работа, которую вы не хотите прерывать; вся эта чепуха никого не интересовала. Главным было то, что какие-то партийные деятели могли отчитаться человеко-днями о выполнении боевого, но никому ненужного задания. Наша родная Партия и Правительство в полной мере демонстрировали неистребимое уважение к советской интеллигенции. Не здесь ли истоки нынешнего отношения властей к науке: если можно было тем, то почему нельзя этим; если можно было тогда, почему нельзя сейчас?
Как-то нас - группу молодых сотрудников обсерватории послали на стройку какого-то дома. На бетономешалке, не сильно напрягаясь, работали два уголовника; рядом неугомонно дежурили два подвыпивших милиционера. Наших ребят и девушек, поставили помогать этим маэстро. Мы подносили цемент, песок и прочее. Мы - это советская молодежь - строители коммунизма! Арестанты нажимали кнопки агрегата и изыскано острили в наш адрес. Это выглядело девиантно. Наивные студенты думают, что тонкочувствующие натуры не должны делать замечания девушке, плохо несущей железнодорожную шпалу.
Через некоторое время, нам пришлось объяснить наставникам, что если они не станут указывать нам, что делать, то мы не будем говорить, куда им нужно идти. Милиционеры с
интересом следили за развитием событий, явно симпатизируя не студентам, а своим подопечным. Интересно, почему? В наше время самым большим оскорблением в харьковском автобусе считалось слово «грамотный!»
Примеров принудительного труда было множество. Однажды сотрудников обсерватории послали убирать номера близлежащей гостиницы в связи с проведением в Харькове партийной конференции (важнейшее мероприятие - хоть удавись!). А началось это с того, что нашему директору В. Н. Дудинову позвонил какой-то мелкий райкомовский чин и приказал выделить на это государственное дело людей. Чтобы отделаться от руководящеобнаглевшего товарища, В. Н. решил сострить: «Может, вам еще девочек привести в эти номера?» В. Н. ошибся - в райкомах с чувством юмора было бедновато, там одностайно решили, что он передерзил. Лучше бы В. Н. использовал язык Эзопа. Уж что-что, а диалектическое единство языка и … э-э … зопы в партийных органах хорошо понимали.
В итоге В. Н. чуть не лишили партбилета, а значит, и должности. Все обошлось, потому что упомянутый чин, наверно, нашел идею Дудинова не такой уж глупой.
Поразительно, что есть люди, которые вспоминают брежневское время с ностальгией! Ну что же, сейчас каждый имеет право на собственное мнение. Демократия - это когда
тоталитарный режим, при котором живешь, можно обожать по-разному, а ностальгия - это мечта вернуть то, чего вы никогда не имели.
Пасутся не только коровы. Это было в 1970 году, когда я только-только поступил в Харьковский университет. Нас - еще, в общем-то, детей - послали в колхоз. Меня и нескольких ребят направили на ремонт какого-то коровника. Утром коровы уходили гулять во чисто полюшко, а мы пытались облагородить их жилище, вычищая слои навоза в стойлах. Я обратил внимание, что в коровнике в это время всегда оставалась одна и та же советская корова. Даже если ее выгоняли во двор и закрывали двери, она как-то просачивалась обратно в уютный, но такой вонючий коровник, а потом хмуро бродила среди нас, проникновенно заглядывая в глаза, как бы пытаясь по секрету сказать свою Коровью правду.
Я спросил колхозника, главного в том коровнике, почему она не гуляет со всеми. Уж,не больна ли, матушка-буренушка? Тот ответил коротко, но веско: «Вона нэ пасэться».
Мне эти слова очень понравились и запомнились. Оказывается можно спокойно жить в коровьем обществе, но не быть в стаде. Например, не лезть в Коровью партию, чтобы в
первых рядах искоренять каленым рогом телячью ересь, и не ходить на Козье болото,чтобы мычать о фальсификации соломы и т. д. Рано или поздно, от вас отвяжутся со словами «вин нэ пасэться».
Некоторые читатели могут возразить, что каждый уважающий себя житель великой страны должен иметь гражданскую позицию - активно поддерживать (а, лучше, ненавидеть) власть и т.д. Да, нельзя не признать эту позицию правильной, распространенной, а часто очень выгодной. Однако мне более импонирует другой путь, которым сам я (должен признаться) не всегда следую: просто жить, никому не мешая, узнавая Мир и людей. Не пастись - это тоже активная гражданская позиция, нередко требующая изрядного мужества. Иногда это гораздо труднее, чем с восторгом участвовать в коллективных психозах, временно обожая надутых бредоносцев. Каждый должен находить свою дорогу к общим заблуждениям, ибо ничто так не подрывает культуру ошибочных поступков, как инстинкт стадности.
Тем не менее, всегда есть люди, готовые при наличии хорошей компании на бессмысленные действия во имя дурацких идей; одностайность - это липкая вещь. Потом
всегда наступает разочарование или прозрение. Здесь более чем уместна азербайджанская пословица, которую я, к сожалению, не смогу воспроизвести на языке оригинала, но
смысл ее такой: шел на запах шашлыка, а оказалось, что на ишаках клеймо ставят.
В советское время, кадровые вопросы научных коллективов решали партгруппы; во всяком случае, так было заведено у нас. Молодому поколению трудно объяснить, что такое заседание партгруппы. Ну, скажем так: это, когда собираются более или менее нормальные люди, но с партийными билетами, и с постепенно стекленеющими глазами начинают на повышенных тонах и очень серьезно нести абсолютную ахинею, осатанело решая, кто из них более принципиальный коммунист. Иногда это иезуитство перерастало в тривиальное сведение счетов и борьбу за место под солнцем.
Я это увидел случайно только раз в жизни и больше видеть не хотел бы. Возможно, людям с большей практикой все это не кажется столь уж диковинным, а напротив, кажется очень полезным - на партгруппах разруливались часто и реальные проблемы коллективов или отдельных персон. Наверно, я сильно удивлю любителей партгрупп, сказав, что в благополучных странах такие проблемы решаются администрацией с участием общественности или через суды, но никак не представителями ордена тамплиеров.
Итак, работать или не работать Креславскому и Станкевичу, у нас заботливо решали: завхоз (человек без образования, работающий на обсерватории без году неделю), заведующий механической мастерской (естественно, ничего не понимающий в планетных делах), бывший райкомовский служащий, спущенный на обсерваторию начальством, и не имевший никакого отношения к астрономии (таких мы называли парашютистами). Последний, правда, сильно помог в перестройке старого здания коронографа в офисный корпус, но он ничего не смыслил в нашей науке и научном уровне сотрудников. Райкомовец был против Креславского и Станкевича; ему их фамилии казались подозрительными -видимо, от них за километр несло троцкизмом.
