Борис Васильевич Чернятьев. Из Записок конструктора. Космос - моя работа.
Вернувшись в Москву, я вскоре получил комнату в Подберезье размером 14,3 кв. м в трёхкомнатной коммунальной квартире и приступил к её меблировке. Купить в Подберезье тогда из мебели практически было ничего нельзя. Надо было всё покупать в Москве и привозить в Подберезье. Для этого необходимо было договориться с кем‑нибудь из заводских шоферов, имевших рейс в Москву, что на обратном пути они подъедут к определённому магазину и захватят меня с тем, что мне удалось купить.
Так за несколько приёмов мне удалось оснастить элементарной мебелью наше первое небольшое жильё. Осталось дождаться приезда Альбины с Ириной и моей мамой. Мама вышла к этому времени на пенсию и согласилась пожить у нас, чтобы помочь нам. Начальство меня предупредило о необходимости продолжать работать в командировке в Москве. Я и сам понимал, что это необходимо, слишком много лежало на мне ответственной работы. Только потом я понял, как это будет тяжело.
Конечно, в Москве у меня была большая самостоятельная работа, отказываться от которой не только мне самому не хотелось, но и выполнять её без меня на самом деле было некому. Поэтому пришлось смириться с необходимостью жить на два дома. Это оказалось далеко непросто.
Во‑первых, в Москве надо было где‑то жить. В те годы в Москве катастрофически не хватало гостиниц. Устроиться где‑либо хотя бы на ночлег было делом проблематичным. Независимо от того, на сколько дней ты остановился, паспорт сдавался на прописку и в нём ставился штамп. Легко догадаться, во что постепенно превращался мой паспорт при такой жизни. Я и сейчас без чувства неприятности не могу вспоминать тот период в жизни.
Во‑вторых, это было и накладно, так как командировка выписывалась на несколько месяцев, от чего стоимость оплаты суточных уменьшалась вдвое, а стоимость проезда в Москву и обратно оплачивалась только в начале и конце командировки. Ездить же туда и обратно приходилось каждую неделю.
Наконец, я не выдержал и пришел к Борису Александровичу проситься отпустить меня в филиал на постоянную работу. Вид у меня был наверно действительно решительный, потому что он меня не только отпустил, но и пообещал что‑нибудь придумать по поводу расчётной работы в филиале.
Подберезье представляло тогда из себя небольшой рабочий посёлок, возникший в тридцатые годы при строительстве канала Москва‑Волга. Состоял он в основном из одноэтажных деревянных домов и двух небольших кварталов кирпичных домов, одним из которых была единственная в посёлке школа. В предвоенные годы рядом с посёлком на берегу Московского моря был построен авиационный завод по производству летающей лодки «Каталина», купленный по лицензии у США. После войны на этот завод были привезены немецкие авиационные специалисты из фирм «Мессершмитт» и «Фоккевульф», которые проработали здесь до 1953 года. Для размещения их с семьями, построили так называемый финский посёлок.
Снабжение было отвратительное. На весь посёлок было два продовольственных магазина, расположенных друг против друга. Один из них был хлебный, второй назывался гастрономом. В одном был только хлеб безо всяких кондитерских изделий, во втором все полки были заставлены овощными консервами и винно‑водочной продукцией, состоящей в основном из примитивных портвейнов, водки и, как сейчас помню, рябины на коньяке. Всё это кашинского разлива (в Кашине был ликероводочный завод). Ни молока, ни масла, ни колбасы не было. Всё это надо было где‑то приобретать на стороне. У нас был маленький ребенок, поэтому вопрос покупки молока являлся насущной необходимостью.
Возможности были две. По случаю молоко покупалось на колхозном рынке, располагавшемся на краю Подберезья в Грабарском посёлке. Свое название поселок получил во времена строительства канала Москва‑Волга, так как его основали грабари - владельцы конных повозок, перевозивших строительный материал. Вторым местом, где можно было купить молоко, да и все необходимые продукты, был расположенный на другом берегу р. Волги город атомщиков Дубна.
В Дубне находился Объединённый институт ядерных исследований. Он имел международный статус и был оазисом изобилия во всей голодной округе. Хотя въезд в сам город и был открытый, но добраться до него было непросто. Чтобы оградить себя от набега голодной округи, прямой транспорт до Дубны не ходил. Надо было из Подберезья сначала добраться до посёлка Большая Волга, а потом ухитриться забраться в автобус, который довозил до Дубны.
По приезде автобуса в Дубну все его пассажиры бегом, обгоняя друг друга, бежали в продовольственный магазин, в котором сразу же образовывались в каждый отдел большие очереди. Автобус стоял мало и уходил обратно на Большую Волгу. Следующий рейс был часа через два. Вот и представьте ситуацию. Для полноты картины на Большой Волге автобус специально не стыковался с автобусом, отправляющимся в Подберезье. Благодаря практически полному отсутствию у окружающего населения личных автомобилей, Дубне как‑то удавалось поддерживать изобилие в своих магазинах при голодающей округе.
Когда были сданы первые две секции первого пятиэтажного дома, мы получили на третьем этаже отдельную двухкомнатную квартиру с балконом и видом на будущую площадь. Из всех удобств не хватало только газа. На кухне стояла большая чугунная плита, в ванной - титан. Топились они дровами. Все равно это было по тем временам для подавляющего большинства населения страны предметом больших мечтаний, а для жителей Подберезья, тем более
Приняли нас достаточно радушно, однако, с документацией знакомить не спешили. Поручили это дело заместителю Главного конструктора В. Н. Бугайскому, у которого до нас постоянно дело не доходило. Сидели мы в приемной его кабинета и слушали, как в трубах отопления булькает вода. Этот процесс мы в шутку назвали «слушать, как булькает сало на сковородке». Свободного времени было сколько угодно, и мы стали читать стенгазеты и объявления, пока не натолкнулись на интересный стенд.
Стенд был посвящен сотрудникам, только что получившим Ленинскую премию. Одним из первых на нём был помещён сын Никиты Сергеевича Хрущёва Сергей Никитович. В аннотации говорилось, что его отец является общественным деятелем, а мать домохозяйкой. Нас поразило тогда, что так мало проработавший после окончания института инженер добился таких выдающихся успехов. Хотя, чему было удивляться, как показала эпоха после И. В. Сталина, родственники всех государственных деятелей были исключительно гениальны!
На заводе началось изготовление ракеты П‑7. На этом этапе в функцию моей бригады входило отслеживание правильности изготовления аэродинамической формы корпусных элементов. Казалось бы, занятие достаточно рутинное, такой контроль ведётся на всех заводах. Я же с этим вопросом столкнулся впервые. Меня заинтересовало, какие отклонения можно допускать и какой характер они носят: случайный или систематический. По мнению Ежова, на это явление надо было смотреть проще и просто пропускать. Так он поступал у Березняка. По образованию он был чистый аэродинамик, окончивший Московский физико‑технический институт. Я попросил обосновать это мнение, однако сделать это он не смог.
Тогда я решил сам изучить этот вопрос, считая, что эти отклонения наверняка должны влиять на разброс летно‑технических характеристик и характеризовать уровень заводской технологии. Во всяком случае, для начала, я стал вести статистику отклонений от теоретической формы. Очень скоро убедился, что отклонения носят систематический характер по каждой точке и, видимо, связаны с ошибками в изготовления стапеля. Когда в очередной раз принесли карточку разрешений и величины отклонений в ней снова подтвердили мои предположения, я предупредил технологическую службу, что подписываю последнее разрешение, и требую доработки стапеля перед сборкой очередного изделия. Об этом я предупредил Ежова, который оставался за меня на время моего отпуска.
Каково же было моё изумление, когда после моего выхода из отпуска ко мне снова принесли подобную карточку отклонений. Выяснилось, что в моё отсутствие Ежов проигнорировал мой наказ и подписал очередную карточку. Я настоял, чтобы стапель доработали. Ежов на меня обиделся, и, как потом выяснилось, стал поджидать удобный случай для нанесения по мне удара.
