Зиберова Анна Кузьминична. Из записок сотрудницы Смерша 1
..родилась 14 октября 1921 года, а после окончания филфака Московского педагогического института пришла в органы государственной безопасности. 20 ноября 1942 года она стала работать в 10-м отделе Управления Особых отделов НКВД СССР. С тех пор вся сорокалетняя военная и гражданская служба капитана в отставке Зиберовой была связана с военной контрразведкой.
"...я восстановилась в Московском педагогическом институте. Перед госэкзаменами происходило распределение на работу. В то время Анатолий значился на Калининском фронте, поэтому 14 августа 1942 года меня распределили в Калининский областной отдел народного образования преподавателем русского языка и литературы средней школы. А когда я сдавала госэкзамены, Анатолий был уже на подмосковном аэродроме Мячиково.
Уезжать в город Калинин, расставаться с Анатолием я, конечно, не хотела, и мы стали ходить в Наркомат высшего образования, чтобы меня оставили в Москве. Дошли до начальника отдела кадров, женщины, которая грубо и резко отказала нам, ссылаясь на то, что ее муж служит в Военно-морском флоте, и она, мол, не бежит к нему, работает в Москве, а муж находится в море. Анатолий ответил ей, что сделает все возможное, чтобы меня оставили в Москве, или, в крайнем случае, возьмет меня в свою воинскую часть. Его друг Николай Мартынов посоветовал мне сходить в райком комсомола, чтобы меня призвали в Красную армию, а оттуда направят в Управление особых отделов НКВД СССР.
Когда я пришла из райкома в райвоенкомат, там уже был на меня запрос из НКВД. Я собрала три рекомендации: от полковника Мартынова, райкома ВЛКСМ и директора 464-й школы Землемеровой. Быстро прошла спецпроверку, до меня туда же в 1941 году оформляли моего брата Алексея, только не успели подписать приказ. Порекомендовали ему не ходить в военкомат дня два-три, но так как мы все были очень законопослушные, то на второй день войны он пошел в военкомат, как ему и было предписано в военном билете. В сентябре 1941-го Алексей Кузьмич пропал без вести под Ленинградом…
Я прошла уже и медицинскую проверку, но Наркомат высшего образования никак меня не отпускал. Однако руководство отдела, куда меня рекомендовали, было во мне заинтересовано, поэтому они добились того, что меня принял начальник Управления особых отделов генерал Виктор Семенович Абакумов. Мне заказали пропуск в дом номер два на площади Дзержинского. Вошла я в кабинет, где было много офицеров и генералов, и растерялась. В таком большом кабинете я никогда раньше и не была. Оказалось, что это приемная. Многие встали со своих стульев, усадили меня и, видя мое смущение, стали успокаивать, говорить, что Абакумов очень хороший человек, никогда никого не обидит. Увидев своих будущих руководителей, я успокоилась. Раздался звонок, и офицер, сидящий в приемной, встал, открыл дверь «шкафа» и прошел внутрь. То, что я приняла за шкаф, оказалось дверью в кабинет Абакумова.
Затем туда вызывали по очереди Осетрова, Алексея Васильевича Миусова, Ивана Федоровича Зернова, а потом и меня. Кабинет большой, светлый, посредине длинный стол, перед которым за небольшим столиком сидел Абакумов, а мои будущие начальники расположились за большим столом. Очень доброжелательно, с улыбкой смотрит он на меня и предлагает сесть. Я села напротив него в глубокое кресло, не рассчитала и провалилась в нем. Получилось, что ноги поднялись вверх. Еле-еле выбралась и подумала, как же я опозорилась, но Виктор Семенович даже виду не подал и, улыбаясь, стал со мной разговаривать. Перед ним лежало мое личное дело. Листая его, задавал вопросы. Прежде всего спросил, люблю ли я мужа, есть ли у нас дети. Поинтересовался, как я училась, чем увлекаюсь и так далее. На все вопросы я ответила полно и четко, и мне показалось, что мои ответы ему нравятся. Абакумов поблагодарил меня и сказал, что я свободна.
На следующий день приказ был подписан, и я пошла в пединститут. Секретарь института, увидев меня, закричала: «Аня, тебя приняли на работу в Управление военной контрразведки!» Я ей показываю, чтобы она замолчала, а она всем рассказывает, как мы с мужем добивались оставить меня в Москве. Но меня-то предупредили, чтобы я никому не рассказывала о своей работе, так как буду служить в негласном аппарате, работать по документам прикрытия.
"В отделе было два отделения: «наружка» и «установка». Я была зачислена в «установку», где и проработала до середины декабря 1952 года. В нашем отделении женщин было две-три, а остальные - мужчины, старше меня лет на десять-пятнадцать, главным образом малограмотные, пришедшие в органы по путевке райкома комсомола с фабрик и заводов. Но коллектив был очень дружный, что еще больше привлекало к работе.Кроме этих двух отделений имелась группа обыска и ареста. В ней было двое мужчин: Антропов и Булеха, высокие, плотные, здоровые.
Были у нас еще большой гардероб и фотомастерская, в которой работали ребята, которых мы называли чудо-мастерами. Там работала только одна девушка, Аня Савельева, проживавшая в Покровском-Стрешневе, с ней мы были в дружеских отношениях. Гардероб в отделе был очень богатый, но я, наверное, воспользовалась им лишь однажды, когда мне в ходе задания понадобилась телогрейка. Когда оперсоставу наружного наблюдения необходимо идти в ресторан (а это случалось часто), они бежали в гардеробную и выходили оттуда такими красивыми, шикарно одетыми, что можно было любоваться. Никто бы и не подумал, что они работают в органах. В эти вечера выезжали в ресторан и начальники групп для поддержки и помощи сотрудникам. Деньги на ресторан выдавались минимальные, хватало на бутерброд и бутылку воды, но и об этом писалось объяснение в бухгалтерию. Иногда «наружке», когда все они были задействованы, помогали и мы, «установщики».
"Никто из нас в дома цыган также не ходил. Однако мне пришлось там побывать во время Великой Отечественной войны, когда я работала в Смерше. В ресторане «Балчуг» выступал цыганский хор Соколова, и в этой гостинице останавливались офицеры и генералы Красной армии, приезжавшие с фронта. Они посещали ресторан, а на ночь приглашали к себе в номер молодых цыганочек из этого хора. «Наружка» после ночи, шагая за ними, узнавала их адреса, а мне, «установщице», нужно было выяснить их фамилии, семьи. Почти все цыганки носили имя Маша. Приходя во двор цыганского дома, я видела детей, которые отплясывали чечетку, пыль летела из-под ног. Цыгане были очень дружны друг с другом, никогда своих не выдавали и ничего не рассказывали.
...зарплату выдавали один раз в месяц, двадцатого числа, и этот день называется до сего времени днем ЧК. Мне выдали зарплату за десять оставшихся дней месяца. И я узнала, что моя зарплата - 900 рублей. Когда пришла домой и сказала об этом маме, та ахнула. А когда мама сказала отцу, он загоревал: «Мать, Аня пошла по плохой дорожке!» Так он подумал потому, что его зарплата в то время составляла 300 рублей, хотя работал он с утра до вечера, весь день был на улице, сам даже баллоны с газом носил.
Выдали удостоверение сотрудника НКВД, которое в работе почти не применялось, держали его в сейфе. В целях конспирации нам давали документы, зашифровывающие нас и нашу ведомственную принадлежность. Главным из документов прикрытия являлось удостоверение уголовного розыска, которое выдали всем сотрудникам «установки» и наружной разведки. Другие документы у всех были разные. У меня имелись удостоверения Наркомата среднего образования и работника почты и связи, а иногда срочно выписывали то, что непосредственно требовалось для выполнения конкретного задания.
Сотрудники отдела были молодые, пришли в органы по путевкам из райкомов комсомола, с заводов, фронта. Чтобы узнать, с чего начинать нашу работу, ко мне прикрепили на полмесяца Веру Канзинбаеву, которая работала в «установке». Походила она со мной всего дней пять, показала, как работать с домовой книгой, ориентироваться с бухгалтерскими карточками, подбирать источники для сбора сведений на объектах. Я быстро все усвоила, у меня принял экзамены Толя Железников, ее муж, и с того времени по заданиям уже ходила одна, ориентируясь на месте, как и что делать. В отделе говорили, что я была очень дотошная, вытрясала от источников все, что им было известно, до самых мелочей.
Узнавая о связях объекта, устанавливала их адреса, ездила туда, поэтому мои установки были полные, четкие, я отвечала на все поставленные вопросы оперативного работника, который давал эти задания. И многие оперуполномоченные Управления особых отделов на своих заданиях писали: «Просим исполнить «Хаценко». В отделении «установки» только я одна была с высшим образованием, а потом, 29 апреля 1943 года, начальником отдела был назначен Леонид Максимович Збраилов, у которого тоже имелось высшее образование. Наш отдел был многочисленный - за счет наружного наблюдения. Многие даже и не знали друг друга по фамилии, только в лицо. Когда на отчетно-выборном собрании объявляли состав и говорили, что с высшим образованием - два человека, то раздавались вопросы: «Кто? Пусть поднимутся». Мне приходилось подниматься, поэтому меня все знали.
