И немного о культуре. Радзинский Эдвард Станиславович. Драматург
"...Я, с гордостью могу сказать, закончил Московский историко‑архивный институт с отличием, но… Но я не хотел стать историком. Дело в том, что страна наша особенная. В ней за жизнь одного человека, какие‑то там 70 с лишком лет, три раза менялись цивилизации. Причем каждая не только заставляла людей отказываться от убеждений, но заново переписывала историю, да по нескольку раз. И в своей пьесе «Снимается кино» я написал монолог историка:- Я начинал историком в 20‑х годах. Моя первая работа была о Шамиле. Шамиль как вождь национально‑освободительного движения на Кавказе. Но уже в 30‑х годах взгляды переменились, и он стал считаться «агентом империализма». И я признал свою ошибку. Но во время Отечественной войны он снова стал считаться «освободительным движением», и я признал ошибкой, что я признал свою ошибку. Однако в 49‑м году, когда началась борьба с национализмом, он снова стал «агентом империализма», и я признал ошибкой, что я признал свою ошибку, в том, что я признал ошибкой свою ошибку…Я мог бы продолжить рассказ о бесконечных превращениях бедного Шамиля и в нынешние годы.
Эта анекдотическая история была закономерной. Михаил Покровский, вождь большевистской исторической науки, очень точно сказал о роли истории в России: «История - это политика, обращенная в прошлое». Еще раньше задачу наших историков раз и навсегда определил Александр Христофорович Бенкендорф. Отец Третьего отделения сказал: «Прошлое России удивительно, ее настоящее более чем великолепно; что же касается будущего, то оно выше всего, что только может нарисовать себе самое смелое воображение. Вот с какой точки зрения следует оценивать русскую историю».Эти знаменитые слова остались знаменем на столетия.
Мой учитель (произношу опять с гордостью) - великий историк Александр Александрович Зимин. Его труды охватывали почти тысячелетие в истории России - с IX по XVIII век. Но у него произошла беда, он усомнился в подлинности «нашего все». «Наше все» в истории - это «Слово о полку Игореве». Точнее, посмел усомниться! И посмел бороться за свои убеждения. В нормальной стране другое мнение рождает всего лишь дискуссию. Но не у нас. Началась бешеная травля. В ней приняли участие и достойнейшие люди, которые сами когда‑то многое испытали. Эта травля сыграла свою роль в ранней смерти ученого.Наблюдая неистовость обвинителей, я вспоминал слова Белинского о травле Чаадаева, в которой так же принимали участие достойнейшие люди, страстно обидевшиеся на «Философическое письмо».«Что за обидчивость такая! Палками бьют - не обижаемся, в Сибирь посылают - не обижаемся… а тут Чаадаев, видите ли, народную честь зацепил - не смей говорить!.. Отчего же это в странах, больше образованных, где, кажется, чувствительность, должна быть развитее, чем в Калуге да Костроме, не обижаются словами?»
Впрочем, за посмертную судьбу Зимина можно было быть спокойным. Ибо в России вслед за холуйским негодованием непременно следует холуйское подобострастие к тому, кто осмелился перестать быть рабом. В нашем обществе есть давний закон: все обиженные правительством становятся желанны и почетны… как только страсти поутихнут и опасность пройдет.
Воспоминания о будущем. Невыездные
Цитаты. В той, советской, исторической науке существовала вещь, которая была мне глубоко противна. В любом исследовании должны были быть обязательные цитаты из классиков марксизма‑ленинизма. Так что вся работа как бы становилась рабским доказательством этих цитат.Цитаты из большевистских евангелий освещали и повседневную жизнь. В бесчисленных Домах культуры Ильич весьма часто учил со стен: «Искусство должно быть понятно народу!» Святая фраза, считавшаяся столь же непреложной, как «голубое небо». Она была камнем, на котором стояла идеология искусства шестой части света - социалистического реализма.
Как‑то ночью, в половине второго, меня разбудил тревожный звонок. Звонил главный режиссер Театра имени Моссовета Юрий Александрович Завадский.О нем мы еще поговорим дальше. Он был в самой что ни на есть ажитации. На восьмом десятке он сделал невероятное открытие, буквально перевернувшее все его мировоззрение. Он открыл подлинную цитату Ильича.Оказывается, Ленин не говорил: «Искусство должно быть понятно народу». У Ильича он разыскал совсем иное: «Искусство должно быть понято народом». - Значит, - счастливым голосом кричал он в ночь, - и сюрреализм, и авангард могут быть!!! Могут! Конечно, могут, если это следует из Ильича! Так же, как если не следуют, - не могут! Все могла защитить и убить нужная цитата. Беда и головная боль были только в том, что у отца этих изречений Ильича в бесчисленных томах его Полного собрания сочинений очень часто были совершенно противоположные цитаты.Главный идеолог страны Михаил Суслов, опасно похожий на иссушенного постами Великого Инквизитора, имел заветный ящичек с цитатами классиков марксизма‑ленинизма, которым он пугал не слишком образованных членов Политбюро. Впрочем, мог тут же успокоить - нужным толкованием
О цензуре:
«Здорово, Островский» ...Я был обременен семьей, и строка: «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», - звучала для меня очень насущно. Я очень хотел побыстрее получить деньги, которые театр должен был заплатить за пьесу.Но в Театре Ленинского комсомола был настоящий директор. Настоящий директор отличается от просто директора тем, что платить деньги молодому драматургу он физически не может. Поэтому каждый раз, когда я подходил к нему с вопросом: «Когда?», - он весело спрашивал:- На хлеб с маслом есть?- Есть! - растерянно отвечал я.- Ну, вот и хорошо, - и, поощрительно хлопнув меня по плечу, исчезал в кабинете.
Его кабинет был рядом с великолепной мраморной лестницей театра. Здесь, у лестницы, я и караулил его. Он сбегал с лестницы, возвращаясь в кабинет после очередной репетиции. Но я не успевал раскрыть рот… Весело ударив меня по плечику, с возгласом: «Здорово, Островский!» - он стремительно исчезал в кабинете.В следующий раз было: «Здорово, Грибоедов!» И он также исчезал в кабинете, куда мне дорогу тотчас преграждала секретарша:- У Анатолия Андреевича важное совещание.
Я был Сухово‑Кобылиным, я был Бомарше, я был даже Шекспиром… Но денег он не платил.Однажды я не выдержал и в гневе бросился за ним, секретарша не успела меня остановить. Я влетел в кабинет, но там… никого не было!Запомните: настоящий директор театра может все - даже исчезнуть!
«Оправдаться - это можно, да не спросят, вот беда» В тот день я увидел директора театра с очень озабоченным лицом. Он сказал мне: «Понимаешь, Мольер, какая петрушка: твою пьесу сняли. Так что платить за вредную пьеску уже не следует (но именно тогда он заплатил!). А нас с тобой, Сухово‑Кобылин, вызывают на идеологическую комиссию». Он передал мне приглашение. Я все‑таки попытался выяснить, за что сняли мою пьесу.Он сказал: «Понимаешь, старик, ты там муссируешь (было такое идеологическое словцо. - Э.Р .) вредную проблему отцов и детей, которая, как всем известно, в нашей жизни отсутствует. У нас, как опять же всем известно, - великое единство поколений».
Я был уверен тогда, что единство поколений есть только на кладбище, о чем я ему сказал. Он хлопнул меня по плечу и попросил запомнить навсегда «важную» строчку классика: «Оправдаться - это можно, да не спросят, вот беда». И я пошел на идеологическую комиссию. Пошел с большим интересом, ведь до этого не бывал в подобных начальственных сферах.В зале сидело множество седовласых мужчин. Я сел в конце зала. Вышла ОНА. Она была очень привлекательна. Кто была она, знала вся страна. Не так давно ее портрет вместе с другими портретами Всемогущего Политбюро украшал здания во время наших славных праздников. И хотя теперь она не была членом Всемогущего, но занимала ответственнейший пост в нашей идеологической стране - министр культуры. Это была Екатерина Алексеевна Фурцева, по прозвищу Екатерина Великая. Или просто - Она, как называли ее во вверенном ей министерстве.
Екатерина Алексеевна рассказала об «идеологических ошибках, допущенных отдельными деятелями» нашей в целом славной культуры. И, в частности, о вредной проблеме отцов и детей, которая муссируется в «некоторых произведениях отдельных драматургов». Здесь она назвала мою пьесу и мою дотоле неизвестную этой аудитории фамилию.Передо мной сидел в отличном костюме седовласый драматург Георгий Мдивани. После второго упоминания обо мне, когда начали оборачиваться, ища зловредного литератора, я на него пальчиком и показал. И когда в очередной раз она назвала мое имя, все обернулись на него. Он, решил, что с ним здороваются и радостно закивал в приветствии. Мою пьесу сняли.
