Арсений Тарковский, часть вторая
В 1971 году Тарковскому присуждается Государственная премия Туркменской ССР им. Махтумкули. В 1974 в издательстве “Художественная литература” выходит книга “Стихотворения”. В связи с семидесятилетием (1977) советское правительство награждает Тарковского орденом Дружбы народов. В следующем году в Тбилиси в издательстве “Мерани” выходит книга “Волшебные горы”, в которую наряду с оригинальными стихами включены переводы грузинских поэтов.
5 октября 1979 года умирает Мария Ивановна Вишнякова, первая жена поэта, мать его детей, Андрея и Марины, женщина, с которой были связаны годы становления Тарковского как поэта и как личности, которая воспитала детей в духе любви к отцу и к его поэзии. Арсений Александрович присутствует на ее похоронах на Востряковском кладбище.
внук Михаил:
"Встречи с дедом были нечасты. Тем более что на них всегда присутствовала его последняя жена. Вольной беседы не получалось. Я был слишком молод, не уверен в себе. И не понимал, чем могу быть ему интересен. Помню только, как часто пыжился перед ним. Задавал дурацкие вопросы, типа - нравится ли ему, к примеру, поэт Пупкин. Он равнодушно отвечал: «Да». А я про себя посмеивался - мол, как несовременно!..
Дед умел зачаровывать. Достаточно было посмотреть на его породистую красоту, лицо казалось вырезанным из кости. Он не терпел высокопарных, пафосных разговоров, все время шутил. Вечно вставлял в разговор частушки и всякие перевертыши. Булочно-кондитерскую прозывал Кулачно- бандитерской."
...бабушка всю жизнь любила деда. Была у них своя - незримая, тайная - связь. Хотя общались они очень редко. Однажды, помню, раздался телефонный звонок - дед. После чего бабушка неожиданно сказала: «Собирайся». Оказалось, дед упал, сломал ребра, нужна была срочная помощь. Мы тут же поехали к нему. Он лежал на полу. Не мог встать. Дело в том, что деда на войне ранило, после чего началась гангрена, в результате одну ногу у него ампутировали. И для меня все детство были загадкой два дедовских образа: то он дома прыгает на одной ноге с подвернутой штаниной, то вне дома на двух ногах - импозантный, аристократичный, с палкой в руке. И всякий раз переход от одного образа в другой был неожиданен и непонятен. А тогда подняли мы его, усадили на табуретку. Он сел и заплакал - от боли, от беспомощности. Бабушка в заботах ходила вокруг. Оба молчали. Но в том молчании я очень четко почувствовал напряжение сжатой пружины длиной в целую жизнь. Которое, наверное, и называется любовью."
Начало восьмидесятых годов знаменуется выходом трех книг поэта: 1980 - “Зимний день” (изд. “Советский писатель”), 1982 - “Избранное” (изд. “Художественная литература”), 1983 - “Стихи разных лет” (изд. “Современник”). Самое значительное из этих изданий - книга “Избранное” (Стихотворения, поэмы, переводы) - наиболее полная книга поэта, вышедшая при его жизни.
6 марта 1982 года уезжает в Италию для работы над фильмом “Ностальгия” Андрей Тарковский. 10 июля 1984 года на пресс-конференции в Милане он заявляет о своем невозвращении в Советский Союз. Это решение сына Тарковский принял, уважая гражданскую позицию сына. В письме к нему, написанному по настоянию чиновников Госкино, он выразил свое убеждение в том, что русский художник должен жить и работать на родине, вместе со своим народом переносить все тяготы, выпавшие ему на долю. Радикальные перемены в стране еще не наступили, и Арсений Александрович тяжело переживает разлуку с сыном. Смерть Андрея 29 декабря 1986 года явилась для отца неожиданным и страшным ударом. Болезнь Арсения Александровича стала стремительно прогрессировать.
Из воспоминаний об А.Т.
"Мы едем к его другу получить что-то (письмо, записка, гостинец? - этого никогда не узнаю, никогда не спрошу об этом) от Андрея. Возможно, наступила моя очередь сопровождать его на такую встречу. Татьяны Алексеевны не будет часа четыре, мы должны успеть сделать свои дела часа за три. "Только никому об этой поездке... - сверкнул он глазами, - даже Тане..." - "Могила..." - твердо ответил я.
Старый основательный дом с высокими тополями у входа, у которого остановилось такси, вызвал чувство сожаления и грусти из-за своей внешней запущенности.
