Ольга Константиновна Ширяева. Архитектор.
член Союза архитекторов с 1940 г. Проектировала курорты, институты, больницы, стадионы, бассейны Автор интерьеров ресторана «Арагви» в Москве, театра им. А. Навои в Ташкенте, Концертного зала им. П. И. Чайковского и т. п. Источник http://samlib.ru/c/chertilina_a_s/istoriaodnoj.shtml
Все детство меня принимали за мальчика, однако к моменту окончания землемерно-таксаторскогоучилища, в 1929-ом году, я выросла и превратилась в стройную, симпатичную, молодую девушку. У меня стали появляться ухажеры. Однажды, к нам в гости приехала мамина знакомая со своим другом. Этот ее друг все время звонил по нашему телефону, а я помогала ему соединять номер через телефонистку. Постепенно мы разговорились. Оказалось, что он - заместитель начальника ЦПКиО им. Горького в Москве. Он пригласил меня придти в парк. Сколько же было удовольствия!
Меня все принимали за его племянницу и я могла кататься на аттракционах сколько угодно. Через некоторое время он сделал мне предложение. Я хотела принять его предложение, представив, какой важной дамой стану. Но отец, узнав об этом, ужасно разгневался и попросил его оставить меня в покое. А меня запер дома, чтоб я готовилась к поступлению в институт и не думала о всяких глупостях. Утром мне выдавали порцию продуктов и запирали меня на ключ. Деваться было некуда, и я училась целыми днями. Единственной моей радостью было то, что с мансарды был выход на крышу, где я могла загорать на солнце.
В 1930-м году институт был реорганизован и на его базе создан Архитектурно-строительный институт и Текстильный институт. ....я попала в поток 1930-ого года, знаменитый набором "полтысячи", отменой дипломов и изгнанием из стен учебных заведений всех художественных предметов. Набор "полтысячи", это прием в институт большого количества рабочих людей, которых рекомендовала партия. В основном они были лет на десять старше меня.
Тогда же был принят бригадный метод обучения, т.е. все экзамены и задания сдавались на бригаду. Так как я всегда хорошо училась, меня назначили бригадиром. Бригада наша состояла из трех человек: меня, и двух мужиков, которые были сильно старше меня. Заниматься мне приходилось одной за всех, к тому же один из этих мужиков постоянно приставал ко мне с просьбами что-нибудь ему объяснить. Слава богу, просуществовала такая система обучения недолго. Через полтора года отменили бригады, вновь вернули дипломы и обратно ввели в программу художественные предметы.
В институте меня часто прорабатывали на групповых собраниях. В тот период ребятам нельзя было носить галстуки, а девушкам - красиво одеваться. В профсоюз меня не приняли, так как я не работала до института и не была зарегистрирована на бирже труда. Затем, на одном из собраний, было вынесено решение, запрещающее мне заниматься дома по причине неравных условий с ребятами из общежития. В те годы учиться лучше других было противопоказано.
В 1937-ом году у нас с Михаилом родился сын Сергей. Было страшное время, но я тогда совсем этого не замечала. Помню, когда арестовали нашего соседа, я сказала: "Раз арестовали, значит виноват. Вот я, например, ручаюсь, что меня никогда не арестуют, так как я ничего противозаконного не делаю". Надежда Ивановна посмотрела на меня с грустью и сказала: "Запомни, Ольга, русскую пословицу: от сумы и от тюрьмы не зарекайся". Тогда я не прислушалась к ее словам, но в дальнейшей жизни не раз вспоминала этот разговор.
В мае 1941-ого, в мастерских Моссовета, где я работала, проводился набор желающих поехать в Ригу. Остановилась я в Риге у родственников Басовых, которые были латышами. Город оказался совсем непохожим на Москву: тихие улочки, булыжные мостовые, черепичные крыши, маленькие частные магазинчики, кафе, расположенные на зеленых бульварах. Повсюду цвела махровая сирень. На базар принято было ходить с корзинками, в которые аккуратно укладывалась зелень, овощи и фрукты. По вечерам парадные ворота домов закрывались, между ними ходил привратник со связкой ключей.
К русским местное население относилось очень враждебно. Внешне я была похожа на уроженку Прибалтики и вначале меня везде очень хорошо принимали, обращались ко мне на латышском языке. Но как только я отвечала на русском, отношение моментально менялось, становилось пренебрежительным. Через несколько дней после моего возвращения в Ригу, Германия напала на Советский Союз. 22-ого июня 1941-ого года было воскресенье, но, несмотря на это, мы работали, когда услышали громкоговоритель с улицы, передающий речь Молотова. В три часа дня начались первые бомбежки Риги. Еще три дня мы оставались в городе, жгли документы и готовились к эвакуации.
...С конца 1941-ого года в Бузулуке началось формирование чешской армии. Первым прибыл полковник Свобода с небольшой группой офицеров. Когда я впервые встретила Людвига Свободу в казармах, он мне очень напомнил моего отца. Такой же седой, военная выправка старого времени, корректность в общении, комплекция и рост приблизительно такие же, как у папы. Он очень внимательно на меня посмотрел, так, что мне сделалось неловко. Через некоторое время ко мне пришел его адъютант и сказал, что полковник хотел бы совершенствовать русскую речь и просит меня с ним позаниматься. Моей отличительной чертой было то, что я всему верила. Зная, что в русской грамматике я не очень сильна, я предложила вместо себя мужа Марины, который провел со Свободой два или три занятия, после чего Свобода отказался их продолжать.