Ночью раздался он - звонок телефона. И прелестный женский голос (который я тогда так хорошо знал) ласково сказал мне:- Ну и как - ты счастлив?- Счастлив, - ответил я элегически.В ответ зазвучали стальные нотки (очаровательное создание работало редактором в Министерстве культуры):- Тогда приготовься: твою пьесу снимают.- То есть как?! - То есть так: о ней приготовлено постановление.- ??? - Дело в том, что наш министр Екатерина Алексеевна Фурцева… как и положено истинной Екатерине Великой… много любила. Говорят, даже резала себе вены от любви. Но, как бывает с много любившими дамами, вступив в возраст и в чин, она стала особенно нравственной. А твоя пьеса… это не надо тебе объяснять… очень безнравственная. Там молодой человек спит с девушкой сразу, в первый же день… нет, в первый же вечер знакомства. Короче, послезавтра театр Ленинского комсомола вызван на наш не очень мягкий ковер и уже приготовлено постановление об этом театре. Не могу не обрадовать: твоя пьеса его возглавляет.- А что же мне делать?- Умереть.И повесила трубку.
На следующий день я позвонил в Большой драматический, в Ленинград. Ответила знаменитая заведующая литературной частью, которая всегда была так приветлива и нежна. Теперь ее голос был лишен привычных приятных ноток. На мой вопрос: «Как дела со спектаклем?», - она сухо сообщила, что как только я уехал, заболела актриса, и репетиции временно прекращены. И торопливо повесила трубку.В театр Ленинского комсомола я дозвониться никак не мог. Директор исчез, у Эфроса телефон молчал. Весь день я думал, что же мне делать. И решил пойти на грозное заседание.
«А мы с вами уже не умеем любить» Приглашения у меня не было. Заседание начиналось в 10 утра. С половины десятого я начал прогуливаться у входа в Министерство культуры. Я ждал. Наконец он появился - директор театра. Он поглядел на меня с ужасом, как на восставшего из могилы покойника. Вместо того чтобы спокойно отдыхать во гробе - продолжает зачем‑то торчать среди живых. Он спросил: - А что вы тут, собственно, делаете? Я ответил бодро:- А меня пригласили… - и почему‑то засмеялся. Он как‑то удивленно сказал:- Ну, пойдемте. Он был свой человек в министерстве. Так что, оживленно беседуя с ним, я прошел мимо охраны в святая святых. Не спросили ни пропуска, ни приглашения - идиллическое, дотеррорное время… Зал был полон. Все смотрели на дверь. Наконец дверь распахнулась. И она буквально ворвалась в зал. Вот так, наверное, вылетает потревоженная медведица из берлоги. Взглянув огненно на бедного директора, она сказала:- Встаньте!
Он встал.- Почему по городу развешаны эти афиши - «Сто четыре способа любви»?
Директор знал свое дело. Он молчал, и взгляд его был полон раскаяния.- Молчите? - сказала она трагически. - А знаете ли вы количество абортов среди несовершеннолетних? Этого директор не знал. Но раскаялся еще больше.
- А я знаю… Я знаю количество абортов среди несовершеннолетних, - повторила она каким‑то плачущим голосом. - И вот в это время Театр имени Ленинского комсомола… Ленинского комсомола! - грозно повторила она, - ставит пьесу про шлюшку, которая все время залезает в чужие постели…Наступила тишина. И в этой тишине, видимо, не выдержав напряжения, я неожиданно для себя… встал.И сказал: - Екатерина Алексеевна, там ничего этого нет. И вы неправильно назвали пьесу. Она называется: «Сто четыре страницы про любовь».
Я много потом думал, что такое тишина. Есть описание тишины в лесу, тишины в горах… но тишину, которая наступила тогда, описать отчаиваюсь. Это была какая‑то сверхтишина, оцепенение, финал «Ревизора». Наконец она спросила:
- А кто вы такой? Я ответил:- Я - автор пьесы. Зал несколько ожил - и я даже услышал легкий смешок. Ибо выглядел я тогда лет на шестнадцать, наверное. К тому же для солидности у меня росли какие‑то прозрачные усы - вид был отвратительный.
- Вы - член партии? - спросила она грозно. - Я - комсомолец.По залу снова пронесся легкий смех. Они никогда не видели в этом зале драматургов‑комсомольцев.Тут она как‑то сбилась. Я это почувствовал.
Она сказала: - Сядьте. Мы дадим вам слово.И предоставила слово своему заместителю.Замминистра не был оригинален. Он сказал, что сейчас, когда среди несовершеннолетних такое количество абортов, в Театре имени Ленинского комсомола репетируется пьеса, где «шлюшка постоянно залезает в чужие постели»…Тут он опрометчиво сделал паузу. Тотчас встал я и сказал:- Там ничего этого нет. Вы просто не читали пьесу.… И начался театр…
Екатерина Алексеевна (грозно):- Сядьте! И немедленно!Я сел. Следующим выступал главный редактор газеты «Советская культура». Нельзя сказать, что и он захотел быть оригинальным. Он объявил, что теперь, когда количество абортов среди несовершеннолетних так велико, в это трудное для молодежи время, Театр имени Ленинского комсомола ставит пьесу про «шлюшку»…
Здесь я тотчас поднялся и сказал:- Ничего этого в пьесе нет. Вы тоже не читали пьесу.
Она:- Я поняла. Вы решили сорвать наше заседание. Идите и выступайте.Я должен был умирать от страха… но я умирал от ярости! На меня с большим любопытством смотрел зал. Предстояло нечто вроде корриды, где человек идет на быка, но без шпаги. Просто идет, и все.Но я сумел сказать себе - никакой ярости! Ты должен, как твоя героиня, их всех любить. Они несчастные.И я начал рассказывать. Я рассказывал правду, потому что я не писал пьесу про «шлюшку». Это была вечная история про молодого человека, который ведет ту обычную, веселую и легкую жизнь, которую во все времена вели и будут вести молодые люди. И которую люди пожилые будут именовать «распутством». Он вовлекает в эту жизнь случайную девушку и… и в нее влюбляется! И она тоже. История, тысячу раз рассказанная… и всегда новая. Но любовь - это обязательно пробуждение высокого, чистоты, это - бремя, страдание… Потому что, если этого всего нет, то это скорее следует назвать собачьей страстью, мощным сексуальным порывом… и прочим. Именно «прочим», но не любовью.
Потом министрами культуры перебывало много тухлых мужчин с тухлыми глазами. Их никогда нельзя было ни в чем переубедить. А вот она была женщиной. Прекрасной женщиной. В этом было все. В этом, думаю, была и ее гибель.
Уже в начале моей длинной речи о любви она вся повернулась ко мне… Она слушала. И не просто слушала.От напряжения я сразу охрип, и она подала мне воду.- Не волнуйтесь, - говорила она нежно.А я видел ее руки с рубцами от бритвы…
И когда я окончил, она долго молчала. Потом сказала:- Как нам всем должно быть сейчас стыдно…Я подумал, она скажет, «… что мы с вами не читали пьесу».Она сделала паузу и сказала куда лучше:- … Что мы с вами уже не умеем любить.
И далее была неумолима. Она вновь предоставила слово своему заместителю.
Замминистра рассказал, как важно для молодежи умение любить - особенно сейчас, когда такое количество абортов среди несовершеннолетних. Потому что любовь облагораживает молодежь, делает ее чище.
Затем она дала слово главному редактору «Советской культуры». Он тоже отметил, что умение любить облагораживает, и потому количество абортов среди несовершеннолетних после постановки Театра имени Ленинского комсомола сократится…
Я хорошо помнил слова маркиза де Кюстина: «Нигде в мире нет такого количества вельможных рабов, как в России». И знаменитую фразу Чернышевского помнил: «Все рабы - снизу доверху». Все это я читал, но впервые увидел, как это наглядно демонстрировали.
Мы шли по улице со счастливейшим директором театра. Он сказал: - Думаю, этак театров сто сейчас будут репетировать твою пьесу.Я радостно согласился.Но он ошибся. Их было 120. По пьесе сняли фильм «Еще раз про любовь». А потом моя Стюардесса перелетела через наши границы. Спектакль дружно ставили все «братские страны», и даже ФРГ.За границу, даже в «братские страны», меня не выпустили, но мне переслали фотографии спектаклей. И я радовался, видя: Она - в Польше, Она - в ФРГ, Она - в Венгрии, Она - в Болгарии, Чехословакии, Румынии…И вышла статья одного из самых модных тогда критиков Инны Вишневской в «Вечерней Москве». Текст звучал так: «Однажды Ермолова, Мартин Иден и драматург Эдвард Радзинский проснулись знаменитыми…»Но газета напечатала: «известными».С тех пор на десятилетия я остался «известным». Это и стало моим единственным титулом.
