Плюкфельдер Рудольф Владимирович, шахтер, штангист,тренер. ч2
Наша программа на первый день в Каире оказалась короткой. Мы осмотрели пирамиды, даже проникли туда, увидели сфинкса с отбитым носом и верблюдов. Было интересно, но обо всём об этом я уже знал по книгам из библиотеки на Подольской спортбазе. Возле Нила нам показали большой базар, где работала выставка советских товаров. Всё выглядело прекрасно и, похоже, могло конкурировать с капиталистическими товарами. На следующий день поезд повёз нас вдоль Нила в город Асьют, где родился тогдашний египетский президент Гамаль Абдель Насер. После этого планировалась поездка в Асуан.
Нас тянул паровоз английского производства, колёса которого были намного больше, чем у наших паровозов. Выкрашенный чёрным лаком паровоз с красно-оранжевыми колёсами создавал впечатление чистоты и порядка. Но вот мы помчались, горячий воздух начал сушить нам глотки, и откуда-то налетело ужасно много песка, который лез в уши и в нос. Напротив меня сидели хорошо одетые арабы. Видимо, чиновники - уж больно лица были холёные. Я заметил вдали громадное здание среди песков, похожее на какую-то загадочную крепость. Арабы увидели, что я вглядываюсь в него, и один из них объяснил, что это тюрьма для опасных преступников и что сидят там в основном коммунисты. О чём это он, подумал я, ведь Египет - дружественная страна?
Вскоре Н.С.Хрущёв даже наградил Насера звездой Героя Советского Союза. А тут нам сообщили, что египетских коммунистов держат в тюрьме строгого режима. “Что-то тут не то, - подумал я, - видимо, у арабов просто такая манера шутить”. Вскоре в коридоре показались В.Г.Максимов с переводчиком, и я спросил нашего руководителя, правда ли, что в той тюрьме сидят коммунисты. В.Г.Максимов обратился к переводчику, и тот всё подтвердил: - Да, здесь сидят коммунисты и им сочувствующие. Бывали случаи бегства, но неудачные. Видя, что я хочу спросить что-то ещё, В.Г.Максимов положил мне руку на плечо и шепотом сказал: - Это не нашего ума дело... Араб показал мне на пальцах, что поезд несётся со скоростью 100 км в час. Вот это паровоз - кусок железа на колёсах!
В Асьюте всё цвело и благоухало. Здесь находился самый крупный в стране сельскохозяйственный институт. Студенты в белых рубашках казались нам на одно лицо. Нас разместили в большой комнате на 15 коек, здесь мы должны были переночевать. На обед нас повели под длинный навес. С края жарились на вертеле два барашка. Тлеющие снизу угли поддавали жару, и жир лился на огонь. Длинный стол был заставлен фруктами, стояли графины с разными соками. Нам предложили попить, а вскоре состоялся и обед. Каждый отрезал себе баранины, сколько хотел. Тут же находились деревянные миски с рисом и с изюмом, а также различные соусы. Вскоре от наших баранов остались одни скелеты. Через три часа нам предстояло выступать, и кто-то сказал: - Не обжирайтесь, а то ещё заснёте на помосте.
В нашей команде тон задавали Аркадий Воробьёв и Евгений Минаев. Воробьёв считался за старшего, а его суждения не отличались ни по тону, ни по содержанию от передовиц газеты „Правда“. В его речах постоянно сквозила самоцензура. Вот только с аргументами у Воробьёва было плоховато. Взять, к примеру, коммунистов, которых здесь держали в тюремных камерах, где стояла такая жара, что и расстреливать не нужно, - люди умирали сами. Когда при Воробьёве зашёл разговор на эту тему, он тут же отвёл глаза и сделал вид, будто ничего не слышит. Что поделаешь - человек противоречив по своей природе. Наблюдая за уклончивой реакцией Воробьёва, я невольно приходил к выводу: да, с ним можно пойти в разведку. Правда, без гарантии вернуться оттуда живым.
Я не питал особых симпатий к арабским коммунистам и к тому же понимал, что нам, гостям, негоже публично возмущаться из-за обращения с ними. Но почему А.Воробьёв не мог ничего сказать по этому поводу даже своим товарищам? Так уж, видно, он был устроен. Моё мнение о Воробьёве окончательно сформировалось в Риме. В Египте оно почти не изменилось. Эпитеты, которые можно применить к таким людям, я предлагаю подобрать самим читателям. Настроение у нашей команды было хорошее. Нас окружали худощавые улыбающиеся арабы. Они радовались, когда мы смотрели на них, что-то говорили и смеялись. Их веселье передавалось и нам. Нас привезли на место выступления. Мы думали, что это будет стадион или большой спортивный зал, но увидели огороженную коврами площадь 50 на 50 метров.
С одной стороны в несколько рядов стояли скамейки, заполненные людьми. Ни одной женщины среди них не было. Нам вообще казалось, что к нашему приезду лучшую свою половину египтяне куда-то выслали. Не увидели мы женщин и в сельскохозяйственном институте. Напротив импровизированных трибун впритык друг к другу стояли длинные столы. Я подумал, что это места для судей, однако за столы уселась местная знать. Кругом выстроились полицейские с дубинками. Я сначала не понял, зачем им дубинки, но гадать пришлось недолго. Слов „сдайте назад“, которые, как я уловил, выкрикивал полицейский, арабы явно не понимали. Подошли ещё двое полицейских, и вся их шеренга пустила в ход дубинки. У меня защемило сердце. Я видел, что от ударов на людях рвались рубашки.
Как же так? Но переводчик объяснил нам, что здесь всё это в порядке вещей. Нас вывели на парад и представили по-арабски. Помост был установлен в трёх метрах от стола, где сидела городская элита. Мы стояли спиной к публике. Я спросил у Евгения Минаева: - Как будем поднимать штангу - лицом к элите или лицом к народу? - И так и этак нехорошо, - почесал лоб Женя, - либо народ, либо начальство будет смотреть на наши зады... В итоге представители элиты решила, что на зады пусть глядит народ, а они посмотрят нам в глаза и оценят нашу борьбу с весами. Всё шло быстро. Народ хлынул со всех сторон, и полетели ковры, развешенные на заборах. Раздался выстрел. Мы на него отреагировали, а арабы словно ничего не заметили. А.Воробьёв был совсем не в форме и выступил в щадящем режиме.
Организаторы соревнований нас торопили: с наступлением темноты мусульмане приступают к очередной молитве. Поэтому в рывке нам дали только по одному подходу. В толчке я решил сделать публике подарок. Но сначала переговорил с А.Воробьёвым: его тоже возмутило то, что нас заставили отвернуться от массы людей. Я сказал ему, что возьму на грудь 150 кг, развернусь в полуподседе, встану лицом к народу и толкну штангу. Когда я развернулся лицом к публике, раздался страшный рёв. Люди, сидевшие спереди, как бешеные вскочили на ноги. Однако полиция быстро успокоила их ударами дубинок по головам. Когда я сошёл с помоста, Воробьёв подал мне руку и сказал, заикаясь: - Во-о-т это по-шахтёрски!
Состязания закончились. Мы выступили без малейшего напряжения. На простом языке это называется халтурой. Но непросвещённым арабам, обитателям долины Нила, было весьма интересно. Власть хоть что-то сделала для народа. Правда, народ мог увидеть нас только сзади, но, как говорится, и на том спасибо. Я тут же спросил у В.Г.Максимова: - Скажите, наша страна считается отсталой или высокоразвитой? - Я тебя понимаю, Рудольф, - моментально отреагировал он. - Но нас предупредили: мол, пожалуйста, обойдитесь без скандалов. Иностранная пресса всё повернёт в такое русло, как ей выгодно. А её журналисты рыщут, как одичавшие собаки по московским помойкам, реагируют за любую наживку и сразу вцепляются в то, что им нужно. Поэтому я прошу тебя: сожмись в кулак и придержи язык.
И это говорил представитель страны, которая распространяла по всему миру социализм под лозунгом "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ При нас откровенно плевали в глаза арабским работягам-феллахам, но мы должны были вдруг “сжаться”. Почему же тут следовало проявлять такую покорность по отношению к явным эксплуататорам? Ведь у нас всё считалось лучшим, мы учили в мире всех подряд. Я сказал себе: раз наше государство затеяло такую игру, а я всего лишь пылинка, то зачем мне лезть в герои? Даже А.Воробьёв вёл себя здесь тише воды, ниже травы. А у нас там вон как хорошо и патриотично выступал! Так что - стоп, Рудольф!