Нас встретил строгий, сухой седой старик с ярко-голубыми глазами, прямой, как офицер на параде. Его крепкое рукопожатие сразу же вызвало к нему расположение.
Он вскользь сфотографировал меня своими внимательными глазами и больше, кажется, не смотрел в мою сторону. Все его любовное внимание было обращено исключительно на Арсения Александровича. Они вполголоса начали с пустяков, я быстро понял, что мое присутствие их сковывает, вызвался сходить купить сигареты и какую-то мелочь к чаю, чтобы дать им возможность сказать друг другу что-то существенное.
Когда мы ехали домой, Тарковский закрыл глаза рукой и тихо плакал.
Таксист увидел слезы и вопросительно посмотрел на меня.
Молча, как строчка из Джойса , движением подбородка указал ему направление: вперед, вперед, вперед...
До меня стало доходить, что внутренняя жизнь старого поэта гораздо сложнее и трагичнее, чем ее воспринимают окружающие, в ней есть тайны, есть такое, чего не знает никто, кроме него самого, что многие пытаются ему помочь и упростить его жизнь, и он часто вынужден скрытно перешагивать через них и их жалкие попытки...
Его включения в людской хоровод вокруг него и выключения из него, когда он испытывал в этом потребность, нельзя объяснять только старческими недомоганиями.
На какие-то мгновения перед моим внутренним взором его гигантская личность во весь свой исполинский рост шагнула ко мне из темноты, высветилась в прожекторах и юпитерах прижизненной легенды и славы - и снова отступила в кромешный мрак..."
Усилиями Секретариата Союза кинематографистов имя Андрея Тарковского возвращается на родину. Это снимает опалу и с отца. В связи с восьмидесятилетием его награждают орденом Трудового Красного Знамени. В юбилейном, 1987 году выходят сборники Тарковского “От юности до старости” (изд. “Советский писатель”) и “Быть самим собой” (изд. “Советская Россия”). В подготовке этих книг к изданию Тарковский уже не участвует из-за тяжелого физического состояния. В книги попадают стихи, ранее не включенные автором в свои сборники - известно, что поэт был очень строг к отбору стихотворений для публикаций.
Последние годы А.А.Тарковский проводит в Доме ветеранов кино. К ноябрю 1988 года его состояние настолько ухудшилось, что он был направлен на лечение в Центральную клиническую больницу. Вышедшая в апреле 1989 года книга “Звезды над Арагацем” (Ереван, изд. “Советакан Грох”) была последним прижизненным изданием поэта.
Он скончался в больнице вечером 27 мая 1989 года. Деятели из Союза писателей, согласно своей “табели о рангах”, предложили провести гражданскую панихиду в Малом зале Дома литераторов, и только после указания свыше для прощания с поэтом был предоставлен Большой зал. Похороны состоялись 1 июня на кладбище в Переделкине после отпевания в храме Преображения Господня. Знаменательно, что крестили Арсения Александровича в храме Преображения в Елисаветграде.
В ноябре 1989 года Постановлением Правительства СССР поэту присуждается посмертно Государственная премия за книгу “От юности до старости”.
из стихов Тарковского.
варианты последнего четверостишия стихотворения "Верблюд":
"Привыкла верблюжья душа
К пустыне, тюкам и побоям.
А все-таки жизнь хороша,
И мы в ней чего-нибудь стоим.
или
А все-таки жизнь хороша
И мы в ней чего-нибудь стоим.
И может привыкнуть душа
К пустыне, тюкам и побоям."
***
Из пушкинских автографов:
"Был бы хлеб. Ни богатства, ни славы
Мне в моих сундуках не беречь.
Не гадал мой даритель лукавый,
Что вручил мне с подарками право
На прямую свободную речь."
***
"Венков еловых птичьи лапки
В снегу остались от живых.
Твоя могила в белой шапке,
Как царь, проходит мимо них,
Туда, к распахнутым воротам,
Где ты не прах, не человек,
И в облаках за поворотом
Восходит снежный твой ковчег.
Не человек, а череп века,
Его чело, язык и медь.
Заката огненное веко
Не может в небе догореть."