После того, как Матриса отправили в Куйбышев, за мной стал ухаживать Отокар Ярош. Чехи часто устраивали веселые вечера, с ужином и танцами. Приведу выдержку из книги Д.Д. Марченко "Герои двух народов": "Ярош привлекал всеобщее внимание. Им и его партнершей по танцам, Ольгой Ширяевой, всегда любовались!".
В тот период я была уверена в непогрешимости советской власти и Сталина, который продолжил дело Ленина. Я была членом ВКП(б) с 1933-его года. Мой муж после окончания института, работал на Лубянке и приносил домой много интересной литературы, среди которой были книги про разведчиков. Особенное впечатление на меня производили книжки про женщин-разведчиц. Я зачитывалась романом про Мату Хари и восхищалась тем, какой патриоткой она была, что выбрала такую профессию, несмотря на риск. Мы бывали на спектаклях в Большом театре и видели Сталина, сидящего в своей ложе. Иногда мы с Михаилом ходили на вечеринки и после этого некоторых из присутствовавших там арестовывали. Тогда я не придавала этому значения, позже узнала что к чему.
Я не скрывала того, что общаюсь с чехами. Однажды меня вызвали к какому-то военному и он предложил мне подписать бумагу, по которой я брала на себя обязательства сообщать некоему Виктору Ивановичу все факты, связанные с отношением чехов к нам. Я согласилась и дала подписку. Полная патриотического энтузиазма, я решила, как Мата Хари, организовать салон, где я буду раскрывать шпионские заговоры. Несмотря на то, что мне исполнилось уже тридцать лет, я была еще очень глупа и наивна.
Должна вернуться немного назад. Незадолго до отправки эшелона, когда я шла домой, ко мне подошел Виктор Иванович и попросил следовать за ним. Привел он меня в какой-то дом, предложил присесть за стол, сам сел напротив. Он пристально на меня смотрит и начинает говорить, а я сижу, словно окаменела. "Вместо того, чтобы нам помочь, вы спутали все карты. У меня лежит ваш ордер на арест. Вот вы идете с хлебом домой, а ваш сын его не дождется, его заберут в детский дом. Он теперь сирота!". Я ничего не понимаю, в голове туман. Он протягивает мне бумагу со словами: "Забирайте ордер и уходите отсюда. Свободе ничего не смейте говорить". Вышла я из этого дома как пьяная. Пришла домой, легла на кровать и не в силах что-либо делать. Одно поняла: не умею я кривить душой, слишком прямолинейна, а, может быть, и глупа, чтоб быть разведчицей.
Осенью Сережа пошел в школу, а я начала работать над разработкой интерьеров к восстанавливаемым зданиям. В тот период моя личная жизнь занимала главенствующее место. В Москве налаживалась культурная жизнь. Несколько раз мы ходили в театры, бывали в миссии у генерала Пики, на приемах в посольстве. Помню, на одном из приемов заиграла музыка, должны были начать танцы. Свобода всегда начинал танцевать со мной. Вдруг, неожиданно, к нему подошла Валентина Серова и пригласила его на танец. Он отказал ей, улыбнувшись и сказав: "Я занят". Я тогда очень гордилась нашей любовью.
При очередном приезде, Людвиг мне сообщил, что найдены его жена и дочь. Три года они провели в подвале. Им удалось сбежать от фашистов и они укрылись у каких-то сердобольных, деревенских жителей. Но все это время выходить из подвала им было нельзя, так как за их жизни была объявлена высокая награда. У Людвига радость спасения смешалась с горечью расставания со мной. Я его слова слушала как в страшном сне и в конце концов сама сказала: "Значит, не судьба быть нашему счастью".
Я прекрасно помню день Победы в Москве. Погода была солнечной, но дул холодный, северный ветер. Мы с Сережей днем пошли на Красную площадь, где шли стихийные митинги. Люди пели, гуляли, плясали, играли на гармошках. Все, кто мог, несли по улице Горького бутыли со спиртными напитками и угощали всех. Вечером был салют. В небе висели портреты Сталина, на которые наводили прожекторы, а со всех сторон раздавалась пальба. Народу было так много, что страшно было быть раздавленной. Мы с сыном с трудом выбрались из толпы и поехали домой.
Между тем ясности не было. Появились сомнения в непогрешимости Сталина. В одном из своих разговоров с Мариной я назвала Сталина властолюбивым и жестоким. Вскоре ее арестовали, и я подсознательно стала ждать своей очереди. Мне приснился сон, будто Марина протягивает мне чашку с черной водой. Я беру ее и выпиваю. Как только я допила воду, слышу грохот. Выбегаю в прихожую, там упало и разбилось зеркало.
В июле приезжал в Москву Свобода. Виделись мы с ним урывками. Как министр обороны, он подписывал договор по новым границам Чехословакии. 30-ого июля он улетел, прислав мне с аэродрома весточку-телеграмму: "Живу я во дворце, но счастья у меня нет".
Арестовали меня 14-ого августа 1945-ого года. Ночью раздался звонок в дверь. Открыла Надежда Ивановна. Их было трое. Первая моя реакция была - прыгнуть в окно. Но один из пришедших сразу же стал к окну и, отвернувшись, сказал: "Вы одевайтесь, я подожду". Я механически натягиваю на себя одежду. Надежда Ивановна что-то собирает, дает мне сверток. "Берите теплые вещи", говорит сотрудник МВД. "Мне ничего не надо", отвечаю я. Мы уходим, остальные сотрудники остаются, чтобы провести обыск. Слава богу, в это время сын был в пионерском лагере, и от трагедии расставания я была избавлена.