Чтобы это не выглядело сведением личных счётов, он стал готовить себе сообщника. Таким сообщником оказался Лёня Гусев. Мы вместе с Леней окончили МАИ, вместе работали в одной бригаде ОКБ‑256 в Москве и были достаточно дружны. Однако, после назначения меня начальником группы он стал меня сторониться. Могу только догадываться, что произошло это из‑за того, что он считал себя более достойным на эту должность. Ежов это заметил и потихоньку стал вбивать клин между нами.
Наконец подвернулся удачный момент для сведения счётов. Лёня готовил отчёт по исследованию траектории полёта ракеты и, не до конца проанализировав варианты, представил мне на подпись, предварительно подписав у Ежова. Я, почитав отчёт, сказал им, что утвердить его не могу, так как не рассмотрен ещё ряд ситуаций, влияющих на обоснованность выводов.
Думаю, что на это они и рассчитывали. Была устроена бурная истерика на виду у всей бригады, после чего они написали на меня докладную на имя начальника КБ Ивана Ивановича Морозова.
Надо отдать должное жизненной мудрости Ивана Ивановича: он немедленно собрал начальников бригад, вызвал меня и Ежова и зачитал докладную, в которой было написано о моей низкой квалификации и большом опыте Ежова с нескрываемым предложением поменять нас местами. Ежову дали высказаться.
В доказательство своей правоты он привёл два примера: случай с карточкой разрешения по отклонениям от теоретического обвода и последнего отчёта. В качестве аргумента доказательства его правоты он выбрал обвинение меня в его дискредитации перед руководством завода в первом случае и перед коллективом бригады во втором. При этом он несколько раз подводил к мысли, что он грамотней меня, а потому после его подписи я не должен отменять его решение.
Суд был скор, мне не дали даже высказаться, а Ежову предложили немедленно извиниться передо мной в присутствии коллектива бригады, и предупредили, что если он допустит ещё раз подобное, то будет поставлен вопрос о его увольнении с предприятия. После этого Ежова как подменили. Он стал подчёркнуто вежливым и предупредительным со мной, что мне, откровенно говоря, тоже не нравилось.
Я специально остановился на этом эпизоде в моей жизни, поскольку он иллюстрирует человеческие отношения на производственной основе. Это был первый случай подобных явлений, по поводу которого я страшно переживал. Впоследствии оказалось, что это пустяки по сравнению с аналогичными случаями, которые, к сожалению, ещё много раз встретятся в моей жизни в более драматичной обстановке!
..По ракете П‑7 мы получили из головной фирмы полный комплект аэродинамических характеристик, и от нас требовалось выполнить полный объём аэромеханических расчётов и исследований по устойчивости и управляемости.
Перед первым штатным пуском надо было провести натурный пуск неуправляемого макета ракеты с целью отработки процесса выхода ракеты из пускового контейнера и раскрытия крыльев. Для этого требовалось провести массу расчётов для определения зоны безопасности при пуске неуправляемого макета и штатного изделия, а также выбрать коэффициенты настройки автопилота для обеспечения устойчивости полёта и обеспечения заданной точности попадания ракеты в цель.
Мы с Костей Ивановым проводили многочисленные расчёты по подбору коэффициентов для настройки автопилота. Наши расчёты хорошо стыковались с расчётами фирмы Антипова, что вселяло уверенность в правильности результатов. Собственно, ответственность за настройку автопилота несла фирма Антипова, на нас лежала ответственность за контроль. Для этого мы достаточно широко исследовали область возможных вариантов, поскольку к моему отъезду на полигон в январе 1961 г. окончательного решения фирмой Антипова ещё принято не было
Неприятности, связанные с пуском макета ракеты П‑7 начались после того, как проявили ленты осциллографов. Они оказались абсолютно чистыми, не было даже нулевых линий шлейфов. Дмитрячков назначил комиссию по выяснению причин, руководителем комиссии назначил меня. Работу я начал с исследования осциллографов. Ничего не меняя, мы зарядили новые ленты и записали нули. После проявки опять ничего не нашли. Тогда я стал разбираться с осциллографами, с этими приборами я был хорошо знаком по работе в лаборатории моделирования у К. Б. Иванова, так как результаты расчётов на электронной машине НМ тоже записывались на шлейфовых осциллографах. Причина была проста - перед началом работы не были настроены шлейфы. Оказывается, горе испытатели даже не догадывались, что это надо было обязательно делать
Между тем, дела по подготовке ракеты к пуску первой ракеты П‑7 успешно завершались. Надо было готовить внешние документы, разрешающие проведение запуска. Одним из таких документов являлась зона безопасности пуска.
Приближался пуск, который предварительно был намечен на 27 апреля. На полигон прилетел В. Н. Челомей вместе с Министром авиационной промышленности П. В. Дементьевым и Главными конструкторами - разработчиками бортовых систем и оборудования. Наконец‑то привезли полётное задание и коэффициенты настройки автопилота. С этими документами прилетел заместитель Антипова, фамилию его я, к сожалению, запамятовал. Когда я их внимательно изучил, то очень удивился. Они сильно отличались от значений, выбранных нами перед моим отъездом на полигон. Я заглянул в свои документы и обнаружил, что нечто подобное мы с Костей тогда исследовали. Результат был всегда отрицательный, так как ракета летела с большими колебаниями по всем трём осям стабилизации. С этими сомнениями я и пришёл на техническое руководство, которое проводил сам В. Н. Челомей.
Когда доклады всех Главных конструкторов или их представителей были закончены, В. Н. Челомей перед тем, как подвести итоги, спросил, нет ли у кого вопросов. Я набрался смелости и попросил слова. В. Н. Челомей поинтересовался, кто я такой. Я назвал свою фамилию, должность на филиале и в пусковой команде. После чего он сразу припомнил, что уже общался со мной на защите проекта по ракете П‑25. После этого мне было предоставлено слово.
Я подробно рассказал о моих сомнениях по поводу значений коэффициентов настройки автопилота и тех последствиях, которые произойдут в полёте, если они будут заложены в автопилот. Доклад мой был неожиданным на фоне всех положительных докладов, в том числе и представителя фирмы Антипова, отвечающего за эти дела.
Первое время Челомей опешил, видимо не зная, как на мое заявление реагировать. Он вопросительно переводил глаза с меня на представителя фирмы. Затем он обратился ко мне с вопросом, отдаю ли я себе отчёт в том, о чём говорю. Я ему ответил, что потому и попросил слова. Тогда он попросил прокомментировать мое выступление представителя фирмы Антипова. Тот встал и спокойно заявил, что, видимо, я в своих расчетах использовал устаревшие данные по аэродинамическим характеристикам ракеты. Они же проводили моделирование непосредственно перед вылетом на полигон.
Представитель Заказчика его утверждение подтвердил. Я на это ответил, что за аэродинамические характеристики ракеты отвечает Филиал ОКБ, а в Филиале - я, как начальник бригады, которая этим занимается. Никаких новых коэффициентов мы не выдавали, и снова подтвердил, что ракета с такими коэффициентами автопилота сразу после выхода из пускового контейнера будет иметь большие колебания.
Владимир Николаевич после некоторых раздумий сказал, что он обязан верить представителям фирмы, отвечающей за управление и стабилизацию ракеты, однако, пообещал, что моё выступление он запомнит. На этом техническое совещание было закрыто. На Государственной комиссии, я, понимая, что В. Н. Челомей решение на эту тему уже принял, не стал вытупать на эту тему
Пуск был назначен на вторую половину дня. Минут за тридцать до пуска к нам в пусковой бункер зашли В. Н. Челомей с Министром П. В. Дементьевым. Владимир Николаевич посмотрел на меня с нескрываемым любопытством, дескать, вот сейчас и посмотрим, насколько ты прав. Я отлично понимал, что если я ошибаюсь, то кара последует незамедлительно. О крутом нраве В. Н. Челомея я был наслышан.