Были в партгруппе люди, имеющие отношение к науке; они тогда победили, но обсуждение кандидатур Димы и Миши было долгим, и это заставило меня поволноваться. При ином раскладе сил все могло закончиться гораздо иррациональнее. Прикажете умиляться нашему славному прошлому?
Вспоминается еще один более ранний эксцесс с местной партократией - при представлении кандидатской диссертации. Партбюро - партийная структура более крупная, чем партгруппа - были на факультетах. Товарищи обсуждали много проблем, применяя к ним свои марксистко-ленинские обыкновения. Это включало и вопросы подписания характеристик сотрудникам, которым вдруг взбрело в голову защищать кандидатские или докторские диссертации. Были случаи (хотя и редкие), когда ученый не мог защитить диссертацию, потому, что группа товарищей считала его не достаточно созревшим для этого.
Я тоже проходил эту восхитительную процедуру, когда представлял кандидатскую диссертацию. Сначала довольно долго стоял под дверью партбюро. Когда вошел, в нос ударил тяжелый дух коллективизма. Один вполне уважаемый товарищ брезгливо, но боевито спросил у меня, какую общественную работу я веду. Я не сразу разобрал этот вопрос - у товарища была жуткая дикция. То, что я переспросил его, создало у всех отвратительное впечатление о моих умственных способностях. Диагноз острая интеллектуальная недостаточность мне был обеспечен. Кроме того, я никогда не понимал широко распространенного в то время словосочетания - «общественная работа».
Я ответил наобум, дескать, читаю бесплатные лекции по астрономии на предприятиях. Это вызвало у присутствующих снисходительные улыбки. Ободренный моим глупым ответом шибко партийный товарищ сказал очень веско, но столь же брезгливо, что это не есть общественная работа. Я немного растерялся, но у меня хватило любознательности спросить уважаемого, а что ж такое, по его мнению, общественная работа?
Универсального определения тот товарищ дать не смог и от этого озлился еще больше. Он решил отделаться частностью: «Это, когда вы, например, распространяете
среди молодежи газету "Ленiнська Змiна"». То была местная, но придурковатая газетенка, которую никто из приличных людей не читал. Она отличалась от прочих советских газет более выраженным коммунистическим занудством и приподнято-вдохновенным комсомольским бредом. У этого боевого печатного органа комсомола было лишь одно превосходное качество - он (орган, не комсомол!) стоил дешево, всего 3 рубля 20 копеек в год.
Этот печатный продукт нам темпераментно навязывали и в студенческое время и, позднее, когда я уже стал сотрудником ХАО. Занимались такой богоугодной деятельностью (навязываниием!) так называемые активисты; вот они-то, по мнению товарищей, как раз и выполняли «общественную работу». Однажды пришлось подписаться на эту газету
и мне (кажется, закончилась бумага для чистки картошки). Квитанция прошлых лет случайно у меня завалялась в университетском пропуске; на протяжении длительного времени я ее много раз хотел выбросить, но почему-то не сделал этого (может, предчувствие?).
Так вот, я вспомнил о ней на том партбюро и, молча, предъявил ретивому коммунисту. Товарищи оживились, передавая из рук в руки эту животворную бумажку (один даже посмотрел ее на просвет), и, обменявшись принципиальными мнениями, единодушно решили, что я имею очень хорошие научные результаты и могу защищать диссертацию.
Еще раз повторюсь, что я не собираюсь обижать тех, кто считает это время и режим святыми. И, разумеется, не утверждаю, что в советское время все было только плохо,
ужасно и смешно.
Конечно, многие вещи тогда делались здраво, рационально и скучно. Не могу также отрицать, что затхлое время брежневского застоя было довольно вегетарианским - расстрелов «врагов народа» не было: живи - не хочу ... Однако это для меня не повод, чтобы умерить иронию и сарказм относительно той командно-идеологической дури, которая, по моему мнению, и угробила нашу страну, надолго отбив у народа желание заниматься действительно полезными делами и проявлять разумную инициативу и предприимчивость
К концу 80-х партократия ослабла, вертикаль надоевшей власти рушилась. Однако новая вертикаль из «беспартийных, но порядочных галушек» почему-то не возникала. Возможно потому, что такие галушки уже были давно съедены, а иные - зачерствели. Дело шло к охлократии, продолжилось попыткой государственного переворота (ГКЧП, август 1991 года) и развалом государства. Позднее управленческие вертикали все же возникли в «самостийных» поц … пардон … постсоветских державах. Правда это были не очень профессиональные и быстро криминализирующиеся структуры, целью которых было не только государственное управление, но и распределение бюджетных финансовых потоков с определенной выгодой для себя. А между тем наука продолжала неуклонно хиреть. Что же оставалось делать ученым? Пришлось «бесконечно уважать чудовищный выбор народа».
Как такое могло произойти? Было ли это предопределено? Вот что писал когда-то Великий Кормчий:"К власти в СССР после 1953-го пришли националисты и карьеристы-взяточники, покрываемые из Кремля. Когда придёт время, они сбросят маски, выбросят партбилеты и будут в открытую править своими уездами, как феодалы и крепостники.."
Нашу обсерваторию лихолетье первой половины 90-х задело сильно. Не буду называть имен; недавно мне признался один из наших сотрудников, что их семье в то время приходилось ловить во дворе голубей и ими питаться, чтобы выжить. Один из наших талантливых сотрудников был вынужден торговать на Благовещенском рынке радиодеталями. Другому, не менее способному человеку, пришлось продавать соль в колхозах, а по случаю и коров на скотобойню, с тех пор он не употребляет в пищу колбасу и не советует это делать другим. Меня эта горькая чаша миновала, поэтому колбасу я иногда ем. Дело в том, что элементы сладкой капиталистической жизни я вкусил с самого начала своей научной карьеры, поскольку был зачислен на хоздоговорную тему, а не на твердый бюджет, и спустя короткое время, мне пришлось руководить научной темой.
Хотя в советское время хоздоговорных денег было много, но добывать их было не очень легко: просто так, человеку с улицы, хозтемы никто не давал. Ко времени развала Союза, я имел в Москве связи, вероятно, неплохую репутацию и научился вертеться. Мою группу (отдел) от полного безденежья начала 90-х годов спасли москвичи и американцы.
