Рязанов Федор Алексеевич. Инженер-энергетик 2
Дело в том, что это было как раз после нашумевшей истории с «Московским письмом». Официальные торговые отношения были прерваны, и нашей торговой организации «Аркос» пришлось из прежде занимаемого помещения переехать в более скромное на одной из второстепенных улиц.*
Поэтому на следующее утро, когда я пришел завтракать и увидел его за одним из столиков, то сделал вид, будто его не заметил, и сел лицом к нему за столик, отстоящий на два ряда. По-видимому, он меня заметил и, когда я безразличным взглядом скользил по столикам его ряда, он поймал мой взгляд и учтиво поклонился. В последующие встречи мы продолжали наши разговоры, как и прежде не касаясь СССР. Позднее я спросил одного инженера Метро-Виккерс, чем он объясняет дружелюбное
отношение этого англичанина ко мне, представителю страны, с которой Англия прервала всякие официальные отношения. Инженер ответил: «Англичане верят своему Правительству. Если оно допустило Вас в Англию, значит так нужно, и поэтому все англичане должны относиться к Вам лояльно».
Тот же инженер очень расхваливал мне Лондон и говорил, что этот город предоставляет своим гражданам очень много удобств, которые я не мог еще оценить в связи с кратковременностью пребывания в Лондоне. В качестве примера он привел их гостиницы, которые обслуживают не только проживающих там, но и посторонних. Действительно, если вам после работы нужно пойти вечером в театр, на концерт или зайти к знакомым и вы не имеете времени зайти домой, можете воспользоваться гостиницей. Там можно постричься, принять ванну, причем вы можете сдать постирать и выгладить воротничок, сорочку, а также почистить ботинки и отутюжить костюм. Через час все будет выполнено. Если у вас еще остается время, можете там почитать газеты, журналы или зайти в гостиную потанцевать и послушать концерт. Так же он обратил внимание на их уличные туалеты; не в пример [полуоткрытым] парижским они были такими, как в настоящее время в Москве.
В заграничной командировке я пробыл примерно два с половиной месяца и вернулся во второй половине февраля 1928 года. За это время я в достаточной степени отвык от внешнего облика России. После пересечения границы я очень удивился в первый момент, увидев в окно многих плохо одетых и плохо обутых людей с мешками и узелками, вместо прилично одетых людей с чемоданами. Хотя туда и обратно я ехал в «международном» спальном вагоне, но при поездке в Германию не заметил никакой разницы между нашим вагоном, который доставил меня до ст. Негорелое, и немецким. При возвращении эта разница выявилась. Во-первых, в сервировке за столом в вагоне-ресторане: салфетки не сверкали такой белизной, и в ложках и вилках, сильно потертых,проглядывала желтизна. Утром не нашел полотенца. Спрашиваю, разве не полагается с бельем давать полотенце, проводник отвечает: «Можно дать». - «А почему не дали?» -«Да многие имеют свое и не спрашивают».
В те годы на получаемые командировочные деньги можно было при некоторой экономии и прилично одеться, и привезти кое-какие подарки. Во всяком случае, мой вид при выходе в Москве из вагона настолько поразил встречавшего меня заведующего 1-ой МГЭС Б.Н. Смирнова, что поздно вечером позвонил мне Ловин (днем он был в отъезде, и на работе я не мог сообщить ему о возвращении) и сказал: «Я послал за Вами машину. Приезжайте немедленно ко мне на квартиру и обязательно в таком виде, как выглядели при выходе из вагона». Очевидно, Смирнов вечером поделился с ним своим впечатлением.
За 1927-30 годы на станции были проведены большие работы в осуществление части «А» плана ГОЭЛРО, предусматривающей прирост мощности за счет реконструкции существующих станций. Кроме турбины №25 мощностью в 10 тыс. квт были установлены три наиболее совершенные по тому времени турбины Метро-Виккерс мощностью по 17,5 тыс. квт на месте трех старых турбин общей мощностью в 8 тыс. квт и одного небольшого мотор-генератора для преобразования тока на 25 периодов [и параллельной работы с Трамвайной станцией]. На месте демонтированных котлов котельной №2, с давлением 12-14 атмосфер, к новым турбинам установили котлы производительностью по 90 тонн пара в час с давлением 28 атмосфер, при температуре 390 град. Цельсия.
На Раушской набережной с одной стороны станции была построена и смонтирована подстанция 100/6,6 кв, которая в то время называлась Шатурской, а с другой стороны станции сооружена умформерная установка для преобразования 50-типериодного тока на 25-типериодный, в связи с чем отпала необходимость в расширении Трамвайной станции, предусмотренной планом ГОЭЛРО. При мне же в 1922 г. было заменено новым распределительное устройство на 2,2 кв, а в 1926 г. - распредустройство на 6,6 кв, а также построен и смонтирован новый щит управления.
В 1930 г. коллектив 1-й МГЭС с честью рапортовал Правительству о перевыполнении заданий по плану ГОЭЛРО. Мощность станции вместо 75 тыс. квт, предусмотренной планом ГОЭЛРО, составила 102,5 тыс. квт. Отличившихся работников станции премировали. Все работы по реконструкции проводились организованно, экономично и в короткие сроки эксплуатационным персоналом станции. На монтаже турбин был лишь один фирменный шеф-инженер, на монтаже котлов - два. Встречавшиеся трудности преодолевались рационализаторскими предложениями работников станции. Необходимых для водоснабжения новых агрегатов труб большого диаметра ни стальных, ни чугунных получить было невозможно. Выход нашли сами. Решили сварить трубы из набранных на станции стальных листов при помощи электродуговой сварки, которая в то время только что стала применяться. Это было связано с производственным риском, но себя оправдало.
При вынужденном удалении бетонной плиты метровой толщины, заложенной под вторым машинным залом, были впервые применены по предложению инженера Б.Н.Смирнова перфораторы. Это значительно облегчило труд рабочих и ускорило работы. Много отдали сил, энергии и времени при монтаже котлов инженер Д.Г. Токарев и опытный котельный мастер И.В. Николаев. При монтаже турбин и умформеров - инженер М.Д.Крашенинников.Монтаж электрооборудования возглавлял очень опытный мастер электроцеха Н.И. Языков. По его предложению еще в то время ячейки распределительных устройств и панели щита управления заготавливались в электротехнической мастерской поточным методом, а на месте монтажа только собирались и укреплялись готовые блоки. Много помогал Н.И. Языкову молодой инженер электроцеха Сухоручкин.
С Борисом Алексеевичем Барсуковым с 1916 г. мы много времени проводили вместе, и до моей женитьбы я жил с ними на даче. С 1920 по 1930 год включительно жили в одном доме, бывали друг у друга с женами и совершали прогулки. Б.А. Барсуков был очень образованным инженером, свободно владел немецким, французским и английским языками, просматривал все крупные технические журналы на этих языках и был в курсе всего нового в области энергетики. На заседаниях Технического Совета МОГЭС очень часто принимались решения [как раз] в соответствии с его предложениями. В период с 1922 г. по 1930 г. он семь раз бывал в командировках в Германии, Франции, Англии и Америке, прожив за границей в общей сложности 16 месяцев.
Во время командировки в Америку в 1925 г. он встретился, при посещении фирмы Дженерал Электрик, с Палуевым, который, как сказано было выше, уехал во время войны в Америку в качестве студента-приемщика заказов. Там застала его революция. Про Россию в прессе писались разные небылицы, и Палуев закончил в Америке образование и стал главным конструктором по трансформаторам фирмы Дженерал Электрик. Его статьи появлялись в технических журналах. Главный инженер фирмы в разговоре с Барсуковым очень лестно отзывался о Палуеве.
При встрече Палуев много спрашивал Барсукова обо мне, и вскоре после этого я получил от него открытку. К сожалению, открытка не сохранилась, но помню: при чтении ее осталось впечатление, что русский язык Палуев начинает забывать. Старается приводить русские пословицы, но не совсем удачно. В ноябре 1930 г. Барсукова арестовали; обвинили во вредительстве, приговорил к заключению на шесть лет, но в июне 1931 г. условно освободили. Арест на него сильно подействовал. Он стал замкнутым, нелюдимым и в последние годы был близок лишь с Николаем Павловичем Адриановым*, занимавшим пост главного инженера Мосэнерго (б.МОГЭС). (Н.П. Адрианова арестовали в октябре 1936 г., вместе с рядом других работников Мосэнерго, и расстреляли 3 августа 1937-го.)