Утром я познакомилась с моими сокамерницами. Среди них оказалась Ольга Никитична Миронова, которая сидела за недонесение на сестру, которая работала у Вавилова и обвинялась в покушении на Сталина. Была там также профессор истории Хейфиц, которую обвинили в искажении истории. Женщины часто менялись, только мы с Ольгой Никитичной оставались в камере. Одно время к нам в камеру поместили бывшую сотрудницу КГБ. Она была главой миссии в Канберре (Австралия) и ее арестовали по возвращении на родину. Она была полуграмотной и все время кричала: "Еще неизвестно, кто кого посадит! Я привезла вагон вещей, вот они на вещички мои позарились. Не выйдет, вещички мои, на, выкуси!" и показывала кукиш, добавляя к своей речи отборный мат.
Первый раз, когда меня вели на допрос, солдат поставил меня лицом к стене. И я подумала: все, сейчас расстреляют. Но никто меня не расстреливал. Мое дело вели два следователя. Один из них - Образцов. Три дня он меня расспрашивал о Свободе, но никаких протоколов не вел. Затем он резко прервал эти разговоры и начал на меня орать: "Ах вы, антисоветчица! Я знаю, вы Сталина называли властолюбивым и жестоким, хвалили чешских офицеров и воспевали капиталистическую жизнь!". Сначала я от всего отказывалась, но потом мне устроили очную ставку с Мариной. Я действительно называла Сталина властолюбивым и жестоким, она это подтвердила и протокол я подписала.
Затем мне устроили очную ставку с моими бывшим коллегой, Львом Дворецом. Там вообще был полный бред. Якобы Лев организовал подпольную антисоветскую организацию и я была ее членом. Я отказалась подписывать протокол, но следователь и не настаивал. В конце допроса я задала Леве вопрос, зачем он это говорит, на что он лишь махнул рукой и сказал: "Все равно".
В течении шести суток Образцов вызывал меня на допрос, причем большую часть времени пил чай, ходил по кабинету, разговаривал по телефону и смотрел в окно. Под утро меня уводили в камеру, и тут же наступал подъем. Не спав шесть суток, я поняла Леву, мне тоже стало все равно. Я решила, что пусть следователь пишет что угодно, хоть что я китайский император, я все подпишу. Как только я подписала все протоколы, Образцов подобрел. До этого он много орал на меня, оскорблял, но матом не ругался. Один раз со злости скомкал протокол и кинул мне в лицо.
Однажды он вызвал меня к себе днем. Окно было открыто и с улицы доносилась музыка. "А вот наши пионеры приехали!", сказал он. Я глянула в окно, идя по улице, возвращались домой дети из пионерских лагерей и среди них мой сын Сережа. У меня сжалось сердце, и слезы потекли ручьем.
Профессор истории Хейфиц получила восемь лет, так как выстояла и отказалась что-либо подписывать. Марина подписала все, согласилась быть покладистой и донесла на всех своих знакомых, после чего ее отпустили.
Нас отвели в камеру, где было много народу, все осужденные по 58-ой статье. На следующий день вызвали Ольгу Никитичну, а, потом, и меня. В кабинете сидело трое военных, один генерал и два полковника. Они зачитали мне приговор: "Согласно проведенному следствию вы обвиняетесь в антисоветской агитации и приговариваетесь по статье 58.10 к пребыванию в лагерях сроком на пять лет". Когда они это читали, у меня было такое ощущение, что они стараются не поднимать на меня глаза. Ведь не могли же они не понимать, какое противоправное и черное дело совершают.
...мне, как архитектору, разрешили свободное перемещение по лагерю. Весь состав технического бюро состоял из осужденных по статье 58.10, за исключением Кузьмы. Он был обычным, блатным, но отличался большим чувством юмора. У него в распоряжении была ковровая дорожка, которую он расстилал перед приходом начальства. Как сейчас помню, она была красная, с зеленой каймой. Как только ее расстилали, барак сразу становился нарядным.
Мне сразу же поручили разрабатывать проект парка культуры и отдыха в г.Тагиле. ...В Арзамасе мы пробыли три дня, потом приехал эшелон с мужчинами из нашего бюро и нас отвезли до Штоков. А оттуда, по узкоколейке, до места назначения - секретного города Сарова (он же Арзамас 16), который я, как и Яков Борисович Зельдович, часто называю просто Энском.
Меня поразила кипящая жизнь на лестнице в здании, где размещался наш барак. Вверх-вниз по ней ходили нарядно одетые, красивые женщины. В основном прибалтийки и польки. В том же бараке сидела группа монашек. Они считали, что их постигла кара божья и не роптали, однако в религиозные праздники работать отказывались. За это их сажали в карцер, там они пели и читали молитвы. Кажется, в конце концов, их оставили в покое.
Для каждого лагеря обязательны утренняя и вечерняя проверки: всех строят, зачитывают статьи и фамилии, тщательно пересчитывают заключенных. Иногда сбиваются и считают несколько раз. Затем развод, который представлял из себя трагикомическое зрелище: играет духовой оркестр, выстраиваются колонны, бегают с дощечками нарядчики. Так как развод длится довольно долго, многие заключенные оправляются прямо на месте, под музыку. В конце объявляют два шага в сторону, раздается выстрел, и колонны трогаются в разные места на общие работы.
Первое время нас вывели на мехзавод, где строители отвели нам комнату, и мы начали работу по реконструкции одного из корпусов в гостиницу и отделке лабораторного и конструкторского корпусов. Мы вновь работали вместе с Георгием Рерихом (Жоржем), проводили вместе все обеденные перерывы.