Все это время я ездил в Ленинград. Незадолго до этого пал Хрущев, и наступило столь частое на нашей любимой родине оледенение. Квалификация держиморд в России всегда на высоте. Искусство хлебороба, столяра может исчезнуть. Но не умение «держать и не пущать». Оно - вечно.В Ленинграде тотчас началось наступление на БДТ. В спектакле «Горе от ума» предложили снять эпиграф с пушкинскими словами: «Догадал же меня черт с душой и талантом родиться в России!» Товстоногов согласился, чтобы спасти спектакль. Потом потребовали заменить Юрского, ибо его Чацкий своими монологами отсылал нас к современному «горю от ума». И Товстоногов опять согласился. Он все сделал ради спасения спектакля, который после этого фактически умер!
В это же время великий Гога готовил один из самых блестящих своих спектаклей. Это была пьеса Леонида Зорина «Римская комедия», где каждое слово отсылало к родным цезарям и родной империи. После генеральной репетиции спектакля устроили обсуждение - здесь же, в зале. Обсуждали представители общественности. Как и положено тогда, это были люди, которые отлично понимали в искусстве - знатный карусельщик с завода и прочие знатоки плюс послушные критики и чиновники, руководившие искусством. И все они уничтожали великолепный спектакль и учили первого режиссера Европы, как и что ему надо ставить. Короче, Товстоногову было предложено снять спектакль. И вот здесь у него было два пути. Первый - безумный: сыграть Георгия Товстоногова, кумира тогдашнего театрального мира, и отказаться. И второй - наш, обычный, то есть разумный: подумать о будущем своего театра, о том, что впереди еще много чего, и сыграть другого Товстоногова - лауреата Ленинской и Государственной премий. То есть остаться сидеть на коленях у власти и снять спектакль.И он снял.
Но произошла беда. Трансляция из зала, где шло позорное побоище, была не выключена. В актерских уборных услышали обсуждение спектакля: как неуважительно разговаривали с великим режиссером, и как он уступил. Мне кажется, именно с этого обсуждения - с этой капитуляции - что‑то изменилось в жизни великого театра. И хотя у Товстоногова еще будут прекрасные спектакли, но… Но почему‑то из театра начали уходить замечательные актеры - Смоктуновский, Доронина, Юрский. И вообще, что‑то разладилось...
Фурцева
Был такой очаровательный анекдот.Чем отличается интеллигентный человек от неинтеллигентного человека? Неинтеллигентный человек знает, что дважды два четыре, интеллигентный тоже знает, что дважды два четыре, но… нервничает.
Мой герой тоже интеллигентно нервничает, мучается. Но почему‑то в результате его нервных мучений ломают себе шею другие, а он остается страдать, но в весьма комфортабельных условиях.И вот эту пьесу я дал Эфросу. Но он прочел ее совершенно иначе. Он придумал поставить совсем другую пьесу - об искре Божьей, которая не дает погибнуть художнику, о том, что «ты сам свой высший суд…». И как через все падения Художник идет к гармонии.Эфрос обнажил все пространство сцены. Это было закулисье - неосвещенный гигантский съемочный павильон, где во тьме тонули предметы и люди. В спектакле играл некий джаз - часть фиглярствующей киношной массовки. И в конце спектакля, как в «Мастере и Маргарите», где все фигляры превращаются в демонов, паясничающий джазист выходил на авансцену и начинал играть. И все преображалось. Это был тот вечный, спасительный зов божественной гармонии, который не дает погибнуть Художнику.
Пьесу бесконечно сдавали начальству. И потому, когда ее разрешили, о спектакле знала «вся Москва». И эта «вся Москва» рвалась на премьеру. С тех пор у меня не раз выходили спектакли, на которые очень трудно было попасть. Но такого не было никогда. Вокруг театра встали дружинники. Через служебный вход рвалась огромная толпа «театральной общественности». Толпа напирала, дружинники яростно отбивались. И мне подбили глаз, когда я пытался пройти через злополучный служебный вход - смотреть свою премьеру. Я сумел прорваться в театр только через главный подъезд. В вестибюле на вынесенной туда кушетке приходил в себя наш знаменитый писатель К.: прорывавшаяся в театр толпа ударила его об угол входной двери.
Истина статистиков. В этой пьесе я часто цитировал подлинные слова Сенеки о тогдашней римской жизни. Но как удивительно знакомы эти слова! Это все те же нынешние возмущенные причитания о жизни в большом городе, о дурной экологии.
«Посмотрите на Тибр. Там же плавает невесть что… А Рим? Там же дышать нельзя. Все пропитано дымом кухонь… А шум!! Сколько рук здесь стучит по меди, сколько глоток орет во все тяжкие». И так далее!
А суровые обличения нравов модных римских курортов?! «Ночью меня будят крики с озера - там до утра раздаются визг женщин и похабные крики мужчин. Да, наши замужние Пенелопы недолго носят на курорте в Байях свои пояса верности».
И этот его восторг по поводу технических достижений века! Он пишет о том, как «ужасно жили наши прадеды и деды». Они умирали от холода. «А теперь в домах наших по трубам течет теплая вода, и в доме зимой так же тепло, как летом на улице»… А изобретение стенографии! Оно кажется Сенеке чудом, таким же глобальным переворотом, как нам - Интернет. Он не устает восторгаться эпохальным достижением: ведь наконец‑то руки смогут поспевать за проворством языка! И теперь речи мудрых на Форуме останутся запечатленными навечно.
Далекий голос Сенеки, оставшийся в его письмах, твердит нам банальную мысль: люди всего лишь переодевались. Менялись времена, но не менялись пороки. И с течением времени холмик человеческой нравственности оставался прежним, жалким; росла лишь вавилонская башня новых технологий. И стрела христианства улетела безнадежно далеко от топчущегося на месте языческого человечества. И оттого все искания светлого будущего, все мудрствования оборачивались колючей проволокой лагерей. И все революции кончались фразой, произнесенной тысячи лет назад в Древнем Египте: «Колесо повернулось - те, кто были внизу, оказались наверху». Всего лишь. Неизменной осталась только истина статистиков - «из каждых ста человек умирает ровно сто».Слова, которые любил повторять Бернард Шоу.
Но я не хотел, чтобы все эти извечные размышления стали главным в спектакле. Я не хотел, чтобы это была история о Нероне и Сенеке. Это должен был быть ТЕАТР времен Нерона и Сенеки. Ибо помешанный на лицедействе Нерон превращает в театральный фарс всю римскую жизнь. Проститутка объявлена символом целомудрия, мальчик объявлен девочкой, чтобы Нерон смог на нем… то есть на «ней»… жениться. Римский аристократ‑сенатор объявлен породистым жеребцом. И за все это покорно голосует символ народовластия - римский сенат. А внизу, в подземелье, пируют гладиаторы, которые завтра погибнут на арене. Но сегодня, в продолжение театра, они объявлены на одну ночь царями, и там, в подземелье, идет непре‑кращающаяся оргия. У этого театра есть режиссер - Нерон.
И в этом театре смерти он и решает поставить пьесу о жизни. О жизни двоих - его и Сенеки. Готовый играть себя, он заставляет и моралиста Сенеку играть самого себя.Вот об этом и была эта пьеса.
К сожалению, я не мог отдать Эфросу ни «Сократа», ни «Нерона». Все эти годы Эфрос мучительно выживал.Доходило до анекдотов. Он поставил «Ромео и Джульетту». Спектакль был признан «излишне пессимистическим». На заверения самого Шекспира: «Нет повести печальнее на свете…», - ответ был обычный: «Только не надо демагогии!»Социалистическое искусство хотело быть радостным.
Эфрос поставил замечательные «Три сестры». После чего с трибуны партийного съезда актриса МХАТ, народная артистка С., как бы от имени театра Чехова, обличила вредный спектакль.Я не собирался осложнять ему жизнь. Я отдал обе пьесы Гончарову - в Театр Маяковского.
И Нерона, как и Сократа, играл Джигарханян. Армен был великолепным Сократом. Все‑таки мудрость - дитя Востока. Что же касается Нерона… Гончаров правильно угадал. Конечно же, Джигарханян рожден играть диктаторов. Но Джигарханян - восточный диктатор. Восточный диктатор - повелитель медлительный, величественный и кровавый. В нем - тайна, сдержанность барса перед прыжком. И когда он играл Нерона, вспоминались слова о Сталине: «Горе тому, кто станет жертвой столь медленных челюстей».Я понимал мысль Гончарова - он отсылал зрителя к Сталину. Но мне она казалось сомнительной. Ибо Нерон - это западный диктатор. Мистик, декадент, неистовый неврастеник… Это Гитлер, не Сталин.Я уверен, что Джигарханяну надо было играть Сенеку. Это была бы его великая роль. И тогда история двух философов, так по‑разному живших и все‑таки одинаково погибших от насилия, - стала бы куда яснее.
Мысль всегда наказуема - толпой или диктатором.