Борис Алексеевич продолжал работать в Мосэнерго в качестве помощника Адрианова по эксплуатации станций и сетей. Он был единственным из арестованных инженеров Мосэнерго, которого после освобождения вернули на прежнюю должность в Мосэнерго. Очевидно в связи с очень большой ценностью его для Мосэнерго.
Начиная с 1931 г. я с Борисом Алексеевичем виделся очень редко, так как до 1934 г. я работал не в Москве, а по возвращении мы жили в разных районах и кроме того я считал, что частые встречи двух бывших «вредителей» могут вызвать излишние подозрения кое у кого и привести к дальнейшим неприятностям. В 1936 г. Борис Алексеевич был вторично арестован и [согласно официальным документам] умер в ссылке в 1939 г. В 1955 г. был посмертно реабилитирован.
В конце 1930 г. постепенно один за другим был арестован ряд видных инженеров Мосэнерго, в том числе В.И. Яновицкий, В.Д. Кирпичников, Б.В. Крылов, Б.А. Барсуков и несколько ведущих работников электростанций*. Сначала мы недоумевали, каким образом они могли оказаться вредителями. Но после ареста Барсукова, человека, которого я знал очень близко и в честности которого я был уверен и никак не мог поверить, что он вредил государству, я стал сомневаться в виновности и остальных**. Наконец в один день были вызваны в ГПУ я и Грудинский и арестованы.
В годы работы на 1-ой МГЭС я выступал с докладами, занимался немного преподаванием, писал статьи в технические журналы и читал лекции. С популярными техническими докладами несколько раз выступал перед рабочей аудиторий в клубе «Красный Луч» при 1-ой станции и на заседаниях инженерного коллектива. Принимал деятельное участие в производственных совещаниях при завкоме станции, а также в инженерных конференциях и съездах. В 1922-24 гг. был председателем Бюро инженеров МОГЭС.
(В.И. Яновицкий и В.Д. Кирпичников были расстреляны в 1937-м, после второй посадки). Борис Васильевич Крылов поступил служить в Общество электрического освещения 1886 г. в 1912-м, при большевиках занимал должность помощника заведующего 1-й МГЭС, в 1926-27гг. - зав проектным подотделом (отделом) МОГЭС. У него был брат Александр, который заведовал железнодорожным подотделом МОГЭС.
**
Б.А. Барсуков родился в 1890 г., закончил Московское коммерческое училище, затем Петербургский политехнический институт. Во время учебы стажировался на Московской электростанции, туда же поступил работать после окончания института в 1915 году. Работал под началом Р.Э. Классона; по работе общался с Г.М. Кржижановским, А.В. Винтером, К.И. Шенфером. К 1930 году Барсуков занимал должность помощника директора правления МОГЭС по технической части. В 1930-м был командирован в Америку, на обратном пути заезжал во Францию и Германию. В то время было уже известно о происходивших в СССР фальсифицированных процессах, и зарубежные коллеги уговаривали Барсукова не возвращаться в Советский Союз,
но для него это было неприемлемо. Барсуков был арестован 19 декабря 1930 г. на платформе Белорусского вокзала, когда он возвращался из [зарубежной] командировки. Это были массовые аресты среди работников МОГЭС (в доме, где жили Барсуковы - Крапивенский переулок - были арестованы 8 руководящих работников МОГЭС).
Процесс длился почти год, 14 июня 1931 г. был освобожден (с условным приговором) и единственный из арестованных вернулся в систему МОГЭС. Проработал здесь начальником отдела эксплуатации до своего второго ареста 2 октября 1936 г. (по делу проходила большая группа технического персонала МОГЭС). Формально это было связано с аварией на одной из электростанций (за месяц до ареста Барсукова отстранили от работы). Через год была арестована его жена, умерла в лагере. По ст. 58 (участие в контрреволюционной террористической организации) Б.А. Барсуков был приговорен к расстрелу. Расстрелян 3 августа 1937 г. и захоронен на Донском кладбище. Реабилитирован 28 мая 1956 года. - Из Интернета)
..В 1924 г. в журнале «Электричество» была напечатана моя статья об установленной на станции турбине в 10 тыс. квт, которая в то время была предельной мощности при 3 000 оборотах в минуту. Там же в 1925 г. напечатан и мой ответ Главному инженеру Броун Бовери, который был не согласен с выводами в моей статье. Дело было в следующем: при испытании турбина показала расход пара, несколько превышавший гарантированный.При ее вскрытии оказалось, что был снесен бандаж одной из секций последнего диска.В статье было указано на этот дефект, вследствие которого пришлось три раза останавливать турбину, так как и после перелопачивания дважды летели лопатки. В русской технической литературе (и, во всяком случае, в советской) эта статья была первой, где указывалось на неудовлетворительность заграничной поставки.
В «Известиях Теплотехнического института» в январе 1925 г. была напечатана моя статья «Работа и ремонт турбин 1-ой МГЭС».
Арест и переживания. При аресте мне было предъявлено несерьезное обвинение в том, что я, главный инженер 1-й МГЭС, довел запас нефти на станции до однодневного расхода. Мои объяснения и письменное заявление о том, что в течение более чем полмесяца я бил по этому поводу тревогу всюду, включая высшее начальство и Моссовет, который распределял нефть, не помогли. Через неделю меня впервые вызвали на допрос и предложили писать о диверсионной организации и вредительстве на станции. О нефти разговора и не было. Конечно писать мне было нечего. Вначале я просидел на Лубянке два месяца в общей камере, где было десять человек.
Условия были сравнительно сносные. Получал от жены бельевые и продовольственные передачи. Из лиц, находившихся в камере, наиболее интересным был заведующий московским водопроводом инженер К.К. Барсов*, муж артистки В.В. Барсовой. Ему было 60 лет; седой, высокий, стройный человек, бодро себя чувствующий. Во время ежедневных наших прогулок в камере вокруг стола он всегда шагал во главе, в качестве предводителя, и отсчитывал пройденное расстояние, загибая в определенном порядке пальцы рук через каждые 10 шагов.
По его рассказам, на допросах вел себя спокойно и уверенно и иногда доводил следователя до раздражения. Как старейший в камере не только по возрасту, но и по сроку нахождения в ней, он занимал койку у окна. Передачи получал очень хорошие и, кажется, очень прижился там. Когда ему передали, чтобы приготовился к выходу из камеры с в ещами [на волю], ему было жалко покидать камеру.
* (Барсов Константин Константинович. Род. в 1889 г., г. Москва; русский, б/п, обр. высшее, зав. бактериологической лаборатории Рублевской водонасосной станции, прож. в Москве: ул.Кирова, д. 16, кв. 3. Арест.
[повторно] 8.01.1938. Приговорен ВКВС СССР 27.09.1938 по обв. в участии в к.-р. террористической организации. Расстрелян 27.09.1938. Реабилитирован 11.02.1956. - Из Интернета)
В течение этого времени меня часто вызывали на допрос, держали там по полчаса и больше, но время проходило однообразно. Допрос обычно проводился наиболее мирно настроенным следователем Ф.И. Протасовым. Он спрашивал: «Ну как, Федор Алексеевич, будем писать?» Я обычно отвечал: «Вы же знаете, Федор Иванович, что писать мне не о чем». На это он спокойно отвечал: «Писать нужно, нужно». После этого отправлял меня обратно в камеру. Через два месяца такие мирные встречи со следователем кончились. Меня перевели в одиночную камеру и лишили передач. Это было чувствительно. Без передач было довольно голодно. Показателен следующий эпизод. Обычно утром раздавался через двёрку в двери хлеб на сутки - примерно по 200 граммов. Однажды на подносе оставалось три куска - один из них побольше других.
Я протянул к нему руку, а раздающий подвинул мне другой кусок и сказал: «Хватит и этого». Я посмотрел на него, и в моем взгляде, очевидно, было такое разочарование и сожаление, что через две минуты он вновь открыл двёрку и протянул мне второй кусок, который почемуто остался лишним. Это был единственный случай, когда дали второй кусок. Сильно страдал я из-за отсутствия бельевых передач. Приходилось раз в неделю в бане потихоньку стирать единственную сорочку и сушить ее в камере.