Стало темнеть. Мы помылись в душе, и нас повезли на ужин к начальнику полиции Асьюта. Сойдя с автобуса, мы направились к новому дому. Зашли в калитку. Во двор вела красиво выложенная дорожка. Но тут я застыл в недоумении. С обеих сторон дорожки стояли на коленях человек по двадцать и в едином ритме склоняли головы к земле. Всё, оказывается, было устроено в честь нашего приезда: этих арабов арестовали за какие-то прегрешения, и теперь они в порядке воспитания должны были нас приветствовать. Наше начальство, прямейшее из прямых, всё это тоже проглотило. Мне хотелось поднять с колен хотя бы одного феллаха, но я вспомнил предостережение В.Г.Максимова и прошёл мимо, как все. Снаружи дом выглядел вроде бы небольшим, но внутри оказался очень просторным.
Мы прошлись по нескольким комнатам. Выяснилось, что хозяин дома - страстный охотник на мелкую птицу. На псарне у него содержалось много собак, и он их держал в такой же строгости, как и своих женщин. Нам объяснили, что если женщины или собаки будут много знать, то станут неуправляемыми. Собаки должны знать только своего хозяина, а если увидят и обнюхают разных людей, то не смогут брать след. Мы дружно сели за белый выскобленный стол. Тут же подошли мужчины-официанты. Здесь, как и в других местах, нам не попалась на глаза ни одна женщина.
Сначала нам принесли наваристый рисовый суп, затем по три рябчика, а на гарнир - крупный распаренный рис. От ошеломляющего вкуса этого риса ещё больше разгорался аппетит. Рябчики лежали на спине, подняв кверху крылышки и короткие ножки. Нас предупредили, что рябчики только вчера отстрелены в пустыне и что в них может оказаться дробь. За столом сидело более 50 человек. Как же хозяину удалось набить столько рябчиков на всю эту ораву? Несмотря на предупреждение, рябчики вмиг исчезли с наших тарелок. Никакой дроби в них не обнаружилось, и я подумал, что рябчиков, наверно, разводят на специальной ферме - как у нас под Сочи, где это делалось ради получения лечебных яиц.
Вся еда оказалась очень вкусной, и мы поели с большим аппетитом. После этого хозяин раздал нам местные сувениры: медали с изображением штангиста и с надписью сзади по-арабски. Он извинился за то, что не смог организовать нам посещение Асуанской плотины, ради осмотра которой нас в основном и привезли в Асьют. Плотина имеет высоту 114 метров и сооружалась на средства СССР. Арабы рассчитывались с нами мебелью и делали вид, что очень уважают нас. За ужином не давали ни грамма спиртного: мусульманская религия запрещает алкоголь - сатанинский напиток.
Зато было вдоволь винограда разных сортов. Вместо сока нам дали с собой по кульку янтарного винограда. А.Воробьёв знал ещё по поездке на Олимпийские игры в Мельбурн, что Евгений Минаев талантливо рассказывает о своих приключениях на личном фронте. Здесь Женя повалил от смеха всех нас, живших в одной комнате. - Женя, у меня все рябчики вылетели от твоих шуток, - взмолился кто-то. А затравил всё это А.Воробьёв. Только в Асьюте я узнал, что он - очень компанейский и остроумный человек. Раньше я слышал от него одни лишь казённые слова. Ночи в Египте такие тёмные, что если на улице поднесёшь руку к лицу, то ничего не увидишь. Небо тоже чёрное-чёрное - сидишь под ним будто в тёплом чулане.
...утром увезли в Александрию. Там мы увидели дворцы бывшего короля Фарука и прекрасное море. Не повезло А.Воробьёву: у него египетская спецслужба стащила фотоаппарат „Киев“. Нас предупредили, чтобы мы не фотографировали трущобы бедноты на окраине Каира, но Воробьёв соблазнился, защёлкал затвором и поплатился за это. Он написал заявление в полицию, и ему выплатили за фотоаппарат какую-то сумму. Мы, конечно, шутили и смеялись над этой историей.
В последний день мы посетили под Каиром громадное строительство текстильного комбината. Он был раза в три больше нашего крупнейшего комбината в Иваново. Нас сопровождал переводчик с английского. Мы сошли с автобуса и отправились в первый корпус и заглянули в кабинеты администрации. Как оказалось, на стройке работали одни немцы. Арабы не доверили англичанам строить этот город-комбинат из 10 корпусов. Египет собирался перерабатывать здесь весь свой хлопок и затем продавать его в виде готовых изделий. Комбинат оснастили самыми современными немецкими ткацкими и вышивальными станками-автоматами, которые выпускали изделия, полностью конкурентоспособные на мировом рынке. Когда обнаружилось, что немецкие руководители плохо знают английский, вперёд вытолкнули меня, и я отвёл душу. - Молодец, не забыл немецкий, - одобрительно кивнул А.Воробьёв. Директор строительства оказался родом из Штутгарта.
По моей речи он определил, что я происхожу от его земляков-швабов, и попросил меня говорить с ним по-швабски, если я смогу. Директор спросил меня, где я живу, и воскликнул, услышав о Киселёвске: - Как интересно! Я был в плену в соседнем Прокопьевске, наш лагерь находился на горе Тырган. Шеф так увлекся, что забыл о своей работе. Помолчав, он добавил: - Да, я бывал в Киселёвске. Там в долине есть мясокомбинат, где я монтировал холодильную установку. О, как холодно тогда было! Меня отпустили домой в 1948 г. Ребята пошли осматривать цеха, а я и В.Г.Максимов всё сидели с шефом строительства. Обратив внимание на то, что Максимов одного с ним возраста, шеф поинтересовался: воевал ли тот, и если воевал, то на каком фронте? Услышав ответ, шеф назвал советского командующего армией и командира дивизии, воевавших в тех краях, и место, где дислоцировались немецкие части.
Оторопевший Максимов нарисовал на бумаге, где они стояли под Смоленском. Шеф дополнил этот план и сказал: - Вот здесь находится озеро. Вы занимали его восточный берег, а мы - западный. Они вспомнили, как рыбачили у своих берегов немцы и русские, как они съезжались посередине озера, чтобы обменять русскую водку на немецкую тушёнку. В.Г.Максимов так разволновался, что у него заболело сердце. Ветераны обнялись и прослезились. - Der verfluchte Krieg! - сказал шеф. - Вот закончу строить здесь и могу начать строить в России такой же комбинат, если позовёте. Шеф повёл нас показать то, что они здесь настроили.
Зрелище было потрясающее. Особенно впечатлял громадный цех для изготовления кружев, где работало всего шестеро строителей. Шеф пожаловался, что арабы работают плохо. - Приезжал президент Насер, и я сказал ему, что при такой работе мы комбинат за два года не построим. Через день нам прислали сюда 100 резиновых палок и 20 солдат. Теперь со мной ходят два солдата с дубинками и бьют рабочих, как скотов. Но, знаете, похоже на то, что теперь мы уложимся в срок. Нам показали несколько образцов текстиля и комплект хлопчатобумажного белья. Всё делалось автоматически, включая упаковку. На ней тут же ставили штампы на многих языках мира. Мы ещё раз съездили к пирамидам, посетили выставку, находившуюся поблизости от них, и на следующий день улетели в Москву. Всё прошло как во сне. Феерические ощущения от поездки омрачало только то, что я потерял несколько хороших тренировок - а через три месяца начинался чемпионат мира в Вене.
...К нам на шахту опять приехали штангисты. Но они не подошли мне по своей анатомии, и я решил, что тратить на них государственные средства ни к чему. Они сильно возмущались по этому поводу, а один даже сказал: - Что ты себе позволяешь? Я ведь не лошадь и не бык. - Да, ты - обыкновенный мужик, - поддакнул я ему в рифму. - А мне нужны будущие чемпионы. Я могу тебе помочь с устройством на работу, а ты ходи к нам на тренировки. Посмотрим, может, я и ошибся, такое тоже бывает. - Так я что - выходит, должен работать? - тут же последовал вопрос. - А как же иначе? Я сам работал в шахте, пока не стал чемпионом мира. Могу устроить тебя в общежитие, дам записку в отдел кадров, и тебя примут на работу. - Как же так? Я ведь кандидат в мастера, и мне все говорили, что только Плюкфельдер может сделать из меня чемпиона мира. Да я всего себя отдам во имя советского спорта! - И что же тебе мешает? Поработай пока, у нас все в команде работают. И освобождаются от работы только на время официальных сборов и соревнований.