Режим труда у нас сложился очень суровый, выходных и праздников не было, дисциплина очень строгая. Полковник Збраилов предупредил всех: если заболеешь, то хоть на корточках, но доберись до телефона и сообщи дежурному, что с тобой случилось, где ты находишься, нужна ли какая помощь. Но мы в то время были молодые, весь день и в любую погоду на улице, поэтому почти никто из нас не болел. Во время работы днем звонили дежурному, сообщали, где мы находимся, и если в эти районы поступала «установка», то передавали ее нам, тогда менялся план работы, мы не успевали даже пообедать. Работали напряженно с утра до вечера, не жалея себя. Утром получали задания и расходились по всей Москве. Обеденный перерыв с 17:00 до 20:00. К восьми вечера возвращались на «конспиративку», отчитывались, что сделали задень. Работали до часа ночи. Правда, Збраилов дал указание начальнику отделения отпускать меня домой, как только я все напишу, поэтому я уходила в одиннадцать - двенадцать часов вечера, а остальные засиживались до ночи. Начальники же оставались до пяти утра, пока работал И.В. Сталин.
Отдел располагался на конспиративной квартире, а начальник, его заместитель и два секретаря работали в доме два на площади Дзержинского. Сотрудники наружной разведки работали в две смены: утром и вечером. Когда смены менялись, было очень шумно. В «наружке» всегда работали парами, парень и девушка, поэтому почти все переженились, но ни ссор, ни конфликтов не наблюдалось.
Сотрудники «установки» несколько раз меняли свои конспиративные квартиры: улица 25-го Октября, в здании Наркомата Военно-морского флота на Арбате, в районе проезда летчика Серова - это около Мясницкой улицы, Копьевский переулок - позади Большого театра. На всех этих квартирах работала и Евгения Петровна Петрова, моя сослуживица, она пришла к нам в отдел в конце 1945 года, когда вернулась с фронта и родила сына. В большом зале на конспиративной квартире на улице 25-го Октября проходили партийные и комсомольские собрания, проводили совещания, политзанятия и показывали немецкие кинофильмы без перевода, но мы все понимали. Эти фильмы смотрели те, кто освобождался от работы или мог быть вызван на работу «наружкой» и поэтому находился в отделе. Чаще всего просили показать фильм «Купальщица», как мы его назвали. Суть этой картины: очень красивая блондинка моется в большой бочке, а потом выскакивает оттуда совершенно голая. Кто-то сказал, что это жена Гитлера Ева Браун, но потом мы узнали, что это звезда Третьего рейха Марика Рекк. Иногда этот кинофильм крутили всю ночь, стоял хохот, раздавались реплики. Ведь в советское время в кино не показывали обнаженных, а здесь в течение всего фильма мы видели обнаженную блондинку во всех позах.
Зарплата у наших офицеров, я считаю, была хорошая. Выдавали продовольственные и промтоварные карточки, которые мы отоваривали на Большой Лубянке и Кузнецком мосту. Там были длинные очереди, и однажды Валерик потерялся в магазине на Большой Лубянке, так что дежурный по магазину объявил по местному радио, что Валерий Харитонов должен подойти к кассе, где его ждет бабушка…
Спецслужбы Германии усилили заброску на нашу территорию агентов и диверсантов, более тщательно подготовленных. Кадры брали из изменников, предателей, карателей, уголовных элементов. Возрастало количество заброски агентуры через линию фронта на самолетах. При отступлении немецких войск противник оставлял агентов со специальными заданиями, некоторых сбрасывали на парашютах.
Так, на Гончарной улице, на Таганке, в своей квартире остановился некий полковник, приехавший с фронта (его семья находилась в эвакуации). Мы знали, что он был завербован немцами и вот-вот должен вернуться обратно через линию фронта. Наша оперативная группа выехала к нему Я пошла в квартиру узнать, дома ли он. Квартира на верхнем этаже, но электричества нет, лифт и звонок не работают. Стучу в дверь, никто не открывает. Повернулась спиной к двери и стала бить по ней ногами, чтобы меня услышали. Неожиданно открывается дверь, и я буквально падаю в коридор. Чувствую, что меня кто-то схватил за шкирку и бросил в маленькую комнатку, закрыв снаружи дверь на защелку. Я поняла, что нахожусь в туалете. Слышу, кто-то бегает по квартире. Раздается сильный стук в дверь, кто-то бежит к черному ходу, но там уже ждут наши ребята. Вошли в квартиру, один схватил этого полковника, другой побежал к парадной двери, куда еще стучали. Влетает Збраилов, его первый вопрос к задержанному:
- Где наша девушка? - Если бы знал, что ваша - убил бы! - закричал неприятный плюгавенький полковник. Дальнейшую судьбу задержанных мы не знали. Слышали, что некоторых перевербовывали и отправляли обратно за линию фронта, некоторых привлекали к радиоиграм.
Летом 1943 года запеленговали рацию в доме на Рождественке. Мне было приказано установить, в какой квартире эта рация и кто на ней работает. Тщательно проверила весь дом, выяснила, что в одной из квартир остановился офицер, приехавший в командировку с фронта. Поселился у своей сестры, которая работала на заводе и часто отсутствовала по нескольку дней. Соседи же уехали в эвакуацию, и этот офицер фактически жил в квартире один. Установили за ним слежку, проверили документы. Все в порядке. И вдруг он передает по рации, что в такой-то день и час он выходит из дома и тогда-то будет переходить линию фронта. Наш отдел приготовился. Я должна была находиться в подъезде и, увидев, что офицер вышел из квартиры, махнуть белым платком в окошко повыше того этажа (стекло из форточки наши ребята заранее выставили). Прибыла я рано, вошла в подъезд и вдруг вижу, что этот офицер уже спускается вниз. Увидев меня, остановился, пропустил, и боковым зрением я замечаю, что он смотрит мне вслед. Прохожу один этаж, второй, третий - он все стоит!
Дошла до последнего этажа, стучу в квартиру, захожу и прошу стакан воды. Когда старушка пошла за водой, быстренько выскакиваю обратно и, сняв туфли, спускаюсь к окну. Выдавливаю стекло из форточки, порезав при этом руку (я ведь была на другом этаже), и машу окровавленным платочком. Когда увидела, что со всех сторон к подъезду пошли пары наших сотрудников, то села на ступеньку лестницы и… заплакала. После мне рассказали, что к объекту подошли Антропов и Булеха, наша группа обыска и ареста, заломили руки за спину и втолкнули в подъехавшую машину. Сделано все было молниеносно, так что прохожие не успели даже сообразить, что произошло. Абакумов и Збраилов стояли на углу у Архитектурного института, Абакумов направился вслед за машиной - на Лубянку, а Збраилов подошел к нам, похвалил за четкую работу. Старший группы «наружки» поинтересовался у Збраилова, кто стоял с ним рядом. Когда услышал, что Абакумов, растерялся, что не узнал его, и сказал, что тот все время интересовался, как идут дела, а он послал его на три буквы. «Что теперь мне будет?» - загоревал он. Збраилов засмеялся и ответил, что ничего не будет, так как Абакумов и сам нервничал. Абакумов и Збраилов часто присутствовали при задержании особо опасных преступников.
В 1943 году стал создаваться «ядерный проект» - институт, который тогда именовался «лабораторией № 2 Академии наук СССР» и находился на территории Щукинского военного городка. Ныне это институт имени Курчатова. Вскоре там был установлен атомный реактор. Многие из жителей городка стали устраиваться туда на работу, и я каждый день здесь бывала, делала «установки» на желающих работать на этом объекте. Одна из женщин, к которой я пришла побеседовать (она работала горничной в гостинице на территории военного городка), заподозрила меня в шпионаже. Стала расспрашивать, как меня найти, если она еще что-то о ком-то вспомнит. Я ей рассказала и обещала прийти на следующий день. После моего ухода она побежала в уголовный розыск отделения милиции, поведала о нашем разговоре, и там сказали, чтобы она сразу же сообщила о моем появлении. А я, возвратившись в отдел и рассказав о беседе с этой женщиной, решила вновь к ней зайти, чтобы закрепить наше знакомство, так как получила от нее интересную информацию про многих ее соседей по дому.