Моя работа - это мое счастье, я ее всегда очень любила. Месяца два спустя ко мне подошел Жорж и сказал, что ему вызывали в "хитрый домик" (дом опера) и предложили сотрудничать. "Если я не соглашусь, меня ушлют в этап, а потерять в тебе то единственное, родное, живое, что у меня есть, невыносимо!", говорил Жорж. Я ему сказала, что значит такая наша судьба, но на роль доносчика соглашаться нельзя, даже если грозит тюрьма. Жорж меня послушал и отказался, вскоре его отправили на этап.
Пятиэтажный жилой дом, который я спроектировала, начал строится. Меня перевели на другую лагерную площадку, где я имела при бараке кабинет. Также мне выдали дневальную: пожилую женщину из Белоруссии, которая сидела за то, что дала напиться бандеровцу. У меня было очень много работы. За три года я создала лепную мастерскую, подготовила кадры отделочных рабочих, занималась росписью. В Сарове, помимо лагеря, находился объект, где работали физики-ядерщики. Я отделывала коттеджи, в которых их селили, также занималась отделкой коттеджа генерала Зернова (начальника объекта), особняка, куда приезжало начальство.
Из Ленинграда приехала группа проектировщиков во главе с Георгием Александровичем Зиминым. Ленинградцы относились ко мне очень хорошо, но по режиму, сидеть с ними все время я не имела права. Мы вместе работали над реконструкцией собора, превращая его в театр. Мною была выполнена отделка театра и реконструкция трапезной под ресторан.
В трапезной был купол порядка сто пятидесяти квадратных метров, который я решила расписать. Я вспомнила зал в Павловске, под Ленинградом: небо, спускаются деревья и сбоку частично видна балюстрада и решила повторить. Я написала небо без балюстрады, побоявшись дать ей неправильный ракурс. Получилось небо, облака, ветки спускаются с трех сторон. По периметру купола выполнила карниз-софит для вечерней подсветки. При создании неба я разделала купол на отсеки, сделала пять колеров и поставила маляров красить каждого свой отсек. Затем щеткой растушевала стыки. Получился купол от ясно-голубого до светло-сиреневого с маревом. Деревья я написала тремя планами, сделав масляную краску полупрозрачной, наподобие акварели, введя в нее белила и парафин. Потом по небу пустила стрижей.
Когда снимали строительные леса, я так волновалась, что убежала. Не могла сразу смотреть. Потом за мной прибежали со словами: "Хорошо! Красиво!". Школьников туда водили на экскурсии. В дальнейшем ресторан переделали в концертный зал, но мою роспись потолка оставили.
В лагере существовали так называемые зачеты, т.е. за хорошую работу и поведение сокращался срок пребывания в заключении. Незадолго до моего освобождения ко мне подселили врача-рентгенолога с объекта. Она по договору приехала на работу, но ей в Сарове не понравилось. Муж и сын ее остались в Москве, она захотела расторгнуть договор и вернуться, но ее не отпускали. Так как она настаивала, ей дали срок. Еще находясь в заключении, я нарушила режим и пошла в кино, когда показывали фильм о Чехословакии. Мне хотелось увидеть глаза Людвига, который был в то время министром обороны. Увы, несмотря на то, что его показывали крупным планом, он ни разу не посмотрел на экран. Мне казалось, что он прячет от меня глаза, ведь он не мог не знать, что со мной случилось.
Были со мной, за время заключения, комичные случаи. Меня невзлюбила начальница второй части. Она формировала этапы и не раз пыталась записать в них меня. Но все списки проходили через начальника строительства, Анискова, который был заинтересован во мне, как в ведущем специалисте, и всегда меня вычеркивал. Ходила я по пропуску и должна была являться в лагерь к утренней и вечерней проверке, а ночевать только в лагере. Но бывали случаи, когда я задерживалась на работе, и тогда мое начальство звонило в зону, предупреждая об этом. В одну из таких задержек генерал Зернов распорядился, чтобы меня отвезли в лагерь на его машине. Представьте себе, машина начальника объекта подъезжает к лагерю, все дежурные выскочили, руки под козырек, и вдруг из машины выходит заключенная. Минутное замешательство, я прохожу с пропуском к проходной, отмечаюсь и вслед слышу звонкий смех. Им самим стало смешно.
И вот с лагерем было покончено. Из заключенной я превратилась в вольнонаемного работника с темным прошлым. Заключалось мое освобождение в том, что я переехала из лагеря в дом к копировальщице Варе. У меня появилось немного свободного времени и я стала играть в теннис, спорт всегда мне нравился. В одно из моих посещений корта рядом со мной играл человек небольшого роста, коренастый, очень подвижный, в очках. С моим появлением, он буквально впился в меня глазами. Надо сказать, что при всей неэффектности его внешности, глаза у него были особенные. Они так искрились и горели, что казалось, из них должны сыпаться звезды. Я очень не люблю, когда меня так пристально разглядывают, поэтому быстро собралась и ушла с корта, но, на беду, забыла на скамейке свои мячи, а тогда это был большой дефицит. Пришлось вернуться. К тому моменту этот мужчина уже оделся и пошел меня провожать. Разговор не клеился, я была зла, а он явно смущен. По дороге мы встретили мотоцикл с коляской и я сказала, как это замечательно было бы покататься на мотоцикле.