Н.Малинин с И.Кошкиным отозвали парня в сторону и сказали: - Ты к Рудику больше не приставай! Иван Кошкин разделся и показал парню свои руки. - Смотри, ты такой же криворукий, как и я. - Да, - согласился парень, - но зачем же мой тренер отправил меня к Рудольфу? Приехал ещё один парень, прямо из тюрьмы. До этого он несколько лет переписывался со мной. Парень оказался очень способный, устроился у нас на шахте. Но вскоре я уехал на соревнования, а когда возвратился, то обнаружил, что его нет. Так он и исчез. Однажды я стоял на своей машине у нашего железнодорожного переезда. Стоял уже полтора часа. Мне этот переезд вымотал всю душу. И я наконец понял, что поступил необдуманно, переехав в центр города. В результате я стал понапрасну терять время: приезжал на тренировку, а ребята уже уходили. Они же все работали. В центре города я таких условий и такого шефствующего над залом, как шахта, найти не мог - а на шахте я знал всех и вся.
К тому же автомашина стала отнимать у меня силы. Да и моя спина вела себя не так, как мне хотелось. Теперь мне требовалось держать свои нагрузки под особым контролем. На столе у меня всегда лежал большой лист бумаги со списками всех тех упражнений, которые я выполнил и должен был выполнить. Я тут же всё подсчитывал. Основная масса людей не знает, что у штангистов всё так серьёзно. Конечно, подобный подход необходим далеко не всем. Например, у А.Воробьёва была, видимо, феноменальная память, и он ничего не записывал. Или Алексей Вахонин - тот надеялся не на память, а на свой организм, который при перегрузках сразу отключался. Кстати, у Вахонина никогда не болела спина. Не хочу, чтобы читатель подумал, что у нас с Вахониным было неважно с памятью. Нет, дело в том, что я составлял для него специальный план (сам Вахонин этим планированием нагрузок никогда не занимался), исправляя его недостатки в технике за счёт использования специальных тренировочных упражнений. Процесс этот нудный, требующий большого терпения.
Заканчивал металлургический институт в Сталинске другой мой ученик - Анатолий Прибытько, о котором я уже писал в первой книге. Перед распределением мне нужно было через обком КПСС устроить Анатолия в Киселёвске. Анатолий - замечательный и умный человек. Я думал тогда так: через 5-6 лет он выработается на шахте, и штанга станет нужна ему для здоровья. Ведь инженер должен работать над собой точно так же, как и спортсмен, желающий повысить свой результат. Прибытько сообщил мне радостную новость: он выполнил норму мастера спорта. Находясь в Киселёвске, я чувствовал себя лучше, чем в отъездах. Сборы стали для меня уже в тягость. И вот опять начались сборы в Адлере. Хорошо, что у моря, а то в Сибири меня замучила жара. Да, такой у нас климат: зимой морозы, а летом угнетающее пекло. Я взял с собой А.Вахонина. Вызова ему почему-то поначалу не прислали, и я два дня звонил, пока в его адрес не пришла телеграмма.
К нам приезжали журналисты, навещали нас и из ЦК КПСС. Хорошо обедали и почти сразу отправлялись обратно. Это называлось „заниматься политико-воспитательной работой“. Было много тренеров со всего Союза, и каждая республика вовсю проталкивала свои интересы. Я ещё никак не мог смириться с контрастом между тем, к чему я привык у нас в Сибири, на шахте, и тем, что выделывали здесь, в Европе.
В тяжёлой атлетике, казалось бы, всё просто: помост 4 метра на 4 метра, перед ним сидят трое судей, из которых в центре старший, которые и определяют, поднят вес или нет. Так я думал, когда перешёл с борьбы на штангу. Если в борьбе не положить соперника на лопатки, то в силу вступают спекуляции. Чемпиона делают судьи на ковре и за ковром. Здесь всё зависит от того, какая была проведена предварительная обработка, как и чем задобрили судей. Об этом заранее заботятся специальные спортивные дельцы. В тяжёлой атлетике такое вроде бы не наблюдалось. Но, как оказалось, если проделывать подобные манипуляции в больших масштабах и у людей нет совести, то за кулисами можно добиться того же самого. Особенно много спекулировали вокруг жима: засчитывать или нет спорный подход? За рубежом у меня с жимом проблем не возникало. Только на Олимпиаде в Токио, как я уже упоминал, мне не засчитали в жиме 155 кг.
К этому случаю я ещё вернусь. Но у нас я мог рассчитывать лишь на то, что мне засчитают 1-2 подхода. Чтобы вес засчитали, наши представители перед соревнованиями собирали водку для иностранных судей. Да и наши судьи ею не брезговали. Иногда нам говорили, что судье нужно дать литр водки, а потом жаловались: мол, оказалось маловато. За эти дела у нас в основном отвечал К.Ф.Артемьев. В средствах для удовлетворения водочной жажды недостатка не было, их обеспечивали командированные из республик. Распоряжения об их приезде рассылались из Госкомспорта СССР заранее, и москвичи знали, кто им обязан и сколько должен налить. Чем ближе оказывались соревнования, тем больше съезжалось гостей из республик. Правда, в РСФСР такие поборы не практиковались: наша федерация находилась в Москве, и её чиновникам не были нужны командировочные или распоряжения для приезда в столицу. А вот съехавшиеся представители федераций других союзных республик напивались и пели: „Хороша наша республика, но столица лучше всех!”
Командировочные удостоверения помечались своего рода „водочными знаками”. Всё это я стал осознавать, когда начал ездить на всесоюзные сборы. Вообще, когда долгие годы тренируешься и тренируешь, то невольно становишься аналитиком. Каждый человек интересен по своей природе, особенно в динамике. Ежедневно или через день в спортзал на тренировку приходят люди, в основном старше 20 лет. Их мышление связано с динамикой движений. Чтобы подобрать спортсмену правильный вариант нагрузок, я сначала присматривался к тому, как он ведёт себя в зале. Его движения откладывались в моей голове как мелодия. И минут через десять я процентов на восемьдесят знал, как сегодня нагрузить данного спортсмена. Всё это касалось и нашего коллектива штангистов, где знали специфику профессиональной работы. А вот за тяжелоатлетическим начальством наблюдать совсем просто. Самым открытым человеком из наших руководителей был Николай Иванович Шатов. Волнение будто отпечатывалось на нём - не на лице, а в движениях. Поэтому я точно знал, когда ему приходилось решать сложные задачи. Я говорил себе: господи, какая открытая душа! Он не мог никого обмануть, по нему всё было видно. За это Шатов мне и нравился.
Вес у меня оказался в норме: 81,8 кг. Мы зашли в ресторан, я съел крепко подсоленной сметаны и выпил стакан чая с тремя грецкими орехами. - Ну как? - спросил Марк Борисович. - Всё отлично. Никаких разговоров о конкурентах. Соревнования начинались в 11 часов. Процедуру взвешивания я прошёл с Шатовым, с ним же мы заказали и веса для первых подходов. После этого пришлось принести все вещи, с которыми предстояло выступать. Ибо всегда проверяются ботинки, особенно каблуки, напульсники, ширина ремня, бинты, которыми атлет пользуется. Всё это заносится в протокол. Если что-то не соответствует стандарту, могут не допустить к соревнованиям. Правда, таких случаев было мало. В основном нашим тяжелоатлетическим балом правил англичанин Оскар Стейт, наводя на всех страх. Он придирался даже к тому, что некоторые атлеты отращивали ногти на больших пальцах. Но ко мне О.Стейт никогда не придирался. Ремень, который я пошил сам, оказался шире положенного - 10,5 см вместо 10 см. - "Naja, das ist nicht in Ordnung, aber wir lassen es zu", - произнёс Стейт, хорошо говоривший по-немецки. Вообще иностранные судьи относились ко мне с уважением.
Я завесился с запасом, а Томми Коно оказался ещё легче и мог повторять мои подходы. Получилось так, что из-за нашего с ним соперничества нас, средневесов, сильно разрекламировали. Австрийцы считали меня своим земляком, и поэтому зал „Штадтхалле“ оказался забитым до отказа, народ стоял даже на улице. В первом подходе я выжал 140 кг, Т.Коно почему-то начал со 137,5 кг. Затем я, как и рассчитывал, взял 145 кг, а Коно заказал сразу 150 кг, решив обойти и ошарашить меня. Его вызвали к этому весу под страшный рёв публики. Нужно отдать Коно должное: его жим выгодно отличался от моего. Я резко срывал штангу от груди, катапультируя её до уровня глаз. Выше этого положении я не имел себе равных. Коно же срывал штангу медленно, и его жим смотрелся как силовой, тогда как все жали классическим стилем. Когда Коно выжал 150 кг, его спина сильно ушла за пятки, что запрещено правилами, и загорелись три красные лампочки. Зрители страшно возмутились, что вес не засчитали. Для третьего подхода я тоже заказал 150 кг, но поскольку стоял в списке ниже Коно, то его повторно вызвали к этому весу раньше меня.