Однажды заместитель начальника отделения Зернов дал мне задание: срочно установить образ жизни и связи одного человека, но предупредил, чтобы я не заходила к нему в квартиру. Я обошла несколько квартир, всех расспрашивала, но никто ничего о той семье не мог сказать. Тогда я все же решила войти в квартиру. У соседей все досконально узнала. Возвращаюсь радостная на «кон-спиративку», а меня встречает бледный Зернов и спрашивает: «Зачем заходила в квартиру?» Оказывается, там стояла «техника», и весь мой разговор услышали и Збраилов, и оперативный работник, который вел дело. Доложили Абакумову, он прослушал запись и сказал, что я очень хорошо провела беседу, грамотно, никак не задела объект, а все, что требовалось, выяснила. С того момента самые сложные задания давали мне.
В отделении лучшими «установщиками» считались Николай Гаврилович Жегулов и я. Сказать, что я была очень храброй, нельзя. Тихая, стеснительная, очень спокойная, всегда улыбающаяся, может быть поэтому мне легко давалось войти в доверие. Я всегда носила с собой какую-нибудь художественную книгу, и многие, к кому заходила, просили рассказать о ней или сами хотели посмотреть. Ведь тогда мы были самой читающей страной в мире.
Иногда мужчина-«установщик», даже Жегулов, ничего не мог установить. Представляете, он входит в квартиру (а до войны больше было коммуналок, на кухне много хозяек) и спрашивает ту, которая нужна ему для беседы. Ситуация: муж у женщины на фронте, а с ней неизвестный мужчина уединяется в комнате. Соседки это понимают по-своему, а женщина волнуется, как бы чего ее мужу не написали. В общем нужного разговора не получается! Мне в этом отношении было легче. Я узнавала об источнике, кто она, чем занимается, чем интересуется, где была в эвакуации. Когда появляюсь на кухне, то сразу называю, например, Мария Петровна. Та подходит, говорит, что не знает меня, а я говорю ей: «Как? Мы же с вами в эвакуации были», и тогда почти каждая меня признавала. Смешно, да? А в комнате, куда мы заходим, я показываю ей удостоверение МУРа, и она серьезно говорит, что ошиблась, думала, что я действительно была с ней в эвакуации. И начинается наш доверительный разговор, иногда даже долгий.
Однажды офицер с фронта прислал в НКВД письмо, где изложил, что он перед войной женился и поехал с женой в Орловскую область, чтобы познакомиться с ее родней. Там их застала война, он сразу же выехал в свою часть, а она задержалась. Сейчас он находится в Орловской области и в соседней деревне узнал, что его жена работала на немцев, выдала многих коммунистов и комсомольцев, а когда немцы покидали деревню, бежала с ними, но они ее бросили по дороге. В настоящее время она в России, где-то на Урале, а точный адрес может знать только одна ее подруга, с которой она окончила до войны институт иностранных языков. И указал адрес этой подруги. Некоторые мужчины из «установки» были на ее квартире, но никак не могли узнать необходимый адрес. Тогда послали меня. Я выяснила, что эта подруга очень любит читать, не пропускает ни одной новинки, и пошла к ней с только что вышедшей книгой графа А.А. Игнатьева «Пятьдесят лет в строю»[18]. Мы говорили о литературе, новинках, она просмо-треда мою книгу и вдруг говорит мне: «Записывайте адрес!» Я прикинулась: «Какой адрес? Чей? Мне он не нужен!» Но она продолжала: «Запишите на всякий случай, вдруг понадобится». Я записала с неудовольствием, «на всякий случай». Еще немного по-гворили и расстались. Я вышла от нее, с первого же таксофона позвонила в отдел, передала адрес, а когда вернулась вечером, то мне сказали, что жену офицера уже арестовали в Свердловске и сопровождают в Москву.
Когда освобождали территории от немцев, то многие соседи сообщали о таких предателях. Многие из них были замужем, мужья сражались на фронте, а в Москве оставались родственники, через которых мы и узнавали адреса этих женщин.
Один раз мне пришлось переодеться в телогрейку и вручать телеграмму «с фронта» сестре одной из таких женщин. Только я вошла в квартиру и сказала, что принесла телеграмму с фронта, у меня ее чуть было не вырвали, а я заявила, что такие телеграммы передаем только лично. Родственники сказали, что женщина проживает в другом городе. «Скажите адрес, мы ее туда перешлем». В ответ получила адрес, который сразу же сообщила в отдел. Делали мы это быстро и четко, но перед каждой подобной операцией договаривались с начальником почтового отделения, что идем к таким-то, и оформляли телеграмму на подлинном почтовом бланке, так что провалов не было.
Однажды я пришла по делу в промтоварный магазин. Долго говорила с директором, а когда он меня провожал, я залюбовалась на детские костюмчики, которые были развешаны по всем стенам. Мой взгляд заметил директор и спрашивает: - Вам что-то нужно? - Нет-нет, ничего! - отвечаю я, хотя у меня только Валерий родился, а ордера на одежду получить было трудно, большая очередь. Директор почувствовал все, о чем я подумала, и говорит: - Берите все, что хотите, без денег и без ордеров!
Когда я отказалась, он сказал: - Те, кто работает в МУРе, у нас ни от чего не отказываются.Но я сразу же ушла. И сколько таких случаев было!
Часто бывала в антикварном магазине на Арбате, где, как нам сказали, иностранцы скупали подлинники старинных картин и увозили из нашей страны. Мы в этот магазин ходили по очереди, проверяли наличие таких картин: они были нами отмечены.
Как-то я попала к одной графине, тоже на Арбате. До революции она с семьей жила в квартире из десяти комнат, а в 1917 году семья выехала за границу, но она влюбилась в чекиста и осталась в Москве. Чекист на ней не женился, в квартире ей оставили одну комнату (как тогда говорили, уплотнили), в которую перенесли ее вещи и мебель. Комната напоминала антикварный магазин, где еле-еле можно было протолкнуться. Мы долго беседовали: в этом доме она жила с рождения, со всеми жильцами была в хороших отношениях, многие приходили к ней посоветоваться, поэтому она знала о жильцах все. Когда я прощалась с ней, она очень хотела подарить мне что-нибудь на память. У нее стояли чудесные статуэтки, висели картины, гобелены. Я от всего отказалась, она даже расстроилась. «Вы работаете в уголовном розыске? Не может быть! С такими лучистыми светлыми глазами, добрым лицом и улыбкой - и в уголовном розыске… Нет!» Я была очень признательна ей за рассказ о доме и жильцах. Она не проявила ни злобы, ни отчаяния, хотя после Октябрьской революции ее «уплотняли», чекист бросил, она работала переводчицей и потихоньку продавала свои вещи, на что и жила. Учила французскому языку соседских детей, но денег с них не брала.
..мне поручили найти аккордеониста, который везде и всюду сопровождал Власова. Было известно, что он проживал в районе Таганки. Несколько дней с утра до вечера я обходила все улицы и переулки на Таганской площади, а разыскала его в конце Малой Коммунистической улицы, в маленьком одноэтажном доме, почти на Андроньевской площади. Установила, что в начале Великой Отечественной войны он был призван в Красную армию, был на фронте, потом считался пропавшим без вести. В конце 1945 года неожиданно вернулся домой и рассказывал, что был в плену у немцев, где ему выбили все зубы; когда Красная армия освободила его из плена, опять воевал в ее рядах, дошел до Берлина, вставил там золотые зубы, приобрел дорогой перламутровый аккордеон и затем был демобилизован по болезни. Из бесед я выяснила, что в игре на этом музыкальном инструменте ему не было равных, до войны он играл в домах культуры, домах отдыха, на танцплощадках, часто подрабатывал на свадьбах. Я придумала легенду: попросила его сыграть на свадьбе моей сестры. Договорились, что приду завтра с сестрой и деньгами, а вечером этого же дня он был арестован
В начале 1948 года я получила задание на генерала Крюкова (улица Воровского, номер дома не помню).Все выслушав, я приехала в отдел, через Центральное адресное бюро узнала адрес Руслановой - Лаврушинский переулок, куда вскоре и выехала группа обыска и ареста.
Как-то раз я случайно попала к Ольге Ковалевой, исполнительнице русских народных песен. До войны и в первые годы после нее она часто выступала по радио и была знаменита. Когда пришла беседовать, то узнала ее по голосу.
Или получила спецпроверку на Екатерину Васильевну Зеленую. Пришла в квартиру напротив ее по лестничной клетке, беседую, и вдруг входит Рина Зеленая - оказывается, это и есть Екатерина Зеленая![19] Познакомилась со мной, стала рассказывать анекдоты, и мы от души хохотали. Тогда люди были проще, свободнее, и я к ним заходила без страха. В «Чкаловском доме» (на улице Чкалова, теперь это Земляной вал) видела Маршака, его жену (секретаря), англичанку; семью сына Чапаева; Ольгу Эразмовну Чкалову с детьми; многих известных людей, все были простые в обращении, всегда очень благожелательно относились к нам, «сотрудникам МУРа».