Когда начальство уехало, я стал просить Дмитрячкова выпустить меня из бункера в окоп к теодолистам, но получил решительный отказ. Он сказал, что он как руководитель пуска отвечает за мою безопасность головой. Я спросил, а как теодолисты сидят в своём окопе? Мне было сказано, что по штатному расписанию им положено там находиться. Мне удалось выторговать моё нахождение у дверей бункера с тем, чтобы сразу выскочить из него после пуска. Что я и сделал.
Трудно описать мои чувства, когда я смотрел вслед улетающей ракете. Её действительно болтало по всем осям, пока она не упала у черты горизонта с характерным грибом от взрыва.
Тут же приехали В. Н. Челомей с П. В. Дементьвым. В. Н. Челомей подозвал меня к машине, у которой они стояли с Министром, и стал вкратце пересказывать Министру моё заявление на техническом руководстве. В резюме он сказал, что я показался ему слишком молодым, чтобы оспаривать заключение солидной фирмы, а оказалось, что зря меня не послушал.
Смотрел он на меня уже совсем по‑другому, чем перед пуском. Потом задал вопрос, сколько нам надо времени для предварительного анализа результатов пуска. Я ответил, что надо сначала проявить телеметрические плёнки, их высушить, и только потом удастся их предварительно просмотреть. На это потребуется часов пять. Если использовать для просушки спирт, то время можно сократить часа на два. Он улыбнулся и сказал Дмитрячкову, чтобы тот проблему решил. После этого он сказал мне, чтобы я, как только появится результат, приехал к нему в гостиницу, даже если это будет поздно ночью...
Альбина прислала мне письмо, в котором писала, что П. В. Цыбин перешёл работать к С. П. Королёву и приглашает нас с собой, жильё он обещает предоставить в течение трёх месяцев. Я был просто ошарашен этим предложением. Ещё бы, только что все мы завидовали коллективу, сумевшему сделать, казалось бы, невозможное - запустить человека в космос. И вот, пожалуйста - в руках у меня бумага, извещающая, что меня приглашают в этот коллектив работать.
Во мне боролись сложные чувства. С одной стороны, предложение заманчивое: совершенно новая стезя работы, наверняка интересная, предприятие находится рядом с Москвой, а не за сто тридцать километров как г. Дубна, работать с любимым Главным конструктором П. В. Цыбиным, которого я так уважал. С другой стороны, это измена моей любимой авиации, ради которой я пошёл учиться в МАИ, в которой за короткое время после окончания института многого уже достиг, имею самостоятельную работу, Руководство предприятия меня ценит. Ещё неизвестно, как сложится моя судьба в новом коллективе, начинать‑то предстояло всё заново, наверняка с низовых должностей, при этом на ходу обучаясь новой специальности по проектированию ракет и спутников, чему нас в институте не учили. Последующие события ещё больше сумятицы внесли в мою голову.
По возвращению домой мы стали продумывать стратегию увольнения. Понятно было, что нам откажут. Наверно мы зря решили делать это вместе. Одновременный переход начальников двух ведущих бригад выглядел слишком демонстративно. Тут попахивало «групповщиной». Этого мы, к сожалению, не поняли. Мы подали заявления на увольнение по собственному желанию, с просьбой определить преемника для передачи дел и предупреждением о нашем невыходе на работу через две недели после подачи заявления согласно КЗОТ.
Милославский собрал партийно‑хозяйсвенный актив Филиала. Нас выслушали и предложили забрать свои заявления. Со мной Милославский разговаривал отдельно. Он ещё раз разъяснил мне моё светлое будущее в ОКБ‑52, я же, оправдываясь, привёл довод о необходимости перехода работать и жить поближе к Москве желанием обучения в аспирантуре МАИ. Он мне сказал, что переговорит на эту тему с В. Н. Челомеем.
Я поблагодарил Павла Андреевича, однако от встречи с В. Н. Челомеем отказался, сославшись на уже достигнутую договорённость с С. П. Королёвым о переходе работать к нему.
Две недели пролетели быстро, мы вторично подали заявления и стали требовать у начальницы отдела кадров выдачи нам трудовой книжки. Она, отлично зная, что нас партийная организация не отпустила, попыталась нам написать в бегунок подпись парткома. Мы энергично протестовали, доказывая незаконность такой подписи. На наше счастье она оказалась неопытным кадровиком, незадолго до этого приступившим к этой работе после партийной работы в райкоме партии. После наших угроз, что за каждый день нашего вынужденного прогула она будет платить из своей зарплаты, трудовые книжки мы получили.
Мы решили свой гражданский вопрос, не решив партийного. На партийном учёте мы по‑прежнему остались в Филиале ОКБ‑52. Конфликт был налицо, так как партия строилась по территориально‑производственному принципу. Мы, конечно, получили заверение Павла Владимировича, что этот конфликт в дальнейшем будет улажен с помощью парткома ОКБ‑1.
Нельзя сказать, что после предварительного оформления приём на работу прошёл гладко. Он затянулся почти на три недели, и связан был исключительно с временной пропиской. Это оказалось не так‑то просто. В новостройках Калининграда практически найти угол было невозможно. Знакомых у нас с Борисом Сотниковым в Подлипках не было, мы расширили район поиска до ближайших посёлков, но всё безрезультатно, прописывать никто не хотел.
Наконец нам удалось найти койку на двоих в комнате с хозяйкой, живущей с сыном‑школьником. Дом находился во втором ряду домов по улице Коминтерна, против старого гастронома. Хозяйка работала вахтёром. Комната была 16 кв. м. в трёхкомнатной коммунальной квартире. К нашему удивлению, вопрос прописки не вызвал у хозяйки отрицательной реакции. Мы очень боялись возмущения на наше появление соседей, но хозяйка была уверена, что поскольку нам обещают через три месяца квартиры, которые давно работающие сотрудники ждут годами, то, очевидно, мы большие начальники, а потому соседи пикнуть не посмеют.
Документы на прописку были поданы, однако, вердикт паспортного стола милиции был суров: в прописке отказать из‑за отсутствия санитарных норм. Мы с Борисом были в отчаянии, истекала третья неделя нашего поиска, а вопрос с приёмом не решался. Я позвонил Павлу Владимировичу и рассказал о ситуации, в которую мы попали. Он позвонил Г. М. Паукову и, видимо, с ним достаточно жёстко поговорил. Как только мы пришли к Г. М. Паукову, он нас сразу же принял, и предложил вместе с ним пойти в милицию. Я не очень понимаю, зачем мы были ему нужны, и зачем нужна была вся эта история с пропиской. В кабинет к начальнику паспортного стола он ходил один. Вернулся сразу же и подал нам наши листки паспортного учёта, на которых «отказать» было зачёркнуто, и стояла резолюция «прописать».
Нам было сказано, чтобы мы на следующий день выходили на работу. Эти листки так и остались нам на память, мы никуда не прописывались. На работу мы вышли 1 июля 1961 года.
Партийное взыскание. Чтобы закончить историю с моим переходом в ОКБ‑1, наверно надо рассказать историю перехода из партийной организации филиала ОКБ‑52 в партийную организацию ОКБ‑1. Не смотря на то, что я уже два месяца работал в ОКБ‑1, на партийном учёте я по‑прежнему находился в Филиале ОКБ‑52. Поскольку партийная организация переходить мне к С. П. Королёву не разрешила, то и с учёта меня не сняла.
Партия строилась по территориально‑производственному принципу, поэтому такое положение было недопустимо. В таком же положении оказался и Борис Сотников. Хорошо, что секретарь парткома Филиала пошел нам навстречу по уплате членских взносов. Иначе после трёх месяцев нас просто исключили бы из партии автоматически.
Кризис разрешился приездом треугольника Филиала ОКБ‑52 в партком ОКБ‑1 с требованием уволить нас с предприятия и вернуть в Филиал. Секретарём парткома ОКБ‑1 был в ту пору Алексей Михайлович Якунин, а его заместителем Анатолий Петрович Тишкин. Алексей Михайлович позвонил Королеву с вопросом, как ему поступить в этой ситуации.