Еще во время перестройки Александр Тихонович Базилевский устроил мне научную тему с финансированием от НПО имени С. А. Лавочкина (на их деньги мы даже сумели
купить первый компьютер). Инженерам из НПО наша работа сильно нужна не была. Хотя они попросили нас сделать инженерную модель кометы Галлея, в их распоряжении уже была такая модель, сделанная в ИКИ АН СССР. «Лавочники», как мы их называли, хотели наш вариант иметь для подстраховки. Наша модель, будучи более подробной и созданной с использованием свежих данных оказалась более точной, но это значения для космической миссии «Вега» (ВЕнера-ГАллей) не имело. Тогда мне довелось работать с любопытными документами.
Это были научные отчеты иностранных ученых, касающиеся исследований комет, но с советским грифом «Секретно». Эти отчеты были получены по линии внешней разведки СССР. Возможно, они были подарены доброжелателями, а может быть куплены или украдены; так или иначе, у людей, которые считают себя порядочными, в таких случаях принято ставить гриф секретности.
Кроме этой хозтемы, я имел временную лабораторию в ГЕОХИ АН СССР им. В. И.Вернадского, которая занималась исследованиями прикладного характера. Помог эту лабораторию организовать заместитель директора ГЕОХИ Альберт Семенович Качанов. Она просуществовала около трех лет в период перестройки. В то время разрешили наших сотрудников (иногородних) зачислять переводом на работу в Институт Вернадского; зарплаты в Москве были выше, и это было выгодно. Когда я стал заведующим лабораторией, то ранними рейсами (1-2 раза в неделю) летал в Москву в ГЕОХИ на работу (иногда привозя в Харьков московские продуктовые пайки), оставаясь при этом сотрудником нашего университета.
Тогда я бы рассмеялся, если бы мне сказали, что скоро Харьков окажется в иной стране и что для поездки в Москву мне придется оформлять заграничную командировку.
Какой же вышел скверный анекдот: эмигрировал не я, а моя страна! Когда советские источники финансирования иссякли, а Украина стала формально независимой от Москвы, мне и людям моей научной группы помогли два человека. Первый - Джордж Сорос - миллиардер, авантюрист, международный финансовый воротила. Второй - Василий Иванович Мороз - крупный советский специалист в области планетных исследований, который, в частности, открыл раньше американцев пироксеновую полосу
поглощения (в области одного микрона) в спектре Луны. Его неравнодушие к измерениям в ИК диапазоне было отмечено коллегами шуткой: Дед Мороз - инфракрасный нос.
В 1992 году Дж. Сорос создал систему грантов, которые выдавались только тем ученым бывшего СССР, которые удовлетворяли некоторым (довольно жестким) критериям
учености, таким, как наличие статей в научных изданиях с высоким импакт-фактором и т. п. За это он выдавал $500 и даже больше, если достижения грантоеда были эксклюзивны; я заработал тогда по максимуму, благодаря публикации в журнале Nature. В то время это были огромные деньги - в начале 90-х на 20 долларов в месяц можно было сносно жить, тогда нам удалось купить пару мощных (на то время) компьютеров. Конечно, это был не только акт филантропии со стороны Сороса, но и замечательный бизнес: всего за 30 миллионов долларов Сорос получил в свое распоряжение базу имен наиболее продуктивных ученых СССР, а также описание, всех научных исследований, проводившихся на тот момент.
...Став директором, я старался, как только возможно, продолжать научную работу. Конечно, это было (и есть) не очень легко, но, если у вас имеется способность работать в мультиплексном режиме, и вы ограничиваете себя только генерацией идей, общим анализом результатов и написанием статей, то и при высокой загруженности административными делами в науке удержаться на плаву возможно. Более того, должность директора позволяет проще решать задачи научной организации и кооперации, в частности, международной.
Становясь директором, я вообще не имел никаких планов, особенно хозяйственных. Мне надо было разобраться, как работает административная «машинерия» в университете, следовало понять, к кому и на какой козе подъехать, чтобы достичь результата. В общем, я начал набираться опыта - ну, того, что остается, когда вы что-то хотели, но у вас
не получилось. В результате, хозяйственно-астрономическую деятельность я начал неожиданно для себя и других - с постройки туалета.
Многие театралы до сих пор наивно верят К. С. Станиславскому, что театр начинается с вешалки. Я ему не верю, просто НЕ ВЕРЮ! Это полная ерунда. Театры и все другие
учреждения, включая обсерватории и НИИ, начинаются с туалета. До 2005 года (третье тысячелетие!) на территории Харьковской обсерватории не было теплого водяного туалета. Для дурно пахнущих делишек у нас на отшибе стоял винтажный деревянный сарайчик,с проваливающимся полом, с запахом подъезда и плохо закрывающейся дверью, захватанной множеством немытых рук. Это все, что у нас было в активе; ну, пожалуй, еще бескрайние просторы обсерватории.
Представьте, хотелось большего! И я пошел к ректору В. С. Бакирову с невероятно дерзкой просьбой о том, что нам срочно нужен туалет, и что терпеть дальше, нет мочи. Я нашел у него должное понимание, но этого оказалось недостаточно. Конкретным распределением денег в университете ведал тогда проректор А. И.Навроцкий. Ему не сильно хотелось тратиться на обсерваторский туалет - его не припекло. Я несколько раз пытался убедить Алексея Игоревича в том, что туалет - лучшая инвестиция в интеллект нации. Наконец, мне это удалось. В тот день А. И. надолго засиделся в кабинете, выпив лишнюю чашечку кофе, а тут и я удачно подоспел со своими разоблачительными разговорами о пользе известного места для передовой украинской науки. Когда он понял, что я еще долго не уймусь, он с чувством признался: «Ненавижу астрономию»,подписал нужную бумагу и заспешил … ибо сколько нужду не испытывай, а справить придется.
...Мы возвращались из Провиденса в Нью-Йорк. Было холодно. Ждали автобус на улице, мечтая, если не доехать, то, по крайней мере, согреться в нем. Неожиданно к нам подошел пьяный негр (ой, извините за неполиткорректность, правильно говорить афро-африканец) с бутылкой водки «Smirnoff». Родное слово на этикетке немного согрело нас, хотя два «ф» в конце действовали отрезвляюще. Негр попросил доллар. На что мы с Димой ему ответили с сочувствием и завистью (т.е. тягой к справедливости!): «Зачем тебе доллар, если у тебя есть водка?» Боже, как он хохотал! Так самобытно просить доллар мог только человек, рвущийся в платный туалет.
Об этом я Диме и поведал. Вдруг за спиной я услышал вопрос, заданный по-русски с невероятным акцентом: «Где вы так хорошо научились русскому языку». Я обернулся. Передо мной стоял китаец. Пока я соображал, как и что ему цинично ответить по-китайски, Дима сообщил, что мы из университета Брауна. Китаец удивился: «Я тоже из
Брауна, неужели у нас так хорошо обучают русскому?» Оказалось, тот китаец несколько лет прожил в Хабаровске (отсюда и акцент!). Это ему позволяло с русским превосходством поглядывать на двух провинциалов из нерусской страны с непроизносимым названием Украина, которые приехали в Браун изучать русский.