Из различных воспоминаний об А.Т.:
"Это было прошлым летом. Поэт Арсений Тарковский пригласил меня к себе в Голицыно смотреть звезды. Он давно уже увлекался астрономией и чуть ли не все свои заработки тратил на покупку телескопов. Мы вытащили во двор одну из его таинственных труб, и он принялся шарить по темному небу. Потом и я был допущен к окуляру. Зрелище было сказочным. Владелец трубы показывал мне планеты и звезды с таким видом, будто он и сам причастен к их созданию. У него с ними были какие-то сложные отношения. Некоторые звезды он очень любил, другие, мне кажется, недолюбливал. Он чуточку играл со звездами, и было в этом увлечении зрелого человека что-то милое, мальчишеское."
"..знакомство со стихами Арсения Тарковского озадачило: он не вписывался в привычную картину мира. За что на склоне лет и поплатился двусмысленным признанием. Хвалить Тарковского искушенному человеку подобало с оговорками, с поправкой на Мандельштама. Слог этой лирики вызывал у решительных знатоков поэзии подозрение во вторичности, в использовании лекал “серебряного века”. Один обаятельный сноб сказал с уморительной ужимкой: “Тарковский-Валуа”. Была и вовсе хулиганская характеристика его дарования - “эбеновый катетер”.
Дело, разумеется, прошлое. Но не так давно я перечитал стихи Тарковского - они нравятся мне по-прежнему. Да, сходство с Мандельштамом бросается в глаза, но за похожими словами - другая жизнь, другой человек, другой поэт.
В семидесятых же, по-моему, годах был вечер Арсения Тарковского в “Литературном музее” на Петровке. Добрую четверть стихотворений автор физически не сумел прочесть: ему мешали слёзы. Тарковский долго искал по карманам носовой платок, сморкался, просил у публики извинения. Мы оказались не на культурном мероприятии, как расчитывали, а сделались нечаянными свидетелями события слишком личного. Душемутительное зрелище подошло к концу, слушатели аплодировали, Юнна Мориц подарила Тарковскому большой букет - старик прослезился снова. Так не ведут себя академичные стихотворцы и эпигоны.
...отправились через железнодорожный переезд в “Дом творчества”.
Увиденное удивило меня, новичка. Я ожидал попасть в хоромы для продажных писак, а шел коридором затрапезного пансионата по казенной ковровой дорожке мимо облупленных дверей. В одну из этих дверей мы постучались и на крик “войдите” вошли. В комнатке-пенале на незастланной постели сидел Арсений Тарковский. Его знаменитая красота угадывалась с трудом. Если память мне не изменяет, он был в пижаме с подоткнутой штаниной.
- Что же вы не сказали, что придете с гостем? - обратился он к моему спутнику. - А то бы я пристегнул протез, предупредил мадам.
N представил меня, выложил из портфеля на тумбочку батон хлеба, заверил, что обещанные лекарства будут со дня на день. Потом с натугой, волоком вытащил беседу на литературную почву, хотя Арсений Александрович не проявил большой заинтересованности. Я прочел два-три, боюсь, что четыре-пять стихотворений. Тарковский помолчал с минуту, вяло одобрил, сказал, что надо сильнее чувствовать. Перевел разговор на Вениамина Блаженных, припомнил несколько строф из него, и впрямь хороших. И дальше заговорил о Махтумкули, вернее об удивительной особенности его поэтического зрения, роднящей туркменского классика со стрекозой. Минут двадцать Тарковский говорил о фасеточном зрении Махтумкули. Вот и все.
На пути домой я едва сдерживал досаду на топорную благотворительность приятеля. Но досаднее всего, конечно, было равнодушие мэтра к моим стихам. “Надо сильнее чувствовать”, - вспоминал я с обидой, - кто бы говорил, “эбеновый катетер”!
Неделей позже я судачил по телефону со знакомым поэтом, “скептиком и матерьялистом”, вроде лермонтовского доктора Вернера. Мой собеседник сказал между делом, что только-только вернулся из Переделкина от Арсения Тарковского. “Ну-ну?” - оживился я.
- Арсений Александрович - просто прелесть, - сказал знакомый, - он рассказывал про фасеточное зрение Махтумкули.
Я поделился недавним личным опытом. Мы развеселились, поболтали, простились. Я положил трубку и поежился. Все случившееся предстало мне притчей: о старости, о позднем признании, о молодости - чужой и довольно безжалостной в сознании своего права на внимание."