Как он мне потом рассказывал, Сергей Павлович просил его передать делегации, что он нас отпустить не может, так как за это время мы уже полностью вошли в важную работу предприятия. А ещё он попросил передать делегации, что всё‑таки надо понимать, что он не председатель колхоза, к которому можно приехать из‑за сбежавших трактористов. А самому Алексею Михайловичу он добавил, что люди, за которыми приезжают, чтобы вернуть назад, ему очень нужны.
Делегация филиала ОКБ‑52 уехала, а вопрос партийного учёта остался нерешённым. Однако, Сергей Павлович позвонил в обком партии с просьбой решить этот вопрос. Нас с Сотниковым вызвали на бюро Дубненского горкома партии и, влепив выговор с занесением в учётную карточку за нарушение инструкции по учёту членов партии, сняли с учёта. Через год этот выговор был снят парткомом ОКБ‑1.
...Спутник «Зенит‑2» имевший первоначальную комплектацию, в которую входил только один фотоаппарат в сочетании с фототелевизионной камерой. Если мне не изменяет память, то это был спутник под номером пять, запускавшийся летом 1963 г. Когда он вернулся из полёта, то после проявки плёнки выяснилось, что часть кадра была закрыта. Степень закрытия менялась от кадра к кадру. Высказывались разные предположения о причине этого явления, в том числе и воздействие спутника вероятного противника. Для выяснения причин Сергей Павлович и Заказчик создали комиссию, председателем которой Сергей Павлович назначил меня.
Комиссии предстояло работать на заводе‑изготовителе фотоаппарата в Красногорске. Когда фотоаппарат с вернувшегося спутника был доставлен с полигона на предприятие для анализа, то первое, что я сделал, опечатал своей печатью тару, в которой он находился, и запретил вскрывать её без моего присутствия. До начала работ по вскрытию фотоаппарата, я предложил в присутствии комиссии провести контрольное фотографирование с территории завода соседнего бугра. Этому воспротивились Главный конструктор фотоаппарата и представитель Заказчика при нём, мотивируя это режимом секретности. Я пригрозил им, что пожалуюсь Сергею Павловичу. С большим трудом программу исследований утрясли.
Как я и думал, после проявки плёнки дефект кадров повторился, как в полете. Только после этого мероприятия я разрешил на белой простыне вскрыть фотоаппарат. Когда же его вскрыли, то обнаружили алюминиевые опилки. На внутренней поверхности его были ясно видны следы от заедания шторки затвора при движении во время экспозиции. Оказывается, фотоаппарат дорабатывали в условиях полигона, а о чистоте не особенно заботились.
Так были развеяны мифы об отслоении теплоизоляции спускаемого аппарата и внешнего воздействия на спутник, усиленно проталкиваемые разработчиками фотоаппарата. Результаты работы комиссии были доложены мною Сергею Павловичу и были им одобрены.
....Пока у меня не было в Калининграде постоянного места жительства, и я жил на два дома, мне давали разовые партийные поручения. Однако, после моего окончательного переселения в Калининград в апреле 1962 г., мне поручили руководство агитколлективом.
Участок для работы с населением располагался напротив нашего инженерного корпуса, через Ярославское шоссе, и состоял в основном из двухэтажных домов барачного типа. Это были коммунальные, многонаселённые квартиры. Сами понимаете, сколько было проблем при общении с жильцами в условиях, когда было непонятно даже, кому принадлежали эти дома. Предстояли выборы (я уж не помню сейчас в какие органы власти), а положение на участке с явкой на выборы было тревожным. Пришлось много поработать в проблемных семьях, некоторым помочь, насколько это было возможно.
Избирательную кампанию мы провели успешно. Я получил даже почётную грамоту за это мероприятие. Положительным моментом для меня от этой работы было то, что в процессе работы с жалобами жильцов я довольно хорошо познакомился с парткомом и профкомом предприятия.
При очередных перевыборах партбюро меня избрали секретарём объединенной (состоящей из подразделения ведущих конструкторов и отдела № 29) партийной организации.
Константин Давыдович Бушуев состоял на учёте в нашей партийной организации. На этой почве произошло моё первое знакомство с ним. До этого я знал, что он является заместителем Сергея Павловича, но видел его только проходящим по нашему коридору. Поскольку Сергей Павлович приезжал именно к нему, мне казалось, что он более высокий заместитель Главного конструктора, чем Павел Владимирович Цыбин, хотя должности были у них одинаковые.
Конечно, наше первое знакомство было поверхностным, он расспросил меня, как я тут появился, нравится ли мне работа, какая у меня семья и где я живу. Никаких деловых вопросов мы не обсуждали. Да и что мы могли обсуждать? Партийная организация была не службы, а отдела, причём отдела, который ему непосредственно не подчинялся.
Чем только не приходилось заниматься тогда в должности секретаря партбюро кроме производственной и политической работы, начиная от организации сдачи донорской крови и организации поездки коллектива отдела на сельхоз работы и кончая организацией ночной охраны яблоневого сада на территории предприятия от разграбления рабочими ночной смены. Яблоки с этого сада традиционно сдавались в детские сады.
Вспоминаю один курьёзный случай тех лет. В 1964 году в группу ведущих конструкторов, на должность заместителя ведущего конструктора, пришёл симпатичный молодой человек. Это был Юрий Павлович Семёнов. Вскоре после этого меня вызвал к себе секретарь парткома предприятия Анатолий Петрович Тишкин. После непродолжительного разговора на различные темы он вдруг задал мне вопрос: «Кто у тебя в парторганизации Юрий Павлович Семёнов?».
Я ему ответил, что это заместитель ведущего конструктора у А. Ф. Тополя. На мой вопрос, почему это его интересует, он мне сказал, что был приём в Кремле по случаю возвращения космонавтов. На этом приёме Ю. П. Семёнов был с женой, хотя пригласительного билета ему не давали. Вообще с женой на приёме в Кремле бывает только Сергей Павлович. Я ему ответил: «Вот ты у него об этом и спроси». Прошло несколько дней. Пришлось мне снова оказаться у Анатолия Петровича. Как бы, между прочим, он мне сказал: «Так знаешь, кто твой Семёнов? Он зять Андрея Павловича Кириленко - секретаря ЦК КПСС. Так, что имей это в виду». Я ему на это ответил, что я слишком далеко нахожусь от такого уровня...
. Как часто в году можно запускать экспедицию к Луне?
Поскольку я занимался и программой полета ЛЗ, то меня со временем стал интересовать вопрос «окон возможных дат старта» комплекса Н1‑ЛЗ. Дело в том, что существовало достаточно много различного рода ограничений со стороны баллистики и навигации, вытекающих из энергетических возможностей комплекса, навигационных ограничений систем управления и допустимых углов Солнца при посадке корабля на Луну.
Как в комплексе будут влиять эти ограничения на возможные даты и продолжительность пускового окна лунного комплекса? Проработка этого вопроса отсутствовала. Ответить мне на него помогло одно приспособление, которое я смастерил по аналогии с фотоэкспонометром.
Там тоже было необходимо узнать значение диафрагмы и выдержки при съемке в зависимости от чувствительности фотопленки, времени года, времени суток, состояния погоды и необходимой глубины резкости.
Прибор мой состоял из нескольких картонных дисков разного диаметра, скрепленных между собой в центрах маленьким болтиком. На каждом диске было изображено одно ограничение. Вращая диски, друг относительно друга, можно было получить искомый параметр.
Результат моих исследований с помощью этого прибора был неутешительный. Существовала одна дата в году с продолжительностью пускового окна в полтора‑два часа.
Я решил проверить себя, и обратился по этому вопросу к Виталию Константиновичу Безвербову, который руководил подразделением, занимавшимся проектными вопросами по экспедиции в целом.
Мое сообщение привело его в шок, и он взялся его проверить. Через несколько дней он пригласил меня к себе и сообщил, что выводы мои подтвердились. «Я доложил по этому вопросу Василию Павловичу, - сказал он, - Василий Павлович спросил меня, кто эту «штуку» придумал. Я ему рассказал о тебе. Узнав, что ты работаешь у Бушуева, он сделал пометку в календаре. Учти, - продолжил он, - Василий Павлович просто так фамилии не записывает». Через некоторое время я в этом убедился.