Как-то в домоуправлении поселка «Сокол» - это кооперативные дома для писателей и артистов - я познакомилась с писателем Костылевым. Увидел у меня в руках второй том «Ивана Грозного», который он написал, и приглашал к себе, обещая подарить третий том, который уже получил из издательства. Но я уверила его, что этот том через несколько дней уже будет у меня. Почувствовала, что он обижен моим отказом, но нам запрещали что-либо брать.В «установке» я проработала двенадцать лет и два месяца. Здесь описала только те случаи, которые остались в памяти.
Каждый день выполняли по нескольку заданий, поэтому многое видела, знакомилась с разными людьми, в том числе известными. Несколько раз, например, бывала в Московском энергетическом институте имени Молотова, где беседовала с директором института, доктором технических наук Валерией Алексеевной Голубцовой (жена Маленкова)[21]. Она хорошо знала почти всех студентов, особенно старших курсов, и как же она их защищала в разговоре со мной!
Был во время войны случай, когда на конспиративную квартиру пришел Збраилов и объявил, что в районе Арбата есть некая «генеральша Матильда», о которой сообщили, что она шпионка и ее надо срочно разыскать. Ребята сказали, что это надо поручить везунчику, как меня они в шутку называли. Если бы они знали, сколько я трачу сил на розыски, езжу по городу с утра до вечера!
Сколько перелистала домовых книг, со сколькими лицами переговорила - никакой Матильды нет. Прихожу в последнее домоуправление на Арбате, просматриваю документы, тут входят несколько женщин, и одна из них обращается к другой, называя ее Матильдой. Меня даже пот прошиб! Когда они ушли, я спросила домоуправа, кто это такая. Получила ответ, что это жена генерала, находящегося на фронте, живет на Большой Пироговской улице, в общежитии Военной академии. Зовут ее Матреной, но этого имени она стыдится и представляется Матильдой. Она знала всех генеральш в Москве, бывала в их семьях - это был ее круг общения. Однажды Матильда пришла к подругам на Арбат и сказала, что с фронта приезжает маршал Жуков. Объяснять, как получила эту конфиденциальную информацию, она не стала, хотя на самом деле все было очень просто. Матильда захотела о чем-то поговорить с женой Георгия Константиновича, позвонила ей, но оказалось, что та ушла в парикмахерскую и очень надолго. Тогда она позвонила сестре Жукова, но и там ответили, что дама пошла в парикмахерскую. Вывод простой: маршал летит в Москву! Вот кто-то из бдительных гражданок и сообщил про «генеральшу-шпионку Матильду».
Все это я доложила, когда вернулась в отдел. Но этот успех мне даром не прошел: теперь при виде меня ребята пели: «Матильда, Матильда, Матильда моя!», кто-то даже в стенгазету юмористическую заметку написал, а один офицер наружного наблюдения, Булыжников, всегда называл меня Матильдой.
...однажды мне попала установка на Казанскую Любовь Петровну, проживающую в уже упоминавшемся «Чкаловском доме». Оказалось, это жена Вадима, они только что поженились, Любовь Петровна была дочерью директора 1-го часового завода, а родственников высокопоставленных сотрудников проверяли очень тщательно и характеризовали ее только положительно. Кстати, Вадим никогда не говорил о том, из какой семьи его жена.
В одном из переулков в центре города находилась гостиница, в которой часто останавливались офицеры, приезжавшие в Москву в командировку. Иван Дмитриевич Сидорин, уходя в отпуск, передал мне на связь старшего администратора ресторана этой гостиницы, агента-женщину «Кармен». Она была видная, эффектная, похожа на цыганку, вся в украшениях. Я встретилась с ней два - три раза, и вдруг она просит пригласить на явку полковника Збраилова. Мы пришли с ним вместе, и «Кармен» сказала Збраило-ву: «Мне очень нравится ваша сотрудница, но работать с ней я не могу, так как мне стыдно рассказывать ей о своих связях с мужчинами, и я не могу посоветоваться с ней, ложиться ли мне с ними в постель. Когда я ей рассказываю, она то бледнеет, то краснеет». Збраилов посмеялся и ответил, что тоже не может дать ей в этом отношении совета: пусть, мол, решает сама. Но пришлось ему самому продолжать с ней встречаться, пока не вернулся Сидорин. С другими агентами было проще, и я никогда не имела ни одного замечания. Всегда все шло тихо, спокойно.
Я рассказала о ярких примерах, с которыми пришлось столкнуться, а сколько их было! Записи делать запрещалось, а память подводит. Часто делала «установки» на лиц, подобранных для работы в военной контрразведке. Учитывалось все: коммуникабельность, порядочность, эрудиция, честность, физическая подготовка.
Одна из девушек «наружки» вышла замуж за рабочего фабрики «Гознак» и решила устроить его к нам. Уже в отделе кадров фабрики я услышала о своем объекте, что он уходит работать в Смерш, рассказывает всем о деятельности «наружки», и многие на фабрике просят, чтобы он и им помог туда устроиться. Конечно, его в органы не приняли, а жену уволили.
Работал у нас в отделе Вася Чернышев, невысокого роста офицер, хвастун, очень любвеобильный, в разговоре без мата не обходился, так что даже в нашей стенгазете была большая статья «Вася-матерщинник». Однажды к нему приехал из Рязани отец, который, вернувшись домой, всем и каждому рассказывал, что его сын работает в «Смерче». В результате Васю перевели работать в строительные части, и к нам он обратно уже не вернулся.
Сотрудников военной контрразведки кадры проверяли один-два раза в год: интересовались поведением, связями, и не только их, но и членов семей.
Поскольку мы числились в негласном аппарате, в 1942 и начале 1943 года у нас была отдельная поликлиника, свой клуб, нам запрещалось посещать кафе и рестораны, знакомиться с кем-либо на улице или в общественных местах. Мы приходили только на отчетно-выборные партийные собрания Смерша голосовать за Миусова, который несколько лет был секретарем парткома ГУКР, а затем 3-го Главного управления. Нас тогда пускали на балкон, мы были молодые, раскованные, горластые. Когда мы узнавали, что наш Миусов (он являлся замначальника отдела) избран, то покидали собрание.
...В столовой за одним столом со мной сидела семейная пара из Барнаула. Однажды прихожу, а жена сидит одна. После завтрака пошли с ней прогуляться по территории санатория, и она рассказала о себе. Оказывается, ее муж был вторым секретарем Алтайского краевого комитета ВКП(б), его направили на укрепление органов МГБ тоже в Барнауле. Он ознакомился там с аппаратом МГБ и приехал с женой в Москву, где получил путевки в этот санаторий, но им все не понравилось, и он направился в ЦК ВКП(б) вообще отказываться от перехода в органы. К обеду в «Кратово» вернулся ее муж, веселый, и сказал, что через друзей все уладил и опять вернется в крайком партии. А мне его жена откровенно сказала: они думали, что МГБ - это золотая жила, но увидели такую бедность, что пришли в ужас, даже в санатории нет ковров, а в номерах все старое, изношенное - не то что в санаториях ВКП(б). А мы-то думали, что нам хорошо, да и действительно было хорошо, мы не привыкли к роскоши! Вспоминаю, как мы, чекисты, жили. Только в 1930-е годы появились у нас телефоны, которые мы выставляли в окна, чтобы всем было слышно, когда они звонят.
В 1950-е годы люди, измученные войной, стремились к домашнему уюту: появились этажерки с популярными тогда семью мраморными слониками «на счастье» (они и сейчас есть у нас), фарфоровые фигурки, пластинки «на ребрах» (молодые люди приобретали в больницах рентгеновские снимки и записывали на них заграничные хиты, продавая их потом из-под полы). В 1960-е годы появилась радиола первого класса «Ригонда»: можно было слушать радио и грампластинки на трех скоростях. А я не могла ее купить, так как не хватало денег. В 1970-е годы появились в продаже мебельные стенки. Я стояла в очереди в магазине, чтобы получить открытку-извещение на такую покупку. У нас и сейчас в квартире стоят две такие стенки. За коврами люди годами стояли в очереди, и хорошо, если он доставался. Вот так и жило большинство чекистов. Так что мне и похвастаться нечем: я безвыездно жила в России, а после демобилизации оклады у нас, вольнонаемных, были маленькие. Но мы не жаловались, жили от зарплаты до зарплаты, не воровали, не ловчили, а о золотой яме даже не мечтали.
Я очень хорошо ориентировалась в Москве, знала все проходные дворы, сквозные подъезды, ходила и никого не боялась. Если же меня вызывали на задание ночью, то за мной приезжала машина, и шофер провожал меня до нужной квартиры, особенно если этот дом и двор я плохо знала. Во время войны было спокойно, а вот когда в первые месяцы после войны в Москве появилась банда «Черная кошка», то стало немного страшновато ходить по закоулкам, но зато легче собирать сведения: только заикнешься о банде, все тебе рассказывают, поскольку все горели желанием ее уничтожить. Говорили, что Сталин даже не успел узнать о ее существовании, как банду разгромили, а всех участников арестовали и осудили."