Наутро, когда мы с Варей встали и открыли окно, под окном обнаружилась охапка цветов. "Твой кавалер дает!", восхитилась Варя, а мне было приятно. Днем к открытому окну моего рабочего кабинета подкатил мотоцикл, в нем сидел тот самый мужчина, Яков Борисович Зельдович. Сначала я думала, что он хозяйственный работник. Он предложил мне сесть на мотоцикл и прокатиться. Я, конечно, согласилась и мы поехали. Но проехали мы не так много, мотоцикл зафыркал и встал на проселочной дороге. В это время мимо проходило стадо коров. Яник, как я его стала называть, посмотрел на часы, спрыгнул с мотоцикла и убежал, а я осталась одна сидеть среди коров. Коровы прошли, я слезла с мотоцикла и ушла, оставив мотоцикл на дороге. Вначале мне это показалось странным и обидным, но потом, на работе, мы дружно посмеялись над случившимся.
Через несколько дней Яник вернулся и принес мне письмо, которое он написал в Москве. Оказывается, он убежал тогда, потому что опаздывал на поезд. Письмо было красивое, полное любви и тепла. В тот вечер мы пошли гулять. Яник сказал, что он, как Дюймовочка (он был ниже меня ростом), хочет отогреть сердце замерзшей ласточки, такой большой и красивой. Слова, полные тепла, действовали на меня как заживляющий бальзам.
Связь с внешним миром у меня осуществлялась только через маму. Сестра Татьяна была замужем за партийным работником, который меня ненавидел. Сестра Шура была женой главного архитектора "Метропроекта", чести которому осужденная родственница тоже не делала. Не писали мне и родители Басова. От мамы я знала, что мой сын, Сережа, живет с ними, ходит в школу и учится хорошо.
Помню, вечером, в мае 1950-ого года, я была в театре, и вдруг все начали меня поздравлять. Я не понимала, в чем дело. А потом приехал Яник и все разъяснилось: они с Харитоном создали атомную бомбу и получили звания героев. Яник сказал, что ему подарят дачу. Он хотел в Крыму или на Кавказе, но Сталин подарил в Ильинском, под Москвой, что тоже было неплохо.
Любовь, интересная работа, свой дом, где мы жили с Яником, я уже начала расправлять крылья. Я получила разрешение, и Яник привез ко мне сына Сережу. Но тут случилась беда. Яник в очередной раз уехал в Москву, а меня вызвал к себе начальник МВД объекта Шутов и предложил сотрудничать. Я отказалась и он сказал: "Подумайте, у вас должен быть ребенок, а ведь мы можем вас отправить туда, куда Макар телят не гонял. То, что вы пережили, это цветочки".
Вечером, ложась спать, я думала, что должна согласиться, не ради себя, так ради ребенка. Но утром, когда встала, поняла что не могу одолеть сделку с совестью. Шутов вызывал меня к себе еще несколько раз, а затем разозлился и сказал: "Пеняйте на себя!".
Вернулся Яник. Он сразу же заметил, что со мной что-то не так. Но я дала подписку о неразглашении, поэтому ничего стала ему говорить, а сослалась на нездоровье. Мы пошли гулять, небо было чистое, мы смотрели на звезды, и вдруг я увидела сверкающий пень. Я и раньше знала, что гнилые пни светятся в темноте, но увиденное превзошло все мои ожидания. Пень пылал, а вокруг него было голубое и желтое сияние. Я набрала в карманы много-много кусков светящегося пня и мы пошли домой. Яник проводил меня домой, но сам пошел к Забабахиным. К утру меня арестовали.
Я горько рыдала, лежа на нарах в зоне, куда меня привели. Женщины меня утешали, все они были уже со мной знакомы. Наутро пришел Сережа, принес сумку от Яника. В ней голубые перчатки, кашне и 5000 руб. денег. На спине у Сережи был вырван клок рубашки, через который виднелась родинка. В голове лишь мысль: "Кто же теперь ее зашьет?". Я надеялась, что Яник Сережу не оставит.
Если в первый раз тройка зачитала мне приговор, то на этот раз мне никто ничего не говорил: пришли вооруженные люди, взяли меня и увели. В зоне я была двое суток, но ни Яков Борисович, никто из моих знакомых ко мне не пришли. Они боялись. Приходил лишь Сережа. Через два дня нас погрузили в эшелон, мужчин и женщин вместе. Перед отправкой к вагону подошел Шутов и, глядя на меня, снял одного мужчину с эшелона. Какая же боль сжимала мое сердце! Я встала на колени, уперлась головой в обратную сторону вагона и так, рыдая, простояла до отправки эшелона. Меня никто не трогал. Я была в том же плаще, что накануне вечером, в котором еще остались куски гнилого пня, переставшие светиться.
Так я оказалась в тысяче километров от Магадана, на берегу реки Хан-Галас, в прииске Поселок Дальний, участок Зимний. На земле уже лежал снег.Склоны ущелья, в котором расположился поселок, покрыты пихтой, тихо журчит река. Создается такое впечатление, будто этот маленький уголок отрезан от всего мира, потерян и забыт. В поселке было десятка полтора домов и контора. Видимо, до нас тут жили немцы: на стенах и деревянных столах вырезаны надписи на немецком. Домики рубленые из пихты, с маленькими окошками, в одну раму, но сделаны добротно. Двери без тамбуров, выходят прямо на улицу.