Чем дальше продвигались работы по Н1‑ЛЗ, тем очевиднее становилась бесперспективность её дальнейшей разработки в том виде, как она была первоначально задумана.
"
Так за несколько приёмов мне удалось оснастить элементарной мебелью наше первое небольшое жильё. Осталось дождаться приезда Альбины с Ириной и моей мамой. Мама вышла к этому времени на пенсию и согласилась пожить у нас, чтобы помочь нам. Начальство меня предупредило о необходимости продолжать работать в командировке в Москве. Я и сам понимал, что это необходимо, слишком много лежало на мне ответственной работы. Только потом я понял, как это будет тяжело.
Конечно, в Москве у меня была большая самостоятельная работа, отказываться от которой не только мне самому не хотелось, но и выполнять её без меня на самом деле было некому. Поэтому пришлось смириться с необходимостью жить на два дома. Это оказалось далеко непросто.
Во‑первых, в Москве надо было где‑то жить. В те годы в Москве катастрофически не хватало гостиниц. Устроиться где‑либо хотя бы на ночлег было делом проблематичным. Независимо от того, на сколько дней ты остановился, паспорт сдавался на прописку и в нём ставился штамп. Легко догадаться, во что постепенно превращался мой паспорт при такой жизни. Я и сейчас без чувства неприятности не могу вспоминать тот период в жизни.
Во‑вторых, это было и накладно, так как командировка выписывалась на несколько месяцев, от чего стоимость оплаты суточных уменьшалась вдвое, а стоимость проезда в Москву и обратно оплачивалась только в начале и конце командировки. Ездить же туда и обратно приходилось каждую неделю.
Наконец, я не выдержал и пришел к Борису Александровичу проситься отпустить меня в филиал на постоянную работу. Вид у меня был наверно действительно решительный, потому что он меня не только отпустил, но и пообещал что‑нибудь придумать по поводу расчётной работы в филиале.
Подберезье представляло тогда из себя небольшой рабочий посёлок, возникший в тридцатые годы при строительстве канала Москва‑Волга. Состоял он в основном из одноэтажных деревянных домов и двух небольших кварталов кирпичных домов, одним из которых была единственная в посёлке школа. В предвоенные годы рядом с посёлком на берегу Московского моря был построен авиационный завод по производству летающей лодки «Каталина», купленный по лицензии у США. После войны на этот завод были привезены немецкие авиационные специалисты из фирм «Мессершмитт» и «Фоккевульф», которые проработали здесь до 1953 года. Для размещения их с семьями, построили так называемый финский посёлок.
Снабжение было отвратительное. На весь посёлок было два продовольственных магазина, расположенных друг против друга. Один из них был хлебный, второй назывался гастрономом. В одном был только хлеб безо всяких кондитерских изделий, во втором все полки были заставлены овощными консервами и винно‑водочной продукцией, состоящей в основном из примитивных портвейнов, водки и, как сейчас помню, рябины на коньяке. Всё это кашинского разлива (в Кашине был ликероводочный завод). Ни молока, ни масла, ни колбасы не было. Всё это надо было где‑то приобретать на стороне. У нас был маленький ребенок, поэтому вопрос покупки молока являлся насущной необходимостью.
Возможности были две. По случаю молоко покупалось на колхозном рынке, располагавшемся на краю Подберезья в Грабарском посёлке. Свое название поселок получил во времена строительства канала Москва‑Волга, так как его основали грабари - владельцы конных повозок, перевозивших строительный материал. Вторым местом, где можно было купить молоко, да и все необходимые продукты, был расположенный на другом берегу р. Волги город атомщиков Дубна.
В Дубне находился Объединённый институт ядерных исследований. Он имел международный статус и был оазисом изобилия во всей голодной округе. Хотя въезд в сам город и был открытый, но добраться до него было непросто. Чтобы оградить себя от набега голодной округи, прямой транспорт до Дубны не ходил. Надо было из Подберезья сначала добраться до посёлка Большая Волга, а потом ухитриться забраться в автобус, который довозил до Дубны.
По приезде автобуса в Дубну все его пассажиры бегом, обгоняя друг друга, бежали в продовольственный магазин, в котором сразу же образовывались в каждый отдел большие очереди. Автобус стоял мало и уходил обратно на Большую Волгу. Следующий рейс был часа через два. Вот и представьте ситуацию. Для полноты картины на Большой Волге автобус специально не стыковался с автобусом, отправляющимся в Подберезье. Благодаря практически полному отсутствию у окружающего населения личных автомобилей, Дубне как‑то удавалось поддерживать изобилие в своих магазинах при голодающей округе.
Когда были сданы первые две секции первого пятиэтажного дома, мы получили на третьем этаже отдельную двухкомнатную квартиру с балконом и видом на будущую площадь. Из всех удобств не хватало только газа. На кухне стояла большая чугунная плита, в ванной - титан. Топились они дровами. Все равно это было по тем временам для подавляющего большинства населения страны предметом больших мечтаний, а для жителей Подберезья, тем более
Приняли нас достаточно радушно, однако, с документацией знакомить не спешили. Поручили это дело заместителю Главного конструктора В. Н. Бугайскому, у которого до нас постоянно дело не доходило. Сидели мы в приемной его кабинета и слушали, как в трубах отопления булькает вода. Этот процесс мы в шутку назвали «слушать, как булькает сало на сковородке». Свободного времени было сколько угодно, и мы стали читать стенгазеты и объявления, пока не натолкнулись на интересный стенд.
Стенд был посвящен сотрудникам, только что получившим Ленинскую премию. Одним из первых на нём был помещён сын Никиты Сергеевича Хрущёва Сергей Никитович. В аннотации говорилось, что его отец является общественным деятелем, а мать домохозяйкой. Нас поразило тогда, что так мало проработавший после окончания института инженер добился таких выдающихся успехов. Хотя, чему было удивляться, как показала эпоха после И. В. Сталина, родственники всех государственных деятелей были исключительно гениальны!
На заводе началось изготовление ракеты П‑7. На этом этапе в функцию моей бригады входило отслеживание правильности изготовления аэродинамической формы корпусных элементов. Казалось бы, занятие достаточно рутинное, такой контроль ведётся на всех заводах. Я же с этим вопросом столкнулся впервые. Меня заинтересовало, какие отклонения можно допускать и какой характер они носят: случайный или систематический. По мнению Ежова, на это явление надо было смотреть проще и просто пропускать. Так он поступал у Березняка. По образованию он был чистый аэродинамик, окончивший Московский физико‑технический институт. Я попросил обосновать это мнение, однако сделать это он не смог.
Тогда я решил сам изучить этот вопрос, считая, что эти отклонения наверняка должны влиять на разброс летно‑технических характеристик и характеризовать уровень заводской технологии. Во всяком случае, для начала, я стал вести статистику отклонений от теоретической формы. Очень скоро убедился, что отклонения носят систематический характер по каждой точке и, видимо, связаны с ошибками в изготовления стапеля. Когда в очередной раз принесли карточку разрешений и величины отклонений в ней снова подтвердили мои предположения, я предупредил технологическую службу, что подписываю последнее разрешение, и требую доработки стапеля перед сборкой очередного изделия. Об этом я предупредил Ежова, который оставался за меня на время моего отпуска.
Каково же было моё изумление, когда после моего выхода из отпуска ко мне снова принесли подобную карточку отклонений. Выяснилось, что в моё отсутствие Ежов проигнорировал мой наказ и подписал очередную карточку. Я настоял, чтобы стапель доработали. Ежов на меня обиделся, и, как потом выяснилось, стал поджидать удобный случай для нанесения по мне удара.
Чтобы это не выглядело сведением личных счётов, он стал готовить себе сообщника. Таким сообщником оказался Лёня Гусев. Мы вместе с Леней окончили МАИ, вместе работали в одной бригаде ОКБ‑256 в Москве и были достаточно дружны. Однако, после назначения меня начальником группы он стал меня сторониться. Могу только догадываться, что произошло это из‑за того, что он считал себя более достойным на эту должность. Ежов это заметил и потихоньку стал вбивать клин между нами.