"...я восстановилась в Московском педагогическом институте. Перед госэкзаменами происходило распределение на работу. В то время Анатолий значился на Калининском фронте, поэтому 14 августа 1942 года меня распределили в Калининский областной отдел народного образования преподавателем русского языка и литературы средней школы. А когда я сдавала госэкзамены, Анатолий был уже на подмосковном аэродроме Мячиково.
Уезжать в город Калинин, расставаться с Анатолием я, конечно, не хотела, и мы стали ходить в Наркомат высшего образования, чтобы меня оставили в Москве. Дошли до начальника отдела кадров, женщины, которая грубо и резко отказала нам, ссылаясь на то, что ее муж служит в Военно-морском флоте, и она, мол, не бежит к нему, работает в Москве, а муж находится в море. Анатолий ответил ей, что сделает все возможное, чтобы меня оставили в Москве, или, в крайнем случае, возьмет меня в свою воинскую часть. Его друг Николай Мартынов посоветовал мне сходить в райком комсомола, чтобы меня призвали в Красную армию, а оттуда направят в Управление особых отделов НКВД СССР.
Когда я пришла из райкома в райвоенкомат, там уже был на меня запрос из НКВД. Я собрала три рекомендации: от полковника Мартынова, райкома ВЛКСМ и директора 464-й школы Землемеровой. Быстро прошла спецпроверку, до меня туда же в 1941 году оформляли моего брата Алексея, только не успели подписать приказ. Порекомендовали ему не ходить в военкомат дня два-три, но так как мы все были очень законопослушные, то на второй день войны он пошел в военкомат, как ему и было предписано в военном билете. В сентябре 1941-го Алексей Кузьмич пропал без вести под Ленинградом…
Я прошла уже и медицинскую проверку, но Наркомат высшего образования никак меня не отпускал. Однако руководство отдела, куда меня рекомендовали, было во мне заинтересовано, поэтому они добились того, что меня принял начальник Управления особых отделов генерал Виктор Семенович Абакумов. Мне заказали пропуск в дом номер два на площади Дзержинского. Вошла я в кабинет, где было много офицеров и генералов, и растерялась. В таком большом кабинете я никогда раньше и не была. Оказалось, что это приемная. Многие встали со своих стульев, усадили меня и, видя мое смущение, стали успокаивать, говорить, что Абакумов очень хороший человек, никогда никого не обидит. Увидев своих будущих руководителей, я успокоилась. Раздался звонок, и офицер, сидящий в приемной, встал, открыл дверь «шкафа» и прошел внутрь. То, что я приняла за шкаф, оказалось дверью в кабинет Абакумова.
Затем туда вызывали по очереди Осетрова, Алексея Васильевича Миусова, Ивана Федоровича Зернова, а потом и меня. Кабинет большой, светлый, посредине длинный стол, перед которым за небольшим столиком сидел Абакумов, а мои будущие начальники расположились за большим столом. Очень доброжелательно, с улыбкой смотрит он на меня и предлагает сесть. Я села напротив него в глубокое кресло, не рассчитала и провалилась в нем. Получилось, что ноги поднялись вверх. Еле-еле выбралась и подумала, как же я опозорилась, но Виктор Семенович даже виду не подал и, улыбаясь, стал со мной разговаривать. Перед ним лежало мое личное дело. Листая его, задавал вопросы. Прежде всего спросил, люблю ли я мужа, есть ли у нас дети. Поинтересовался, как я училась, чем увлекаюсь и так далее. На все вопросы я ответила полно и четко, и мне показалось, что мои ответы ему нравятся. Абакумов поблагодарил меня и сказал, что я свободна.
На следующий день приказ был подписан, и я пошла в пединститут. Секретарь института, увидев меня, закричала: «Аня, тебя приняли на работу в Управление военной контрразведки!» Я ей показываю, чтобы она замолчала, а она всем рассказывает, как мы с мужем добивались оставить меня в Москве. Но меня-то предупредили, чтобы я никому не рассказывала о своей работе, так как буду служить в негласном аппарате, работать по документам прикрытия.
"В отделе было два отделения: «наружка» и «установка». Я была зачислена в «установку», где и проработала до середины декабря 1952 года. В нашем отделении женщин было две-три, а остальные - мужчины, старше меня лет на десять-пятнадцать, главным образом малограмотные, пришедшие в органы по путевке райкома комсомола с фабрик и заводов. Но коллектив был очень дружный, что еще больше привлекало к работе.Кроме этих двух отделений имелась группа обыска и ареста. В ней было двое мужчин: Антропов и Булеха, высокие, плотные, здоровые.
Были у нас еще большой гардероб и фотомастерская, в которой работали ребята, которых мы называли чудо-мастерами. Там работала только одна девушка, Аня Савельева, проживавшая в Покровском-Стрешневе, с ней мы были в дружеских отношениях. Гардероб в отделе был очень богатый, но я, наверное, воспользовалась им лишь однажды, когда мне в ходе задания понадобилась телогрейка. Когда оперсоставу наружного наблюдения необходимо идти в ресторан (а это случалось часто), они бежали в гардеробную и выходили оттуда такими красивыми, шикарно одетыми, что можно было любоваться. Никто бы и не подумал, что они работают в органах. В эти вечера выезжали в ресторан и начальники групп для поддержки и помощи сотрудникам. Деньги на ресторан выдавались минимальные, хватало на бутерброд и бутылку воды, но и об этом писалось объяснение в бухгалтерию. Иногда «наружке», когда все они были задействованы, помогали и мы, «установщики».
"Никто из нас в дома цыган также не ходил. Однако мне пришлось там побывать во время Великой Отечественной войны, когда я работала в Смерше. В ресторане «Балчуг» выступал цыганский хор Соколова, и в этой гостинице останавливались офицеры и генералы Красной армии, приезжавшие с фронта. Они посещали ресторан, а на ночь приглашали к себе в номер молодых цыганочек из этого хора. «Наружка» после ночи, шагая за ними, узнавала их адреса, а мне, «установщице», нужно было выяснить их фамилии, семьи. Почти все цыганки носили имя Маша. Приходя во двор цыганского дома, я видела детей, которые отплясывали чечетку, пыль летела из-под ног. Цыгане были очень дружны друг с другом, никогда своих не выдавали и ничего не рассказывали.
...зарплату выдавали один раз в месяц, двадцатого числа, и этот день называется до сего времени днем ЧК. Мне выдали зарплату за десять оставшихся дней месяца. И я узнала, что моя зарплата - 900 рублей. Когда пришла домой и сказала об этом маме, та ахнула. А когда мама сказала отцу, он загоревал: «Мать, Аня пошла по плохой дорожке!» Так он подумал потому, что его зарплата в то время составляла 300 рублей, хотя работал он с утра до вечера, весь день был на улице, сам даже баллоны с газом носил.
Выдали удостоверение сотрудника НКВД, которое в работе почти не применялось, держали его в сейфе. В целях конспирации нам давали документы, зашифровывающие нас и нашу ведомственную принадлежность. Главным из документов прикрытия являлось удостоверение уголовного розыска, которое выдали всем сотрудникам «установки» и наружной разведки. Другие документы у всех были разные. У меня имелись удостоверения Наркомата среднего образования и работника почты и связи, а иногда срочно выписывали то, что непосредственно требовалось для выполнения конкретного задания.
Сотрудники отдела были молодые, пришли в органы по путевкам из райкомов комсомола, с заводов, фронта. Чтобы узнать, с чего начинать нашу работу, ко мне прикрепили на полмесяца Веру Канзинбаеву, которая работала в «установке». Походила она со мной всего дней пять, показала, как работать с домовой книгой, ориентироваться с бухгалтерскими карточками, подбирать источники для сбора сведений на объектах. Я быстро все усвоила, у меня принял экзамены Толя Железников, ее муж, и с того времени по заданиям уже ходила одна, ориентируясь на месте, как и что делать. В отделе говорили, что я была очень дотошная, вытрясала от источников все, что им было известно, до самых мелочей.
Узнавая о связях объекта, устанавливала их адреса, ездила туда, поэтому мои установки были полные, четкие, я отвечала на все поставленные вопросы оперативного работника, который давал эти задания. И многие оперуполномоченные Управления особых отделов на своих заданиях писали: «Просим исполнить «Хаценко». В отделении «установки» только я одна была с высшим образованием, а потом, 29 апреля 1943 года, начальником отдела был назначен Леонид Максимович Збраилов, у которого тоже имелось высшее образование. Наш отдел был многочисленный - за счет наружного наблюдения. Многие даже и не знали друг друга по фамилии, только в лицо. Когда на отчетно-выборном собрании объявляли состав и говорили, что с высшим образованием - два человека, то раздавались вопросы: «Кто? Пусть поднимутся». Мне приходилось подниматься, поэтому меня все знали.