Сначала нас разместили в большом общем бараке, очевидно когда-то бывшем столовой. Над потолком висели разноцветные фонарики, а в торце - портрет Сталина. Все это казалось кощунством. На следующий день нас расселили по домикам. В двенадцатиметровой комнате поселили меня, Марию, румынку, которая тоже была беременна, и бандита Лешку с женой. Во второй комнате нашего дома располагалась пекарня. Нас предупредили, что покидать поселок мы не имеем права. Никаких документов у нас не было, нам никто ничего не разъяснял. Вскоре нас распределили на работу. Основанная масса была направлена на промывку золота. Меня назначили экономистом, я должна была после конца рабочего дня принимать промытое золото, взвешивать его, запечатывать в специальные мешочки и убирать в сейф. За работу мы получали зарплату, в поселке был магазин, в котором продавались хлеб, консервы, крупы и масло.
После освобождения: Мои работы пользовались успехом, я была переведена на должность главного архитектора проектов, бригадира. Первая моя крупная работа: стадион на десять тысяч мест в г. Ульяновске. За этот проект брались многие архитекторы, но работа чрезвычайно сложная. Строительная площадка расположена на пойме реки Симбирки, сама река взята в трубы, а овраг прегражден дамбой. Карстовый, оползневый район, наслоение различных дренажей, по краям выгребные ямы. Местные жители шутили, что в Москве строят стадион в Лужниках, а в Ульяновске стадион в нужниках. По одну сторону оврага рынок, на другой стороне стоят старинные бани. Вода из бань сливается прямо в овраг, там озеро образовалось и гуси плавают. Такой вот центр города.
Разработала я проект, его утвердили. Привозим на следующий день грунт, засыпаем, а утром следующего дня его и следов не осталось. Все всасывается в почву! Несколько дней так возили, никакого результата. Я побежала к старшему геологу города Ульяновска. Он сказал, что построить что-то в этом овраге не просто. Баням больше ста лет, воду из них сливали в овраг всегда, а чтобы грунт не пополз, укрепляли всяческими дренажами и трогать там ничего нельзя, единственный вариант: сделать гидронамыв. Пришлось мне переутверждать проект, но в итоге стадион построили.
В 1963-м году вышло постановление Совета Министров РСФСР о развитии курорта Нальчик и базы туризма и альпинизма в Предэльбрусье. Выехали мы на место с большой комиссией. Я была поражена тем, какая же там дикая, нетронутая красота. Появилась мысль о том, что строить надо так, чтоб сохранять природную красоту и приумножать ее. В дальнейшем я всегда старалась использовать этот принцип при строительстве различных объектов.
В Нальчике мы построили центральную площадь с кинотеатром на восемьсот мест, бальнеологический центр, водогрязелечебницу, поликлинику, плавательный бассейн, спроектировали парк, реконструировали существующие санаторные комплексы, а так же отстроили новый пансионат на две тысячи мест. В столовой пансионата мы применили вантовые конструкции, запроектировав большой круглый зал без опор. В жилых корпусах первоначально санузел должен был быть общим, расположенным на этаже. Вся документация утверждалась в Совете Министров РСФСР, председателем которого тогда был Д.С. Полянский. Он только что приехал из США и потребовал, чтобы индивидуальный душ и санузел были при каждой комнате. Пришлось перерабатывать спальные корпуса. Строительство курорта в Нальчике было закончено в 1970-ом году. По окончании работ мне было присвоено звание Заслуженного строителя Кабардино-Балкарской АССР.
Пришлось мне вновь побывать и на Байкале, там я проектировала курорт "Аршан". Жили мы в поселке Слюдянка. Место это очень интересное, поселок расположен в маленьком ущелье и по направления ветра "к поселку" размещен завод по копчению омуля. Поэтому все в поселке черного цвета: и земля, и дома, и деревья. А так как грунт - слюда, то дорожки блестят как серебряные. У черных домов все наличники белые, несколько раз в год местные жители их перекрашивают. И потому выглядит поселок как сказочное селенье. В дальнейшем мне пришлось строить еще множество курортов: в Сибири, в Дагестане и Таджикистане, в Краснодарском крае.
Но вернусь несколько назад. В 1957-ом году, после соответствующих хлопот, получаю документ о реабилитации и начинаю заниматься получением жилья в Москве. За это время с моим сыном, Сережей, произошли следующие события. Будучи в армии он участвовал в разборе старого барака. Когда барак сносили, всем была дана команда отойти. Но, видимо, Сергею очень хотелось попасть в госпиталь, он не отошел, и свалившимся бревном ему сломало ногу. Дело было в провинции, квалифицированной медицинской помощи ему не оказали, началась гангрена и ему ампутировали до колена левую ногу. Узнав об этом, я немедленно перевожу его в ортопедический институт в Москве, чтобы залечить культю и сделать протез. Он убегает оттуда.
В получении жилплощади мне, как ни странно, помогла Зоя Петровна. Она согласна была на все, лишь бы избавиться от Сережи. С помощью нее получаю ордер на две маленькие комнаты в коммунальной квартире в Шмитовском проезде в Москве. В ордер вписаны я, Аннушка и Сережа. Зоя Петровна предупреждает: въезжайте немедленно, иначе комнаты займут. Бегу с работы, вместе с водителем какого-то пойманного на улице москвича, разбираем и укладываем в машину кроватку Аннушки, саму ее заворачиваю в одеяло и мы едем в наше новое жилье. Раскладываю ее постель, а сама опять сплю на полу, но зато у себя дома.
Я была воспитана на ленинских принципах. После разоблачения культа личности Сталина и его фальшивых процессов о вредительстве, я снова начала верить в ленинские идеи и хотела восстановиться в партии. Секретарем партийной организации тогда был Л.Д. Гришаев. Я принесла ему мое заявление, он внимательно его прочитал и сказал, чтоб я дописала информацию о своей судимости. Я возмутилась и ответила, что меня реабилитировали, и никакой судимости нет. На что он возразил: "Для ВАС нет, а для НАС есть". Не хотите писать, тогда забирайте свое заявление. Вот тут я с болью поняла, что реабилитация фальшивая и мы теперь навсегда люди "второго сорта".