Источник: http://www.astron.kharkov.ua/library/books/Xozhdenie_v_nauku.pdf
...В малолетстве у меня появились впечатления лингвистического толка. В детском саду, куда меня определили, дети, как мне кажется, говорили на смеси русского и украинского с вкраплениями польских слов. Мы не могли определять языковые различия хотя бы потому, что не знали, где слова русские, а где украинские. Но все же, как я сейчас понимаю, доминировал русский язык. У большинства детей нашего садика это был язык родной, на котором они общались дома с родителями-оккупантами. Я плохо помню воспитательниц сада, потому что они были весьма добры к нам - такие люди обычно не запоминаются. Но на короткое время в нашем садике утвердилась особа, которая источала какую-то врожденную злобу и …украинский язык. За слова, которые она считала русскими, она била нас и фарионила, иногда прямо указывая на причинно-следственную связь.
Однажды эта замечательная женщина заехала мне кулаком в спину так удачно, что я едва смог отдышаться. Этот удар серьезно и необратимо повредил мне мозговые центры украинского языка - увы, медицина оказалась бессильной …К счастью, эта злобная … замечательная женщина работала в нашем садике не очень долго. Чего ей не хватало для полного счастья? Ведь я до того рокового удара исправно пел по-украински на утренниках: «Прапорци червони гордо несемо» и иногда позволял одеть себя в гуцульский костюмчик, к которому прилагался чудесный деревянный топорик. Костюмчик на меня пытались надевать, когда маме было холодно. Топорик, конечно, сразу конфисковали, а напрасно, я мог тогда здорово проявить свою творческую индивидуальность и в будущем стать известным гуцульским дровосеком, а вовсе не харьковским астрономом.
Так что жили мы втроем, причем мама часто выезжала на гастроли, - самое время переезжать. Отец долго искал вариант квартирного обмена, но ехать из других районов СССР в Станислав желающих почему-то не было. Я этому обстоятельству удивлялся. А действительно, почему? Наконец-то, с трудом была найдена возможность переезда в Баку
Едва ли отец понимал, что, уезжая из не очень гостеприимного Станислава в Баку (поселок Баладжары), мы попадем из огня, да в полымя. Видимо, какие-то подозрения у него были касательно удачности выбора места переезда. Он интересовался проблемами проживания русских в Азербайджане. Люди, с которыми мы менялись квартирами (семья военных), его успокаивали, говоря, что в Баку живет более 40 % русских, что азербайджанцы народ приветливый, если себя правильно вести с ними, например, не обзывать «чучмеками». Мне это предостережение настолько запало в голову, что, живя в Баку, я боялся этого слова. Наши обменщики также говорили, что место, куда мы переезжаем, почти на 100 % населено русскоговорящими. Смешно то, что это оказалось правдой, но на тот момент.
В середине позапрошлого века в Баку проживало всего около 10 тысяч человек, но уже к концу столетия, когда началась промышленная добыча нефти, его население резко
увеличилось за счет приезжих. Одних влекла возможность применить свои знания и умения в инженерном деле, строительстве и т. п., других привлекали большие нефтяные доходы. В то время в Баку местных татар (так называли тогда азербайджанцев) было немного - они, в основном, работали на нефтяных промыслах; там же работало и много армян.
Когда нефтяной бум поутих и ситуация стабилизировалась, оказалось, что в нефтяной столице России титульная нация далеко не доминирует. В советское время процент азербайджанцев медленно рос за счет прилегающих сельских районов, одновременно стал возрастать отток людей других национальностей. В том бурлящем сообществе межнациональные конфликты не были редкостью. В течение 10 лет, которые я прожил в Баку, ситуация сохраняла описанную тенденцию. Перед распадом СССР все стало изменяться стремительно и далеко не в лучшую сторону...
Бакинские очереди Рядом с нашим домом в Баку стоял небольшой продуктовый магазинчик. Командовала им толстая азербайджанка по имени Лятифа - особа, с полным ртом золотых зубов (спорим, что их там было не меньше 43!). В киоске иногда продавали «объедки». Так мы называли слегка просроченные продукты из специального распределителя ЦК Компартии Азербайджанской ССР. Их Лятифа по большому блату доставала для своего магазина, проявляя тем самым социалистическую предприимчивость (тогда так говорили!). Это были продукты чрезвычайно качественные и вкусные. При нынешнем капитализме я ничего подобного не пробовал ни в Харькове, ни за границей. Так вот, очередей у Лятифы в обычном понимании практически не было, поскольку «объедки» стоили не очень дешево.
Таким образом, слов «я одна, а вас много» она не позволяла себе никогда! Однако, поскольку настоящий азербайджанский мужчина в очереди стоять не может, 2-3 человека впереди были катастрофой - стоянием на час. Заходили «увыжаемый льюди» и не только лезли вперед, но и любили поговорить с Лятифой. Если вы пытались протестовать, то в лучшем случае вас не замечали.
Конечно, в Баку так было не везде. Например, на базаре на вас могли сильно обидеться, если вы не подойдете к продавцу. Однажды на Арменикендском рынке, проходя
мимо огромной кучи арбузов, увенчанной продавцом, похожим на басмача из советских фильмов, я в базарном разноголосье отчетливо услышал слово, произнесенное с тихой,
но выраженной угрозой: «Ближе». Обомлев, я вопросительно посмотрел на этого сурового мстителя. В ответ на это он, приняв еще более свирепый вид и достав длинный нож, сказал: «Еще ближе». Храбрясь, я спросил, чего он хочет. Продавец мрачно произнес: «Подойди ближе и попробуй любой арбуз, бесплатно!» Пришлось пробовать и покупать, ведь он мог «разрезать на пробу» не только арбуз.
С Лятифой произошли разительные перемены, когда однажды придя к ней и опять увидев очередь, я в отчаянии (видимо, душа горела!) полез вперед, протянул пять рублей, попросил «Кямширин» (он стоил около 3 рублей) и сказал: «Сдачи нинада, э!» Я пошел очень сильной картой, и потому далее легко находил взаимопонимание с Лятифой, не только покупая без очереди все, что хотел, но, и, ведя светские беседы, во время которых очередь (женщины и приезжие!) покорно молчала. Обязательным было одно, небрежно сказать: «Ада, сдачи нинада, э», вместо нашего глупого «до свидания» (какие еще свидания с этой жирной и старой теткой!).