Я стоял и остывал. В тяжёлой атлетике задержка старта сродни верному срыву. Коно вышел снова, ещё не остывший, будто судьи работали на него. На грудь он вес взвалил тяжеловато. Встал, выжал своим стилем, и двое судей против одного опять не засчитали вес. Что тут началось в зале! Мы думали, что „Штадтхалле“ опрокинется. По огромному залу прокатывались волны крика. Команда США подала протест, его отклонили. В зале снова раздался такой крик, что мы не слышали даже голоса человека, говорившего рядом. Судьям нужно было вызывать меня, но про меня будто забыли. Мои тренеры ушли. Дело в том, что я выступал, не подпуская к себе тренеров. Раньше меня выводили И.З.Любавин, иногда A.C.Медведев. Однако они вели себя со мной не вполне искренне, и я стал выступать один.
Иногда мне требовались ассистенты - но только для того, чтобы сильно, в быстром темпе растереть меня. А тренеры, одетые, как на банкет, мне были не нужны. Правда, тренеры всегда находились неподалеку, и я мог, если нужно, посоветоваться с ними. Я ждал больше 25 минут. Потом попросил С.Лопатина и Е.Минаева сильно растереть мне ноги. Меня растёрли так, что пошёл пот. Для разогрева я дважды выжал 130 кг. И всё больше злился, что со мной такое вытворяют. Публика не давала проводить соревнования. Всё топали и требовали, чтобы Т.Коно засчитали 150 кг. Я вышел и увидел: судьи сидят и смотрят на то, что творится в зале. На помост летели апельсины, апельсиновые корки, банки из-под кока-колы. Доктор М.Б.Казаков сказал мне: - Да ты выходи на помост, пусть орут. Делай свою работу. Я сильно нанюхался нашатырного спирта. Серёжа Лопатин снял с меня халат. Евгений Минаев всё тёр мне ноги, а затем принялся со страшной силой тереть мою спину. Я ещё сильнее вспотел и ещё сильнее разозлился на весь этот спектакль.
Вышел из-за кулис и набил на ботинки канифоли. Зрители принялись орать ещё громче. Я нашёл глазами свою опору - перекрытие с какой-то надписью. Подходя к помосту, посмотрел по сторонам: мои судьи сидели на своих местах: всё было нормально. Судья-фиксатор приглашающе взмахнул мне рукой: мол, начинайте подъём. А судил меня арбитр из Ливии. Я ступил на помост, и зал к крикам прибавил топот. С таким напором со стороны публики я сталкивался только в молодости, когда в клубе шахты № 5 боролся с циркачом Т.Буниным, о чём написано в первой книге. В штанге со мной ничего подобного ещё не случалось. Я поправил штангу и поднял руки. Перед стартом я затягиваю ремень, а вместе с ним и рубашку-безрукавку, - поэтому всегда нужно проверить: не мешает ли рубашка? Всё вроде было готово, но рёв публики не прекращался. Я подумал, что не услышу хлопок судьи. Подошёл к судье-фиксатору и показал ему: мол, дайте хлопок посильней или махните рукой. Судья встал и кивнул: дескать, понял. Зрители же нисколько не снизили громкость рёва, требуя тем самым засчитать вес Т.Коно. Мы с судьями как бы договорились, что согласны работать вместе в такой обстановке.
Здесь я, признаться, чтобы подхлестнуть себя, внутренне употребил слова из шахтёрского лексикона. Снова поправил штангу, а зал продолжал реветь. Я ещё раз поднял руки - рубашка мне не мешала. Вдруг центральный судья встал, показывая видом, что весь внимание. Я взял 150 кг на грудь в „ножницы“. Приставил ноги и принял старт с оттяжкой. Вы думаете, читатель, что рёв недовольной публики только усилился? Нет, тут словно по команде стало тихо, как в шахтёрском забое. У меня даже зазвенело в ушах. 150-килограммовый вес сильно давил на меня, но я положил штангу на дельты, спружинил, напряг спину, вывел локти вперед и намертво зафиксировал вес на груди. Всем видом показывая: давай, мол, судья, разрешение, чтобы выжать штангу. В тот же момент я услышал сильный хлопок, судья постарался хлопнуть как можно громче. Но жать я начал не сразу - такая тяжёлая штанга на груди имеет свойство пружинить, колебания грифа вызывают её вибрацию. Наступает момент, когда вибрация направлена вверх. В эту секунду спрессовываться нельзя: надо выждать, пока вибрация будет направлена на тебя, а не от тебя. Вес 150 кг спружинил, не доходя до уровня глаз, и я уверенно, по-мастерски дожал штангу, а затем так же медленно опустил её на помост. До 1963 г. я всегда опускал штангу тихо, показывая, что покорять вес мне легко. Это был эффект, рассчитанный на судей. Они видели, что подъём веса даётся мне будто бы в шутку. Я ещё не сошёл с помоста, как загорелись три белые лампочки: вес засчитан. Теперь зал зааплодировал мне. Печально, но американец Т.Коно волею судей остановился в жиме на 137,5 кг, что сразу дало мне преимущество в 12,5 кг.
Вскоре мы пошли гулять по городу с Юрием Власовым. Юра поздравил меня с победой. Он был единственным человеком в нашей команде, который ненавидел всё тайное, скрытое. Ненавидел, когда люди на службе поступали не так, как подсказывает совесть, а как нужно тому или иному вышестоящему руководителю. Мы гуляли, но Юра пребывал в заботах. - Понимаешь, вчера мне позвонил режиссёр Сергей Бондарчук, - сказал он. - И попросил, чтобы я сыграл одну из главных ролей в его новом грандиозном фильме „Война и мир“. - А что это будет значить для тебя? - Это будет значит, что после съёмок мне могут запретить выступать на чемпионатах мира, - вздохнул Власов. - Да, Международная федерация тяжёлой атлетики запрещает использовать спортивные титулы в коммерческих целях. Первыми запротестуют американцы. - Ты прав. И потом, я не умею притворяться, у меня нет артистических наклонностей. Ненавижу тех, кто не может вытравить из себя раба. Посмотри на наших деятелей здесь. Один М.М.Громов нормальный человек, а остальные - это же жополизы!
...Я сказал Валентине, что мне нужно сегодня же съездить на шахту. Там меня, мол, уже ждёт наш начальник цеха Александр Терентьевич Клышко. А если, мол, не приду, то наши токари, сварщики, слесари и мои коллеги - дежурные электрики - дадут мне нагоняй. Я завёл машину и тронулся в путь. Наш мехцех небольшой и устроен так, что откуда ни посмотри, виден любой станок или агрегат. В 11 дня я вошёл в раскомандировочную. А.Т.Клышко тут же выключил главный рубильник, кликнул всех присутствующих и пошёл за столом. Табельщица Мария принесла два стула. Глухонемой Михаил Тонконогов повис у меня на шее и завизжал от радости. - Десятиминутный перерыв за мой счёт, - сказал начальник цеха и представил меня как чемпиона СССР. - А где Вахонин? - послышалось из толпы. - Свою Зинку мнёт, - уверенно сказал Климушин.
Только я успел доложить, что установил три мировых рекорда, как Листунов задал обычный в таких случаях вопрос: - Рудик, а сколько тебе за них отвалят? - Что дадут за эти - не знаю, но за свой первый мировой рекорд я получил столько, сколько ты зарабатываешь за два месяца. А тренируюсь я, как ты знаешь, с 1950 г. - У-у… - разочарованно загудели мои бывшие коллеги. - Вы же знаете, что из-за спорта я не получаю, например, выслугу лет, как вы. Я ребята, поднимаю штангу потому, что люблю спорт. И потом, он ведь помог мне победить болезнь сердца. Люблю тренироваться. А ещё мне нравится в штанге то, что на помосте все равны. Впрочем, как спортсмены наши армейцы и динамовцы находятся в привилегированном положении: их мастерам спорта не нужно служить. У нас же, то есть у обществ профсоюзов, совсем другое дело. Я все эти годы, как вы знаете, работал с вами. Когда ездил на соревнования, то шахта мне зарплату не сохраняла. Средне-сдельную зарплату мне тогда выдавали по справке спортивные организации. А теперь я на стипендии. - А сколько это? - сразу же последовал вопрос. - 200 рублей.
Когда я куда-нибудь езжу, то платят ещё и командировочные: по 2 рубля 50 копеек в сутки. Но на сборах всё уже оплачивает государство. - А куда ты пойдёшь работать, когда закончишь выступать? - спросил Анатолий Колпаков. - Как куда? Вернусь к вам. За мной ведь сохраняется место работы, я хоть завтра могу выйти. Я же не профессионал. Я и в сборную СССР пошёл только с тем расчётом, что место работы здесь остаётся за мной. Вот почему я пришёл повидаться с вами и доложить, что я там натворил на соревнованиях. Все захлопали. - Я за вас всех жму Рудику руку и желаю ему всего наилучшего, - сказал А.Т.Клышко."