...В эти дни в журнале «Новый мир» была впервые напечатана «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой. И телефоны в Москве были буквально раскалены. Интеллигентные люди, которые тогда имели привычку обязательно читать «Новый мир», звонили друг другу…Помню, как я читал повесть - пугающее извержение любви, казавшееся столь странным в 70‑х - в пуританское, торжественно‑глухое время. И все вспоминал, как в чьих‑то мемуарах прочел забавное: Цветаева (тогда еще для всех - Марина, ей было шестнадцать лет) лежала в Коктебеле на июльском раскаленном пляже. В те допотопные времена на коктебельском пляже часто находили камни‑сердолики с тайным розовато‑голубым огнем… И Марина кокетливо сказала коктебельскому гуру - поэту Волошину:- Я полюблю того, кто принесет мне самый прекрасный камень.
- О нет, все будет иначе, девочка, - печально ответил Волошин. - Ты сначала его полюбишь, потом он принесет тебе булыжник, вложит его тебе в руку, и ты скажешь: «Какой прекрасный камень!»Это стало странным эпиграфом к жизни Марины. Ее любовь пугала. Она заблудилась в нашем опасном, кровавом, но пресном столетии. В «Повести о Сонечке» есть очаровательная фраза: «Как хорошо было жить в XVIII веке, когда женщины думали не об идеях, а о поцелуях. Когда они умели плакать от страсти».И далее - восхитительное описание плача женщины, плача - священного обряда: глаза‑виноградины блестят слезами, они излучают такой жар, что слезы эти не успевают вылиться из глаз. Сила страсти столь пламенна, что слезы иссыхают уже в глазах‑виноградинах…И, исчерпав все возможности описать этот плач, Марина заключает: «Она плакала по‑моцартовски».Божественность Плача Женщины… Божественность Женщины… «Повесть о Сонечке» - мечта о Галантном веке:
Плащ Казановы, плащ Лозэна,Антуанетты домино…
Но телефонные звонки, которыми обменивались в те дни, были связаны, увы, не с великолепием повести. В повести была заключена сенсация. Точнее сказать - скандал. Дело в том, что персонажи, описанные Мариной, существовали в действительности.
И в то время один из них еще жил.Сюжет повести: любовь героини к некоему Юрочке, актеру и режиссеру. Любовь безумная - любовь из стихов Марины.
Героиней повести была Сонечка Голлидэй, маленькая актриска из вахтанговской студии. Она давно умерла, канула в Лету, но осталась навсегда в Маринином повествовании - неземная принцесса, описанная со страстью - почти подозрительной страстью.
Что же касается Юрочки - предмета Сонечкиной любви, - тут цветаевский сарказм и ярость. И тоже - подозрительные.Красавец Юрочка… Марина пишет об «ангельском подобии», о его росте - «нечеловеческом», о бесконечном торсе, увенчанном божественной античной головой… О фантастическом хороводе женщин вокруг их бога - Юрочки… Как все они (вместе с Сонечкой) стремятся проникнуть в его сердце… Тщетно!- Юрочка у нас никого не любит, - говорит его старая няня. - И отродясь никого не любил, кроме сестры Верочки, да меня, няньки…(- И себя в зеркале, - зло добавляет Марина.) - Прохладный он у нас, - ласково говорит нянечка.
Умерла Марина, умерла Сонечка. Но этот «прохладный Юрочка» продолжал жить! Более того, его имя было известно всей Москве и всей стране.Сколько театральных легенд было вокруг этого имени! Во всех книгах по истории театра вы прочтете, как блистательно он играл графа Альмавиву в «Женитьбе Фигаро». А какой он был Калаф в легендарной «Турандот»! Как неправдоподобно хорош!Но все это прошло. Давным‑давно прошло… А сейчас Юрочка был величественным патриархом, главным режиссером Театра имени Моссовета Юрием Александровичем Завадским, к которому я в тот поздний вечер шел - поговорить о судьбе пьесы «Турбаза».
Шел я к нему с понятным писательским садизмом - посмотреть, как чувствует себя старый баловень судьбы, которому дала пощечину из‑за гроба истлевшая женская рука. Я пришел в тот поздний час - около двенадцати ночи, - когда все нормальные люди спят, но люди этого круга только начинают жить. Как я уже писал - любимый час нашей тогдашней интеллигенции.
Он сам открыл мне дверь - очередная нянечка давно спала. Как он был хорош в проеме двери - все то же «ангельское подобие»! И хотя он был уже совсем стариком, у него была абсолютно молодая, даже какая‑то детская кожа. И величественная, совершенно голая голова римского сенатора…
Он провел меня в комнату. Мы сели, и я сразу увидел на столе «Новый мир». Он оценил мой взгляд, после чего я заговорил о пьесе. Он невероятно легко и, как мне показалось, с радостью сказал: «Что ж, я согласен на Толю, мы все его очень любим». Я хотел узнать его мысли о распределении ролей, но уже через три минуты понял: ему скучно. Его занимало совсем другое - журнальчик на столе. … И теперь мы оба не отрывали взгляд от журнала.
И он вдруг спросил: - Вы давно читали «Евгения Онегина»?
Я гордо ответил, что знаю «Онегина» наизусть, отец заставлял меня каждый день учить 14 строк из поэмы.- Ах, - воскликнул он, - какая удача! Вы знаете его наизусть - и я тоже! Мне на днях предложили прочесть его на радио… Хотите, поиграем? Возьмем нечто малоизвестное из «Евгения Онегина»… ну, скажем, путешествие Онегина в Одессу. Вы и его знаете наизусть? Великолепно! Тогда давайте читать на два голоса. Я начну, а вы будете продолжать. А можно и наоборот - вы начинайте.
Я начал:Одессу звучными стихами \ Наш друг Туманский описал,\Но он пристрастными глазами \В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем - и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил…
- Стоп! - сказал он и продолжил:
Все хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой‑где недавний труд заставил
Младые ветви в знойный день
Давать насильственную тень…
Потом пришла его очередь начинать. И он начал:
… А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам…
Он остановился, а я продолжал:
… А муж - в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет и - снова захрапит…
В этом месте (я точно помню) он усмехнулся и спросил: - Вы любите старые письма? Я замер.Он открыл ящик стола и выбросил на стол несколько писем. Потом, не глядя, перемешал рукой, как карты, взял одно и стал читать.С первых строчек я понял все. Только одна женщина в мире была способна на это словоизвержение любви. Точнее - словоизвержение ревности.Это было ее письмо - Марины! Он читал, а я слышал (в каждой строчке слышал!) ее стихи…Это была «Попытка ревности». Они обращены к другому человеку, но там то же отчаяние… Те же проклятия…
Те же слова:
Как живется вам с чужою,
Здешнею? Ребром - люба?
Стыд Зевесовой вожжою
Не охлестывает лба?..
… Как живется вам с товаром
Рыночным? Оброк - крутой?
После мраморов Каррары
Как живется вам с трухой
Гипсовой?..
Ну, за голову: счастливы?
Нет? В провале без глубин -
Как живется, милый? Тяжче ли?
Так же ли, как мне с другим?
Как он читал это письмо! Это была сцена: Дон Жуан читает письмо Донны Анны. И какая у него была печаль… но не печаль от прошедшего, не печаль воспоминаний, нет, совсем иная - печаль невозможности. Он опять видел ее, видел ее волосы 19‑го года, видел ее рот, видел ее всю, и знал - этого никогда не будет!.. Та юная плоть, изнемогавшая от страсти к нему, та Великая Любовь, да и он сам - все исчезло во времени! Что осталось? Тишина? «Грусть без объяснения и предела»?
Да нет! Остался журнальчик на столе. Беспощадная рука Командора, смертельно схватившая за горло Дон Жуана.Опасен час после полуночи, потому что мысли без помощи слов бродят из головы в голову. И мне показалось, что эта моя злая мысль заставила его вздрогнуть.
А потом мы снова читали стихи Пушкина, и он вдруг остановился и сказал: - Я очень хотел поставить «Горе от ума», но Чацкий слишком уж глуп. Только очень глупый мужчина может обличать перед любимой женщиной удачливого соперника. Это лучший способ окончательно бросить ее в его объятия. Кстати, это отлично понимали все истинные Дон Жуаны. Когда Дон Жуан решает расстаться с женщиной - знаете, что он делает? Он окружает ее любовью, топит ее в любви, надоедает ей любовью. Он делает это до тех пор, пока не утомит ее окончательно, пока глаза ее не начнут искать другого. И тут он начинает этого другого обличать. Это самый верный способ направить женщину прочь от себя… Женская вечная тяга к запретному плоду, тяга поступать наперекор… Смешная ловушка… - Он остановился и добавил: - Но когда она уже с другим - извольте доиграть роль до конца! Возмущайтесь, ревнуйте, укоряйте! Но помните: ночными звонками, скандалами вы не сможете ее обидеть - только благородным равнодушием! Равнодушия при расставании она вам не простит! Никогда!