У бакинских продавцов было особое отношение к деньгам. Они обсчитывали рефлекторно и креативно. На замечания по этому поводу реакция могла быть разной; от цивилизованного возврата прикарманенных денег (на, если такой бедный!) до ругани и бросанием пригоршни мелочи вам вослед (подавись!). С другой стороны, я не раз видел картину, когда кому-то из покупателей не хватало денег (чаще старикам) и продавец продуктов мог отпустить их в ущерб себе. Мне импонирует такая широта души и отсутствие мелочности, хотя порядка в жизни это не добавляет.
В свете сказанного, представьте себе очередь в бакинскую авиационную кассу во второй половине августа - это время, когда люди возвращаются из отпусков. Нет, Вы
представить не сможете этот «бас-а-бас» - такое нужно увидеть и прочувствовать. Однажды в советское время я там простоял в жуткой духоте около 9 часов и почти не продвинулся к заветному окошку. Людей было набито так много, что можно было отдохнуть, поджав ноги, и не упасть - толпа держала. Вокруг раздавались, как сейчас выражаются в Харькове, «голоса кавказской национальности», и этот шум сводил с «русского ума» ...
После неудачной попытки купить билет, я решил обратиться к Славику Искендерову - моему другу по астрономическому кружку. Его мама заведовала кассами аэрофлота. Мы зашли с мамой Славика в эти кассы со служебной стороны. Я увидел через стекла касс искаженные лица толпящихся. Было много вспотевших черных усов. Лица были с красно-выпученными, ненавидящими-всех глазами. К счастью, своей физиономии я там не нашел, а может, просто не узнал! Мама Славика обратилась к одной из кассирш:«Розочка, сколько у тебя свободных на харьковский, двадцать восьмого?» Ответ удивил игривым алогизмом: «Ни одного, шесть». Тогда мама добавила: «Хорошо, Розочка, дай
одно место молодому человеку». И Розочка с улыбкой одалиски дала мне одно место. Ну, что вам сказать ... Я был так доволен, так доволен
О пользе знания азербайджанского языка. В мою бытность в Баку инертность русскоязычной общины в изучении азербайджанского языка имела много причин. Во-первых, это не такой простой язык. Во-вторых, ни один народ не любит, когда на его языке говорят плохо; а освоить язык так, чтобы говорить сразу без ошибок, нельзя. И потом, всегда приятнее посмеяться над языковыми промахами других, чем стать объектом их насмешек.
Кроме того, русскоязычные жители Баку не стремились осваивать азербайджанский еще по одной причине. Безукоризненное знание местной мовы вас не делает своим среди представителей титульной нации, особенно, если ваш генотип проявляется и в фенотипе...
...В то время освоение азербайджанского языка бакинцами с родным русским было делом неоднозначным. Конечно, кто хотел - осваивал язык (хотя он очень непростой). Однако люди более инертные (их всегда большинство) не торопились с изучением. Острой необходимости в этом не было, да и общественное мнение не стимулировало изучение этого языка. В общем, тогда в Азербайджане за незнание местной мовы русских детей в спину кулаком никто не бил; правда, могли обидеть за другое, например, за цвет волос. У меня случались неприятности такого рода - я был жутким блондином. Нельзя не сказать, что в Баку была в то время особая атмосфера. Вас могли легко оскорбить, но могли и помочь в трудной ситуации совершенно чужие люди. Чувство справедливости и способность к сплочению у бакинцев были тогда обострены. Как там сейчас? Не знаю ... Туда я больше не ездец.
Русскоязычные жители Баку на некотором уровне понимали бытовой азербайджанский язык, хотя почти не разговаривали на нем. Я также относился к этой категории: языка практически не знаю, но зато до сих пор умею говорить с азербайджанским акцентом, чем иногда забавляю своих близких. В русских секторах бакинских школ были уроки азербайджанского языка, но они проводились совершенно глупо. Вместо того чтобы учить нас живой разговорной речи, нам преподавали грамматические тонкости и литературу, заставляя заучивать и декламировать по-азербайджански вирши каких-то замурзанных советскоазербайджанских поэтов. Для детей, которые не знали языка, это было лишь потерей времени, эти уроки мы не уважали и прогуливали. Замечательно то, что за это нас почти не карали и ставили формально неплохие оценки.
..В массе, сами азербайджанцы в то время не приветствовали освоение своего языка русскоязычным населением. Многие из них предпочитали развивать свой русский, поскольку это открывало перспективу учебы и работы в других республиках СССР. Сотни тысяч азербайджанцев в то время (и сейчас) находились за пределами Азербайджана, больше всего их было (и есть) в России. Азербайджанская элита всегда говорила на хорошем русском, порою более правильном, чем тот, который можно услышать, например, в Москве. Конечно же, нет «хыраактерного маасковсково» аканья, и четко произносятся окончания слов. А этот легкий игривый азербайджанский акцент! Столь богато интонированного русского я не встречал больше нигде.
Общность проблем заставляет людей сплачиваться, а особенно детей подросткового возраста, когда сбиваться в стаи столь естественно. Дети по своей природе - стихийные интернационалисты. Мне (и таким, как я) была безразлична национальность знакомого, а тем более друга. Но все же, как-то так получалось, что русскоязычные дети сбивались в одни компании, а говорящие по-азербайджански - в другие, гораздо более тесные:«Гора с горой не сходится, а Магомет с Магометом …» Это порождало напряжение в нашем подростковом мире; оно взрослело и часто приобретало нецивилизованные формы. Нелегко было жить в родном городе и детям из смешанных русских, еврейских, армянских и азербайджанских семей. Большинство таких ребят родители явно или подсознательно готовили к отъезду. Это заставляло детей относиться серьезнее к образованию и к жизни вообще. Благодаря этому многие молодые бакинцы, уехав «на материк», стали известными людьми. Мерси Баку! По-настоящему мне захотелось вырваться из тех благословенных мест, когда я некоторое время пожил в Харькове.
Партия - наш рулевой! Первая половина 80-х была отмечена в нашей университетской жизни огромными научно-организационными достижениями - остервенелыми посылками ученых в колхозы и на стройки, как тогда говорили, в добровольно-принудительном порядке. Как выяснилось, очень многое можно заставить человека сделать по собственному желанию. Отказ участвовать в этом безобразии грозил разного рода асимметричными неприятностями.
Это ничего, что у вас плохое здоровье, сдача отчета, поездка на конференцию, личные обстоятельства или просто работа, которую вы не хотите прерывать; вся эта чепуха никого не интересовала. Главным было то, что какие-то партийные деятели могли отчитаться человеко-днями о выполнении боевого, но никому ненужного задания. Наша родная Партия и Правительство в полной мере демонстрировали неистребимое уважение к советской интеллигенции. Не здесь ли истоки нынешнего отношения властей к науке: если можно было тем, то почему нельзя этим; если можно было тогда, почему нельзя сейчас?