Нас тянул паровоз английского производства, колёса которого были намного больше, чем у наших паровозов. Выкрашенный чёрным лаком паровоз с красно-оранжевыми колёсами создавал впечатление чистоты и порядка. Но вот мы помчались, горячий воздух начал сушить нам глотки, и откуда-то налетело ужасно много песка, который лез в уши и в нос. Напротив меня сидели хорошо одетые арабы. Видимо, чиновники - уж больно лица были холёные. Я заметил вдали громадное здание среди песков, похожее на какую-то загадочную крепость. Арабы увидели, что я вглядываюсь в него, и один из них объяснил, что это тюрьма для опасных преступников и что сидят там в основном коммунисты. О чём это он, подумал я, ведь Египет - дружественная страна?
Вскоре Н.С.Хрущёв даже наградил Насера звездой Героя Советского Союза. А тут нам сообщили, что египетских коммунистов держат в тюрьме строгого режима. “Что-то тут не то, - подумал я, - видимо, у арабов просто такая манера шутить”. Вскоре в коридоре показались В.Г.Максимов с переводчиком, и я спросил нашего руководителя, правда ли, что в той тюрьме сидят коммунисты. В.Г.Максимов обратился к переводчику, и тот всё подтвердил: - Да, здесь сидят коммунисты и им сочувствующие. Бывали случаи бегства, но неудачные. Видя, что я хочу спросить что-то ещё, В.Г.Максимов положил мне руку на плечо и шепотом сказал: - Это не нашего ума дело... Араб показал мне на пальцах, что поезд несётся со скоростью 100 км в час. Вот это паровоз - кусок железа на колёсах!
В Асьюте всё цвело и благоухало. Здесь находился самый крупный в стране сельскохозяйственный институт. Студенты в белых рубашках казались нам на одно лицо. Нас разместили в большой комнате на 15 коек, здесь мы должны были переночевать. На обед нас повели под длинный навес. С края жарились на вертеле два барашка. Тлеющие снизу угли поддавали жару, и жир лился на огонь. Длинный стол был заставлен фруктами, стояли графины с разными соками. Нам предложили попить, а вскоре состоялся и обед. Каждый отрезал себе баранины, сколько хотел. Тут же находились деревянные миски с рисом и с изюмом, а также различные соусы. Вскоре от наших баранов остались одни скелеты. Через три часа нам предстояло выступать, и кто-то сказал: - Не обжирайтесь, а то ещё заснёте на помосте.
В нашей команде тон задавали Аркадий Воробьёв и Евгений Минаев. Воробьёв считался за старшего, а его суждения не отличались ни по тону, ни по содержанию от передовиц газеты „Правда“. В его речах постоянно сквозила самоцензура. Вот только с аргументами у Воробьёва было плоховато. Взять, к примеру, коммунистов, которых здесь держали в тюремных камерах, где стояла такая жара, что и расстреливать не нужно, - люди умирали сами. Когда при Воробьёве зашёл разговор на эту тему, он тут же отвёл глаза и сделал вид, будто ничего не слышит. Что поделаешь - человек противоречив по своей природе. Наблюдая за уклончивой реакцией Воробьёва, я невольно приходил к выводу: да, с ним можно пойти в разведку. Правда, без гарантии вернуться оттуда живым.
Я не питал особых симпатий к арабским коммунистам и к тому же понимал, что нам, гостям, негоже публично возмущаться из-за обращения с ними. Но почему А.Воробьёв не мог ничего сказать по этому поводу даже своим товарищам? Так уж, видно, он был устроен. Моё мнение о Воробьёве окончательно сформировалось в Риме. В Египте оно почти не изменилось. Эпитеты, которые можно применить к таким людям, я предлагаю подобрать самим читателям. Настроение у нашей команды было хорошее. Нас окружали худощавые улыбающиеся арабы. Они радовались, когда мы смотрели на них, что-то говорили и смеялись. Их веселье передавалось и нам. Нас привезли на место выступления. Мы думали, что это будет стадион или большой спортивный зал, но увидели огороженную коврами площадь 50 на 50 метров.
С одной стороны в несколько рядов стояли скамейки, заполненные людьми. Ни одной женщины среди них не было. Нам вообще казалось, что к нашему приезду лучшую свою половину египтяне куда-то выслали. Не увидели мы женщин и в сельскохозяйственном институте. Напротив импровизированных трибун впритык друг к другу стояли длинные столы. Я подумал, что это места для судей, однако за столы уселась местная знать. Кругом выстроились полицейские с дубинками. Я сначала не понял, зачем им дубинки, но гадать пришлось недолго. Слов „сдайте назад“, которые, как я уловил, выкрикивал полицейский, арабы явно не понимали. Подошли ещё двое полицейских, и вся их шеренга пустила в ход дубинки. У меня защемило сердце. Я видел, что от ударов на людях рвались рубашки.
Как же так? Но переводчик объяснил нам, что здесь всё это в порядке вещей. Нас вывели на парад и представили по-арабски. Помост был установлен в трёх метрах от стола, где сидела городская элита. Мы стояли спиной к публике. Я спросил у Евгения Минаева: - Как будем поднимать штангу - лицом к элите или лицом к народу? - И так и этак нехорошо, - почесал лоб Женя, - либо народ, либо начальство будет смотреть на наши зады... В итоге представители элиты решила, что на зады пусть глядит народ, а они посмотрят нам в глаза и оценят нашу борьбу с весами. Всё шло быстро. Народ хлынул со всех сторон, и полетели ковры, развешенные на заборах. Раздался выстрел. Мы на него отреагировали, а арабы словно ничего не заметили. А.Воробьёв был совсем не в форме и выступил в щадящем режиме.
Организаторы соревнований нас торопили: с наступлением темноты мусульмане приступают к очередной молитве. Поэтому в рывке нам дали только по одному подходу. В толчке я решил сделать публике подарок. Но сначала переговорил с А.Воробьёвым: его тоже возмутило то, что нас заставили отвернуться от массы людей. Я сказал ему, что возьму на грудь 150 кг, развернусь в полуподседе, встану лицом к народу и толкну штангу. Когда я развернулся лицом к публике, раздался страшный рёв. Люди, сидевшие спереди, как бешеные вскочили на ноги. Однако полиция быстро успокоила их ударами дубинок по головам. Когда я сошёл с помоста, Воробьёв подал мне руку и сказал, заикаясь: - Во-о-т это по-шахтёрски!
Состязания закончились. Мы выступили без малейшего напряжения. На простом языке это называется халтурой. Но непросвещённым арабам, обитателям долины Нила, было весьма интересно. Власть хоть что-то сделала для народа. Правда, народ мог увидеть нас только сзади, но, как говорится, и на том спасибо. Я тут же спросил у В.Г.Максимова: - Скажите, наша страна считается отсталой или высокоразвитой? - Я тебя понимаю, Рудольф, - моментально отреагировал он. - Но нас предупредили: мол, пожалуйста, обойдитесь без скандалов. Иностранная пресса всё повернёт в такое русло, как ей выгодно. А её журналисты рыщут, как одичавшие собаки по московским помойкам, реагируют за любую наживку и сразу вцепляются в то, что им нужно. Поэтому я прошу тебя: сожмись в кулак и придержи язык.
И это говорил представитель страны, которая распространяла по всему миру социализм под лозунгом "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ При нас откровенно плевали в глаза арабским работягам-феллахам, но мы должны были вдруг “сжаться”. Почему же тут следовало проявлять такую покорность по отношению к явным эксплуататорам? Ведь у нас всё считалось лучшим, мы учили в мире всех подряд. Я сказал себе: раз наше государство затеяло такую игру, а я всего лишь пылинка, то зачем мне лезть в герои? Даже А.Воробьёв вёл себя здесь тише воды, ниже травы. А у нас там вон как хорошо и патриотично выступал! Так что - стоп, Рудольф!
Стало темнеть. Мы помылись в душе, и нас повезли на ужин к начальнику полиции Асьюта. Сойдя с автобуса, мы направились к новому дому. Зашли в калитку. Во двор вела красиво выложенная дорожка. Но тут я застыл в недоумении. С обеих сторон дорожки стояли на коленях человек по двадцать и в едином ритме склоняли головы к земле. Всё, оказывается, было устроено в честь нашего приезда: этих арабов арестовали за какие-то прегрешения, и теперь они в порядке воспитания должны были нас приветствовать. Наше начальство, прямейшее из прямых, всё это тоже проглотило. Мне хотелось поднять с колен хотя бы одного феллаха, но я вспомнил предостережение В.Г.Максимова и прошёл мимо, как все. Снаружи дом выглядел вроде бы небольшим, но внутри оказался очень просторным.