Наконец подвернулся удачный момент для сведения счётов. Лёня готовил отчёт по исследованию траектории полёта ракеты и, не до конца проанализировав варианты, представил мне на подпись, предварительно подписав у Ежова. Я, почитав отчёт, сказал им, что утвердить его не могу, так как не рассмотрен ещё ряд ситуаций, влияющих на обоснованность выводов.
Думаю, что на это они и рассчитывали. Была устроена бурная истерика на виду у всей бригады, после чего они написали на меня докладную на имя начальника КБ Ивана Ивановича Морозова.
Надо отдать должное жизненной мудрости Ивана Ивановича: он немедленно собрал начальников бригад, вызвал меня и Ежова и зачитал докладную, в которой было написано о моей низкой квалификации и большом опыте Ежова с нескрываемым предложением поменять нас местами. Ежову дали высказаться.
В доказательство своей правоты он привёл два примера: случай с карточкой разрешения по отклонениям от теоретического обвода и последнего отчёта. В качестве аргумента доказательства его правоты он выбрал обвинение меня в его дискредитации перед руководством завода в первом случае и перед коллективом бригады во втором. При этом он несколько раз подводил к мысли, что он грамотней меня, а потому после его подписи я не должен отменять его решение.
Суд был скор, мне не дали даже высказаться, а Ежову предложили немедленно извиниться передо мной в присутствии коллектива бригады, и предупредили, что если он допустит ещё раз подобное, то будет поставлен вопрос о его увольнении с предприятия. После этого Ежова как подменили. Он стал подчёркнуто вежливым и предупредительным со мной, что мне, откровенно говоря, тоже не нравилось.
Я специально остановился на этом эпизоде в моей жизни, поскольку он иллюстрирует человеческие отношения на производственной основе. Это был первый случай подобных явлений, по поводу которого я страшно переживал. Впоследствии оказалось, что это пустяки по сравнению с аналогичными случаями, которые, к сожалению, ещё много раз встретятся в моей жизни в более драматичной обстановке!
..По ракете П‑7 мы получили из головной фирмы полный комплект аэродинамических характеристик, и от нас требовалось выполнить полный объём аэромеханических расчётов и исследований по устойчивости и управляемости.
Перед первым штатным пуском надо было провести натурный пуск неуправляемого макета ракеты с целью отработки процесса выхода ракеты из пускового контейнера и раскрытия крыльев. Для этого требовалось провести массу расчётов для определения зоны безопасности при пуске неуправляемого макета и штатного изделия, а также выбрать коэффициенты настройки автопилота для обеспечения устойчивости полёта и обеспечения заданной точности попадания ракеты в цель.
Мы с Костей Ивановым проводили многочисленные расчёты по подбору коэффициентов для настройки автопилота. Наши расчёты хорошо стыковались с расчётами фирмы Антипова, что вселяло уверенность в правильности результатов. Собственно, ответственность за настройку автопилота несла фирма Антипова, на нас лежала ответственность за контроль. Для этого мы достаточно широко исследовали область возможных вариантов, поскольку к моему отъезду на полигон в январе 1961 г. окончательного решения фирмой Антипова ещё принято не было
Неприятности, связанные с пуском макета ракеты П‑7 начались после того, как проявили ленты осциллографов. Они оказались абсолютно чистыми, не было даже нулевых линий шлейфов. Дмитрячков назначил комиссию по выяснению причин, руководителем комиссии назначил меня. Работу я начал с исследования осциллографов. Ничего не меняя, мы зарядили новые ленты и записали нули. После проявки опять ничего не нашли. Тогда я стал разбираться с осциллографами, с этими приборами я был хорошо знаком по работе в лаборатории моделирования у К. Б. Иванова, так как результаты расчётов на электронной машине НМ тоже записывались на шлейфовых осциллографах. Причина была проста - перед началом работы не были настроены шлейфы. Оказывается, горе испытатели даже не догадывались, что это надо было обязательно делать
Между тем, дела по подготовке ракеты к пуску первой ракеты П‑7 успешно завершались. Надо было готовить внешние документы, разрешающие проведение запуска. Одним из таких документов являлась зона безопасности пуска.
Приближался пуск, который предварительно был намечен на 27 апреля. На полигон прилетел В. Н. Челомей вместе с Министром авиационной промышленности П. В. Дементьевым и Главными конструкторами - разработчиками бортовых систем и оборудования. Наконец‑то привезли полётное задание и коэффициенты настройки автопилота. С этими документами прилетел заместитель Антипова, фамилию его я, к сожалению, запамятовал. Когда я их внимательно изучил, то очень удивился. Они сильно отличались от значений, выбранных нами перед моим отъездом на полигон. Я заглянул в свои документы и обнаружил, что нечто подобное мы с Костей тогда исследовали. Результат был всегда отрицательный, так как ракета летела с большими колебаниями по всем трём осям стабилизации. С этими сомнениями я и пришёл на техническое руководство, которое проводил сам В. Н. Челомей.
Когда доклады всех Главных конструкторов или их представителей были закончены, В. Н. Челомей перед тем, как подвести итоги, спросил, нет ли у кого вопросов. Я набрался смелости и попросил слова. В. Н. Челомей поинтересовался, кто я такой. Я назвал свою фамилию, должность на филиале и в пусковой команде. После чего он сразу припомнил, что уже общался со мной на защите проекта по ракете П‑25. После этого мне было предоставлено слово.
Я подробно рассказал о моих сомнениях по поводу значений коэффициентов настройки автопилота и тех последствиях, которые произойдут в полёте, если они будут заложены в автопилот. Доклад мой был неожиданным на фоне всех положительных докладов, в том числе и представителя фирмы Антипова, отвечающего за эти дела.
Первое время Челомей опешил, видимо не зная, как на мое заявление реагировать. Он вопросительно переводил глаза с меня на представителя фирмы. Затем он обратился ко мне с вопросом, отдаю ли я себе отчёт в том, о чём говорю. Я ему ответил, что потому и попросил слова. Тогда он попросил прокомментировать мое выступление представителя фирмы Антипова. Тот встал и спокойно заявил, что, видимо, я в своих расчетах использовал устаревшие данные по аэродинамическим характеристикам ракеты. Они же проводили моделирование непосредственно перед вылетом на полигон.
Представитель Заказчика его утверждение подтвердил. Я на это ответил, что за аэродинамические характеристики ракеты отвечает Филиал ОКБ, а в Филиале - я, как начальник бригады, которая этим занимается. Никаких новых коэффициентов мы не выдавали, и снова подтвердил, что ракета с такими коэффициентами автопилота сразу после выхода из пускового контейнера будет иметь большие колебания.
Владимир Николаевич после некоторых раздумий сказал, что он обязан верить представителям фирмы, отвечающей за управление и стабилизацию ракеты, однако, пообещал, что моё выступление он запомнит. На этом техническое совещание было закрыто. На Государственной комиссии, я, понимая, что В. Н. Челомей решение на эту тему уже принял, не стал вытупать на эту тему
Пуск был назначен на вторую половину дня. Минут за тридцать до пуска к нам в пусковой бункер зашли В. Н. Челомей с Министром П. В. Дементьевым. Владимир Николаевич посмотрел на меня с нескрываемым любопытством, дескать, вот сейчас и посмотрим, насколько ты прав. Я отлично понимал, что если я ошибаюсь, то кара последует незамедлительно. О крутом нраве В. Н. Челомея я был наслышан.
Когда начальство уехало, я стал просить Дмитрячкова выпустить меня из бункера в окоп к теодолистам, но получил решительный отказ. Он сказал, что он как руководитель пуска отвечает за мою безопасность головой. Я спросил, а как теодолисты сидят в своём окопе? Мне было сказано, что по штатному расписанию им положено там находиться. Мне удалось выторговать моё нахождение у дверей бункера с тем, чтобы сразу выскочить из него после пуска. Что я и сделал.