И.Лиснянская:
"- Многие из тех, кто близко знал Арсения Александровича, отмечают его детский нрав. Но чаще всего в розовом свете. А Тарковский был ребенком с присущим детям крайним эгоцентризмом, хитростью. И, как у ребенка, в нем также не было ханжества. Детскость Тарковского навсегда сохранилась и в отношениях с людьми. Например, когда он с кем-нибудь ссорился, то начинал страшно ругать его. А когда мирился с ним - начинал также горячо хвалить, защищать.
- Детскость Тарковского сказывалась и в игре. За шахматной доской он вел свою партию так, как будто перед ним не было вовсе никакого противника. При проигрыше поднимал шум. Если случалось быстро проиграть, вскакивал, кричал, нервно прыгал на одной ноге, опершись на костыль, и разворачивал в разные стороны свою широкую грудь...
- Всегда любила и люблю его стихи. С годами все больше и больше убеждаюсь в том, какой он сильный, замечательный поэт. Он из тех, кто растет вместе со временем."
Из воспоминаний Л.Миллер:
".. первая книга Тарковского “Перед снегом” вышла в 62-ом году, когда поэту было 56 лет. В 1966 году вышла вторая книга “Земле земное”. Тогда же в “Литгазете” появилась рецензия Солоухина, в которой он назвал Тарковского “хранителем огня”. Он говорил, что была в древнейшую старину, в доисторический период почётная и ответственная должность. Люди, исполняющие её, назывались, вероятно, хранителями огня. Важно было во время битвы ли, на долгом ли переходе с одного края земли на другой сберечь золотую искорку, чтобы потом в мирное время и в безопасном месте опять запылало пламя. Арсений Тарковский - такой хранитель огня.
Это воистину так. Все те годы, когда мы были дружны с А.А., он оставался для меня и моих друзей, да, наверное, и для очень многих тем заповедником, где мы находили то, что исчезало вокруг, - корневую нерушимую связь с русской и мировой культурой. То, что Т. был хранителем огня, проявлялось и на бытовом уровне, в каждодневном общении. А.А. любил “угощать” своих гостей чужими стихами. С удовольствием читал Пушкина, Ин. Анненского, Ахматову, Мандельштама, Заболоцкого.
Я познакомилась с Арсением Александровичем в 66-ом году, когда при Союзе писателей открылась студия молодых литераторов., и я попала к нему в семинар. А впервые я услышала, а, вернее, увидела его имя в начале 60-ых, когда в журнале “Москва” было, среди прочих, напечатано одно его маленькое стихотворение..
Эти стихи так сильно отличались от всего, что было напечатано на той же странице журнала, что я тут же запомнила имя неизвестного мне поэта - Арсений Тарковский. А потом была лит. студия, где я попала в семинар к Тарковскому. На орг. собрание пришли студийцы и руководители семинаров, которые сидели за длинным столом. Каждый руководитель в свой черёд что-то говорил. Когда очередь дошла до Тарк. он встал и произнёс совсем не торжественные слова: “Я не знаю зачем мы здесь собрались. Научить писать стихи нельзя. Во всяком случае я не знаю как это делается. Но хорошо если молодые люди будут приходить сюда, и тем самым спасутся от тлетворного влияния улицы”.
Но хотя Тарковский никого ничему не собирался учить, и был начисто лишён менторства, назидательности и авторитарности, он невольно учил очень важным вещам. И первая из них - душевная щедрость. Он умел радоваться чужому таланту, он был гением живого отклика. Это могут подтвердить и мои сверстники Саша Радковский, Миша Синельников, Гена Русаков.
Цветаева писала в открытом письме Ал. Толстому: “Есть над литературными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями КРУГОВАЯ ПОРУКА РЕМЕСЛА, круговая порука человечности”. Тарковский знал что такое круговая порука ремесла. Ему всегда был важен сам предмет. Ему было интересно, что пишут другие. Он радовался, когда встречался с талантом, воспринимал это как праздник.
А с этим его свойством связан ещё один урок: он умел держать планку. А точнее, он не способен был её понизить. Я часто думаю, как бы он себя чувстовал в наши дни. Наверное, ему было бы не очень весело наблюдать как даже те, от кого зависит уровень культуры, играют в поддавки и на понижение. Т. и сегодня бы оставался самим собой, жил бы по собственным, не зависящим от коньюнктуры правилам. Его шкала ценностей осталась бы неизменной. Конечно, и сегодня есть люди с его ценностями. Их голоса даже иногда слышны. Но в основном информационное поле занято людьми с рыночной психологией. Это не те, кого имела в виду Цветаева, когда писала о круговой поруке ремесла.