По истечении нескольких дней вызвали на допрос. Характер допроса изменился. Сообщили, кто из арестованных могэсовцев написал обо мне, что я входил во вредительскую организацию. Через несколько дней показали частично писательства некоторых инженеров, в том числе и схему организации диверсионных ячеек, причем во главе диверсионной ячейки 1-й МГЭС значился я. Во время одного из таких допросов Протасов сказал, что надо писать о вредительской организации. Я ответил, что ни в какую вредительскую организацию не входил и это утверждение голословно. - «Как же не входили, если ГПУ утверждает это, а ГПУ никогда не ошибается». Меня это взорвало, и я ответил: «Что же ГПУ - папа Римский, который тоже никогда будто бы не может ошибаться? Я вот тоже могу утверждать, что Вы входили в такую организацию».
Этого даже спокойный Федор Иванович вынести не мог. Он густо покраснел от гнева, поднялся и так стукнул кулаком по столу, что чернильница упала на пол. На шум открыл дверь [другой следователь] Григорьев. Посмотрел, в чем дело. Видит, что я сижу спокойно перед взволнованным Федором Ивановичем, и закрыл дверь.
Потом устроили очную ставку с В.Д. Кирпичниковым. Он чувствовал себя при этом неважно, старался не смотреть мне в глаза, но «по дружески» советовал мне писать. Так как это не заставило меня писать, то при допросах стали угрожать, что своим упорством я не только погублю себя, но и семью. Вслед за этим был инсценирован арест жены. Сначала приоткрыли дверь в комнату, где сидела жена и следователь ее допрашивал. На другой день показали, как ее ведут по коридору с конвойным, якобы из тюрьмы на допрос. Все это, конечно, меня сильно удручало.
Появились сомнения, правильно ли я поступаю. Ведь написали всякие выдуманные «вредительства» многие инженеры, лишь я один не пишу. Вероятно, думал я, им дадут какое-то наказание, а по отбытии его они будут жить, а вот этого нельзя [будет] сказать обо мне. Кроме того появились мысли и о том, что действительно своим «упорством» погублю всю семью.
В этот трудный момент я услышал разговор дежурного по тюрьме с Кирпичниковым.Оказывается, он сидел в камере против моей. Из разговора я понял, что ему предоставлены кое-какие льготы. Дежурный относился к нему предупредительно, даже по просьбе Кирпичникова открывал иногда на время дверь его камеры. Ох, как ненавидел и презирал я в то время Виктора Дмитриевича.
Но вот однажды решил выглянуть в коридор через небольшое отверстие размером примерно двадцать на двадцать сантиметров, сделанное в каменной стене для освещения камеры. Отверстие было на уровне немного выше моей головы, и я встал на койку. Как раз в этот момент подошел к такому же отверстию в своей камере Кирпичников. Он быстро знаками показал, что хочет мне что-то сказать. Действительно, через минуты две он поднес к отверстию серую бумагу, где было написано примерно следующее: «Не сердитесь на меня, я желаю Вам только лучшего. Поверьте, что я очень долго держался и начал писательства лишь после того, как убедился, что [чекисты] пойдут на все, вплоть до физического уничтожения». Написано это было в два или три приема, так как приходилось писать очень крупно, чтобы я мог прочитать. Когда он по выражению моего лица убедился, что я изменил к нему свое отношение, он путем письменных вопросов узнал, что я давно не получаю передач, и предложил коечем подкормить меня. Написал, что при очередном выпуске в уборную он попросит выпустить его вне очереди как раз передо мной и оставит для меня сверток на бачке для воды над унитазом.
Когда стали выпускать в уборную, я с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит в коридоре. Слышу, как только захлопнулась дверь в соседней камере, Кирпичников попросил дежурного срочно его выпустить, так как у него сильно схватило живот. За ним выпустили меня. На одном бачке я заметил небольшой серый сверток. Улучив момент, когда только что закрылся глазок в двери, я быстро встал на унитаз, достал сверток и спрятал у себя на груди. В этот вечер я с огромным удовольствием смаковал бутерброд с колбасой и две мармеладки. Через день-два подобная передача повторилась. Вскоре после этих событий на меня при допросе произвели сильный нажим сразу два следователя, потом подошел и третий. Мне показали еще одно писательство с разоблачением меня и требовали, чтобы я начал писать. При этом они сказали: «Неужели Вы думаете, что мы поверим Вам одному, когда против Вас написали семь человек». Я был уже к этому времени сильно надломлен и решил, что, пожалуй, для меня лучше будет начать писать.
Я сообщил об этом следователям, но добавил, что не знаю о чем писать. На это мне ответили: «Вам достаточно сообщали и показывали, о чем пишут другие». Я согласился писать. После первых фраз о том, что я потворствовал вредительству, мне дали письменные принадлежности, чтобы я писал дальше в камере. При последнем допросе вторым следователем был Григорьев, третьим - Семенов, оба очень жестокие.
Вслед за этим мне были вновь разрешены передачи, устроили свидание с женой и скоро перевели в общую камеру. С Кирпичниковым мы стали переписываться сразу же, как только я получил бумагу и чернила. Письма писали на серой бумаге печатными буквами и запихивали их за чугунную стенку общих умывальников в уборной, где с правого верхнего края отскочила штукатурка и образовалась щель.
Корреспонденция проходила благополучно и два-три раза я получал письма от него и отправлял ему. Однажды я взял очередную корреспонденцию, но в камере убедился, что это было мое последнее письмо. На следующий день я положил его опять на место, но его все не брали. Дня через два после этого я решил, что Кирпичников покинул уже Лубянку и уничтожил свое письмо.
В одиночке я провел два трудных месяца. В следующей, общей, камере прожил без всяких вызовов еще около двух месяцев. Это было время тревожных ожиданий. В камере сидел один агроном из Тулы. Он хорошо знал латынь и греческий язык, и я стал изучать общепринятые изречения. Кроме него среди шести-семи заключенных сидел один старый печатник. Он имел приятный тенор и с большим чувством негромко исполнял иногда романс «Средь шумного бала». До сих пор вспоминаю, какое огромное удовольствие доставляло мне это пение.
Некоторым развлечением в общих камерах было ежедневное хождение к врачу. Часов в 11 дежурный объявлял: «Кому к врачу, выходите в коридор». Обычно выходила вся камера. Приятно лишний раз пройтись по коридору и постоять в приемной до вызова к врачу. Это вносило какое-то разнообразие в [тюремную] жизнь. Врач - фельдшер - был, повидимому, неплохим человеком и не считал всех заключенных преступниками. На вопрос: «На что жалуетесь» обычно большинство отвечало: «Что-то в желудке не в порядке» и получало таблетки салола. Кроме того, окно кабинета выходило на улицу Мал. Лубянка, и иногда можно было видеть проходящих и завидовать им - вот, мол, счастливый, может идти куда хочет.
Наконец вызывают меня с вещами. У подъезда стоял закрытый фургон - «черный ворон», как тогда его называли. Привезли в Бутырскую тюрьму и направили в одну из общих камер. Камера была большая - не меньше чем на 40-60 чел., с двухэтажными нарами по обеим боковым стенам. На Лубянке камеры с койками были уютнее. Две ночи пришлось провести на полу, так как все места на нарах были заняты. Здесь так же лучшими местами считались нары у окна и занимали их «старожилы». Одним из них был профессор Близняк, с которым я раньше сталкивался, как с крупным гидравликом, по вопросам водоснабжения 1-ой МГЭС*. Некоторыми плюсами, компенсирующими указанные неудобства, были, во-первых, прогулки по двору, по 20 мин в сутки; во-вторых, разрешалось читать книги. Через несколько дней перевели в круглую камеру, из которой обычно заключенные покидали тюрьму. Здесь совсем не было ни коек, ни нар. Спали на полу, подстелив то, что у кого
имелось. Старожилы занимали места у стен, новички располагались посредине.
В камере я встретил двух могэсовских инженеров - с одним из них, В.В. Лукницким я был хорошо знаком*, и познакомился с несколькими инженерами Моссовета. Кроме чтения книг и прогулок здесь разрешалось заниматься в мастерских. Некоторые увлекались сапожным делом, чинили свою обувь и делали ремни для [носильных] вещей.