Режим труда у нас сложился очень суровый, выходных и праздников не было, дисциплина очень строгая. Полковник Збраилов предупредил всех: если заболеешь, то хоть на корточках, но доберись до телефона и сообщи дежурному, что с тобой случилось, где ты находишься, нужна ли какая помощь. Но мы в то время были молодые, весь день и в любую погоду на улице, поэтому почти никто из нас не болел. Во время работы днем звонили дежурному, сообщали, где мы находимся, и если в эти районы поступала «установка», то передавали ее нам, тогда менялся план работы, мы не успевали даже пообедать. Работали напряженно с утра до вечера, не жалея себя. Утром получали задания и расходились по всей Москве. Обеденный перерыв с 17:00 до 20:00. К восьми вечера возвращались на «конспиративку», отчитывались, что сделали задень. Работали до часа ночи. Правда, Збраилов дал указание начальнику отделения отпускать меня домой, как только я все напишу, поэтому я уходила в одиннадцать - двенадцать часов вечера, а остальные засиживались до ночи. Начальники же оставались до пяти утра, пока работал И.В. Сталин.
Отдел располагался на конспиративной квартире, а начальник, его заместитель и два секретаря работали в доме два на площади Дзержинского. Сотрудники наружной разведки работали в две смены: утром и вечером. Когда смены менялись, было очень шумно. В «наружке» всегда работали парами, парень и девушка, поэтому почти все переженились, но ни ссор, ни конфликтов не наблюдалось.
Сотрудники «установки» несколько раз меняли свои конспиративные квартиры: улица 25-го Октября, в здании Наркомата Военно-морского флота на Арбате, в районе проезда летчика Серова - это около Мясницкой улицы, Копьевский переулок - позади Большого театра. На всех этих квартирах работала и Евгения Петровна Петрова, моя сослуживица, она пришла к нам в отдел в конце 1945 года, когда вернулась с фронта и родила сына. В большом зале на конспиративной квартире на улице 25-го Октября проходили партийные и комсомольские собрания, проводили совещания, политзанятия и показывали немецкие кинофильмы без перевода, но мы все понимали. Эти фильмы смотрели те, кто освобождался от работы или мог быть вызван на работу «наружкой» и поэтому находился в отделе. Чаще всего просили показать фильм «Купальщица», как мы его назвали. Суть этой картины: очень красивая блондинка моется в большой бочке, а потом выскакивает оттуда совершенно голая. Кто-то сказал, что это жена Гитлера Ева Браун, но потом мы узнали, что это звезда Третьего рейха Марика Рекк. Иногда этот кинофильм крутили всю ночь, стоял хохот, раздавались реплики. Ведь в советское время в кино не показывали обнаженных, а здесь в течение всего фильма мы видели обнаженную блондинку во всех позах.
Зарплата у наших офицеров, я считаю, была хорошая. Выдавали продовольственные и промтоварные карточки, которые мы отоваривали на Большой Лубянке и Кузнецком мосту. Там были длинные очереди, и однажды Валерик потерялся в магазине на Большой Лубянке, так что дежурный по магазину объявил по местному радио, что Валерий Харитонов должен подойти к кассе, где его ждет бабушка…
Спецслужбы Германии усилили заброску на нашу территорию агентов и диверсантов, более тщательно подготовленных. Кадры брали из изменников, предателей, карателей, уголовных элементов. Возрастало количество заброски агентуры через линию фронта на самолетах. При отступлении немецких войск противник оставлял агентов со специальными заданиями, некоторых сбрасывали на парашютах.
Так, на Гончарной улице, на Таганке, в своей квартире остановился некий полковник, приехавший с фронта (его семья находилась в эвакуации). Мы знали, что он был завербован немцами и вот-вот должен вернуться обратно через линию фронта. Наша оперативная группа выехала к нему Я пошла в квартиру узнать, дома ли он. Квартира на верхнем этаже, но электричества нет, лифт и звонок не работают. Стучу в дверь, никто не открывает. Повернулась спиной к двери и стала бить по ней ногами, чтобы меня услышали. Неожиданно открывается дверь, и я буквально падаю в коридор. Чувствую, что меня кто-то схватил за шкирку и бросил в маленькую комнатку, закрыв снаружи дверь на защелку. Я поняла, что нахожусь в туалете. Слышу, кто-то бегает по квартире. Раздается сильный стук в дверь, кто-то бежит к черному ходу, но там уже ждут наши ребята. Вошли в квартиру, один схватил этого полковника, другой побежал к парадной двери, куда еще стучали. Влетает Збраилов, его первый вопрос к задержанному:
- Где наша девушка? - Если бы знал, что ваша - убил бы! - закричал неприятный плюгавенький полковник. Дальнейшую судьбу задержанных мы не знали. Слышали, что некоторых перевербовывали и отправляли обратно за линию фронта, некоторых привлекали к радиоиграм.
Летом 1943 года запеленговали рацию в доме на Рождественке. Мне было приказано установить, в какой квартире эта рация и кто на ней работает. Тщательно проверила весь дом, выяснила, что в одной из квартир остановился офицер, приехавший в командировку с фронта. Поселился у своей сестры, которая работала на заводе и часто отсутствовала по нескольку дней. Соседи же уехали в эвакуацию, и этот офицер фактически жил в квартире один. Установили за ним слежку, проверили документы. Все в порядке. И вдруг он передает по рации, что в такой-то день и час он выходит из дома и тогда-то будет переходить линию фронта. Наш отдел приготовился. Я должна была находиться в подъезде и, увидев, что офицер вышел из квартиры, махнуть белым платком в окошко повыше того этажа (стекло из форточки наши ребята заранее выставили). Прибыла я рано, вошла в подъезд и вдруг вижу, что этот офицер уже спускается вниз. Увидев меня, остановился, пропустил, и боковым зрением я замечаю, что он смотрит мне вслед. Прохожу один этаж, второй, третий - он все стоит!
Дошла до последнего этажа, стучу в квартиру, захожу и прошу стакан воды. Когда старушка пошла за водой, быстренько выскакиваю обратно и, сняв туфли, спускаюсь к окну. Выдавливаю стекло из форточки, порезав при этом руку (я ведь была на другом этаже), и машу окровавленным платочком. Когда увидела, что со всех сторон к подъезду пошли пары наших сотрудников, то села на ступеньку лестницы и… заплакала. После мне рассказали, что к объекту подошли Антропов и Булеха, наша группа обыска и ареста, заломили руки за спину и втолкнули в подъехавшую машину. Сделано все было молниеносно, так что прохожие не успели даже сообразить, что произошло. Абакумов и Збраилов стояли на углу у Архитектурного института, Абакумов направился вслед за машиной - на Лубянку, а Збраилов подошел к нам, похвалил за четкую работу. Старший группы «наружки» поинтересовался у Збраилова, кто стоял с ним рядом. Когда услышал, что Абакумов, растерялся, что не узнал его, и сказал, что тот все время интересовался, как идут дела, а он послал его на три буквы. «Что теперь мне будет?» - загоревал он. Збраилов засмеялся и ответил, что ничего не будет, так как Абакумов и сам нервничал. Абакумов и Збраилов часто присутствовали при задержании особо опасных преступников.
В 1943 году стал создаваться «ядерный проект» - институт, который тогда именовался «лабораторией № 2 Академии наук СССР» и находился на территории Щукинского военного городка. Ныне это институт имени Курчатова. Вскоре там был установлен атомный реактор. Многие из жителей городка стали устраиваться туда на работу, и я каждый день здесь бывала, делала «установки» на желающих работать на этом объекте. Одна из женщин, к которой я пришла побеседовать (она работала горничной в гостинице на территории военного городка), заподозрила меня в шпионаже. Стала расспрашивать, как меня найти, если она еще что-то о ком-то вспомнит. Я ей рассказала и обещала прийти на следующий день. После моего ухода она побежала в уголовный розыск отделения милиции, поведала о нашем разговоре, и там сказали, чтобы она сразу же сообщила о моем появлении. А я, возвратившись в отдел и рассказав о беседе с этой женщиной, решила вновь к ней зайти, чтобы закрепить наше знакомство, так как получила от нее интересную информацию про многих ее соседей по дому.
Однажды заместитель начальника отделения Зернов дал мне задание: срочно установить образ жизни и связи одного человека, но предупредил, чтобы я не заходила к нему в квартиру. Я обошла несколько квартир, всех расспрашивала, но никто ничего о той семье не мог сказать. Тогда я все же решила войти в квартиру. У соседей все досконально узнала. Возвращаюсь радостная на «кон-спиративку», а меня встречает бледный Зернов и спрашивает: «Зачем заходила в квартиру?» Оказывается, там стояла «техника», и весь мой разговор услышали и Збраилов, и оперативный работник, который вел дело. Доложили Абакумову, он прослушал запись и сказал, что я очень хорошо провела беседу, грамотно, никак не задела объект, а все, что требовалось, выяснила. С того момента самые сложные задания давали мне.