Трудно описать мои чувства, когда я смотрел вслед улетающей ракете. Её действительно болтало по всем осям, пока она не упала у черты горизонта с характерным грибом от взрыва.
Тут же приехали В. Н. Челомей с П. В. Дементьвым. В. Н. Челомей подозвал меня к машине, у которой они стояли с Министром, и стал вкратце пересказывать Министру моё заявление на техническом руководстве. В резюме он сказал, что я показался ему слишком молодым, чтобы оспаривать заключение солидной фирмы, а оказалось, что зря меня не послушал.
Смотрел он на меня уже совсем по‑другому, чем перед пуском. Потом задал вопрос, сколько нам надо времени для предварительного анализа результатов пуска. Я ответил, что надо сначала проявить телеметрические плёнки, их высушить, и только потом удастся их предварительно просмотреть. На это потребуется часов пять. Если использовать для просушки спирт, то время можно сократить часа на два. Он улыбнулся и сказал Дмитрячкову, чтобы тот проблему решил. После этого он сказал мне, чтобы я, как только появится результат, приехал к нему в гостиницу, даже если это будет поздно ночью...
Альбина прислала мне письмо, в котором писала, что П. В. Цыбин перешёл работать к С. П. Королёву и приглашает нас с собой, жильё он обещает предоставить в течение трёх месяцев. Я был просто ошарашен этим предложением. Ещё бы, только что все мы завидовали коллективу, сумевшему сделать, казалось бы, невозможное - запустить человека в космос. И вот, пожалуйста - в руках у меня бумага, извещающая, что меня приглашают в этот коллектив работать.
Во мне боролись сложные чувства. С одной стороны, предложение заманчивое: совершенно новая стезя работы, наверняка интересная, предприятие находится рядом с Москвой, а не за сто тридцать километров как г. Дубна, работать с любимым Главным конструктором П. В. Цыбиным, которого я так уважал. С другой стороны, это измена моей любимой авиации, ради которой я пошёл учиться в МАИ, в которой за короткое время после окончания института многого уже достиг, имею самостоятельную работу, Руководство предприятия меня ценит. Ещё неизвестно, как сложится моя судьба в новом коллективе, начинать‑то предстояло всё заново, наверняка с низовых должностей, при этом на ходу обучаясь новой специальности по проектированию ракет и спутников, чему нас в институте не учили. Последующие события ещё больше сумятицы внесли в мою голову.
По возвращению домой мы стали продумывать стратегию увольнения. Понятно было, что нам откажут. Наверно мы зря решили делать это вместе. Одновременный переход начальников двух ведущих бригад выглядел слишком демонстративно. Тут попахивало «групповщиной». Этого мы, к сожалению, не поняли. Мы подали заявления на увольнение по собственному желанию, с просьбой определить преемника для передачи дел и предупреждением о нашем невыходе на работу через две недели после подачи заявления согласно КЗОТ.
Милославский собрал партийно‑хозяйсвенный актив Филиала. Нас выслушали и предложили забрать свои заявления. Со мной Милославский разговаривал отдельно. Он ещё раз разъяснил мне моё светлое будущее в ОКБ‑52, я же, оправдываясь, привёл довод о необходимости перехода работать и жить поближе к Москве желанием обучения в аспирантуре МАИ. Он мне сказал, что переговорит на эту тему с В. Н. Челомеем.
Я поблагодарил Павла Андреевича, однако от встречи с В. Н. Челомеем отказался, сославшись на уже достигнутую договорённость с С. П. Королёвым о переходе работать к нему.
Две недели пролетели быстро, мы вторично подали заявления и стали требовать у начальницы отдела кадров выдачи нам трудовой книжки. Она, отлично зная, что нас партийная организация не отпустила, попыталась нам написать в бегунок подпись парткома. Мы энергично протестовали, доказывая незаконность такой подписи. На наше счастье она оказалась неопытным кадровиком, незадолго до этого приступившим к этой работе после партийной работы в райкоме партии. После наших угроз, что за каждый день нашего вынужденного прогула она будет платить из своей зарплаты, трудовые книжки мы получили.
Мы решили свой гражданский вопрос, не решив партийного. На партийном учёте мы по‑прежнему остались в Филиале ОКБ‑52. Конфликт был налицо, так как партия строилась по территориально‑производственному принципу. Мы, конечно, получили заверение Павла Владимировича, что этот конфликт в дальнейшем будет улажен с помощью парткома ОКБ‑1.
Нельзя сказать, что после предварительного оформления приём на работу прошёл гладко. Он затянулся почти на три недели, и связан был исключительно с временной пропиской. Это оказалось не так‑то просто. В новостройках Калининграда практически найти угол было невозможно. Знакомых у нас с Борисом Сотниковым в Подлипках не было, мы расширили район поиска до ближайших посёлков, но всё безрезультатно, прописывать никто не хотел.
Наконец нам удалось найти койку на двоих в комнате с хозяйкой, живущей с сыном‑школьником. Дом находился во втором ряду домов по улице Коминтерна, против старого гастронома. Хозяйка работала вахтёром. Комната была 16 кв. м. в трёхкомнатной коммунальной квартире. К нашему удивлению, вопрос прописки не вызвал у хозяйки отрицательной реакции. Мы очень боялись возмущения на наше появление соседей, но хозяйка была уверена, что поскольку нам обещают через три месяца квартиры, которые давно работающие сотрудники ждут годами, то, очевидно, мы большие начальники, а потому соседи пикнуть не посмеют.
Документы на прописку были поданы, однако, вердикт паспортного стола милиции был суров: в прописке отказать из‑за отсутствия санитарных норм. Мы с Борисом были в отчаянии, истекала третья неделя нашего поиска, а вопрос с приёмом не решался. Я позвонил Павлу Владимировичу и рассказал о ситуации, в которую мы попали. Он позвонил Г. М. Паукову и, видимо, с ним достаточно жёстко поговорил. Как только мы пришли к Г. М. Паукову, он нас сразу же принял, и предложил вместе с ним пойти в милицию. Я не очень понимаю, зачем мы были ему нужны, и зачем нужна была вся эта история с пропиской. В кабинет к начальнику паспортного стола он ходил один. Вернулся сразу же и подал нам наши листки паспортного учёта, на которых «отказать» было зачёркнуто, и стояла резолюция «прописать».
Нам было сказано, чтобы мы на следующий день выходили на работу. Эти листки так и остались нам на память, мы никуда не прописывались. На работу мы вышли 1 июля 1961 года.
Партийное взыскание. Чтобы закончить историю с моим переходом в ОКБ‑1, наверно надо рассказать историю перехода из партийной организации филиала ОКБ‑52 в партийную организацию ОКБ‑1. Не смотря на то, что я уже два месяца работал в ОКБ‑1, на партийном учёте я по‑прежнему находился в Филиале ОКБ‑52. Поскольку партийная организация переходить мне к С. П. Королёву не разрешила, то и с учёта меня не сняла.
Партия строилась по территориально‑производственному принципу, поэтому такое положение было недопустимо. В таком же положении оказался и Борис Сотников. Хорошо, что секретарь парткома Филиала пошел нам навстречу по уплате членских взносов. Иначе после трёх месяцев нас просто исключили бы из партии автоматически.
Кризис разрешился приездом треугольника Филиала ОКБ‑52 в партком ОКБ‑1 с требованием уволить нас с предприятия и вернуть в Филиал. Секретарём парткома ОКБ‑1 был в ту пору Алексей Михайлович Якунин, а его заместителем Анатолий Петрович Тишкин. Алексей Михайлович позвонил Королеву с вопросом, как ему поступить в этой ситуации.
Как он мне потом рассказывал, Сергей Павлович просил его передать делегации, что он нас отпустить не может, так как за это время мы уже полностью вошли в важную работу предприятия. А ещё он попросил передать делегации, что всё‑таки надо понимать, что он не председатель колхоза, к которому можно приехать из‑за сбежавших трактористов. А самому Алексею Михайловичу он добавил, что люди, за которыми приезжают, чтобы вернуть назад, ему очень нужны.