Как-то меня вызвали из камеры, прочитали решение Военной коллегии. Выяснилось, что я обвинен по трем пунктам статьи 58 - во вредительстве, диверсии и в чем-то еще. И приговорен к десяти годам заключения. Потребовали расписаться в том, что я извещен об этом.
Через несколько дней после этого меня вызвали с вещами. Думал, что отправят куда-нибудь на Магнитку или дальше. Но никакого транспорта на этот раз не было, а предложили идти в проходную. Здесь мне выдали мой паспорт и сказали, что свой портфель могу получить завтра на Лубянке у одного следователя. Когда я спросил, куда я должен идти, мне ответили, что куда хочу. Тут же спросили, известно ли мне, что дело МОГЭС пересмотрено и приговор считается условный. Я ответил, что об этом ничего не знаю, и спросил, что значит - «условный»? Объяснили так: если в течение десяти лет за мной не будет замечено ничего предосудительного, то все будет в порядке. Это освобождение было совершенно неожиданным. Как-то не верилось, что свободен и могу идти куда хочу.
С холщевым мешком за спиной пошел я на вокзал, чтобы ехать в Перловку, куда переселили мою семью. Адрес дал мне дежурный в проходной тюрьмы. На следующий день пошел на Лубянку. Когда я стоял у окошка в бюро пропусков, в комнате находился один из дежурных по коридору общих камер, который относился к заключенным плохо, считая всех преступниками, и старался всячески при первой возможности ущемить их. Он, очевидно, очень удивился, увидев меня на свободе, подозрительно оглядел меня и тут же обратился к одному работнику ГПУ, указывая ему на меня и что-то сообщая. Но никаких последствий от его вмешательства не случилось, и он, по-видимому, был ошеломлен - как же так, вчерашний
«преступник» и на свободе?!
Работник, к которому меня направили, сказал, что вряд ли мне удобно будет вернуться на работу в МОГЭС, и предложил поехать на оборонный химический завод №80 имени Свердлова близ Горького. Работа на заводе №80
Интересен был разговор на заводе с зам директора по кадрам. Ознакомившись с бумагами и моей прежней работой, он предложил занять должность главного энергетика завода. Я никак не ожидал, что предложат такую ответственную должность и спросил: «А Вы знаете, откуда я к Вам пришел?». Он ответил с усмешкой: «Конечно, знаю и считаю, что Вы всесторонне проверены, и потому с спокойной совестью предлагаю Вам эту работу».
Работа на заводе была значительно спокойнее, чем на эксплуатации электростанции.Семья скоро так же переехала на завод. При нем имелась небольшая электростанция. В часы максимальной нагрузки она не могла обеспечить потребности завода, и приходилось прибегать к помощи Горьковской ГРЭС (в то время - Нижегородской ГРЭС). Перевод нагрузки происходил поразившим меня способом. Так как не было установлено устройство для возможности синхронизации с сетью Горьковской ГРЭС, то, предупредив все цеха завода об остановке, выключали заводской генератор и затем через некоторое время на обесточенные шины подавали ток с сети Горьковской ГРЭС.
Остановка на период переключения всех заводских механизмов не только была связана с ущербом для производства из-за простоя завода, но в случае задержки с переключением могла привести к очень неприятным последствиям, а именно к выбытию из строя части оборудования (с термическим процессом). Обратное переключение на питание от заводского генератора было так же связано с остановкой механизмов. Я предложил установить синхронизирующее устройство. После выделения соответствующей ячейки в распредустройстве завода и установки всех необходимых приборов пригласил начальника электроцеха Горьковской ГРЭС В.М. Кедрина. Установки проверили и дали нам разрешение на параллельную работу заводского генератора с сетью Горьковской ГРЭС.
Благодаря этому совершенно отпали остановки завода из-за переключений. Это давало заводу большую экономию, и в Бюро рационализации советовали мне подать рацпредложение для получения солидной премии. Но я считал, что предложить и выполнить эту установку входило в обязанности главного энергетика, и рацпредложения не подал. Ограничился получением благодарности в приказе директора завода.
Так как во время длительных аварий в энергосистеме все же была опасность выбытия из строя механизмов, не терпящих перерывов, я предложил установить дополнительно к их моторам так называемую «предвключенную» паровую турбинку, которая при снижении оборотов мотора автоматически включалась бы в работу. Такие турбинки были установлены к насосам водоснабжения для новых турбин Метро-Виккерс при реконструкции 1-ой МГЭС (не знаю, было ли реализовано это предложение после моего перехода на Горьковскую ГРЭС).
Остались в памяти поездки на пожары на заводе. Пожары в цехах случались довольно часто. В нерабочее время всем начальникам высылались на квартиры прикрепленные к ним лошади. Кучера гнали лошадей вовсю, и бежавшие на пожар толпы людей шарахались в стороны. После нескольких месяцев работы на заводе его директор передал мне, что начальство Горького просит отпустить меня на денек на Горьковскую ГРЭС для консультации. На следующий день за мной прислали машину. На Горьковской ГРЭС часть котлов переводили [с торфа] на нефть. У меня был в этом опыт по 1-ой МГЭС. Через полторы недели вновь пригласили меня на Горьковскую ГРЭС, уже на два дня. А вскоре после этого вызывает меня директор завода и спрашивает, хочу ли я остаться на заводе или же перейти на Горьковскую ГРЭС. Я ответил, что года два с удовольствием поработал бы на заводе. Он остался доволен и сказал, что это ему очень важно знать, так как его вызывают в Москву по поводу моей дальнейшей работы. Через три дня он вернулся и сообщил: «Кржижановский победил!».
В январе 1932 г. пришлось ехать на Горьковскую ГРЭС, где мне предложили быть главным инженером станции. В течение первого года работа была очень тяжелой, цепные решетки торфяных топок котлов были сильно изношены и требовали капитального ремонта с заменой их элементов. Но требующихся стальных частей не было, а заводы отказывались их выполнять. В течение первых месяцев работы на Горьковской ГРЭС пришлось навести должный порядок на щите управления, где во время аварий считало необходимым присутствовать все начальство, начиная от секретаря Горкома партии и особо уполномоченного (от кого -не помню) тов. Семенова. Они, несомненно, мешали скорейшей ликвидации аварий, так как расхаживали по всему помещению, обращались с вопросами к дежурным и тем самым отвлекали их от дела.
Я сразу же попросил их всех отойти к дверям и не обращаться ни к кому из электротехнического персонала с вопросами, так это затрудняет ликвидацию аварий. При этом я обещал время от времени подходить к ним и сообщать о причинах аварии и о ходе ее ликвидации. После этого на щите редко кто и появлялся [из постороннего начальства].
Интересный разговор получился однажды с особо уполномоченным тов. Семеновым. Как-то, проходя со мной по котельной, он увидел одного инженера, который руководил ремонтом котла и на котором была одета чистая, белая сорочка. Тов. Семенов возмутился - как это инженеры ходят в котельную в белых сорочках. Чуть ли не предложил объявить ему выговор. Пришлось объяснить тов. Семенову, что этот молодой инженер-коммунист является одним из лучших работников котельной.
После последней аварии с котлом он в течение двух суток неизменно находился на работе, переменил уже несколько сорочек, так приходилось работать при довольно выс окой температуре, и, по-видимому, ему пришлось надеть последнюю чистую сорочку. А вообще, заметил я далее, я стремлюсь достичь в котельной такой чистоты, чтобы можно было работать в ней в белых сорочках.
Из-за негодных цепных решеток часто приходилось останавливать котлы, что было связано с отключением абонентов, в том числе и заводов. В такие периоды на станцию направлялись «для помощи», по распоряжению областного начальства, главные механики заводов. О неотложной необходимости [по-настоящему] помочь Горьковской ГРЭС путем выполнения на заводах стальных деталей для цепей топок я настаивал в своем выступлении на производственной конференции, которую проводил в Горьком в 1932 году М.М. Каганович и на которой присутствовали представители крупных предприятий области.
После одной крупной аварии, когда пришлось остановить несколько котлов, и на станции собралось много «помощников» с заводов, мне удалось все же втолковать высокому начальству, что без изготовления стальных частей для цепей сколько бы «помощников» ни присылали, дело не улучшится. Только тогда и заставили горьковские заводы принять и выполнить заказ.