...Институт был небольшой и в нем существовала система бригад. Новый директор вместо них создал мастерские, объединив бригады между собой. Руководителями мастерских были назначены архитекторы из наших мастерских, в число которых я не попала, так как не рвалась к руководству. Моим призванием были чертежная доска, карандаш, а потом строительство. С уверенностью скажу, что мало найдется архитекторов, у которых выстроено такое количество объектов, как у меня.
В 1962-ом году при союзе архитекторов организуется жилищно-строительный кооператив, я в него активно включаюсь и в декабре 1964-ого года мы с дочкой въезжаем в маленькую двухкомнатную квартирку. Дочке 13 лет. Оставлять ее одну уже не так страшно, когда я уезжаю в командировки, к ней регулярно заходит наша бывшая соседка по Шмитовскому. Летом ездим с дочерью в Гагры, зимой на каникулы, в Суханово.
Такая уж у меня работа была, много где побывала, общалась с разными людьми, и не обходилось это общение без смешных и курьезных моментов. Проектировала я в Таджикистане курорт Ходжи-Оби-Горш. Места потрясающей красоты, на фоне голубого неба снежные вершины. В ущелье горячие источники, над землей стелиться крепкий радоновый пар. С одной стороны ущелья стоит часовня, там могила Хаджи. Священное место, паломники приезжают. В горячую землю закапывают мясо тут же убитых барашков. А на другой стороне ущелья строится курортный комплекс. Проектирую здания, веду расчеты и неожиданно сталкиваюсь с проблемой: к курорту не подведена система канализации.
Принять решение о проведении канализации может только Совет Министров Таджикской АССР. Но быстро внести вопрос в повестку дня может только сам председатель совета. Иду к нему на прием, там мне секретарша сообщает, что он хоть и у себя, но принять меня не сможет, так как очень занят. Я раскладываю перед дверью, на полу, чертежи проекта. Вскоре дверь кабинета открывается, на пороге появляется мужчина, а ступить ему некуда. Он вопросительно смотрит на меня, я начинаю объяснять ему, в чем дело. Он понял, заулыбался и сказал секретарше, чтоб включила вопрос мой в повестку заседания первым номером. Назавтра план был утвержден. Недавно прочитала в газете, что среди курортов Таджикистана, канализация есть только на одном - Ходжи-Оби-Горше. И к этому приложена моя рука. В Дагестане я строила курорт "Талги".
В 1986-ом году решила я прописать свою внучку, старшую дочь Аннушки, к себе в квартиру. Аннушка к тому моменту получила собственную квартиру, но у них там тесно и я решила помочь. Внучке исполнилось шестнадцать лет, мы подали заявление на прописку, но ей отказали. Когда внучке исполнилось семнадцать лет, подали повторное заявление. Начальник паспортного стола был любезен, но сказал: "У нас распоряжение, внучек не прописывать". И дал отказ. Но я решила не сдаваться и в конце концов добилась рассмотрения вопроса на депутатской комиссии.
В милиции внучке сказали: "У тебя бабушка уже старенькая, сходи на депутатскую комиссию одна". Тут то я поняла, что идти туда нам надо вместе. Приходим, нас вызывают в зал, в котором за длинным столом сидят депутаты и обсуждают свои личные дела. Секретарь зачитывает мою просьбу о том, чтобы прописать ко мне внучку. Я объясняю депутатам, что у дочери в квартире мало места, меньше нормы на человека, затем перечисляю все мои заслуги. Председатель комиссии внимательно слушает, а потом говорит: "Мы все понимаем, но дать двухкомнатную квартиру подростку не можем". Тут я разозлилась: "Я, конечно, старая, но еще не покойница". Повисло молчание.
Председатель побагровел и ответил: "В просьбе повторно отказать. Рассмотрение окончено". Вышли мы оттуда и думаю я, что теперь то это дело я так не оставлю. Спрашиваю у секретаря фамилию и имя председателя, обещая писать жалобы во все инстанции, так как живого человека к покойнику прировнять, это что-то новое. Я уже готова к активным действиям, но тут к нам подходит женщина, одна из депутатов и говорит: "Вы не нервничайте. Мы ваш вопрос пересмотрим еще". Через две недели пришло разрешение и я прописала внучку к себе.
Все детство меня принимали за мальчика, однако к моменту окончания землемерно-таксаторскогоучилища, в 1929-ом году, я выросла и превратилась в стройную, симпатичную, молодую девушку. У меня стали появляться ухажеры. Однажды, к нам в гости приехала мамина знакомая со своим другом. Этот ее друг все время звонил по нашему телефону, а я помогала ему соединять номер через телефонистку. Постепенно мы разговорились. Оказалось, что он - заместитель начальника ЦПКиО им. Горького в Москве. Он пригласил меня придти в парк. Сколько же было удовольствия!
Меня все принимали за его племянницу и я могла кататься на аттракционах сколько угодно. Через некоторое время он сделал мне предложение. Я хотела принять его предложение, представив, какой важной дамой стану. Но отец, узнав об этом, ужасно разгневался и попросил его оставить меня в покое. А меня запер дома, чтоб я готовилась к поступлению в институт и не думала о всяких глупостях. Утром мне выдавали порцию продуктов и запирали меня на ключ. Деваться было некуда, и я училась целыми днями. Единственной моей радостью было то, что с мансарды был выход на крышу, где я могла загорать на солнце.