Мы прошлись по нескольким комнатам. Выяснилось, что хозяин дома - страстный охотник на мелкую птицу. На псарне у него содержалось много собак, и он их держал в такой же строгости, как и своих женщин. Нам объяснили, что если женщины или собаки будут много знать, то станут неуправляемыми. Собаки должны знать только своего хозяина, а если увидят и обнюхают разных людей, то не смогут брать след. Мы дружно сели за белый выскобленный стол. Тут же подошли мужчины-официанты. Здесь, как и в других местах, нам не попалась на глаза ни одна женщина.
Сначала нам принесли наваристый рисовый суп, затем по три рябчика, а на гарнир - крупный распаренный рис. От ошеломляющего вкуса этого риса ещё больше разгорался аппетит. Рябчики лежали на спине, подняв кверху крылышки и короткие ножки. Нас предупредили, что рябчики только вчера отстрелены в пустыне и что в них может оказаться дробь. За столом сидело более 50 человек. Как же хозяину удалось набить столько рябчиков на всю эту ораву? Несмотря на предупреждение, рябчики вмиг исчезли с наших тарелок. Никакой дроби в них не обнаружилось, и я подумал, что рябчиков, наверно, разводят на специальной ферме - как у нас под Сочи, где это делалось ради получения лечебных яиц.
Вся еда оказалась очень вкусной, и мы поели с большим аппетитом. После этого хозяин раздал нам местные сувениры: медали с изображением штангиста и с надписью сзади по-арабски. Он извинился за то, что не смог организовать нам посещение Асуанской плотины, ради осмотра которой нас в основном и привезли в Асьют. Плотина имеет высоту 114 метров и сооружалась на средства СССР. Арабы рассчитывались с нами мебелью и делали вид, что очень уважают нас. За ужином не давали ни грамма спиртного: мусульманская религия запрещает алкоголь - сатанинский напиток.
Зато было вдоволь винограда разных сортов. Вместо сока нам дали с собой по кульку янтарного винограда. А.Воробьёв знал ещё по поездке на Олимпийские игры в Мельбурн, что Евгений Минаев талантливо рассказывает о своих приключениях на личном фронте. Здесь Женя повалил от смеха всех нас, живших в одной комнате. - Женя, у меня все рябчики вылетели от твоих шуток, - взмолился кто-то. А затравил всё это А.Воробьёв. Только в Асьюте я узнал, что он - очень компанейский и остроумный человек. Раньше я слышал от него одни лишь казённые слова. Ночи в Египте такие тёмные, что если на улице поднесёшь руку к лицу, то ничего не увидишь. Небо тоже чёрное-чёрное - сидишь под ним будто в тёплом чулане.
...утром увезли в Александрию. Там мы увидели дворцы бывшего короля Фарука и прекрасное море. Не повезло А.Воробьёву: у него египетская спецслужба стащила фотоаппарат „Киев“. Нас предупредили, чтобы мы не фотографировали трущобы бедноты на окраине Каира, но Воробьёв соблазнился, защёлкал затвором и поплатился за это. Он написал заявление в полицию, и ему выплатили за фотоаппарат какую-то сумму. Мы, конечно, шутили и смеялись над этой историей.
В последний день мы посетили под Каиром громадное строительство текстильного комбината. Он был раза в три больше нашего крупнейшего комбината в Иваново. Нас сопровождал переводчик с английского. Мы сошли с автобуса и отправились в первый корпус и заглянули в кабинеты администрации. Как оказалось, на стройке работали одни немцы. Арабы не доверили англичанам строить этот город-комбинат из 10 корпусов. Египет собирался перерабатывать здесь весь свой хлопок и затем продавать его в виде готовых изделий. Комбинат оснастили самыми современными немецкими ткацкими и вышивальными станками-автоматами, которые выпускали изделия, полностью конкурентоспособные на мировом рынке. Когда обнаружилось, что немецкие руководители плохо знают английский, вперёд вытолкнули меня, и я отвёл душу. - Молодец, не забыл немецкий, - одобрительно кивнул А.Воробьёв. Директор строительства оказался родом из Штутгарта.
По моей речи он определил, что я происхожу от его земляков-швабов, и попросил меня говорить с ним по-швабски, если я смогу. Директор спросил меня, где я живу, и воскликнул, услышав о Киселёвске: - Как интересно! Я был в плену в соседнем Прокопьевске, наш лагерь находился на горе Тырган. Шеф так увлекся, что забыл о своей работе. Помолчав, он добавил: - Да, я бывал в Киселёвске. Там в долине есть мясокомбинат, где я монтировал холодильную установку. О, как холодно тогда было! Меня отпустили домой в 1948 г. Ребята пошли осматривать цеха, а я и В.Г.Максимов всё сидели с шефом строительства. Обратив внимание на то, что Максимов одного с ним возраста, шеф поинтересовался: воевал ли тот, и если воевал, то на каком фронте? Услышав ответ, шеф назвал советского командующего армией и командира дивизии, воевавших в тех краях, и место, где дислоцировались немецкие части.
Оторопевший Максимов нарисовал на бумаге, где они стояли под Смоленском. Шеф дополнил этот план и сказал: - Вот здесь находится озеро. Вы занимали его восточный берег, а мы - западный. Они вспомнили, как рыбачили у своих берегов немцы и русские, как они съезжались посередине озера, чтобы обменять русскую водку на немецкую тушёнку. В.Г.Максимов так разволновался, что у него заболело сердце. Ветераны обнялись и прослезились. - Der verfluchte Krieg! - сказал шеф. - Вот закончу строить здесь и могу начать строить в России такой же комбинат, если позовёте. Шеф повёл нас показать то, что они здесь настроили.
Зрелище было потрясающее. Особенно впечатлял громадный цех для изготовления кружев, где работало всего шестеро строителей. Шеф пожаловался, что арабы работают плохо. - Приезжал президент Насер, и я сказал ему, что при такой работе мы комбинат за два года не построим. Через день нам прислали сюда 100 резиновых палок и 20 солдат. Теперь со мной ходят два солдата с дубинками и бьют рабочих, как скотов. Но, знаете, похоже на то, что теперь мы уложимся в срок. Нам показали несколько образцов текстиля и комплект хлопчатобумажного белья. Всё делалось автоматически, включая упаковку. На ней тут же ставили штампы на многих языках мира. Мы ещё раз съездили к пирамидам, посетили выставку, находившуюся поблизости от них, и на следующий день улетели в Москву. Всё прошло как во сне. Феерические ощущения от поездки омрачало только то, что я потерял несколько хороших тренировок - а через три месяца начинался чемпионат мира в Вене.
...К нам на шахту опять приехали штангисты. Но они не подошли мне по своей анатомии, и я решил, что тратить на них государственные средства ни к чему. Они сильно возмущались по этому поводу, а один даже сказал: - Что ты себе позволяешь? Я ведь не лошадь и не бык. - Да, ты - обыкновенный мужик, - поддакнул я ему в рифму. - А мне нужны будущие чемпионы. Я могу тебе помочь с устройством на работу, а ты ходи к нам на тренировки. Посмотрим, может, я и ошибся, такое тоже бывает. - Так я что - выходит, должен работать? - тут же последовал вопрос. - А как же иначе? Я сам работал в шахте, пока не стал чемпионом мира. Могу устроить тебя в общежитие, дам записку в отдел кадров, и тебя примут на работу. - Как же так? Я ведь кандидат в мастера, и мне все говорили, что только Плюкфельдер может сделать из меня чемпиона мира. Да я всего себя отдам во имя советского спорта! - И что же тебе мешает? Поработай пока, у нас все в команде работают. И освобождаются от работы только на время официальных сборов и соревнований.
Н.Малинин с И.Кошкиным отозвали парня в сторону и сказали: - Ты к Рудику больше не приставай! Иван Кошкин разделся и показал парню свои руки. - Смотри, ты такой же криворукий, как и я. - Да, - согласился парень, - но зачем же мой тренер отправил меня к Рудольфу? Приехал ещё один парень, прямо из тюрьмы. До этого он несколько лет переписывался со мной. Парень оказался очень способный, устроился у нас на шахте. Но вскоре я уехал на соревнования, а когда возвратился, то обнаружил, что его нет. Так он и исчез. Однажды я стоял на своей машине у нашего железнодорожного переезда. Стоял уже полтора часа. Мне этот переезд вымотал всю душу. И я наконец понял, что поступил необдуманно, переехав в центр города. В результате я стал понапрасну терять время: приезжал на тренировку, а ребята уже уходили. Они же все работали. В центре города я таких условий и такого шефствующего над залом, как шахта, найти не мог - а на шахте я знал всех и вся.