Поэтому на следующее утро, когда я пришел завтракать и увидел его за одним из столиков, то сделал вид, будто его не заметил, и сел лицом к нему за столик, отстоящий на два ряда. По-видимому, он меня заметил и, когда я безразличным взглядом скользил по столикам его ряда, он поймал мой взгляд и учтиво поклонился. В последующие встречи мы продолжали наши разговоры, как и прежде не касаясь СССР. Позднее я спросил одного инженера Метро-Виккерс, чем он объясняет дружелюбное
отношение этого англичанина ко мне, представителю страны, с которой Англия прервала всякие официальные отношения. Инженер ответил: «Англичане верят своему Правительству. Если оно допустило Вас в Англию, значит так нужно, и поэтому все англичане должны относиться к Вам лояльно».
Тот же инженер очень расхваливал мне Лондон и говорил, что этот город предоставляет своим гражданам очень много удобств, которые я не мог еще оценить в связи с кратковременностью пребывания в Лондоне. В качестве примера он привел их гостиницы, которые обслуживают не только проживающих там, но и посторонних. Действительно, если вам после работы нужно пойти вечером в театр, на концерт или зайти к знакомым и вы не имеете времени зайти домой, можете воспользоваться гостиницей. Там можно постричься, принять ванну, причем вы можете сдать постирать и выгладить воротничок, сорочку, а также почистить ботинки и отутюжить костюм. Через час все будет выполнено. Если у вас еще остается время, можете там почитать газеты, журналы или зайти в гостиную потанцевать и послушать концерт. Так же он обратил внимание на их уличные туалеты; не в пример [полуоткрытым] парижским они были такими, как в настоящее время в Москве.
В заграничной командировке я пробыл примерно два с половиной месяца и вернулся во второй половине февраля 1928 года. За это время я в достаточной степени отвык от внешнего облика России. После пересечения границы я очень удивился в первый момент, увидев в окно многих плохо одетых и плохо обутых людей с мешками и узелками, вместо прилично одетых людей с чемоданами. Хотя туда и обратно я ехал в «международном» спальном вагоне, но при поездке в Германию не заметил никакой разницы между нашим вагоном, который доставил меня до ст. Негорелое, и немецким. При возвращении эта разница выявилась. Во-первых, в сервировке за столом в вагоне-ресторане: салфетки не сверкали такой белизной, и в ложках и вилках, сильно потертых,проглядывала желтизна. Утром не нашел полотенца. Спрашиваю, разве не полагается с бельем давать полотенце, проводник отвечает: «Можно дать». - «А почему не дали?» -«Да многие имеют свое и не спрашивают».
В те годы на получаемые командировочные деньги можно было при некоторой экономии и прилично одеться, и привезти кое-какие подарки. Во всяком случае, мой вид при выходе в Москве из вагона настолько поразил встречавшего меня заведующего 1-ой МГЭС Б.Н. Смирнова, что поздно вечером позвонил мне Ловин (днем он был в отъезде, и на работе я не мог сообщить ему о возвращении) и сказал: «Я послал за Вами машину. Приезжайте немедленно ко мне на квартиру и обязательно в таком виде, как выглядели при выходе из вагона». Очевидно, Смирнов вечером поделился с ним своим впечатлением.
За 1927-30 годы на станции были проведены большие работы в осуществление части «А» плана ГОЭЛРО, предусматривающей прирост мощности за счет реконструкции существующих станций. Кроме турбины №25 мощностью в 10 тыс. квт были установлены три наиболее совершенные по тому времени турбины Метро-Виккерс мощностью по 17,5 тыс. квт на месте трех старых турбин общей мощностью в 8 тыс. квт и одного небольшого мотор-генератора для преобразования тока на 25 периодов [и параллельной работы с Трамвайной станцией]. На месте демонтированных котлов котельной №2, с давлением 12-14 атмосфер, к новым турбинам установили котлы производительностью по 90 тонн пара в час с давлением 28 атмосфер, при температуре 390 град. Цельсия.
На Раушской набережной с одной стороны станции была построена и смонтирована подстанция 100/6,6 кв, которая в то время называлась Шатурской, а с другой стороны станции сооружена умформерная установка для преобразования 50-типериодного тока на 25-типериодный, в связи с чем отпала необходимость в расширении Трамвайной станции, предусмотренной планом ГОЭЛРО. При мне же в 1922 г. было заменено новым распределительное устройство на 2,2 кв, а в 1926 г. - распредустройство на 6,6 кв, а также построен и смонтирован новый щит управления.
В 1930 г. коллектив 1-й МГЭС с честью рапортовал Правительству о перевыполнении заданий по плану ГОЭЛРО. Мощность станции вместо 75 тыс. квт, предусмотренной планом ГОЭЛРО, составила 102,5 тыс. квт. Отличившихся работников станции премировали. Все работы по реконструкции проводились организованно, экономично и в короткие сроки эксплуатационным персоналом станции. На монтаже турбин был лишь один фирменный шеф-инженер, на монтаже котлов - два. Встречавшиеся трудности преодолевались рационализаторскими предложениями работников станции. Необходимых для водоснабжения новых агрегатов труб большого диаметра ни стальных, ни чугунных получить было невозможно. Выход нашли сами. Решили сварить трубы из набранных на станции стальных листов при помощи электродуговой сварки, которая в то время только что стала применяться. Это было связано с производственным риском, но себя оправдало.
При вынужденном удалении бетонной плиты метровой толщины, заложенной под вторым машинным залом, были впервые применены по предложению инженера Б.Н.Смирнова перфораторы. Это значительно облегчило труд рабочих и ускорило работы. Много отдали сил, энергии и времени при монтаже котлов инженер Д.Г. Токарев и опытный котельный мастер И.В. Николаев. При монтаже турбин и умформеров - инженер М.Д.Крашенинников.Монтаж электрооборудования возглавлял очень опытный мастер электроцеха Н.И. Языков. По его предложению еще в то время ячейки распределительных устройств и панели щита управления заготавливались в электротехнической мастерской поточным методом, а на месте монтажа только собирались и укреплялись готовые блоки. Много помогал Н.И. Языкову молодой инженер электроцеха Сухоручкин.
С Борисом Алексеевичем Барсуковым с 1916 г. мы много времени проводили вместе, и до моей женитьбы я жил с ними на даче. С 1920 по 1930 год включительно жили в одном доме, бывали друг у друга с женами и совершали прогулки. Б.А. Барсуков был очень образованным инженером, свободно владел немецким, французским и английским языками, просматривал все крупные технические журналы на этих языках и был в курсе всего нового в области энергетики. На заседаниях Технического Совета МОГЭС очень часто принимались решения [как раз] в соответствии с его предложениями. В период с 1922 г. по 1930 г. он семь раз бывал в командировках в Германии, Франции, Англии и Америке, прожив за границей в общей сложности 16 месяцев.
Во время командировки в Америку в 1925 г. он встретился, при посещении фирмы Дженерал Электрик, с Палуевым, который, как сказано было выше, уехал во время войны в Америку в качестве студента-приемщика заказов. Там застала его революция. Про Россию в прессе писались разные небылицы, и Палуев закончил в Америке образование и стал главным конструктором по трансформаторам фирмы Дженерал Электрик. Его статьи появлялись в технических журналах. Главный инженер фирмы в разговоре с Барсуковым очень лестно отзывался о Палуеве.
При встрече Палуев много спрашивал Барсукова обо мне, и вскоре после этого я получил от него открытку. К сожалению, открытка не сохранилась, но помню: при чтении ее осталось впечатление, что русский язык Палуев начинает забывать. Старается приводить русские пословицы, но не совсем удачно. В ноябре 1930 г. Барсукова арестовали; обвинили во вредительстве, приговорил к заключению на шесть лет, но в июне 1931 г. условно освободили. Арест на него сильно подействовал. Он стал замкнутым, нелюдимым и в последние годы был близок лишь с Николаем Павловичем Адриановым*, занимавшим пост главного инженера Мосэнерго (б.МОГЭС). (Н.П. Адрианова арестовали в октябре 1936 г., вместе с рядом других работников Мосэнерго, и расстреляли 3 августа 1937-го.)