Он бросил письма в ящик стола и закрыл его. И сказал:- За равнодушие мстят! Засмеялся и встал, показывая, что встреча закончена.Он проводил меня до дверей. Когда я вышел на лестничную клетку, вдруг спросил меня: - Вам не приходило в голову, как Дон Жуан протягивает руку Командору?И показал.Он был великим актером. Я навсегда запомнил бесконечную фигуру в проеме двери, свет тусклой лампочки из коридора… Как он тянул в пустоту руку, и как менялось его лицо! Сначала это было любопытство, потом вызов, а потом страх, слепящий ужас смерти… Опаленное лицо с мертвыми глазами.И он захлопнул дверь.Я шел по улице. Горели фонари, падал тихий новогодний снег, и я банально шептал те самые строки:
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Эта анекдотическая история была закономерной. Михаил Покровский, вождь большевистской исторической науки, очень точно сказал о роли истории в России: «История - это политика, обращенная в прошлое». Еще раньше задачу наших историков раз и навсегда определил Александр Христофорович Бенкендорф. Отец Третьего отделения сказал: «Прошлое России удивительно, ее настоящее более чем великолепно; что же касается будущего, то оно выше всего, что только может нарисовать себе самое смелое воображение. Вот с какой точки зрения следует оценивать русскую историю».Эти знаменитые слова остались знаменем на столетия.
Мой учитель (произношу опять с гордостью) - великий историк Александр Александрович Зимин. Его труды охватывали почти тысячелетие в истории России - с IX по XVIII век. Но у него произошла беда, он усомнился в подлинности «нашего все». «Наше все» в истории - это «Слово о полку Игореве». Точнее, посмел усомниться! И посмел бороться за свои убеждения. В нормальной стране другое мнение рождает всего лишь дискуссию. Но не у нас. Началась бешеная травля. В ней приняли участие и достойнейшие люди, которые сами когда‑то многое испытали. Эта травля сыграла свою роль в ранней смерти ученого.Наблюдая неистовость обвинителей, я вспоминал слова Белинского о травле Чаадаева, в которой так же принимали участие достойнейшие люди, страстно обидевшиеся на «Философическое письмо».«Что за обидчивость такая! Палками бьют - не обижаемся, в Сибирь посылают - не обижаемся… а тут Чаадаев, видите ли, народную честь зацепил - не смей говорить!.. Отчего же это в странах, больше образованных, где, кажется, чувствительность, должна быть развитее, чем в Калуге да Костроме, не обижаются словами?»
Впрочем, за посмертную судьбу Зимина можно было быть спокойным. Ибо в России вслед за холуйским негодованием непременно следует холуйское подобострастие к тому, кто осмелился перестать быть рабом. В нашем обществе есть давний закон: все обиженные правительством становятся желанны и почетны… как только страсти поутихнут и опасность пройдет.
Воспоминания о будущем. Невыездные
Click to viewЦитаты. В той, советской, исторической науке существовала вещь, которая была мне глубоко противна. В любом исследовании должны были быть обязательные цитаты из классиков марксизма‑ленинизма. Так что вся работа как бы становилась рабским доказательством этих цитат.Цитаты из большевистских евангелий освещали и повседневную жизнь. В бесчисленных Домах культуры Ильич весьма часто учил со стен: «Искусство должно быть понятно народу!» Святая фраза, считавшаяся столь же непреложной, как «голубое небо». Она была камнем, на котором стояла идеология искусства шестой части света - социалистического реализма.
Как‑то ночью, в половине второго, меня разбудил тревожный звонок. Звонил главный режиссер Театра имени Моссовета Юрий Александрович Завадский.О нем мы еще поговорим дальше. Он был в самой что ни на есть ажитации. На восьмом десятке он сделал невероятное открытие, буквально перевернувшее все его мировоззрение. Он открыл подлинную цитату Ильича.Оказывается, Ленин не говорил: «Искусство должно быть понятно народу». У Ильича он разыскал совсем иное: «Искусство должно быть понято народом». - Значит, - счастливым голосом кричал он в ночь, - и сюрреализм, и авангард могут быть!!! Могут! Конечно, могут, если это следует из Ильича! Так же, как если не следуют, - не могут! Все могла защитить и убить нужная цитата. Беда и головная боль были только в том, что у отца этих изречений Ильича в бесчисленных томах его Полного собрания сочинений очень часто были совершенно противоположные цитаты.Главный идеолог страны Михаил Суслов, опасно похожий на иссушенного постами Великого Инквизитора, имел заветный ящичек с цитатами классиков марксизма‑ленинизма, которым он пугал не слишком образованных членов Политбюро. Впрочем, мог тут же успокоить - нужным толкованием
О цензуре:
«Здорово, Островский» ...Я был обременен семьей, и строка: «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», - звучала для меня очень насущно. Я очень хотел побыстрее получить деньги, которые театр должен был заплатить за пьесу.Но в Театре Ленинского комсомола был настоящий директор. Настоящий директор отличается от просто директора тем, что платить деньги молодому драматургу он физически не может. Поэтому каждый раз, когда я подходил к нему с вопросом: «Когда?», - он весело спрашивал:- На хлеб с маслом есть?- Есть! - растерянно отвечал я.- Ну, вот и хорошо, - и, поощрительно хлопнув меня по плечу, исчезал в кабинете.
Его кабинет был рядом с великолепной мраморной лестницей театра. Здесь, у лестницы, я и караулил его. Он сбегал с лестницы, возвращаясь в кабинет после очередной репетиции. Но я не успевал раскрыть рот… Весело ударив меня по плечику, с возгласом: «Здорово, Островский!» - он стремительно исчезал в кабинете.В следующий раз было: «Здорово, Грибоедов!» И он также исчезал в кабинете, куда мне дорогу тотчас преграждала секретарша:- У Анатолия Андреевича важное совещание.
Я был Сухово‑Кобылиным, я был Бомарше, я был даже Шекспиром… Но денег он не платил.Однажды я не выдержал и в гневе бросился за ним, секретарша не успела меня остановить. Я влетел в кабинет, но там… никого не было!Запомните: настоящий директор театра может все - даже исчезнуть!
«Оправдаться - это можно, да не спросят, вот беда» В тот день я увидел директора театра с очень озабоченным лицом. Он сказал мне: «Понимаешь, Мольер, какая петрушка: твою пьесу сняли. Так что платить за вредную пьеску уже не следует (но именно тогда он заплатил!). А нас с тобой, Сухово‑Кобылин, вызывают на идеологическую комиссию». Он передал мне приглашение. Я все‑таки попытался выяснить, за что сняли мою пьесу.Он сказал: «Понимаешь, старик, ты там муссируешь (было такое идеологическое словцо. - Э.Р .) вредную проблему отцов и детей, которая, как всем известно, в нашей жизни отсутствует. У нас, как опять же всем известно, - великое единство поколений».
Я был уверен тогда, что единство поколений есть только на кладбище, о чем я ему сказал. Он хлопнул меня по плечу и попросил запомнить навсегда «важную» строчку классика: «Оправдаться - это можно, да не спросят, вот беда». И я пошел на идеологическую комиссию. Пошел с большим интересом, ведь до этого не бывал в подобных начальственных сферах.В зале сидело множество седовласых мужчин. Я сел в конце зала. Вышла ОНА. Она была очень привлекательна. Кто была она, знала вся страна. Не так давно ее портрет вместе с другими портретами Всемогущего Политбюро украшал здания во время наших славных праздников. И хотя теперь она не была членом Всемогущего, но занимала ответственнейший пост в нашей идеологической стране - министр культуры. Это была Екатерина Алексеевна Фурцева, по прозвищу Екатерина Великая. Или просто - Она, как называли ее во вверенном ей министерстве.
Екатерина Алексеевна рассказала об «идеологических ошибках, допущенных отдельными деятелями» нашей в целом славной культуры. И, в частности, о вредной проблеме отцов и детей, которая муссируется в «некоторых произведениях отдельных драматургов». Здесь она назвала мою пьесу и мою дотоле неизвестную этой аудитории фамилию.Передо мной сидел в отличном костюме седовласый драматург Георгий Мдивани. После второго упоминания обо мне, когда начали оборачиваться, ища зловредного литератора, я на него пальчиком и показал. И когда в очередной раз она назвала мое имя, все обернулись на него. Он, решил, что с ним здороваются и радостно закивал в приветствии. Мою пьесу сняли.
Ночью раздался он - звонок телефона. И прелестный женский голос (который я тогда так хорошо знал) ласково сказал мне:- Ну и как - ты счастлив?- Счастлив, - ответил я элегически.В ответ зазвучали стальные нотки (очаровательное создание работало редактором в Министерстве культуры):- Тогда приготовься: твою пьесу снимают.- То есть как?! - То есть так: о ней приготовлено постановление.- ??? - Дело в том, что наш министр Екатерина Алексеевна Фурцева… как и положено истинной Екатерине Великой… много любила. Говорят, даже резала себе вены от любви. Но, как бывает с много любившими дамами, вступив в возраст и в чин, она стала особенно нравственной. А твоя пьеса… это не надо тебе объяснять… очень безнравственная. Там молодой человек спит с девушкой сразу, в первый же день… нет, в первый же вечер знакомства. Короче, послезавтра театр Ленинского комсомола вызван на наш не очень мягкий ковер и уже приготовлено постановление об этом театре. Не могу не обрадовать: твоя пьеса его возглавляет.- А что же мне делать?- Умереть.И повесила трубку.