Как-то нас - группу молодых сотрудников обсерватории послали на стройку какого-то дома. На бетономешалке, не сильно напрягаясь, работали два уголовника; рядом неугомонно дежурили два подвыпивших милиционера. Наших ребят и девушек, поставили помогать этим маэстро. Мы подносили цемент, песок и прочее. Мы - это советская молодежь - строители коммунизма! Арестанты нажимали кнопки агрегата и изыскано острили в наш адрес. Это выглядело девиантно. Наивные студенты думают, что тонкочувствующие натуры не должны делать замечания девушке, плохо несущей железнодорожную шпалу.
Через некоторое время, нам пришлось объяснить наставникам, что если они не станут указывать нам, что делать, то мы не будем говорить, куда им нужно идти. Милиционеры с
интересом следили за развитием событий, явно симпатизируя не студентам, а своим подопечным. Интересно, почему? В наше время самым большим оскорблением в харьковском автобусе считалось слово «грамотный!»
Примеров принудительного труда было множество. Однажды сотрудников обсерватории послали убирать номера близлежащей гостиницы в связи с проведением в Харькове партийной конференции (важнейшее мероприятие - хоть удавись!). А началось это с того, что нашему директору В. Н. Дудинову позвонил какой-то мелкий райкомовский чин и приказал выделить на это государственное дело людей. Чтобы отделаться от руководящеобнаглевшего товарища, В. Н. решил сострить: «Может, вам еще девочек привести в эти номера?» В. Н. ошибся - в райкомах с чувством юмора было бедновато, там одностайно решили, что он передерзил. Лучше бы В. Н. использовал язык Эзопа. Уж что-что, а диалектическое единство языка и … э-э … зопы в партийных органах хорошо понимали.
В итоге В. Н. чуть не лишили партбилета, а значит, и должности. Все обошлось, потому что упомянутый чин, наверно, нашел идею Дудинова не такой уж глупой.
Поразительно, что есть люди, которые вспоминают брежневское время с ностальгией! Ну что же, сейчас каждый имеет право на собственное мнение. Демократия - это когда
тоталитарный режим, при котором живешь, можно обожать по-разному, а ностальгия - это мечта вернуть то, чего вы никогда не имели.
Пасутся не только коровы. Это было в 1970 году, когда я только-только поступил в Харьковский университет. Нас - еще, в общем-то, детей - послали в колхоз. Меня и нескольких ребят направили на ремонт какого-то коровника. Утром коровы уходили гулять во чисто полюшко, а мы пытались облагородить их жилище, вычищая слои навоза в стойлах. Я обратил внимание, что в коровнике в это время всегда оставалась одна и та же советская корова. Даже если ее выгоняли во двор и закрывали двери, она как-то просачивалась обратно в уютный, но такой вонючий коровник, а потом хмуро бродила среди нас, проникновенно заглядывая в глаза, как бы пытаясь по секрету сказать свою Коровью правду.
Я спросил колхозника, главного в том коровнике, почему она не гуляет со всеми. Уж,не больна ли, матушка-буренушка? Тот ответил коротко, но веско: «Вона нэ пасэться».
Мне эти слова очень понравились и запомнились. Оказывается можно спокойно жить в коровьем обществе, но не быть в стаде. Например, не лезть в Коровью партию, чтобы в
первых рядах искоренять каленым рогом телячью ересь, и не ходить на Козье болото,чтобы мычать о фальсификации соломы и т. д. Рано или поздно, от вас отвяжутся со словами «вин нэ пасэться».
Некоторые читатели могут возразить, что каждый уважающий себя житель великой страны должен иметь гражданскую позицию - активно поддерживать (а, лучше, ненавидеть) власть и т.д. Да, нельзя не признать эту позицию правильной, распространенной, а часто очень выгодной. Однако мне более импонирует другой путь, которым сам я (должен признаться) не всегда следую: просто жить, никому не мешая, узнавая Мир и людей. Не пастись - это тоже активная гражданская позиция, нередко требующая изрядного мужества. Иногда это гораздо труднее, чем с восторгом участвовать в коллективных психозах, временно обожая надутых бредоносцев. Каждый должен находить свою дорогу к общим заблуждениям, ибо ничто так не подрывает культуру ошибочных поступков, как инстинкт стадности.
Тем не менее, всегда есть люди, готовые при наличии хорошей компании на бессмысленные действия во имя дурацких идей; одностайность - это липкая вещь. Потом
всегда наступает разочарование или прозрение. Здесь более чем уместна азербайджанская пословица, которую я, к сожалению, не смогу воспроизвести на языке оригинала, но
смысл ее такой: шел на запах шашлыка, а оказалось, что на ишаках клеймо ставят.
В советское время, кадровые вопросы научных коллективов решали партгруппы; во всяком случае, так было заведено у нас. Молодому поколению трудно объяснить, что такое заседание партгруппы. Ну, скажем так: это, когда собираются более или менее нормальные люди, но с партийными билетами, и с постепенно стекленеющими глазами начинают на повышенных тонах и очень серьезно нести абсолютную ахинею, осатанело решая, кто из них более принципиальный коммунист. Иногда это иезуитство перерастало в тривиальное сведение счетов и борьбу за место под солнцем.
Я это увидел случайно только раз в жизни и больше видеть не хотел бы. Возможно, людям с большей практикой все это не кажется столь уж диковинным, а напротив, кажется очень полезным - на партгруппах разруливались часто и реальные проблемы коллективов или отдельных персон. Наверно, я сильно удивлю любителей партгрупп, сказав, что в благополучных странах такие проблемы решаются администрацией с участием общественности или через суды, но никак не представителями ордена тамплиеров.
Итак, работать или не работать Креславскому и Станкевичу, у нас заботливо решали: завхоз (человек без образования, работающий на обсерватории без году неделю), заведующий механической мастерской (естественно, ничего не понимающий в планетных делах), бывший райкомовский служащий, спущенный на обсерваторию начальством, и не имевший никакого отношения к астрономии (таких мы называли парашютистами). Последний, правда, сильно помог в перестройке старого здания коронографа в офисный корпус, но он ничего не смыслил в нашей науке и научном уровне сотрудников. Райкомовец был против Креславского и Станкевича; ему их фамилии казались подозрительными -видимо, от них за километр несло троцкизмом.
Были в партгруппе люди, имеющие отношение к науке; они тогда победили, но обсуждение кандидатур Димы и Миши было долгим, и это заставило меня поволноваться. При ином раскладе сил все могло закончиться гораздо иррациональнее. Прикажете умиляться нашему славному прошлому?