И ещё один урок, необходимый нам сегодня в эпоху тотального духовного стриптиза, цинизма и непрошенной откровенности: благородство и целомудрие. Не помню, чтоб он когда-нибудь обсуждал свою личную жизнь, своих жён, свои романы. Я знала, что он был знаком с Цветаевой и спрашивала его о ней. Он рассказывал о её стремительной походке, резковатых движениях, о том как легко она взлетала по лестнице. Но ни словом не обмолвился о том, что Цветаева была увлечена им и посвятила ему стихотворение. Об этом я узнала много позже и не от него. О той же его черте пишет Инна Лиснянская, вспоминая, что Т. сильно отличался от многих её знакомцев-друзей-поэтов тем, что никогда не рассказывал о своей личной или, как он выражался, “лишней” жизни, никогда не называл женских имён.
Чем дальше, чем чаще я думаю о Тарковском, тем острее чувствую его отсутствие. Конечно, с нами его стихи, но они не могут заменить живого общения. Так не хватает его самого - его благородства, щедрости, артистизма, юмора, которым он обладал в избытке. Он так любил шутить и так легко отзывался на шутку. Помню, как сняв с полки самодельную книжку Даниила Хармса, он, покатываясь со смеху, читал его стихи и прозу. Помню как он, хохоча, читал своим друзьям стихи молодого тогда поэта Вл. Голованова: “А ледники ползут, как змеи, и тают, гадины, как масло”. Помню как он беседовал с моим маленьким сыном о том, что каждый человек похож на какое-то животное. “А я на кого похож?”, - спросил Т. “На обезьяну”, - ответил мой сын. Т. был счастлив. Он очень любил обезьян, считал их милашками и у него на диване всегда жила большая плюшевая обезьяна.
Вижу его большие крепкие руки. Руки мастерового. Тарковский и правда многое умел делать руками. Он мне показывал журнальный столик, который сам обтесал и отполировал. Он умел переплетать книги и делал это изящно и со вкусом.
Иногда он немного играл, и не всегда удавалось понять серьёзен он или шутит. “Ой умираю”, - вскрикивал он, хватаясь за сердце, за локоть или плечо. “Что с Вами, А.А.? Что у Вас болит?” “Всё болит. Душа болит. Я устал” “От чего устали?” “От всего. Жить устал, обмениваться, дышать”. Но даже когда он в самом деле плохо себя чувствовал и на лице его было страдальческое выражение, он, едва заслышав что-нибудь смешное, мог мгновенно просиять и расхохотаться.
У А.Т. пластинки никогда не лежали мертвым грузом. Он жил с ними. У него был прекрасный проигрыватель, и слушать музыку у Тарковского было особым удовольствием. И не столько из-за качества звука, сколько из-за самого хозяина. Трудно даже объяснить почему. Когда у него появлялась новая полюбившаяся пластинка, он сообщал об этом, едва вы входили в дом. Он как бы угощал вас ею. «Вот послушайте. Дивная вещь». Он прыгал к полке, доставал пластинку и, сняв с нее рубашку, аккуратно ставил на проигрыватель. Затем плюхался на диван и, откинувшись на подушку, слушал. Иногда при этом курил, а иногда полировал специальной пилочкой ногти. Ничего особенного не происходило, но для меня он был, пожалуй единственным человеком в чьем присутствии мне было легко слушать музыку. Когда мы слушали Моцарта, он иногда брал с полки каталог Кёхля и проверял, в какое время написана та или иная вещь. Он вообще очень любил словари и справочники. Когда я читала ему свои новые стихи, он, если в чем-то сомневался, посылал меня за словарем. «Ларисочка, вон словарь на нижней полке. Подите, детка, принесите, вы молодая, у вас ноги есть», - говорил он со своей неповторимой нежной и одновременно ироничной улыбкой. Так не хватает сегодня этой улыбки, его особой манеры отбрасывать со лба волосы, стряхивать с сигареты пепел. Так не хватает его глуховатого голоса, которым он читает в “Зеркале” стихи:
На свете всё преобразилось, даже
Простые вещи - таз, кувшин, - когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твёрдая вода.
Арсений Тарковский умел в своих стихах укрупнять, одушевлять предметы. В его поэзии предметный мир меняет масштаб, преображается, приобретая символические черты. То же самое происходит в фильмах Андрея. Одушевлённый космос - вот с чем мы сталкиваемся и в “Сталкере”, и в “Солярисе”, и в “Зеркале”.