На следующий день я позвонил в Большой драматический, в Ленинград. Ответила знаменитая заведующая литературной частью, которая всегда была так приветлива и нежна. Теперь ее голос был лишен привычных приятных ноток. На мой вопрос: «Как дела со спектаклем?», - она сухо сообщила, что как только я уехал, заболела актриса, и репетиции временно прекращены. И торопливо повесила трубку.В театр Ленинского комсомола я дозвониться никак не мог. Директор исчез, у Эфроса телефон молчал. Весь день я думал, что же мне делать. И решил пойти на грозное заседание.
«А мы с вами уже не умеем любить» Приглашения у меня не было. Заседание начиналось в 10 утра. С половины десятого я начал прогуливаться у входа в Министерство культуры. Я ждал. Наконец он появился - директор театра. Он поглядел на меня с ужасом, как на восставшего из могилы покойника. Вместо того чтобы спокойно отдыхать во гробе - продолжает зачем‑то торчать среди живых. Он спросил: - А что вы тут, собственно, делаете? Я ответил бодро:- А меня пригласили… - и почему‑то засмеялся. Он как‑то удивленно сказал:- Ну, пойдемте. Он был свой человек в министерстве. Так что, оживленно беседуя с ним, я прошел мимо охраны в святая святых. Не спросили ни пропуска, ни приглашения - идиллическое, дотеррорное время… Зал был полон. Все смотрели на дверь. Наконец дверь распахнулась. И она буквально ворвалась в зал. Вот так, наверное, вылетает потревоженная медведица из берлоги. Взглянув огненно на бедного директора, она сказала:- Встаньте!
Он встал.- Почему по городу развешаны эти афиши - «Сто четыре способа любви»?
Директор знал свое дело. Он молчал, и взгляд его был полон раскаяния.- Молчите? - сказала она трагически. - А знаете ли вы количество абортов среди несовершеннолетних? Этого директор не знал. Но раскаялся еще больше.
- А я знаю… Я знаю количество абортов среди несовершеннолетних, - повторила она каким‑то плачущим голосом. - И вот в это время Театр имени Ленинского комсомола… Ленинского комсомола! - грозно повторила она, - ставит пьесу про шлюшку, которая все время залезает в чужие постели…Наступила тишина. И в этой тишине, видимо, не выдержав напряжения, я неожиданно для себя… встал.И сказал: - Екатерина Алексеевна, там ничего этого нет. И вы неправильно назвали пьесу. Она называется: «Сто четыре страницы про любовь».
Я много потом думал, что такое тишина. Есть описание тишины в лесу, тишины в горах… но тишину, которая наступила тогда, описать отчаиваюсь. Это была какая‑то сверхтишина, оцепенение, финал «Ревизора». Наконец она спросила:
- А кто вы такой? Я ответил:- Я - автор пьесы. Зал несколько ожил - и я даже услышал легкий смешок. Ибо выглядел я тогда лет на шестнадцать, наверное. К тому же для солидности у меня росли какие‑то прозрачные усы - вид был отвратительный.
- Вы - член партии? - спросила она грозно. - Я - комсомолец.По залу снова пронесся легкий смех. Они никогда не видели в этом зале драматургов‑комсомольцев.Тут она как‑то сбилась. Я это почувствовал.
Она сказала: - Сядьте. Мы дадим вам слово.И предоставила слово своему заместителю.Замминистра не был оригинален. Он сказал, что сейчас, когда среди несовершеннолетних такое количество абортов, в Театре имени Ленинского комсомола репетируется пьеса, где «шлюшка постоянно залезает в чужие постели»…Тут он опрометчиво сделал паузу. Тотчас встал я и сказал:- Там ничего этого нет. Вы просто не читали пьесу.… И начался театр…
Екатерина Алексеевна (грозно):- Сядьте! И немедленно!Я сел. Следующим выступал главный редактор газеты «Советская культура». Нельзя сказать, что и он захотел быть оригинальным. Он объявил, что теперь, когда количество абортов среди несовершеннолетних так велико, в это трудное для молодежи время, Театр имени Ленинского комсомола ставит пьесу про «шлюшку»…
Здесь я тотчас поднялся и сказал:- Ничего этого в пьесе нет. Вы тоже не читали пьесу.
Она:- Я поняла. Вы решили сорвать наше заседание. Идите и выступайте.Я должен был умирать от страха… но я умирал от ярости! На меня с большим любопытством смотрел зал. Предстояло нечто вроде корриды, где человек идет на быка, но без шпаги. Просто идет, и все.Но я сумел сказать себе - никакой ярости! Ты должен, как твоя героиня, их всех любить. Они несчастные.И я начал рассказывать. Я рассказывал правду, потому что я не писал пьесу про «шлюшку». Это была вечная история про молодого человека, который ведет ту обычную, веселую и легкую жизнь, которую во все времена вели и будут вести молодые люди. И которую люди пожилые будут именовать «распутством». Он вовлекает в эту жизнь случайную девушку и… и в нее влюбляется! И она тоже. История, тысячу раз рассказанная… и всегда новая. Но любовь - это обязательно пробуждение высокого, чистоты, это - бремя, страдание… Потому что, если этого всего нет, то это скорее следует назвать собачьей страстью, мощным сексуальным порывом… и прочим. Именно «прочим», но не любовью.
Потом министрами культуры перебывало много тухлых мужчин с тухлыми глазами. Их никогда нельзя было ни в чем переубедить. А вот она была женщиной. Прекрасной женщиной. В этом было все. В этом, думаю, была и ее гибель.
Уже в начале моей длинной речи о любви она вся повернулась ко мне… Она слушала. И не просто слушала.От напряжения я сразу охрип, и она подала мне воду.- Не волнуйтесь, - говорила она нежно.А я видел ее руки с рубцами от бритвы…
И когда я окончил, она долго молчала. Потом сказала:- Как нам всем должно быть сейчас стыдно…Я подумал, она скажет, «… что мы с вами не читали пьесу».Она сделала паузу и сказала куда лучше:- … Что мы с вами уже не умеем любить.
И далее была неумолима. Она вновь предоставила слово своему заместителю.
Замминистра рассказал, как важно для молодежи умение любить - особенно сейчас, когда такое количество абортов среди несовершеннолетних. Потому что любовь облагораживает молодежь, делает ее чище.
Затем она дала слово главному редактору «Советской культуры». Он тоже отметил, что умение любить облагораживает, и потому количество абортов среди несовершеннолетних после постановки Театра имени Ленинского комсомола сократится…
Я хорошо помнил слова маркиза де Кюстина: «Нигде в мире нет такого количества вельможных рабов, как в России». И знаменитую фразу Чернышевского помнил: «Все рабы - снизу доверху». Все это я читал, но впервые увидел, как это наглядно демонстрировали.
Мы шли по улице со счастливейшим директором театра. Он сказал: - Думаю, этак театров сто сейчас будут репетировать твою пьесу.Я радостно согласился.Но он ошибся. Их было 120. По пьесе сняли фильм «Еще раз про любовь». А потом моя Стюардесса перелетела через наши границы. Спектакль дружно ставили все «братские страны», и даже ФРГ.За границу, даже в «братские страны», меня не выпустили, но мне переслали фотографии спектаклей. И я радовался, видя: Она - в Польше, Она - в ФРГ, Она - в Венгрии, Она - в Болгарии, Чехословакии, Румынии…И вышла статья одного из самых модных тогда критиков Инны Вишневской в «Вечерней Москве». Текст звучал так: «Однажды Ермолова, Мартин Иден и драматург Эдвард Радзинский проснулись знаменитыми…»Но газета напечатала: «известными».С тех пор на десятилетия я остался «известным». Это и стало моим единственным титулом.
Все это время я ездил в Ленинград. Незадолго до этого пал Хрущев, и наступило столь частое на нашей любимой родине оледенение. Квалификация держиморд в России всегда на высоте. Искусство хлебороба, столяра может исчезнуть. Но не умение «держать и не пущать». Оно - вечно.В Ленинграде тотчас началось наступление на БДТ. В спектакле «Горе от ума» предложили снять эпиграф с пушкинскими словами: «Догадал же меня черт с душой и талантом родиться в России!» Товстоногов согласился, чтобы спасти спектакль. Потом потребовали заменить Юрского, ибо его Чацкий своими монологами отсылал нас к современному «горю от ума». И Товстоногов опять согласился. Он все сделал ради спасения спектакля, который после этого фактически умер!