Борис Алексеевич продолжал работать в Мосэнерго в качестве помощника Адрианова по эксплуатации станций и сетей. Он был единственным из арестованных инженеров Мосэнерго, которого после освобождения вернули на прежнюю должность в Мосэнерго. Очевидно в связи с очень большой ценностью его для Мосэнерго.
Начиная с 1931 г. я с Борисом Алексеевичем виделся очень редко, так как до 1934 г. я работал не в Москве, а по возвращении мы жили в разных районах и кроме того я считал, что частые встречи двух бывших «вредителей» могут вызвать излишние подозрения кое у кого и привести к дальнейшим неприятностям. В 1936 г. Борис Алексеевич был вторично арестован и [согласно официальным документам] умер в ссылке в 1939 г. В 1955 г. был посмертно реабилитирован.
В конце 1930 г. постепенно один за другим был арестован ряд видных инженеров Мосэнерго, в том числе В.И. Яновицкий, В.Д. Кирпичников, Б.В. Крылов, Б.А. Барсуков и несколько ведущих работников электростанций*. Сначала мы недоумевали, каким образом они могли оказаться вредителями. Но после ареста Барсукова, человека, которого я знал очень близко и в честности которого я был уверен и никак не мог поверить, что он вредил государству, я стал сомневаться в виновности и остальных**. Наконец в один день были вызваны в ГПУ я и Грудинский и арестованы.
В годы работы на 1-ой МГЭС я выступал с докладами, занимался немного преподаванием, писал статьи в технические журналы и читал лекции. С популярными техническими докладами несколько раз выступал перед рабочей аудиторий в клубе «Красный Луч» при 1-ой станции и на заседаниях инженерного коллектива. Принимал деятельное участие в производственных совещаниях при завкоме станции, а также в инженерных конференциях и съездах. В 1922-24 гг. был председателем Бюро инженеров МОГЭС.
(В.И. Яновицкий и В.Д. Кирпичников были расстреляны в 1937-м, после второй посадки). Борис Васильевич Крылов поступил служить в Общество электрического освещения 1886 г. в 1912-м, при большевиках занимал должность помощника заведующего 1-й МГЭС, в 1926-27гг. - зав проектным подотделом (отделом) МОГЭС. У него был брат Александр, который заведовал железнодорожным подотделом МОГЭС.
**
Б.А. Барсуков родился в 1890 г., закончил Московское коммерческое училище, затем Петербургский политехнический институт. Во время учебы стажировался на Московской электростанции, туда же поступил работать после окончания института в 1915 году. Работал под началом Р.Э. Классона; по работе общался с Г.М. Кржижановским, А.В. Винтером, К.И. Шенфером. К 1930 году Барсуков занимал должность помощника директора правления МОГЭС по технической части. В 1930-м был командирован в Америку, на обратном пути заезжал во Францию и Германию. В то время было уже известно о происходивших в СССР фальсифицированных процессах, и зарубежные коллеги уговаривали Барсукова не возвращаться в Советский Союз,
но для него это было неприемлемо. Барсуков был арестован 19 декабря 1930 г. на платформе Белорусского вокзала, когда он возвращался из [зарубежной] командировки. Это были массовые аресты среди работников МОГЭС (в доме, где жили Барсуковы - Крапивенский переулок - были арестованы 8 руководящих работников МОГЭС).
Процесс длился почти год, 14 июня 1931 г. был освобожден (с условным приговором) и единственный из арестованных вернулся в систему МОГЭС. Проработал здесь начальником отдела эксплуатации до своего второго ареста 2 октября 1936 г. (по делу проходила большая группа технического персонала МОГЭС). Формально это было связано с аварией на одной из электростанций (за месяц до ареста Барсукова отстранили от работы). Через год была арестована его жена, умерла в лагере. По ст. 58 (участие в контрреволюционной террористической организации) Б.А. Барсуков был приговорен к расстрелу. Расстрелян 3 августа 1937 г. и захоронен на Донском кладбище. Реабилитирован 28 мая 1956 года. - Из Интернета)
..В 1924 г. в журнале «Электричество» была напечатана моя статья об установленной на станции турбине в 10 тыс. квт, которая в то время была предельной мощности при 3 000 оборотах в минуту. Там же в 1925 г. напечатан и мой ответ Главному инженеру Броун Бовери, который был не согласен с выводами в моей статье. Дело было в следующем: при испытании турбина показала расход пара, несколько превышавший гарантированный.При ее вскрытии оказалось, что был снесен бандаж одной из секций последнего диска.В статье было указано на этот дефект, вследствие которого пришлось три раза останавливать турбину, так как и после перелопачивания дважды летели лопатки. В русской технической литературе (и, во всяком случае, в советской) эта статья была первой, где указывалось на неудовлетворительность заграничной поставки.
В «Известиях Теплотехнического института» в январе 1925 г. была напечатана моя статья «Работа и ремонт турбин 1-ой МГЭС».
Арест и переживания. При аресте мне было предъявлено несерьезное обвинение в том, что я, главный инженер 1-й МГЭС, довел запас нефти на станции до однодневного расхода. Мои объяснения и письменное заявление о том, что в течение более чем полмесяца я бил по этому поводу тревогу всюду, включая высшее начальство и Моссовет, который распределял нефть, не помогли. Через неделю меня впервые вызвали на допрос и предложили писать о диверсионной организации и вредительстве на станции. О нефти разговора и не было. Конечно писать мне было нечего. Вначале я просидел на Лубянке два месяца в общей камере, где было десять человек.
Условия были сравнительно сносные. Получал от жены бельевые и продовольственные передачи. Из лиц, находившихся в камере, наиболее интересным был заведующий московским водопроводом инженер К.К. Барсов*, муж артистки В.В. Барсовой. Ему было 60 лет; седой, высокий, стройный человек, бодро себя чувствующий. Во время ежедневных наших прогулок в камере вокруг стола он всегда шагал во главе, в качестве предводителя, и отсчитывал пройденное расстояние, загибая в определенном порядке пальцы рук через каждые 10 шагов.
По его рассказам, на допросах вел себя спокойно и уверенно и иногда доводил следователя до раздражения. Как старейший в камере не только по возрасту, но и по сроку нахождения в ней, он занимал койку у окна. Передачи получал очень хорошие и, кажется, очень прижился там. Когда ему передали, чтобы приготовился к выходу из камеры с в ещами [на волю], ему было жалко покидать камеру.
* (Барсов Константин Константинович. Род. в 1889 г., г. Москва; русский, б/п, обр. высшее, зав. бактериологической лаборатории Рублевской водонасосной станции, прож. в Москве: ул.Кирова, д. 16, кв. 3. Арест.
[повторно] 8.01.1938. Приговорен ВКВС СССР 27.09.1938 по обв. в участии в к.-р. террористической организации. Расстрелян 27.09.1938. Реабилитирован 11.02.1956. - Из Интернета)
В течение этого времени меня часто вызывали на допрос, держали там по полчаса и больше, но время проходило однообразно. Допрос обычно проводился наиболее мирно настроенным следователем Ф.И. Протасовым. Он спрашивал: «Ну как, Федор Алексеевич, будем писать?» Я обычно отвечал: «Вы же знаете, Федор Иванович, что писать мне не о чем». На это он спокойно отвечал: «Писать нужно, нужно». После этого отправлял меня обратно в камеру. Через два месяца такие мирные встречи со следователем кончились. Меня перевели в одиночную камеру и лишили передач. Это было чувствительно. Без передач было довольно голодно. Показателен следующий эпизод. Обычно утром раздавался через двёрку в двери хлеб на сутки - примерно по 200 граммов. Однажды на подносе оставалось три куска - один из них побольше других.
Я протянул к нему руку, а раздающий подвинул мне другой кусок и сказал: «Хватит и этого». Я посмотрел на него, и в моем взгляде, очевидно, было такое разочарование и сожаление, что через две минуты он вновь открыл двёрку и протянул мне второй кусок, который почемуто остался лишним. Это был единственный случай, когда дали второй кусок. Сильно страдал я из-за отсутствия бельевых передач. Приходилось раз в неделю в бане потихоньку стирать единственную сорочку и сушить ее в камере.