В отделении лучшими «установщиками» считались Николай Гаврилович Жегулов и я. Сказать, что я была очень храброй, нельзя. Тихая, стеснительная, очень спокойная, всегда улыбающаяся, может быть поэтому мне легко давалось войти в доверие. Я всегда носила с собой какую-нибудь художественную книгу, и многие, к кому заходила, просили рассказать о ней или сами хотели посмотреть. Ведь тогда мы были самой читающей страной в мире.
Иногда мужчина-«установщик», даже Жегулов, ничего не мог установить. Представляете, он входит в квартиру (а до войны больше было коммуналок, на кухне много хозяек) и спрашивает ту, которая нужна ему для беседы. Ситуация: муж у женщины на фронте, а с ней неизвестный мужчина уединяется в комнате. Соседки это понимают по-своему, а женщина волнуется, как бы чего ее мужу не написали. В общем нужного разговора не получается! Мне в этом отношении было легче. Я узнавала об источнике, кто она, чем занимается, чем интересуется, где была в эвакуации. Когда появляюсь на кухне, то сразу называю, например, Мария Петровна. Та подходит, говорит, что не знает меня, а я говорю ей: «Как? Мы же с вами в эвакуации были», и тогда почти каждая меня признавала. Смешно, да? А в комнате, куда мы заходим, я показываю ей удостоверение МУРа, и она серьезно говорит, что ошиблась, думала, что я действительно была с ней в эвакуации. И начинается наш доверительный разговор, иногда даже долгий.
Однажды офицер с фронта прислал в НКВД письмо, где изложил, что он перед войной женился и поехал с женой в Орловскую область, чтобы познакомиться с ее родней. Там их застала война, он сразу же выехал в свою часть, а она задержалась. Сейчас он находится в Орловской области и в соседней деревне узнал, что его жена работала на немцев, выдала многих коммунистов и комсомольцев, а когда немцы покидали деревню, бежала с ними, но они ее бросили по дороге. В настоящее время она в России, где-то на Урале, а точный адрес может знать только одна ее подруга, с которой она окончила до войны институт иностранных языков. И указал адрес этой подруги. Некоторые мужчины из «установки» были на ее квартире, но никак не могли узнать необходимый адрес. Тогда послали меня. Я выяснила, что эта подруга очень любит читать, не пропускает ни одной новинки, и пошла к ней с только что вышедшей книгой графа А.А. Игнатьева «Пятьдесят лет в строю»[18]. Мы говорили о литературе, новинках, она просмо-треда мою книгу и вдруг говорит мне: «Записывайте адрес!» Я прикинулась: «Какой адрес? Чей? Мне он не нужен!» Но она продолжала: «Запишите на всякий случай, вдруг понадобится». Я записала с неудовольствием, «на всякий случай». Еще немного по-гворили и расстались. Я вышла от нее, с первого же таксофона позвонила в отдел, передала адрес, а когда вернулась вечером, то мне сказали, что жену офицера уже арестовали в Свердловске и сопровождают в Москву.
Когда освобождали территории от немцев, то многие соседи сообщали о таких предателях. Многие из них были замужем, мужья сражались на фронте, а в Москве оставались родственники, через которых мы и узнавали адреса этих женщин.
Один раз мне пришлось переодеться в телогрейку и вручать телеграмму «с фронта» сестре одной из таких женщин. Только я вошла в квартиру и сказала, что принесла телеграмму с фронта, у меня ее чуть было не вырвали, а я заявила, что такие телеграммы передаем только лично. Родственники сказали, что женщина проживает в другом городе. «Скажите адрес, мы ее туда перешлем». В ответ получила адрес, который сразу же сообщила в отдел. Делали мы это быстро и четко, но перед каждой подобной операцией договаривались с начальником почтового отделения, что идем к таким-то, и оформляли телеграмму на подлинном почтовом бланке, так что провалов не было.
Однажды я пришла по делу в промтоварный магазин. Долго говорила с директором, а когда он меня провожал, я залюбовалась на детские костюмчики, которые были развешаны по всем стенам. Мой взгляд заметил директор и спрашивает: - Вам что-то нужно? - Нет-нет, ничего! - отвечаю я, хотя у меня только Валерий родился, а ордера на одежду получить было трудно, большая очередь. Директор почувствовал все, о чем я подумала, и говорит: - Берите все, что хотите, без денег и без ордеров!
Когда я отказалась, он сказал: - Те, кто работает в МУРе, у нас ни от чего не отказываются.Но я сразу же ушла. И сколько таких случаев было!
Часто бывала в антикварном магазине на Арбате, где, как нам сказали, иностранцы скупали подлинники старинных картин и увозили из нашей страны. Мы в этот магазин ходили по очереди, проверяли наличие таких картин: они были нами отмечены.
Как-то я попала к одной графине, тоже на Арбате. До революции она с семьей жила в квартире из десяти комнат, а в 1917 году семья выехала за границу, но она влюбилась в чекиста и осталась в Москве. Чекист на ней не женился, в квартире ей оставили одну комнату (как тогда говорили, уплотнили), в которую перенесли ее вещи и мебель. Комната напоминала антикварный магазин, где еле-еле можно было протолкнуться. Мы долго беседовали: в этом доме она жила с рождения, со всеми жильцами была в хороших отношениях, многие приходили к ней посоветоваться, поэтому она знала о жильцах все. Когда я прощалась с ней, она очень хотела подарить мне что-нибудь на память. У нее стояли чудесные статуэтки, висели картины, гобелены. Я от всего отказалась, она даже расстроилась. «Вы работаете в уголовном розыске? Не может быть! С такими лучистыми светлыми глазами, добрым лицом и улыбкой - и в уголовном розыске… Нет!» Я была очень признательна ей за рассказ о доме и жильцах. Она не проявила ни злобы, ни отчаяния, хотя после Октябрьской революции ее «уплотняли», чекист бросил, она работала переводчицей и потихоньку продавала свои вещи, на что и жила. Учила французскому языку соседских детей, но денег с них не брала.
..мне поручили найти аккордеониста, который везде и всюду сопровождал Власова. Было известно, что он проживал в районе Таганки. Несколько дней с утра до вечера я обходила все улицы и переулки на Таганской площади, а разыскала его в конце Малой Коммунистической улицы, в маленьком одноэтажном доме, почти на Андроньевской площади. Установила, что в начале Великой Отечественной войны он был призван в Красную армию, был на фронте, потом считался пропавшим без вести. В конце 1945 года неожиданно вернулся домой и рассказывал, что был в плену у немцев, где ему выбили все зубы; когда Красная армия освободила его из плена, опять воевал в ее рядах, дошел до Берлина, вставил там золотые зубы, приобрел дорогой перламутровый аккордеон и затем был демобилизован по болезни. Из бесед я выяснила, что в игре на этом музыкальном инструменте ему не было равных, до войны он играл в домах культуры, домах отдыха, на танцплощадках, часто подрабатывал на свадьбах. Я придумала легенду: попросила его сыграть на свадьбе моей сестры. Договорились, что приду завтра с сестрой и деньгами, а вечером этого же дня он был арестован
В начале 1948 года я получила задание на генерала Крюкова (улица Воровского, номер дома не помню).Все выслушав, я приехала в отдел, через Центральное адресное бюро узнала адрес Руслановой - Лаврушинский переулок, куда вскоре и выехала группа обыска и ареста.
Как-то раз я случайно попала к Ольге Ковалевой, исполнительнице русских народных песен. До войны и в первые годы после нее она часто выступала по радио и была знаменита. Когда пришла беседовать, то узнала ее по голосу.
Или получила спецпроверку на Екатерину Васильевну Зеленую. Пришла в квартиру напротив ее по лестничной клетке, беседую, и вдруг входит Рина Зеленая - оказывается, это и есть Екатерина Зеленая![19] Познакомилась со мной, стала рассказывать анекдоты, и мы от души хохотали. Тогда люди были проще, свободнее, и я к ним заходила без страха. В «Чкаловском доме» (на улице Чкалова, теперь это Земляной вал) видела Маршака, его жену (секретаря), англичанку; семью сына Чапаева; Ольгу Эразмовну Чкалову с детьми; многих известных людей, все были простые в обращении, всегда очень благожелательно относились к нам, «сотрудникам МУРа».