В это же время великий Гога готовил один из самых блестящих своих спектаклей. Это была пьеса Леонида Зорина «Римская комедия», где каждое слово отсылало к родным цезарям и родной империи. После генеральной репетиции спектакля устроили обсуждение - здесь же, в зале. Обсуждали представители общественности. Как и положено тогда, это были люди, которые отлично понимали в искусстве - знатный карусельщик с завода и прочие знатоки плюс послушные критики и чиновники, руководившие искусством. И все они уничтожали великолепный спектакль и учили первого режиссера Европы, как и что ему надо ставить. Короче, Товстоногову было предложено снять спектакль. И вот здесь у него было два пути. Первый - безумный: сыграть Георгия Товстоногова, кумира тогдашнего театрального мира, и отказаться. И второй - наш, обычный, то есть разумный: подумать о будущем своего театра, о том, что впереди еще много чего, и сыграть другого Товстоногова - лауреата Ленинской и Государственной премий. То есть остаться сидеть на коленях у власти и снять спектакль.И он снял.
Но произошла беда. Трансляция из зала, где шло позорное побоище, была не выключена. В актерских уборных услышали обсуждение спектакля: как неуважительно разговаривали с великим режиссером, и как он уступил. Мне кажется, именно с этого обсуждения - с этой капитуляции - что‑то изменилось в жизни великого театра. И хотя у Товстоногова еще будут прекрасные спектакли, но… Но почему‑то из театра начали уходить замечательные актеры - Смоктуновский, Доронина, Юрский. И вообще, что‑то разладилось...
Фурцева
Был такой очаровательный анекдот.Чем отличается интеллигентный человек от неинтеллигентного человека? Неинтеллигентный человек знает, что дважды два четыре, интеллигентный тоже знает, что дважды два четыре, но… нервничает.
Мой герой тоже интеллигентно нервничает, мучается. Но почему‑то в результате его нервных мучений ломают себе шею другие, а он остается страдать, но в весьма комфортабельных условиях.И вот эту пьесу я дал Эфросу. Но он прочел ее совершенно иначе. Он придумал поставить совсем другую пьесу - об искре Божьей, которая не дает погибнуть художнику, о том, что «ты сам свой высший суд…». И как через все падения Художник идет к гармонии.Эфрос обнажил все пространство сцены. Это было закулисье - неосвещенный гигантский съемочный павильон, где во тьме тонули предметы и люди. В спектакле играл некий джаз - часть фиглярствующей киношной массовки. И в конце спектакля, как в «Мастере и Маргарите», где все фигляры превращаются в демонов, паясничающий джазист выходил на авансцену и начинал играть. И все преображалось. Это был тот вечный, спасительный зов божественной гармонии, который не дает погибнуть Художнику.
Пьесу бесконечно сдавали начальству. И потому, когда ее разрешили, о спектакле знала «вся Москва». И эта «вся Москва» рвалась на премьеру. С тех пор у меня не раз выходили спектакли, на которые очень трудно было попасть. Но такого не было никогда. Вокруг театра встали дружинники. Через служебный вход рвалась огромная толпа «театральной общественности». Толпа напирала, дружинники яростно отбивались. И мне подбили глаз, когда я пытался пройти через злополучный служебный вход - смотреть свою премьеру. Я сумел прорваться в театр только через главный подъезд. В вестибюле на вынесенной туда кушетке приходил в себя наш знаменитый писатель К.: прорывавшаяся в театр толпа ударила его об угол входной двери.
Истина статистиков. В этой пьесе я часто цитировал подлинные слова Сенеки о тогдашней римской жизни. Но как удивительно знакомы эти слова! Это все те же нынешние возмущенные причитания о жизни в большом городе, о дурной экологии.
«Посмотрите на Тибр. Там же плавает невесть что… А Рим? Там же дышать нельзя. Все пропитано дымом кухонь… А шум!! Сколько рук здесь стучит по меди, сколько глоток орет во все тяжкие». И так далее!
А суровые обличения нравов модных римских курортов?! «Ночью меня будят крики с озера - там до утра раздаются визг женщин и похабные крики мужчин. Да, наши замужние Пенелопы недолго носят на курорте в Байях свои пояса верности».
И этот его восторг по поводу технических достижений века! Он пишет о том, как «ужасно жили наши прадеды и деды». Они умирали от холода. «А теперь в домах наших по трубам течет теплая вода, и в доме зимой так же тепло, как летом на улице»… А изобретение стенографии! Оно кажется Сенеке чудом, таким же глобальным переворотом, как нам - Интернет. Он не устает восторгаться эпохальным достижением: ведь наконец‑то руки смогут поспевать за проворством языка! И теперь речи мудрых на Форуме останутся запечатленными навечно.
Далекий голос Сенеки, оставшийся в его письмах, твердит нам банальную мысль: люди всего лишь переодевались. Менялись времена, но не менялись пороки. И с течением времени холмик человеческой нравственности оставался прежним, жалким; росла лишь вавилонская башня новых технологий. И стрела христианства улетела безнадежно далеко от топчущегося на месте языческого человечества. И оттого все искания светлого будущего, все мудрствования оборачивались колючей проволокой лагерей. И все революции кончались фразой, произнесенной тысячи лет назад в Древнем Египте: «Колесо повернулось - те, кто были внизу, оказались наверху». Всего лишь. Неизменной осталась только истина статистиков - «из каждых ста человек умирает ровно сто».Слова, которые любил повторять Бернард Шоу.
Но я не хотел, чтобы все эти извечные размышления стали главным в спектакле. Я не хотел, чтобы это была история о Нероне и Сенеке. Это должен был быть ТЕАТР времен Нерона и Сенеки. Ибо помешанный на лицедействе Нерон превращает в театральный фарс всю римскую жизнь. Проститутка объявлена символом целомудрия, мальчик объявлен девочкой, чтобы Нерон смог на нем… то есть на «ней»… жениться. Римский аристократ‑сенатор объявлен породистым жеребцом. И за все это покорно голосует символ народовластия - римский сенат. А внизу, в подземелье, пируют гладиаторы, которые завтра погибнут на арене. Но сегодня, в продолжение театра, они объявлены на одну ночь царями, и там, в подземелье, идет непре‑кращающаяся оргия. У этого театра есть режиссер - Нерон.
И в этом театре смерти он и решает поставить пьесу о жизни. О жизни двоих - его и Сенеки. Готовый играть себя, он заставляет и моралиста Сенеку играть самого себя.Вот об этом и была эта пьеса.
К сожалению, я не мог отдать Эфросу ни «Сократа», ни «Нерона». Все эти годы Эфрос мучительно выживал.Доходило до анекдотов. Он поставил «Ромео и Джульетту». Спектакль был признан «излишне пессимистическим». На заверения самого Шекспира: «Нет повести печальнее на свете…», - ответ был обычный: «Только не надо демагогии!»Социалистическое искусство хотело быть радостным.
Эфрос поставил замечательные «Три сестры». После чего с трибуны партийного съезда актриса МХАТ, народная артистка С., как бы от имени театра Чехова, обличила вредный спектакль.Я не собирался осложнять ему жизнь. Я отдал обе пьесы Гончарову - в Театр Маяковского.
И Нерона, как и Сократа, играл Джигарханян. Армен был великолепным Сократом. Все‑таки мудрость - дитя Востока. Что же касается Нерона… Гончаров правильно угадал. Конечно же, Джигарханян рожден играть диктаторов. Но Джигарханян - восточный диктатор. Восточный диктатор - повелитель медлительный, величественный и кровавый. В нем - тайна, сдержанность барса перед прыжком. И когда он играл Нерона, вспоминались слова о Сталине: «Горе тому, кто станет жертвой столь медленных челюстей».Я понимал мысль Гончарова - он отсылал зрителя к Сталину. Но мне она казалось сомнительной. Ибо Нерон - это западный диктатор. Мистик, декадент, неистовый неврастеник… Это Гитлер, не Сталин.Я уверен, что Джигарханяну надо было играть Сенеку. Это была бы его великая роль. И тогда история двух философов, так по‑разному живших и все‑таки одинаково погибших от насилия, - стала бы куда яснее.
Мысль всегда наказуема - толпой или диктатором.
...В эти дни в журнале «Новый мир» была впервые напечатана «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой. И телефоны в Москве были буквально раскалены. Интеллигентные люди, которые тогда имели привычку обязательно читать «Новый мир», звонили друг другу…Помню, как я читал повесть - пугающее извержение любви, казавшееся столь странным в 70‑х - в пуританское, торжественно‑глухое время. И все вспоминал, как в чьих‑то мемуарах прочел забавное: Цветаева (тогда еще для всех - Марина, ей было шестнадцать лет) лежала в Коктебеле на июльском раскаленном пляже. В те допотопные времена на коктебельском пляже часто находили камни‑сердолики с тайным розовато‑голубым огнем… И Марина кокетливо сказала коктебельскому гуру - поэту Волошину:- Я полюблю того, кто принесет мне самый прекрасный камень.