Делегация филиала ОКБ‑52 уехала, а вопрос партийного учёта остался нерешённым. Однако, Сергей Павлович позвонил в обком партии с просьбой решить этот вопрос. Нас с Сотниковым вызвали на бюро Дубненского горкома партии и, влепив выговор с занесением в учётную карточку за нарушение инструкции по учёту членов партии, сняли с учёта. Через год этот выговор был снят парткомом ОКБ‑1.
...Спутник «Зенит‑2» имевший первоначальную комплектацию, в которую входил только один фотоаппарат в сочетании с фототелевизионной камерой. Если мне не изменяет память, то это был спутник под номером пять, запускавшийся летом 1963 г. Когда он вернулся из полёта, то после проявки плёнки выяснилось, что часть кадра была закрыта. Степень закрытия менялась от кадра к кадру. Высказывались разные предположения о причине этого явления, в том числе и воздействие спутника вероятного противника. Для выяснения причин Сергей Павлович и Заказчик создали комиссию, председателем которой Сергей Павлович назначил меня.
Комиссии предстояло работать на заводе‑изготовителе фотоаппарата в Красногорске. Когда фотоаппарат с вернувшегося спутника был доставлен с полигона на предприятие для анализа, то первое, что я сделал, опечатал своей печатью тару, в которой он находился, и запретил вскрывать её без моего присутствия. До начала работ по вскрытию фотоаппарата, я предложил в присутствии комиссии провести контрольное фотографирование с территории завода соседнего бугра. Этому воспротивились Главный конструктор фотоаппарата и представитель Заказчика при нём, мотивируя это режимом секретности. Я пригрозил им, что пожалуюсь Сергею Павловичу. С большим трудом программу исследований утрясли.
Как я и думал, после проявки плёнки дефект кадров повторился, как в полете. Только после этого мероприятия я разрешил на белой простыне вскрыть фотоаппарат. Когда же его вскрыли, то обнаружили алюминиевые опилки. На внутренней поверхности его были ясно видны следы от заедания шторки затвора при движении во время экспозиции. Оказывается, фотоаппарат дорабатывали в условиях полигона, а о чистоте не особенно заботились.
Так были развеяны мифы об отслоении теплоизоляции спускаемого аппарата и внешнего воздействия на спутник, усиленно проталкиваемые разработчиками фотоаппарата. Результаты работы комиссии были доложены мною Сергею Павловичу и были им одобрены.
....Пока у меня не было в Калининграде постоянного места жительства, и я жил на два дома, мне давали разовые партийные поручения. Однако, после моего окончательного переселения в Калининград в апреле 1962 г., мне поручили руководство агитколлективом.
Участок для работы с населением располагался напротив нашего инженерного корпуса, через Ярославское шоссе, и состоял в основном из двухэтажных домов барачного типа. Это были коммунальные, многонаселённые квартиры. Сами понимаете, сколько было проблем при общении с жильцами в условиях, когда было непонятно даже, кому принадлежали эти дома. Предстояли выборы (я уж не помню сейчас в какие органы власти), а положение на участке с явкой на выборы было тревожным. Пришлось много поработать в проблемных семьях, некоторым помочь, насколько это было возможно.
Избирательную кампанию мы провели успешно. Я получил даже почётную грамоту за это мероприятие. Положительным моментом для меня от этой работы было то, что в процессе работы с жалобами жильцов я довольно хорошо познакомился с парткомом и профкомом предприятия.
При очередных перевыборах партбюро меня избрали секретарём объединенной (состоящей из подразделения ведущих конструкторов и отдела № 29) партийной организации.
Константин Давыдович Бушуев состоял на учёте в нашей партийной организации. На этой почве произошло моё первое знакомство с ним. До этого я знал, что он является заместителем Сергея Павловича, но видел его только проходящим по нашему коридору. Поскольку Сергей Павлович приезжал именно к нему, мне казалось, что он более высокий заместитель Главного конструктора, чем Павел Владимирович Цыбин, хотя должности были у них одинаковые.
Конечно, наше первое знакомство было поверхностным, он расспросил меня, как я тут появился, нравится ли мне работа, какая у меня семья и где я живу. Никаких деловых вопросов мы не обсуждали. Да и что мы могли обсуждать? Партийная организация была не службы, а отдела, причём отдела, который ему непосредственно не подчинялся.
Чем только не приходилось заниматься тогда в должности секретаря партбюро кроме производственной и политической работы, начиная от организации сдачи донорской крови и организации поездки коллектива отдела на сельхоз работы и кончая организацией ночной охраны яблоневого сада на территории предприятия от разграбления рабочими ночной смены. Яблоки с этого сада традиционно сдавались в детские сады.
Вспоминаю один курьёзный случай тех лет. В 1964 году в группу ведущих конструкторов, на должность заместителя ведущего конструктора, пришёл симпатичный молодой человек. Это был Юрий Павлович Семёнов. Вскоре после этого меня вызвал к себе секретарь парткома предприятия Анатолий Петрович Тишкин. После непродолжительного разговора на различные темы он вдруг задал мне вопрос: «Кто у тебя в парторганизации Юрий Павлович Семёнов?».
Я ему ответил, что это заместитель ведущего конструктора у А. Ф. Тополя. На мой вопрос, почему это его интересует, он мне сказал, что был приём в Кремле по случаю возвращения космонавтов. На этом приёме Ю. П. Семёнов был с женой, хотя пригласительного билета ему не давали. Вообще с женой на приёме в Кремле бывает только Сергей Павлович. Я ему ответил: «Вот ты у него об этом и спроси». Прошло несколько дней. Пришлось мне снова оказаться у Анатолия Петровича. Как бы, между прочим, он мне сказал: «Так знаешь, кто твой Семёнов? Он зять Андрея Павловича Кириленко - секретаря ЦК КПСС. Так, что имей это в виду». Я ему на это ответил, что я слишком далеко нахожусь от такого уровня...
. Как часто в году можно запускать экспедицию к Луне?
Поскольку я занимался и программой полета ЛЗ, то меня со временем стал интересовать вопрос «окон возможных дат старта» комплекса Н1‑ЛЗ. Дело в том, что существовало достаточно много различного рода ограничений со стороны баллистики и навигации, вытекающих из энергетических возможностей комплекса, навигационных ограничений систем управления и допустимых углов Солнца при посадке корабля на Луну.
Как в комплексе будут влиять эти ограничения на возможные даты и продолжительность пускового окна лунного комплекса? Проработка этого вопроса отсутствовала. Ответить мне на него помогло одно приспособление, которое я смастерил по аналогии с фотоэкспонометром.
Там тоже было необходимо узнать значение диафрагмы и выдержки при съемке в зависимости от чувствительности фотопленки, времени года, времени суток, состояния погоды и необходимой глубины резкости.
Прибор мой состоял из нескольких картонных дисков разного диаметра, скрепленных между собой в центрах маленьким болтиком. На каждом диске было изображено одно ограничение. Вращая диски, друг относительно друга, можно было получить искомый параметр.
Результат моих исследований с помощью этого прибора был неутешительный. Существовала одна дата в году с продолжительностью пускового окна в полтора‑два часа.
Я решил проверить себя, и обратился по этому вопросу к Виталию Константиновичу Безвербову, который руководил подразделением, занимавшимся проектными вопросами по экспедиции в целом.
Мое сообщение привело его в шок, и он взялся его проверить. Через несколько дней он пригласил меня к себе и сообщил, что выводы мои подтвердились. «Я доложил по этому вопросу Василию Павловичу, - сказал он, - Василий Павлович спросил меня, кто эту «штуку» придумал. Я ему рассказал о тебе. Узнав, что ты работаешь у Бушуева, он сделал пометку в календаре. Учти, - продолжил он, - Василий Павлович просто так фамилии не записывает». Через некоторое время я в этом убедился.
Чем дальше продвигались работы по Н1‑ЛЗ, тем очевиднее становилась бесперспективность её дальнейшей разработки в том виде, как она была первоначально задумана.
"