К тому же автомашина стала отнимать у меня силы. Да и моя спина вела себя не так, как мне хотелось. Теперь мне требовалось держать свои нагрузки под особым контролем. На столе у меня всегда лежал большой лист бумаги со списками всех тех упражнений, которые я выполнил и должен был выполнить. Я тут же всё подсчитывал. Основная масса людей не знает, что у штангистов всё так серьёзно. Конечно, подобный подход необходим далеко не всем. Например, у А.Воробьёва была, видимо, феноменальная память, и он ничего не записывал. Или Алексей Вахонин - тот надеялся не на память, а на свой организм, который при перегрузках сразу отключался. Кстати, у Вахонина никогда не болела спина. Не хочу, чтобы читатель подумал, что у нас с Вахониным было неважно с памятью. Нет, дело в том, что я составлял для него специальный план (сам Вахонин этим планированием нагрузок никогда не занимался), исправляя его недостатки в технике за счёт использования специальных тренировочных упражнений. Процесс этот нудный, требующий большого терпения.
Заканчивал металлургический институт в Сталинске другой мой ученик - Анатолий Прибытько, о котором я уже писал в первой книге. Перед распределением мне нужно было через обком КПСС устроить Анатолия в Киселёвске. Анатолий - замечательный и умный человек. Я думал тогда так: через 5-6 лет он выработается на шахте, и штанга станет нужна ему для здоровья. Ведь инженер должен работать над собой точно так же, как и спортсмен, желающий повысить свой результат. Прибытько сообщил мне радостную новость: он выполнил норму мастера спорта. Находясь в Киселёвске, я чувствовал себя лучше, чем в отъездах. Сборы стали для меня уже в тягость. И вот опять начались сборы в Адлере. Хорошо, что у моря, а то в Сибири меня замучила жара. Да, такой у нас климат: зимой морозы, а летом угнетающее пекло. Я взял с собой А.Вахонина. Вызова ему почему-то поначалу не прислали, и я два дня звонил, пока в его адрес не пришла телеграмма.
К нам приезжали журналисты, навещали нас и из ЦК КПСС. Хорошо обедали и почти сразу отправлялись обратно. Это называлось „заниматься политико-воспитательной работой“. Было много тренеров со всего Союза, и каждая республика вовсю проталкивала свои интересы. Я ещё никак не мог смириться с контрастом между тем, к чему я привык у нас в Сибири, на шахте, и тем, что выделывали здесь, в Европе.
В тяжёлой атлетике, казалось бы, всё просто: помост 4 метра на 4 метра, перед ним сидят трое судей, из которых в центре старший, которые и определяют, поднят вес или нет. Так я думал, когда перешёл с борьбы на штангу. Если в борьбе не положить соперника на лопатки, то в силу вступают спекуляции. Чемпиона делают судьи на ковре и за ковром. Здесь всё зависит от того, какая была проведена предварительная обработка, как и чем задобрили судей. Об этом заранее заботятся специальные спортивные дельцы. В тяжёлой атлетике такое вроде бы не наблюдалось. Но, как оказалось, если проделывать подобные манипуляции в больших масштабах и у людей нет совести, то за кулисами можно добиться того же самого. Особенно много спекулировали вокруг жима: засчитывать или нет спорный подход? За рубежом у меня с жимом проблем не возникало. Только на Олимпиаде в Токио, как я уже упоминал, мне не засчитали в жиме 155 кг.
К этому случаю я ещё вернусь. Но у нас я мог рассчитывать лишь на то, что мне засчитают 1-2 подхода. Чтобы вес засчитали, наши представители перед соревнованиями собирали водку для иностранных судей. Да и наши судьи ею не брезговали. Иногда нам говорили, что судье нужно дать литр водки, а потом жаловались: мол, оказалось маловато. За эти дела у нас в основном отвечал К.Ф.Артемьев. В средствах для удовлетворения водочной жажды недостатка не было, их обеспечивали командированные из республик. Распоряжения об их приезде рассылались из Госкомспорта СССР заранее, и москвичи знали, кто им обязан и сколько должен налить. Чем ближе оказывались соревнования, тем больше съезжалось гостей из республик. Правда, в РСФСР такие поборы не практиковались: наша федерация находилась в Москве, и её чиновникам не были нужны командировочные или распоряжения для приезда в столицу. А вот съехавшиеся представители федераций других союзных республик напивались и пели: „Хороша наша республика, но столица лучше всех!”
Командировочные удостоверения помечались своего рода „водочными знаками”. Всё это я стал осознавать, когда начал ездить на всесоюзные сборы. Вообще, когда долгие годы тренируешься и тренируешь, то невольно становишься аналитиком. Каждый человек интересен по своей природе, особенно в динамике. Ежедневно или через день в спортзал на тренировку приходят люди, в основном старше 20 лет. Их мышление связано с динамикой движений. Чтобы подобрать спортсмену правильный вариант нагрузок, я сначала присматривался к тому, как он ведёт себя в зале. Его движения откладывались в моей голове как мелодия. И минут через десять я процентов на восемьдесят знал, как сегодня нагрузить данного спортсмена. Всё это касалось и нашего коллектива штангистов, где знали специфику профессиональной работы. А вот за тяжелоатлетическим начальством наблюдать совсем просто. Самым открытым человеком из наших руководителей был Николай Иванович Шатов. Волнение будто отпечатывалось на нём - не на лице, а в движениях. Поэтому я точно знал, когда ему приходилось решать сложные задачи. Я говорил себе: господи, какая открытая душа! Он не мог никого обмануть, по нему всё было видно. За это Шатов мне и нравился.
Вес у меня оказался в норме: 81,8 кг. Мы зашли в ресторан, я съел крепко подсоленной сметаны и выпил стакан чая с тремя грецкими орехами. - Ну как? - спросил Марк Борисович. - Всё отлично. Никаких разговоров о конкурентах. Соревнования начинались в 11 часов. Процедуру взвешивания я прошёл с Шатовым, с ним же мы заказали и веса для первых подходов. После этого пришлось принести все вещи, с которыми предстояло выступать. Ибо всегда проверяются ботинки, особенно каблуки, напульсники, ширина ремня, бинты, которыми атлет пользуется. Всё это заносится в протокол. Если что-то не соответствует стандарту, могут не допустить к соревнованиям. Правда, таких случаев было мало. В основном нашим тяжелоатлетическим балом правил англичанин Оскар Стейт, наводя на всех страх. Он придирался даже к тому, что некоторые атлеты отращивали ногти на больших пальцах. Но ко мне О.Стейт никогда не придирался. Ремень, который я пошил сам, оказался шире положенного - 10,5 см вместо 10 см. - "Naja, das ist nicht in Ordnung, aber wir lassen es zu", - произнёс Стейт, хорошо говоривший по-немецки. Вообще иностранные судьи относились ко мне с уважением.
Я завесился с запасом, а Томми Коно оказался ещё легче и мог повторять мои подходы. Получилось так, что из-за нашего с ним соперничества нас, средневесов, сильно разрекламировали. Австрийцы считали меня своим земляком, и поэтому зал „Штадтхалле“ оказался забитым до отказа, народ стоял даже на улице. В первом подходе я выжал 140 кг, Т.Коно почему-то начал со 137,5 кг. Затем я, как и рассчитывал, взял 145 кг, а Коно заказал сразу 150 кг, решив обойти и ошарашить меня. Его вызвали к этому весу под страшный рёв публики. Нужно отдать Коно должное: его жим выгодно отличался от моего. Я резко срывал штангу от груди, катапультируя её до уровня глаз. Выше этого положении я не имел себе равных. Коно же срывал штангу медленно, и его жим смотрелся как силовой, тогда как все жали классическим стилем. Когда Коно выжал 150 кг, его спина сильно ушла за пятки, что запрещено правилами, и загорелись три красные лампочки. Зрители страшно возмутились, что вес не засчитали. Для третьего подхода я тоже заказал 150 кг, но поскольку стоял в списке ниже Коно, то его повторно вызвали к этому весу раньше меня.