- О нет, все будет иначе, девочка, - печально ответил Волошин. - Ты сначала его полюбишь, потом он принесет тебе булыжник, вложит его тебе в руку, и ты скажешь: «Какой прекрасный камень!»Это стало странным эпиграфом к жизни Марины. Ее любовь пугала. Она заблудилась в нашем опасном, кровавом, но пресном столетии. В «Повести о Сонечке» есть очаровательная фраза: «Как хорошо было жить в XVIII веке, когда женщины думали не об идеях, а о поцелуях. Когда они умели плакать от страсти».И далее - восхитительное описание плача женщины, плача - священного обряда: глаза‑виноградины блестят слезами, они излучают такой жар, что слезы эти не успевают вылиться из глаз. Сила страсти столь пламенна, что слезы иссыхают уже в глазах‑виноградинах…И, исчерпав все возможности описать этот плач, Марина заключает: «Она плакала по‑моцартовски».Божественность Плача Женщины… Божественность Женщины… «Повесть о Сонечке» - мечта о Галантном веке:
Плащ Казановы, плащ Лозэна,Антуанетты домино…
Но телефонные звонки, которыми обменивались в те дни, были связаны, увы, не с великолепием повести. В повести была заключена сенсация. Точнее сказать - скандал. Дело в том, что персонажи, описанные Мариной, существовали в действительности.
И в то время один из них еще жил.Сюжет повести: любовь героини к некоему Юрочке, актеру и режиссеру. Любовь безумная - любовь из стихов Марины.
Героиней повести была Сонечка Голлидэй, маленькая актриска из вахтанговской студии. Она давно умерла, канула в Лету, но осталась навсегда в Маринином повествовании - неземная принцесса, описанная со страстью - почти подозрительной страстью.
Что же касается Юрочки - предмета Сонечкиной любви, - тут цветаевский сарказм и ярость. И тоже - подозрительные.Красавец Юрочка… Марина пишет об «ангельском подобии», о его росте - «нечеловеческом», о бесконечном торсе, увенчанном божественной античной головой… О фантастическом хороводе женщин вокруг их бога - Юрочки… Как все они (вместе с Сонечкой) стремятся проникнуть в его сердце… Тщетно!- Юрочка у нас никого не любит, - говорит его старая няня. - И отродясь никого не любил, кроме сестры Верочки, да меня, няньки…(- И себя в зеркале, - зло добавляет Марина.) - Прохладный он у нас, - ласково говорит нянечка.
Умерла Марина, умерла Сонечка. Но этот «прохладный Юрочка» продолжал жить! Более того, его имя было известно всей Москве и всей стране.Сколько театральных легенд было вокруг этого имени! Во всех книгах по истории театра вы прочтете, как блистательно он играл графа Альмавиву в «Женитьбе Фигаро». А какой он был Калаф в легендарной «Турандот»! Как неправдоподобно хорош!Но все это прошло. Давным‑давно прошло… А сейчас Юрочка был величественным патриархом, главным режиссером Театра имени Моссовета Юрием Александровичем Завадским, к которому я в тот поздний вечер шел - поговорить о судьбе пьесы «Турбаза».
Шел я к нему с понятным писательским садизмом - посмотреть, как чувствует себя старый баловень судьбы, которому дала пощечину из‑за гроба истлевшая женская рука. Я пришел в тот поздний час - около двенадцати ночи, - когда все нормальные люди спят, но люди этого круга только начинают жить. Как я уже писал - любимый час нашей тогдашней интеллигенции.
Он сам открыл мне дверь - очередная нянечка давно спала. Как он был хорош в проеме двери - все то же «ангельское подобие»! И хотя он был уже совсем стариком, у него была абсолютно молодая, даже какая‑то детская кожа. И величественная, совершенно голая голова римского сенатора…
Он провел меня в комнату. Мы сели, и я сразу увидел на столе «Новый мир». Он оценил мой взгляд, после чего я заговорил о пьесе. Он невероятно легко и, как мне показалось, с радостью сказал: «Что ж, я согласен на Толю, мы все его очень любим». Я хотел узнать его мысли о распределении ролей, но уже через три минуты понял: ему скучно. Его занимало совсем другое - журнальчик на столе. … И теперь мы оба не отрывали взгляд от журнала.
И он вдруг спросил: - Вы давно читали «Евгения Онегина»?
Я гордо ответил, что знаю «Онегина» наизусть, отец заставлял меня каждый день учить 14 строк из поэмы.- Ах, - воскликнул он, - какая удача! Вы знаете его наизусть - и я тоже! Мне на днях предложили прочесть его на радио… Хотите, поиграем? Возьмем нечто малоизвестное из «Евгения Онегина»… ну, скажем, путешествие Онегина в Одессу. Вы и его знаете наизусть? Великолепно! Тогда давайте читать на два голоса. Я начну, а вы будете продолжать. А можно и наоборот - вы начинайте.
Я начал:Одессу звучными стихами \ Наш друг Туманский описал,\Но он пристрастными глазами \В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем - и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил…
- Стоп! - сказал он и продолжил:
Все хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой‑где недавний труд заставил
Младые ветви в знойный день
Давать насильственную тень…
Потом пришла его очередь начинать. И он начал:
… А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам…
Он остановился, а я продолжал:
… А муж - в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет и - снова захрапит…
В этом месте (я точно помню) он усмехнулся и спросил: - Вы любите старые письма? Я замер.Он открыл ящик стола и выбросил на стол несколько писем. Потом, не глядя, перемешал рукой, как карты, взял одно и стал читать.С первых строчек я понял все. Только одна женщина в мире была способна на это словоизвержение любви. Точнее - словоизвержение ревности.Это было ее письмо - Марины! Он читал, а я слышал (в каждой строчке слышал!) ее стихи…Это была «Попытка ревности». Они обращены к другому человеку, но там то же отчаяние… Те же проклятия…
Те же слова:
Как живется вам с чужою,
Здешнею? Ребром - люба?
Стыд Зевесовой вожжою
Не охлестывает лба?..
… Как живется вам с товаром
Рыночным? Оброк - крутой?
После мраморов Каррары
Как живется вам с трухой
Гипсовой?..
Ну, за голову: счастливы?
Нет? В провале без глубин -
Как живется, милый? Тяжче ли?
Так же ли, как мне с другим?
Как он читал это письмо! Это была сцена: Дон Жуан читает письмо Донны Анны. И какая у него была печаль… но не печаль от прошедшего, не печаль воспоминаний, нет, совсем иная - печаль невозможности. Он опять видел ее, видел ее волосы 19‑го года, видел ее рот, видел ее всю, и знал - этого никогда не будет!.. Та юная плоть, изнемогавшая от страсти к нему, та Великая Любовь, да и он сам - все исчезло во времени! Что осталось? Тишина? «Грусть без объяснения и предела»?
Да нет! Остался журнальчик на столе. Беспощадная рука Командора, смертельно схватившая за горло Дон Жуана.Опасен час после полуночи, потому что мысли без помощи слов бродят из головы в голову. И мне показалось, что эта моя злая мысль заставила его вздрогнуть.
А потом мы снова читали стихи Пушкина, и он вдруг остановился и сказал: - Я очень хотел поставить «Горе от ума», но Чацкий слишком уж глуп. Только очень глупый мужчина может обличать перед любимой женщиной удачливого соперника. Это лучший способ окончательно бросить ее в его объятия. Кстати, это отлично понимали все истинные Дон Жуаны. Когда Дон Жуан решает расстаться с женщиной - знаете, что он делает? Он окружает ее любовью, топит ее в любви, надоедает ей любовью. Он делает это до тех пор, пока не утомит ее окончательно, пока глаза ее не начнут искать другого. И тут он начинает этого другого обличать. Это самый верный способ направить женщину прочь от себя… Женская вечная тяга к запретному плоду, тяга поступать наперекор… Смешная ловушка… - Он остановился и добавил: - Но когда она уже с другим - извольте доиграть роль до конца! Возмущайтесь, ревнуйте, укоряйте! Но помните: ночными звонками, скандалами вы не сможете ее обидеть - только благородным равнодушием! Равнодушия при расставании она вам не простит! Никогда!
Он бросил письма в ящик стола и закрыл его. И сказал:- За равнодушие мстят! Засмеялся и встал, показывая, что встреча закончена.Он проводил меня до дверей. Когда я вышел на лестничную клетку, вдруг спросил меня: - Вам не приходило в голову, как Дон Жуан протягивает руку Командору?И показал.Он был великим актером. Я навсегда запомнил бесконечную фигуру в проеме двери, свет тусклой лампочки из коридора… Как он тянул в пустоту руку, и как менялось его лицо! Сначала это было любопытство, потом вызов, а потом страх, слепящий ужас смерти… Опаленное лицо с мертвыми глазами.И он захлопнул дверь.Я шел по улице. Горели фонари, падал тихий новогодний снег, и я банально шептал те самые строки:
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?