Вспоминается еще один более ранний эксцесс с местной партократией - при представлении кандидатской диссертации. Партбюро - партийная структура более крупная, чем партгруппа - были на факультетах. Товарищи обсуждали много проблем, применяя к ним свои марксистко-ленинские обыкновения. Это включало и вопросы подписания характеристик сотрудникам, которым вдруг взбрело в голову защищать кандидатские или докторские диссертации. Были случаи (хотя и редкие), когда ученый не мог защитить диссертацию, потому, что группа товарищей считала его не достаточно созревшим для этого.
Я тоже проходил эту восхитительную процедуру, когда представлял кандидатскую диссертацию. Сначала довольно долго стоял под дверью партбюро. Когда вошел, в нос ударил тяжелый дух коллективизма. Один вполне уважаемый товарищ брезгливо, но боевито спросил у меня, какую общественную работу я веду. Я не сразу разобрал этот вопрос - у товарища была жуткая дикция. То, что я переспросил его, создало у всех отвратительное впечатление о моих умственных способностях. Диагноз острая интеллектуальная недостаточность мне был обеспечен. Кроме того, я никогда не понимал широко распространенного в то время словосочетания - «общественная работа».
Я ответил наобум, дескать, читаю бесплатные лекции по астрономии на предприятиях. Это вызвало у присутствующих снисходительные улыбки. Ободренный моим глупым ответом шибко партийный товарищ сказал очень веско, но столь же брезгливо, что это не есть общественная работа. Я немного растерялся, но у меня хватило любознательности спросить уважаемого, а что ж такое, по его мнению, общественная работа?
Универсального определения тот товарищ дать не смог и от этого озлился еще больше. Он решил отделаться частностью: «Это, когда вы, например, распространяете
среди молодежи газету "Ленiнська Змiна"». То была местная, но придурковатая газетенка, которую никто из приличных людей не читал. Она отличалась от прочих советских газет более выраженным коммунистическим занудством и приподнято-вдохновенным комсомольским бредом. У этого боевого печатного органа комсомола было лишь одно превосходное качество - он (орган, не комсомол!) стоил дешево, всего 3 рубля 20 копеек в год.
Этот печатный продукт нам темпераментно навязывали и в студенческое время и, позднее, когда я уже стал сотрудником ХАО. Занимались такой богоугодной деятельностью (навязываниием!) так называемые активисты; вот они-то, по мнению товарищей, как раз и выполняли «общественную работу». Однажды пришлось подписаться на эту газету
и мне (кажется, закончилась бумага для чистки картошки). Квитанция прошлых лет случайно у меня завалялась в университетском пропуске; на протяжении длительного времени я ее много раз хотел выбросить, но почему-то не сделал этого (может, предчувствие?).
Так вот, я вспомнил о ней на том партбюро и, молча, предъявил ретивому коммунисту. Товарищи оживились, передавая из рук в руки эту животворную бумажку (один даже посмотрел ее на просвет), и, обменявшись принципиальными мнениями, единодушно решили, что я имею очень хорошие научные результаты и могу защищать диссертацию.
Еще раз повторюсь, что я не собираюсь обижать тех, кто считает это время и режим святыми. И, разумеется, не утверждаю, что в советское время все было только плохо,
ужасно и смешно.
Конечно, многие вещи тогда делались здраво, рационально и скучно. Не могу также отрицать, что затхлое время брежневского застоя было довольно вегетарианским - расстрелов «врагов народа» не было: живи - не хочу ... Однако это для меня не повод, чтобы умерить иронию и сарказм относительно той командно-идеологической дури, которая, по моему мнению, и угробила нашу страну, надолго отбив у народа желание заниматься действительно полезными делами и проявлять разумную инициативу и предприимчивость
К концу 80-х партократия ослабла, вертикаль надоевшей власти рушилась. Однако новая вертикаль из «беспартийных, но порядочных галушек» почему-то не возникала. Возможно потому, что такие галушки уже были давно съедены, а иные - зачерствели. Дело шло к охлократии, продолжилось попыткой государственного переворота (ГКЧП, август 1991 года) и развалом государства. Позднее управленческие вертикали все же возникли в «самостийных» поц … пардон … постсоветских державах. Правда это были не очень профессиональные и быстро криминализирующиеся структуры, целью которых было не только государственное управление, но и распределение бюджетных финансовых потоков с определенной выгодой для себя. А между тем наука продолжала неуклонно хиреть. Что же оставалось делать ученым? Пришлось «бесконечно уважать чудовищный выбор народа».
Как такое могло произойти? Было ли это предопределено? Вот что писал когда-то Великий Кормчий:"К власти в СССР после 1953-го пришли националисты и карьеристы-взяточники, покрываемые из Кремля. Когда придёт время, они сбросят маски, выбросят партбилеты и будут в открытую править своими уездами, как феодалы и крепостники.."
Нашу обсерваторию лихолетье первой половины 90-х задело сильно. Не буду называть имен; недавно мне признался один из наших сотрудников, что их семье в то время приходилось ловить во дворе голубей и ими питаться, чтобы выжить. Один из наших талантливых сотрудников был вынужден торговать на Благовещенском рынке радиодеталями. Другому, не менее способному человеку, пришлось продавать соль в колхозах, а по случаю и коров на скотобойню, с тех пор он не употребляет в пищу колбасу и не советует это делать другим. Меня эта горькая чаша миновала, поэтому колбасу я иногда ем. Дело в том, что элементы сладкой капиталистической жизни я вкусил с самого начала своей научной карьеры, поскольку был зачислен на хоздоговорную тему, а не на твердый бюджет, и спустя короткое время, мне пришлось руководить научной темой.
Хотя в советское время хоздоговорных денег было много, но добывать их было не очень легко: просто так, человеку с улицы, хозтемы никто не давал. Ко времени развала Союза, я имел в Москве связи, вероятно, неплохую репутацию и научился вертеться. Мою группу (отдел) от полного безденежья начала 90-х годов спасли москвичи и американцы.
Еще во время перестройки Александр Тихонович Базилевский устроил мне научную тему с финансированием от НПО имени С. А. Лавочкина (на их деньги мы даже сумели
купить первый компьютер). Инженерам из НПО наша работа сильно нужна не была. Хотя они попросили нас сделать инженерную модель кометы Галлея, в их распоряжении уже была такая модель, сделанная в ИКИ АН СССР. «Лавочники», как мы их называли, хотели наш вариант иметь для подстраховки. Наша модель, будучи более подробной и созданной с использованием свежих данных оказалась более точной, но это значения для космической миссии «Вега» (ВЕнера-ГАллей) не имело. Тогда мне довелось работать с любопытными документами.