Как-то в домоуправлении поселка «Сокол» - это кооперативные дома для писателей и артистов - я познакомилась с писателем Костылевым. Увидел у меня в руках второй том «Ивана Грозного», который он написал, и приглашал к себе, обещая подарить третий том, который уже получил из издательства. Но я уверила его, что этот том через несколько дней уже будет у меня. Почувствовала, что он обижен моим отказом, но нам запрещали что-либо брать.В «установке» я проработала двенадцать лет и два месяца. Здесь описала только те случаи, которые остались в памяти.
Каждый день выполняли по нескольку заданий, поэтому многое видела, знакомилась с разными людьми, в том числе известными. Несколько раз, например, бывала в Московском энергетическом институте имени Молотова, где беседовала с директором института, доктором технических наук Валерией Алексеевной Голубцовой (жена Маленкова)[21]. Она хорошо знала почти всех студентов, особенно старших курсов, и как же она их защищала в разговоре со мной!
Был во время войны случай, когда на конспиративную квартиру пришел Збраилов и объявил, что в районе Арбата есть некая «генеральша Матильда», о которой сообщили, что она шпионка и ее надо срочно разыскать. Ребята сказали, что это надо поручить везунчику, как меня они в шутку называли. Если бы они знали, сколько я трачу сил на розыски, езжу по городу с утра до вечера!
Сколько перелистала домовых книг, со сколькими лицами переговорила - никакой Матильды нет. Прихожу в последнее домоуправление на Арбате, просматриваю документы, тут входят несколько женщин, и одна из них обращается к другой, называя ее Матильдой. Меня даже пот прошиб! Когда они ушли, я спросила домоуправа, кто это такая. Получила ответ, что это жена генерала, находящегося на фронте, живет на Большой Пироговской улице, в общежитии Военной академии. Зовут ее Матреной, но этого имени она стыдится и представляется Матильдой. Она знала всех генеральш в Москве, бывала в их семьях - это был ее круг общения. Однажды Матильда пришла к подругам на Арбат и сказала, что с фронта приезжает маршал Жуков. Объяснять, как получила эту конфиденциальную информацию, она не стала, хотя на самом деле все было очень просто. Матильда захотела о чем-то поговорить с женой Георгия Константиновича, позвонила ей, но оказалось, что та ушла в парикмахерскую и очень надолго. Тогда она позвонила сестре Жукова, но и там ответили, что дама пошла в парикмахерскую. Вывод простой: маршал летит в Москву! Вот кто-то из бдительных гражданок и сообщил про «генеральшу-шпионку Матильду».
Все это я доложила, когда вернулась в отдел. Но этот успех мне даром не прошел: теперь при виде меня ребята пели: «Матильда, Матильда, Матильда моя!», кто-то даже в стенгазету юмористическую заметку написал, а один офицер наружного наблюдения, Булыжников, всегда называл меня Матильдой.
...однажды мне попала установка на Казанскую Любовь Петровну, проживающую в уже упоминавшемся «Чкаловском доме». Оказалось, это жена Вадима, они только что поженились, Любовь Петровна была дочерью директора 1-го часового завода, а родственников высокопоставленных сотрудников проверяли очень тщательно и характеризовали ее только положительно. Кстати, Вадим никогда не говорил о том, из какой семьи его жена.
В одном из переулков в центре города находилась гостиница, в которой часто останавливались офицеры, приезжавшие в Москву в командировку. Иван Дмитриевич Сидорин, уходя в отпуск, передал мне на связь старшего администратора ресторана этой гостиницы, агента-женщину «Кармен». Она была видная, эффектная, похожа на цыганку, вся в украшениях. Я встретилась с ней два - три раза, и вдруг она просит пригласить на явку полковника Збраилова. Мы пришли с ним вместе, и «Кармен» сказала Збраило-ву: «Мне очень нравится ваша сотрудница, но работать с ней я не могу, так как мне стыдно рассказывать ей о своих связях с мужчинами, и я не могу посоветоваться с ней, ложиться ли мне с ними в постель. Когда я ей рассказываю, она то бледнеет, то краснеет». Збраилов посмеялся и ответил, что тоже не может дать ей в этом отношении совета: пусть, мол, решает сама. Но пришлось ему самому продолжать с ней встречаться, пока не вернулся Сидорин. С другими агентами было проще, и я никогда не имела ни одного замечания. Всегда все шло тихо, спокойно.
Я рассказала о ярких примерах, с которыми пришлось столкнуться, а сколько их было! Записи делать запрещалось, а память подводит. Часто делала «установки» на лиц, подобранных для работы в военной контрразведке. Учитывалось все: коммуникабельность, порядочность, эрудиция, честность, физическая подготовка.
Одна из девушек «наружки» вышла замуж за рабочего фабрики «Гознак» и решила устроить его к нам. Уже в отделе кадров фабрики я услышала о своем объекте, что он уходит работать в Смерш, рассказывает всем о деятельности «наружки», и многие на фабрике просят, чтобы он и им помог туда устроиться. Конечно, его в органы не приняли, а жену уволили.
Работал у нас в отделе Вася Чернышев, невысокого роста офицер, хвастун, очень любвеобильный, в разговоре без мата не обходился, так что даже в нашей стенгазете была большая статья «Вася-матерщинник». Однажды к нему приехал из Рязани отец, который, вернувшись домой, всем и каждому рассказывал, что его сын работает в «Смерче». В результате Васю перевели работать в строительные части, и к нам он обратно уже не вернулся.
Сотрудников военной контрразведки кадры проверяли один-два раза в год: интересовались поведением, связями, и не только их, но и членов семей.
Поскольку мы числились в негласном аппарате, в 1942 и начале 1943 года у нас была отдельная поликлиника, свой клуб, нам запрещалось посещать кафе и рестораны, знакомиться с кем-либо на улице или в общественных местах. Мы приходили только на отчетно-выборные партийные собрания Смерша голосовать за Миусова, который несколько лет был секретарем парткома ГУКР, а затем 3-го Главного управления. Нас тогда пускали на балкон, мы были молодые, раскованные, горластые. Когда мы узнавали, что наш Миусов (он являлся замначальника отдела) избран, то покидали собрание.
...В столовой за одним столом со мной сидела семейная пара из Барнаула. Однажды прихожу, а жена сидит одна. После завтрака пошли с ней прогуляться по территории санатория, и она рассказала о себе. Оказывается, ее муж был вторым секретарем Алтайского краевого комитета ВКП(б), его направили на укрепление органов МГБ тоже в Барнауле. Он ознакомился там с аппаратом МГБ и приехал с женой в Москву, где получил путевки в этот санаторий, но им все не понравилось, и он направился в ЦК ВКП(б) вообще отказываться от перехода в органы. К обеду в «Кратово» вернулся ее муж, веселый, и сказал, что через друзей все уладил и опять вернется в крайком партии. А мне его жена откровенно сказала: они думали, что МГБ - это золотая жила, но увидели такую бедность, что пришли в ужас, даже в санатории нет ковров, а в номерах все старое, изношенное - не то что в санаториях ВКП(б). А мы-то думали, что нам хорошо, да и действительно было хорошо, мы не привыкли к роскоши! Вспоминаю, как мы, чекисты, жили. Только в 1930-е годы появились у нас телефоны, которые мы выставляли в окна, чтобы всем было слышно, когда они звонят.
В 1950-е годы люди, измученные войной, стремились к домашнему уюту: появились этажерки с популярными тогда семью мраморными слониками «на счастье» (они и сейчас есть у нас), фарфоровые фигурки, пластинки «на ребрах» (молодые люди приобретали в больницах рентгеновские снимки и записывали на них заграничные хиты, продавая их потом из-под полы). В 1960-е годы появилась радиола первого класса «Ригонда»: можно было слушать радио и грампластинки на трех скоростях. А я не могла ее купить, так как не хватало денег. В 1970-е годы появились в продаже мебельные стенки. Я стояла в очереди в магазине, чтобы получить открытку-извещение на такую покупку. У нас и сейчас в квартире стоят две такие стенки. За коврами люди годами стояли в очереди, и хорошо, если он доставался. Вот так и жило большинство чекистов. Так что мне и похвастаться нечем: я безвыездно жила в России, а после демобилизации оклады у нас, вольнонаемных, были маленькие. Но мы не жаловались, жили от зарплаты до зарплаты, не воровали, не ловчили, а о золотой яме даже не мечтали.
Я очень хорошо ориентировалась в Москве, знала все проходные дворы, сквозные подъезды, ходила и никого не боялась. Если же меня вызывали на задание ночью, то за мной приезжала машина, и шофер провожал меня до нужной квартиры, особенно если этот дом и двор я плохо знала. Во время войны было спокойно, а вот когда в первые месяцы после войны в Москве появилась банда «Черная кошка», то стало немного страшновато ходить по закоулкам, но зато легче собирать сведения: только заикнешься о банде, все тебе рассказывают, поскольку все горели желанием ее уничтожить. Говорили, что Сталин даже не успел узнать о ее существовании, как банду разгромили, а всех участников арестовали и осудили."