По истечении нескольких дней вызвали на допрос. Характер допроса изменился. Сообщили, кто из арестованных могэсовцев написал обо мне, что я входил во вредительскую организацию. Через несколько дней показали частично писательства некоторых инженеров, в том числе и схему организации диверсионных ячеек, причем во главе диверсионной ячейки 1-й МГЭС значился я. Во время одного из таких допросов Протасов сказал, что надо писать о вредительской организации. Я ответил, что ни в какую вредительскую организацию не входил и это утверждение голословно. - «Как же не входили, если ГПУ утверждает это, а ГПУ никогда не ошибается». Меня это взорвало, и я ответил: «Что же ГПУ - папа Римский, который тоже никогда будто бы не может ошибаться? Я вот тоже могу утверждать, что Вы входили в такую организацию».
Этого даже спокойный Федор Иванович вынести не мог. Он густо покраснел от гнева, поднялся и так стукнул кулаком по столу, что чернильница упала на пол. На шум открыл дверь [другой следователь] Григорьев. Посмотрел, в чем дело. Видит, что я сижу спокойно перед взволнованным Федором Ивановичем, и закрыл дверь.
Потом устроили очную ставку с В.Д. Кирпичниковым. Он чувствовал себя при этом неважно, старался не смотреть мне в глаза, но «по дружески» советовал мне писать. Так как это не заставило меня писать, то при допросах стали угрожать, что своим упорством я не только погублю себя, но и семью. Вслед за этим был инсценирован арест жены. Сначала приоткрыли дверь в комнату, где сидела жена и следователь ее допрашивал. На другой день показали, как ее ведут по коридору с конвойным, якобы из тюрьмы на допрос. Все это, конечно, меня сильно удручало.
Появились сомнения, правильно ли я поступаю. Ведь написали всякие выдуманные «вредительства» многие инженеры, лишь я один не пишу. Вероятно, думал я, им дадут какое-то наказание, а по отбытии его они будут жить, а вот этого нельзя [будет] сказать обо мне. Кроме того появились мысли и о том, что действительно своим «упорством» погублю всю семью.
В этот трудный момент я услышал разговор дежурного по тюрьме с Кирпичниковым.Оказывается, он сидел в камере против моей. Из разговора я понял, что ему предоставлены кое-какие льготы. Дежурный относился к нему предупредительно, даже по просьбе Кирпичникова открывал иногда на время дверь его камеры. Ох, как ненавидел и презирал я в то время Виктора Дмитриевича.
Но вот однажды решил выглянуть в коридор через небольшое отверстие размером примерно двадцать на двадцать сантиметров, сделанное в каменной стене для освещения камеры. Отверстие было на уровне немного выше моей головы, и я встал на койку. Как раз в этот момент подошел к такому же отверстию в своей камере Кирпичников. Он быстро знаками показал, что хочет мне что-то сказать. Действительно, через минуты две он поднес к отверстию серую бумагу, где было написано примерно следующее: «Не сердитесь на меня, я желаю Вам только лучшего. Поверьте, что я очень долго держался и начал писательства лишь после того, как убедился, что [чекисты] пойдут на все, вплоть до физического уничтожения». Написано это было в два или три приема, так как приходилось писать очень крупно, чтобы я мог прочитать. Когда он по выражению моего лица убедился, что я изменил к нему свое отношение, он путем письменных вопросов узнал, что я давно не получаю передач, и предложил коечем подкормить меня. Написал, что при очередном выпуске в уборную он попросит выпустить его вне очереди как раз передо мной и оставит для меня сверток на бачке для воды над унитазом.
Когда стали выпускать в уборную, я с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит в коридоре. Слышу, как только захлопнулась дверь в соседней камере, Кирпичников попросил дежурного срочно его выпустить, так как у него сильно схватило живот. За ним выпустили меня. На одном бачке я заметил небольшой серый сверток. Улучив момент, когда только что закрылся глазок в двери, я быстро встал на унитаз, достал сверток и спрятал у себя на груди. В этот вечер я с огромным удовольствием смаковал бутерброд с колбасой и две мармеладки. Через день-два подобная передача повторилась. Вскоре после этих событий на меня при допросе произвели сильный нажим сразу два следователя, потом подошел и третий. Мне показали еще одно писательство с разоблачением меня и требовали, чтобы я начал писать. При этом они сказали: «Неужели Вы думаете, что мы поверим Вам одному, когда против Вас написали семь человек». Я был уже к этому времени сильно надломлен и решил, что, пожалуй, для меня лучше будет начать писать.
Я сообщил об этом следователям, но добавил, что не знаю о чем писать. На это мне ответили: «Вам достаточно сообщали и показывали, о чем пишут другие». Я согласился писать. После первых фраз о том, что я потворствовал вредительству, мне дали письменные принадлежности, чтобы я писал дальше в камере. При последнем допросе вторым следователем был Григорьев, третьим - Семенов, оба очень жестокие.
Вслед за этим мне были вновь разрешены передачи, устроили свидание с женой и скоро перевели в общую камеру. С Кирпичниковым мы стали переписываться сразу же, как только я получил бумагу и чернила. Письма писали на серой бумаге печатными буквами и запихивали их за чугунную стенку общих умывальников в уборной, где с правого верхнего края отскочила штукатурка и образовалась щель.
Корреспонденция проходила благополучно и два-три раза я получал письма от него и отправлял ему. Однажды я взял очередную корреспонденцию, но в камере убедился, что это было мое последнее письмо. На следующий день я положил его опять на место, но его все не брали. Дня через два после этого я решил, что Кирпичников покинул уже Лубянку и уничтожил свое письмо.
В одиночке я провел два трудных месяца. В следующей, общей, камере прожил без всяких вызовов еще около двух месяцев. Это было время тревожных ожиданий. В камере сидел один агроном из Тулы. Он хорошо знал латынь и греческий язык, и я стал изучать общепринятые изречения. Кроме него среди шести-семи заключенных сидел один старый печатник. Он имел приятный тенор и с большим чувством негромко исполнял иногда романс «Средь шумного бала». До сих пор вспоминаю, какое огромное удовольствие доставляло мне это пение.
Некоторым развлечением в общих камерах было ежедневное хождение к врачу. Часов в 11 дежурный объявлял: «Кому к врачу, выходите в коридор». Обычно выходила вся камера. Приятно лишний раз пройтись по коридору и постоять в приемной до вызова к врачу. Это вносило какое-то разнообразие в [тюремную] жизнь. Врач - фельдшер - был, повидимому, неплохим человеком и не считал всех заключенных преступниками. На вопрос: «На что жалуетесь» обычно большинство отвечало: «Что-то в желудке не в порядке» и получало таблетки салола. Кроме того, окно кабинета выходило на улицу Мал. Лубянка, и иногда можно было видеть проходящих и завидовать им - вот, мол, счастливый, может идти куда хочет.
Наконец вызывают меня с вещами. У подъезда стоял закрытый фургон - «черный ворон», как тогда его называли. Привезли в Бутырскую тюрьму и направили в одну из общих камер. Камера была большая - не меньше чем на 40-60 чел., с двухэтажными нарами по обеим боковым стенам. На Лубянке камеры с койками были уютнее. Две ночи пришлось провести на полу, так как все места на нарах были заняты. Здесь так же лучшими местами считались нары у окна и занимали их «старожилы». Одним из них был профессор Близняк, с которым я раньше сталкивался, как с крупным гидравликом, по вопросам водоснабжения 1-ой МГЭС*. Некоторыми плюсами, компенсирующими указанные неудобства, были, во-первых, прогулки по двору, по 20 мин в сутки; во-вторых, разрешалось читать книги. Через несколько дней перевели в круглую камеру, из которой обычно заключенные покидали тюрьму. Здесь совсем не было ни коек, ни нар. Спали на полу, подстелив то, что у кого
имелось. Старожилы занимали места у стен, новички располагались посредине.
В камере я встретил двух могэсовских инженеров - с одним из них, В.В. Лукницким я был хорошо знаком*, и познакомился с несколькими инженерами Моссовета. Кроме чтения книг и прогулок здесь разрешалось заниматься в мастерских. Некоторые увлекались сапожным делом, чинили свою обувь и делали ремни для [носильных] вещей.