Это были научные отчеты иностранных ученых, касающиеся исследований комет, но с советским грифом «Секретно». Эти отчеты были получены по линии внешней разведки СССР. Возможно, они были подарены доброжелателями, а может быть куплены или украдены; так или иначе, у людей, которые считают себя порядочными, в таких случаях принято ставить гриф секретности.
Кроме этой хозтемы, я имел временную лабораторию в ГЕОХИ АН СССР им. В. И.Вернадского, которая занималась исследованиями прикладного характера. Помог эту лабораторию организовать заместитель директора ГЕОХИ Альберт Семенович Качанов. Она просуществовала около трех лет в период перестройки. В то время разрешили наших сотрудников (иногородних) зачислять переводом на работу в Институт Вернадского; зарплаты в Москве были выше, и это было выгодно. Когда я стал заведующим лабораторией, то ранними рейсами (1-2 раза в неделю) летал в Москву в ГЕОХИ на работу (иногда привозя в Харьков московские продуктовые пайки), оставаясь при этом сотрудником нашего университета.
Тогда я бы рассмеялся, если бы мне сказали, что скоро Харьков окажется в иной стране и что для поездки в Москву мне придется оформлять заграничную командировку.
Какой же вышел скверный анекдот: эмигрировал не я, а моя страна! Когда советские источники финансирования иссякли, а Украина стала формально независимой от Москвы, мне и людям моей научной группы помогли два человека. Первый - Джордж Сорос - миллиардер, авантюрист, международный финансовый воротила. Второй - Василий Иванович Мороз - крупный советский специалист в области планетных исследований, который, в частности, открыл раньше американцев пироксеновую полосу
поглощения (в области одного микрона) в спектре Луны. Его неравнодушие к измерениям в ИК диапазоне было отмечено коллегами шуткой: Дед Мороз - инфракрасный нос.
В 1992 году Дж. Сорос создал систему грантов, которые выдавались только тем ученым бывшего СССР, которые удовлетворяли некоторым (довольно жестким) критериям
учености, таким, как наличие статей в научных изданиях с высоким импакт-фактором и т. п. За это он выдавал $500 и даже больше, если достижения грантоеда были эксклюзивны; я заработал тогда по максимуму, благодаря публикации в журнале Nature. В то время это были огромные деньги - в начале 90-х на 20 долларов в месяц можно было сносно жить, тогда нам удалось купить пару мощных (на то время) компьютеров. Конечно, это был не только акт филантропии со стороны Сороса, но и замечательный бизнес: всего за 30 миллионов долларов Сорос получил в свое распоряжение базу имен наиболее продуктивных ученых СССР, а также описание, всех научных исследований, проводившихся на тот момент.
...Став директором, я старался, как только возможно, продолжать научную работу. Конечно, это было (и есть) не очень легко, но, если у вас имеется способность работать в мультиплексном режиме, и вы ограничиваете себя только генерацией идей, общим анализом результатов и написанием статей, то и при высокой загруженности административными делами в науке удержаться на плаву возможно. Более того, должность директора позволяет проще решать задачи научной организации и кооперации, в частности, международной.
Становясь директором, я вообще не имел никаких планов, особенно хозяйственных. Мне надо было разобраться, как работает административная «машинерия» в университете, следовало понять, к кому и на какой козе подъехать, чтобы достичь результата. В общем, я начал набираться опыта - ну, того, что остается, когда вы что-то хотели, но у вас
не получилось. В результате, хозяйственно-астрономическую деятельность я начал неожиданно для себя и других - с постройки туалета.
Многие театралы до сих пор наивно верят К. С. Станиславскому, что театр начинается с вешалки. Я ему не верю, просто НЕ ВЕРЮ! Это полная ерунда. Театры и все другие
учреждения, включая обсерватории и НИИ, начинаются с туалета. До 2005 года (третье тысячелетие!) на территории Харьковской обсерватории не было теплого водяного туалета. Для дурно пахнущих делишек у нас на отшибе стоял винтажный деревянный сарайчик,с проваливающимся полом, с запахом подъезда и плохо закрывающейся дверью, захватанной множеством немытых рук. Это все, что у нас было в активе; ну, пожалуй, еще бескрайние просторы обсерватории.
Представьте, хотелось большего! И я пошел к ректору В. С. Бакирову с невероятно дерзкой просьбой о том, что нам срочно нужен туалет, и что терпеть дальше, нет мочи. Я нашел у него должное понимание, но этого оказалось недостаточно. Конкретным распределением денег в университете ведал тогда проректор А. И.Навроцкий. Ему не сильно хотелось тратиться на обсерваторский туалет - его не припекло. Я несколько раз пытался убедить Алексея Игоревича в том, что туалет - лучшая инвестиция в интеллект нации. Наконец, мне это удалось. В тот день А. И. надолго засиделся в кабинете, выпив лишнюю чашечку кофе, а тут и я удачно подоспел со своими разоблачительными разговорами о пользе известного места для передовой украинской науки. Когда он понял, что я еще долго не уймусь, он с чувством признался: «Ненавижу астрономию»,подписал нужную бумагу и заспешил … ибо сколько нужду не испытывай, а справить придется.
...Мы возвращались из Провиденса в Нью-Йорк. Было холодно. Ждали автобус на улице, мечтая, если не доехать, то, по крайней мере, согреться в нем. Неожиданно к нам подошел пьяный негр (ой, извините за неполиткорректность, правильно говорить афро-африканец) с бутылкой водки «Smirnoff». Родное слово на этикетке немного согрело нас, хотя два «ф» в конце действовали отрезвляюще. Негр попросил доллар. На что мы с Димой ему ответили с сочувствием и завистью (т.е. тягой к справедливости!): «Зачем тебе доллар, если у тебя есть водка?» Боже, как он хохотал! Так самобытно просить доллар мог только человек, рвущийся в платный туалет.
Об этом я Диме и поведал. Вдруг за спиной я услышал вопрос, заданный по-русски с невероятным акцентом: «Где вы так хорошо научились русскому языку». Я обернулся. Передо мной стоял китаец. Пока я соображал, как и что ему цинично ответить по-китайски, Дима сообщил, что мы из университета Брауна. Китаец удивился: «Я тоже из
Брауна, неужели у нас так хорошо обучают русскому?» Оказалось, тот китаец несколько лет прожил в Хабаровске (отсюда и акцент!). Это ему позволяло с русским превосходством поглядывать на двух провинциалов из нерусской страны с непроизносимым названием Украина, которые приехали в Браун изучать русский.