Я стоял и остывал. В тяжёлой атлетике задержка старта сродни верному срыву. Коно вышел снова, ещё не остывший, будто судьи работали на него. На грудь он вес взвалил тяжеловато. Встал, выжал своим стилем, и двое судей против одного опять не засчитали вес. Что тут началось в зале! Мы думали, что „Штадтхалле“ опрокинется. По огромному залу прокатывались волны крика. Команда США подала протест, его отклонили. В зале снова раздался такой крик, что мы не слышали даже голоса человека, говорившего рядом. Судьям нужно было вызывать меня, но про меня будто забыли. Мои тренеры ушли. Дело в том, что я выступал, не подпуская к себе тренеров. Раньше меня выводили И.З.Любавин, иногда A.C.Медведев. Однако они вели себя со мной не вполне искренне, и я стал выступать один.
Иногда мне требовались ассистенты - но только для того, чтобы сильно, в быстром темпе растереть меня. А тренеры, одетые, как на банкет, мне были не нужны. Правда, тренеры всегда находились неподалеку, и я мог, если нужно, посоветоваться с ними. Я ждал больше 25 минут. Потом попросил С.Лопатина и Е.Минаева сильно растереть мне ноги. Меня растёрли так, что пошёл пот. Для разогрева я дважды выжал 130 кг. И всё больше злился, что со мной такое вытворяют. Публика не давала проводить соревнования. Всё топали и требовали, чтобы Т.Коно засчитали 150 кг. Я вышел и увидел: судьи сидят и смотрят на то, что творится в зале. На помост летели апельсины, апельсиновые корки, банки из-под кока-колы. Доктор М.Б.Казаков сказал мне: - Да ты выходи на помост, пусть орут. Делай свою работу. Я сильно нанюхался нашатырного спирта. Серёжа Лопатин снял с меня халат. Евгений Минаев всё тёр мне ноги, а затем принялся со страшной силой тереть мою спину. Я ещё сильнее вспотел и ещё сильнее разозлился на весь этот спектакль.
Вышел из-за кулис и набил на ботинки канифоли. Зрители принялись орать ещё громче. Я нашёл глазами свою опору - перекрытие с какой-то надписью. Подходя к помосту, посмотрел по сторонам: мои судьи сидели на своих местах: всё было нормально. Судья-фиксатор приглашающе взмахнул мне рукой: мол, начинайте подъём. А судил меня арбитр из Ливии. Я ступил на помост, и зал к крикам прибавил топот. С таким напором со стороны публики я сталкивался только в молодости, когда в клубе шахты № 5 боролся с циркачом Т.Буниным, о чём написано в первой книге. В штанге со мной ничего подобного ещё не случалось. Я поправил штангу и поднял руки. Перед стартом я затягиваю ремень, а вместе с ним и рубашку-безрукавку, - поэтому всегда нужно проверить: не мешает ли рубашка? Всё вроде было готово, но рёв публики не прекращался. Я подумал, что не услышу хлопок судьи. Подошёл к судье-фиксатору и показал ему: мол, дайте хлопок посильней или махните рукой. Судья встал и кивнул: дескать, понял. Зрители же нисколько не снизили громкость рёва, требуя тем самым засчитать вес Т.Коно. Мы с судьями как бы договорились, что согласны работать вместе в такой обстановке.
Здесь я, признаться, чтобы подхлестнуть себя, внутренне употребил слова из шахтёрского лексикона. Снова поправил штангу, а зал продолжал реветь. Я ещё раз поднял руки - рубашка мне не мешала. Вдруг центральный судья встал, показывая видом, что весь внимание. Я взял 150 кг на грудь в „ножницы“. Приставил ноги и принял старт с оттяжкой. Вы думаете, читатель, что рёв недовольной публики только усилился? Нет, тут словно по команде стало тихо, как в шахтёрском забое. У меня даже зазвенело в ушах. 150-килограммовый вес сильно давил на меня, но я положил штангу на дельты, спружинил, напряг спину, вывел локти вперед и намертво зафиксировал вес на груди. Всем видом показывая: давай, мол, судья, разрешение, чтобы выжать штангу. В тот же момент я услышал сильный хлопок, судья постарался хлопнуть как можно громче. Но жать я начал не сразу - такая тяжёлая штанга на груди имеет свойство пружинить, колебания грифа вызывают её вибрацию. Наступает момент, когда вибрация направлена вверх. В эту секунду спрессовываться нельзя: надо выждать, пока вибрация будет направлена на тебя, а не от тебя. Вес 150 кг спружинил, не доходя до уровня глаз, и я уверенно, по-мастерски дожал штангу, а затем так же медленно опустил её на помост. До 1963 г. я всегда опускал штангу тихо, показывая, что покорять вес мне легко. Это был эффект, рассчитанный на судей. Они видели, что подъём веса даётся мне будто бы в шутку. Я ещё не сошёл с помоста, как загорелись три белые лампочки: вес засчитан. Теперь зал зааплодировал мне. Печально, но американец Т.Коно волею судей остановился в жиме на 137,5 кг, что сразу дало мне преимущество в 12,5 кг.
Вскоре мы пошли гулять по городу с Юрием Власовым. Юра поздравил меня с победой. Он был единственным человеком в нашей команде, который ненавидел всё тайное, скрытое. Ненавидел, когда люди на службе поступали не так, как подсказывает совесть, а как нужно тому или иному вышестоящему руководителю. Мы гуляли, но Юра пребывал в заботах. - Понимаешь, вчера мне позвонил режиссёр Сергей Бондарчук, - сказал он. - И попросил, чтобы я сыграл одну из главных ролей в его новом грандиозном фильме „Война и мир“. - А что это будет значить для тебя? - Это будет значит, что после съёмок мне могут запретить выступать на чемпионатах мира, - вздохнул Власов. - Да, Международная федерация тяжёлой атлетики запрещает использовать спортивные титулы в коммерческих целях. Первыми запротестуют американцы. - Ты прав. И потом, я не умею притворяться, у меня нет артистических наклонностей. Ненавижу тех, кто не может вытравить из себя раба. Посмотри на наших деятелей здесь. Один М.М.Громов нормальный человек, а остальные - это же жополизы!
...Я сказал Валентине, что мне нужно сегодня же съездить на шахту. Там меня, мол, уже ждёт наш начальник цеха Александр Терентьевич Клышко. А если, мол, не приду, то наши токари, сварщики, слесари и мои коллеги - дежурные электрики - дадут мне нагоняй. Я завёл машину и тронулся в путь. Наш мехцех небольшой и устроен так, что откуда ни посмотри, виден любой станок или агрегат. В 11 дня я вошёл в раскомандировочную. А.Т.Клышко тут же выключил главный рубильник, кликнул всех присутствующих и пошёл за столом. Табельщица Мария принесла два стула. Глухонемой Михаил Тонконогов повис у меня на шее и завизжал от радости. - Десятиминутный перерыв за мой счёт, - сказал начальник цеха и представил меня как чемпиона СССР. - А где Вахонин? - послышалось из толпы. - Свою Зинку мнёт, - уверенно сказал Климушин.
Только я успел доложить, что установил три мировых рекорда, как Листунов задал обычный в таких случаях вопрос: - Рудик, а сколько тебе за них отвалят? - Что дадут за эти - не знаю, но за свой первый мировой рекорд я получил столько, сколько ты зарабатываешь за два месяца. А тренируюсь я, как ты знаешь, с 1950 г. - У-у… - разочарованно загудели мои бывшие коллеги. - Вы же знаете, что из-за спорта я не получаю, например, выслугу лет, как вы. Я ребята, поднимаю штангу потому, что люблю спорт. И потом, он ведь помог мне победить болезнь сердца. Люблю тренироваться. А ещё мне нравится в штанге то, что на помосте все равны. Впрочем, как спортсмены наши армейцы и динамовцы находятся в привилегированном положении: их мастерам спорта не нужно служить. У нас же, то есть у обществ профсоюзов, совсем другое дело. Я все эти годы, как вы знаете, работал с вами. Когда ездил на соревнования, то шахта мне зарплату не сохраняла. Средне-сдельную зарплату мне тогда выдавали по справке спортивные организации. А теперь я на стипендии. - А сколько это? - сразу же последовал вопрос. - 200 рублей.
Когда я куда-нибудь езжу, то платят ещё и командировочные: по 2 рубля 50 копеек в сутки. Но на сборах всё уже оплачивает государство. - А куда ты пойдёшь работать, когда закончишь выступать? - спросил Анатолий Колпаков. - Как куда? Вернусь к вам. За мной ведь сохраняется место работы, я хоть завтра могу выйти. Я же не профессионал. Я и в сборную СССР пошёл только с тем расчётом, что место работы здесь остаётся за мной. Вот почему я пришёл повидаться с вами и доложить, что я там натворил на соревнованиях. Все захлопали. - Я за вас всех жму Рудику руку и желаю ему всего наилучшего, - сказал А.Т.Клышко."