Как-то меня вызвали из камеры, прочитали решение Военной коллегии. Выяснилось, что я обвинен по трем пунктам статьи 58 - во вредительстве, диверсии и в чем-то еще. И приговорен к десяти годам заключения. Потребовали расписаться в том, что я извещен об этом.
Через несколько дней после этого меня вызвали с вещами. Думал, что отправят куда-нибудь на Магнитку или дальше. Но никакого транспорта на этот раз не было, а предложили идти в проходную. Здесь мне выдали мой паспорт и сказали, что свой портфель могу получить завтра на Лубянке у одного следователя. Когда я спросил, куда я должен идти, мне ответили, что куда хочу. Тут же спросили, известно ли мне, что дело МОГЭС пересмотрено и приговор считается условный. Я ответил, что об этом ничего не знаю, и спросил, что значит - «условный»? Объяснили так: если в течение десяти лет за мной не будет замечено ничего предосудительного, то все будет в порядке. Это освобождение было совершенно неожиданным. Как-то не верилось, что свободен и могу идти куда хочу.
С холщевым мешком за спиной пошел я на вокзал, чтобы ехать в Перловку, куда переселили мою семью. Адрес дал мне дежурный в проходной тюрьмы. На следующий день пошел на Лубянку. Когда я стоял у окошка в бюро пропусков, в комнате находился один из дежурных по коридору общих камер, который относился к заключенным плохо, считая всех преступниками, и старался всячески при первой возможности ущемить их. Он, очевидно, очень удивился, увидев меня на свободе, подозрительно оглядел меня и тут же обратился к одному работнику ГПУ, указывая ему на меня и что-то сообщая. Но никаких последствий от его вмешательства не случилось, и он, по-видимому, был ошеломлен - как же так, вчерашний
«преступник» и на свободе?!
Работник, к которому меня направили, сказал, что вряд ли мне удобно будет вернуться на работу в МОГЭС, и предложил поехать на оборонный химический завод №80 имени Свердлова близ Горького. Работа на заводе №80
Интересен был разговор на заводе с зам директора по кадрам. Ознакомившись с бумагами и моей прежней работой, он предложил занять должность главного энергетика завода. Я никак не ожидал, что предложат такую ответственную должность и спросил: «А Вы знаете, откуда я к Вам пришел?». Он ответил с усмешкой: «Конечно, знаю и считаю, что Вы всесторонне проверены, и потому с спокойной совестью предлагаю Вам эту работу».
Работа на заводе была значительно спокойнее, чем на эксплуатации электростанции.Семья скоро так же переехала на завод. При нем имелась небольшая электростанция. В часы максимальной нагрузки она не могла обеспечить потребности завода, и приходилось прибегать к помощи Горьковской ГРЭС (в то время - Нижегородской ГРЭС). Перевод нагрузки происходил поразившим меня способом. Так как не было установлено устройство для возможности синхронизации с сетью Горьковской ГРЭС, то, предупредив все цеха завода об остановке, выключали заводской генератор и затем через некоторое время на обесточенные шины подавали ток с сети Горьковской ГРЭС.
Остановка на период переключения всех заводских механизмов не только была связана с ущербом для производства из-за простоя завода, но в случае задержки с переключением могла привести к очень неприятным последствиям, а именно к выбытию из строя части оборудования (с термическим процессом). Обратное переключение на питание от заводского генератора было так же связано с остановкой механизмов. Я предложил установить синхронизирующее устройство. После выделения соответствующей ячейки в распредустройстве завода и установки всех необходимых приборов пригласил начальника электроцеха Горьковской ГРЭС В.М. Кедрина. Установки проверили и дали нам разрешение на параллельную работу заводского генератора с сетью Горьковской ГРЭС.
Благодаря этому совершенно отпали остановки завода из-за переключений. Это давало заводу большую экономию, и в Бюро рационализации советовали мне подать рацпредложение для получения солидной премии. Но я считал, что предложить и выполнить эту установку входило в обязанности главного энергетика, и рацпредложения не подал. Ограничился получением благодарности в приказе директора завода.
Так как во время длительных аварий в энергосистеме все же была опасность выбытия из строя механизмов, не терпящих перерывов, я предложил установить дополнительно к их моторам так называемую «предвключенную» паровую турбинку, которая при снижении оборотов мотора автоматически включалась бы в работу. Такие турбинки были установлены к насосам водоснабжения для новых турбин Метро-Виккерс при реконструкции 1-ой МГЭС (не знаю, было ли реализовано это предложение после моего перехода на Горьковскую ГРЭС).
Остались в памяти поездки на пожары на заводе. Пожары в цехах случались довольно часто. В нерабочее время всем начальникам высылались на квартиры прикрепленные к ним лошади. Кучера гнали лошадей вовсю, и бежавшие на пожар толпы людей шарахались в стороны. После нескольких месяцев работы на заводе его директор передал мне, что начальство Горького просит отпустить меня на денек на Горьковскую ГРЭС для консультации. На следующий день за мной прислали машину. На Горьковской ГРЭС часть котлов переводили [с торфа] на нефть. У меня был в этом опыт по 1-ой МГЭС. Через полторы недели вновь пригласили меня на Горьковскую ГРЭС, уже на два дня. А вскоре после этого вызывает меня директор завода и спрашивает, хочу ли я остаться на заводе или же перейти на Горьковскую ГРЭС. Я ответил, что года два с удовольствием поработал бы на заводе. Он остался доволен и сказал, что это ему очень важно знать, так как его вызывают в Москву по поводу моей дальнейшей работы. Через три дня он вернулся и сообщил: «Кржижановский победил!».
В январе 1932 г. пришлось ехать на Горьковскую ГРЭС, где мне предложили быть главным инженером станции. В течение первого года работа была очень тяжелой, цепные решетки торфяных топок котлов были сильно изношены и требовали капитального ремонта с заменой их элементов. Но требующихся стальных частей не было, а заводы отказывались их выполнять. В течение первых месяцев работы на Горьковской ГРЭС пришлось навести должный порядок на щите управления, где во время аварий считало необходимым присутствовать все начальство, начиная от секретаря Горкома партии и особо уполномоченного (от кого -не помню) тов. Семенова. Они, несомненно, мешали скорейшей ликвидации аварий, так как расхаживали по всему помещению, обращались с вопросами к дежурным и тем самым отвлекали их от дела.
Я сразу же попросил их всех отойти к дверям и не обращаться ни к кому из электротехнического персонала с вопросами, так это затрудняет ликвидацию аварий. При этом я обещал время от времени подходить к ним и сообщать о причинах аварии и о ходе ее ликвидации. После этого на щите редко кто и появлялся [из постороннего начальства].
Интересный разговор получился однажды с особо уполномоченным тов. Семеновым. Как-то, проходя со мной по котельной, он увидел одного инженера, который руководил ремонтом котла и на котором была одета чистая, белая сорочка. Тов. Семенов возмутился - как это инженеры ходят в котельную в белых сорочках. Чуть ли не предложил объявить ему выговор. Пришлось объяснить тов. Семенову, что этот молодой инженер-коммунист является одним из лучших работников котельной.
После последней аварии с котлом он в течение двух суток неизменно находился на работе, переменил уже несколько сорочек, так приходилось работать при довольно выс окой температуре, и, по-видимому, ему пришлось надеть последнюю чистую сорочку. А вообще, заметил я далее, я стремлюсь достичь в котельной такой чистоты, чтобы можно было работать в ней в белых сорочках.
Из-за негодных цепных решеток часто приходилось останавливать котлы, что было связано с отключением абонентов, в том числе и заводов. В такие периоды на станцию направлялись «для помощи», по распоряжению областного начальства, главные механики заводов. О неотложной необходимости [по-настоящему] помочь Горьковской ГРЭС путем выполнения на заводах стальных деталей для цепей топок я настаивал в своем выступлении на производственной конференции, которую проводил в Горьком в 1932 году М.М. Каганович и на которой присутствовали представители крупных предприятий области.
После одной крупной аварии, когда пришлось остановить несколько котлов, и на станции собралось много «помощников» с заводов, мне удалось все же втолковать высокому начальству, что без изготовления стальных частей для цепей сколько бы «помощников» ни присылали, дело не улучшится. Только тогда и заставили горьковские заводы принять и выполнить заказ.