Когда Андрей умер, Арсений Александрович находился в доме творчества писателей в Переделкине. Он был болен и во многом отключен от внешнего мира. Ему было всё труднее, как он выражался, “доставать себя из себя”. Я была в Переделкине в тот день, когда туда приехала дочь А.А. Марина, только что вернувшаяся из Парижа с похорон Андрея. А.А. спал одетый на диване. Марина, несмотря на усталость и подавленность, хотела дождаться его пробуждения. Когда он открыл глаза и увидел склонившуюся над ним дочь, он коротко спросил: “Что? Похоронили?” “Похоронили”, - ответила Марина. Больше А.А. ничего не сказал. Что творилось у него в душе, что испытывает человек в том пограничном состоянии, когда уже не полностью здесь и ещё не там? Об этих его днях вспоминает мой и Арсения Александровича друг поэт Александр Радковский:
“Иногда он как бы выныривал из глубины, в которую погрузился, и испуганно оглядывался: “Где Таня?” Увидев, что Т.А. рядом, успокаивался, опускал голову, казалось, дремлет. Но как-то (это было недели за две до его помещения в больницу) Т.А. наклонилась к нему: “Арсюша, не спи. Врач просит, чтобы ты не спал днем. Не спи, не спи, художник! Как дальше, Арсюша, как дальше?” И вдруг А.А. (до этого несколько дней молчавший), с трудом выговаривая слова, но внятно, членораздельно и твердо произносит: “Ты веч-но-сти-за-лож-ник у вре-ме-ни в пле-ну”. Вскоре. Недолго. Больница”.
***
Первый дом на Щипке, в Москве, где жили Тарковские
ПАМЯТИ АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО
Бахыт Кенжеев
1
Пощадили камни тебя, пророк,
в ассирийский век на святой Руси,
защитили тысячи мертвых строк -
перевод с кайсацкого на фарси -
фронтовик, сверчок на своем шестке
золотом поющий что было сил -
в невозможной юности, вдалеке,
если б знал ты, как я тебя любил,
если б ведал, как я тебя читал -
и по книжкам тощим, и наизусть,
по Москве, по гиблым ее местам,
а теперь молчу, перечесть боюсь.
Царь хромой в изгнании. Беглый раб,
утолявший жажду из тайных рек,
на какой ночевке ты так озяб,
уязвленный, сумрачный человек?
Остановлен ветер. Кувшин с водой
разбивался медленно, в такт стихам.
И за кадром голос немолодой
оскорбленным временем полыхал.
2
Поезда разминутся ночные,
замычит попрошайка немой -
пролети по беспутной России -
за сто лет не вернешься домой.
От военных, свинцовых гостинцев
разрыдаешься, зубы сожмешь, -
знать, Державину из разночинцев
не напялить казенных галош...
Что гремит в золотой табакерке?
Музыкальный поселок, дружок.
Кто нам жизнь (и за что?) исковеркал,
неурочную душу поджег?
Спи без снов, незадачливый гений,
с опозданием спи, навсегда.
Над макетом библейских владений
равнодушная всходит звезда.
Книги собраны. Пусто в прихожей.
Только зеркало. Только одна
участь. Только морозом по коже -
по любви. И на все времена.
Источники:
Арсений Тарковский, стихи
Арсений Тарковский читает свои стихи, 26 стихотворений, Imwerden.de
Марина Тарковская рассказывает об отце, радио Маяк
Музей Тарковского в Интернете, сборники воспоминаний и ссылки, Кривомазов А.Н.
А. Битов о Тарковском
Поляроиды, Андрей Тарковский, в журнале drubin
Венок Тарковскому, Т. Бек, М.Синельников и другие
Юрий Коваль о Тарковском
Инна Лиснянская, Отдельный. Воспоминательная повесть архив.
Л. Миллер об А.Т.
Гвардейская Застольная, сайт советской музыки
Портрет Арсения Тарковского работы Вячеслава Михайлова
фотограф Никита Павлов, из серии: Москва. Дом Андрея Тарковского
М. Тарковская, Осколки зеркала
П. Волкова. Арсений Тарковский. Жизнь семьи и история рода
Письмо М.Тарковской о неточностях в книге Волковой
Сергей Гандлевский, Поэтическая кухня. Мэтр.