В 1930-м году институт был реорганизован и на его базе создан Архитектурно-строительный институт и Текстильный институт. ....я попала в поток 1930-ого года, знаменитый набором "полтысячи", отменой дипломов и изгнанием из стен учебных заведений всех художественных предметов. Набор "полтысячи", это прием в институт большого количества рабочих людей, которых рекомендовала партия. В основном они были лет на десять старше меня.
Тогда же был принят бригадный метод обучения, т.е. все экзамены и задания сдавались на бригаду. Так как я всегда хорошо училась, меня назначили бригадиром. Бригада наша состояла из трех человек: меня, и двух мужиков, которые были сильно старше меня. Заниматься мне приходилось одной за всех, к тому же один из этих мужиков постоянно приставал ко мне с просьбами что-нибудь ему объяснить. Слава богу, просуществовала такая система обучения недолго. Через полтора года отменили бригады, вновь вернули дипломы и обратно ввели в программу художественные предметы.
В институте меня часто прорабатывали на групповых собраниях. В тот период ребятам нельзя было носить галстуки, а девушкам - красиво одеваться. В профсоюз меня не приняли, так как я не работала до института и не была зарегистрирована на бирже труда. Затем, на одном из собраний, было вынесено решение, запрещающее мне заниматься дома по причине неравных условий с ребятами из общежития. В те годы учиться лучше других было противопоказано.
В 1937-ом году у нас с Михаилом родился сын Сергей. Было страшное время, но я тогда совсем этого не замечала. Помню, когда арестовали нашего соседа, я сказала: "Раз арестовали, значит виноват. Вот я, например, ручаюсь, что меня никогда не арестуют, так как я ничего противозаконного не делаю". Надежда Ивановна посмотрела на меня с грустью и сказала: "Запомни, Ольга, русскую пословицу: от сумы и от тюрьмы не зарекайся". Тогда я не прислушалась к ее словам, но в дальнейшей жизни не раз вспоминала этот разговор.
В мае 1941-ого, в мастерских Моссовета, где я работала, проводился набор желающих поехать в Ригу. Остановилась я в Риге у родственников Басовых, которые были латышами. Город оказался совсем непохожим на Москву: тихие улочки, булыжные мостовые, черепичные крыши, маленькие частные магазинчики, кафе, расположенные на зеленых бульварах. Повсюду цвела махровая сирень. На базар принято было ходить с корзинками, в которые аккуратно укладывалась зелень, овощи и фрукты. По вечерам парадные ворота домов закрывались, между ними ходил привратник со связкой ключей.
К русским местное население относилось очень враждебно. Внешне я была похожа на уроженку Прибалтики и вначале меня везде очень хорошо принимали, обращались ко мне на латышском языке. Но как только я отвечала на русском, отношение моментально менялось, становилось пренебрежительным. Через несколько дней после моего возвращения в Ригу, Германия напала на Советский Союз. 22-ого июня 1941-ого года было воскресенье, но, несмотря на это, мы работали, когда услышали громкоговоритель с улицы, передающий речь Молотова. В три часа дня начались первые бомбежки Риги. Еще три дня мы оставались в городе, жгли документы и готовились к эвакуации.
...С конца 1941-ого года в Бузулуке началось формирование чешской армии. Первым прибыл полковник Свобода с небольшой группой офицеров. Когда я впервые встретила Людвига Свободу в казармах, он мне очень напомнил моего отца. Такой же седой, военная выправка старого времени, корректность в общении, комплекция и рост приблизительно такие же, как у папы. Он очень внимательно на меня посмотрел, так, что мне сделалось неловко. Через некоторое время ко мне пришел его адъютант и сказал, что полковник хотел бы совершенствовать русскую речь и просит меня с ним позаниматься. Моей отличительной чертой было то, что я всему верила. Зная, что в русской грамматике я не очень сильна, я предложила вместо себя мужа Марины, который провел со Свободой два или три занятия, после чего Свобода отказался их продолжать.
После того, как Матриса отправили в Куйбышев, за мной стал ухаживать Отокар Ярош. Чехи часто устраивали веселые вечера, с ужином и танцами. Приведу выдержку из книги Д.Д. Марченко "Герои двух народов": "Ярош привлекал всеобщее внимание. Им и его партнершей по танцам, Ольгой Ширяевой, всегда любовались!".
В тот период я была уверена в непогрешимости советской власти и Сталина, который продолжил дело Ленина. Я была членом ВКП(б) с 1933-его года. Мой муж после окончания института, работал на Лубянке и приносил домой много интересной литературы, среди которой были книги про разведчиков. Особенное впечатление на меня производили книжки про женщин-разведчиц. Я зачитывалась романом про Мату Хари и восхищалась тем, какой патриоткой она была, что выбрала такую профессию, несмотря на риск. Мы бывали на спектаклях в Большом театре и видели Сталина, сидящего в своей ложе. Иногда мы с Михаилом ходили на вечеринки и после этого некоторых из присутствовавших там арестовывали. Тогда я не придавала этому значения, позже узнала что к чему.
Я не скрывала того, что общаюсь с чехами. Однажды меня вызвали к какому-то военному и он предложил мне подписать бумагу, по которой я брала на себя обязательства сообщать некоему Виктору Ивановичу все факты, связанные с отношением чехов к нам. Я согласилась и дала подписку. Полная патриотического энтузиазма, я решила, как Мата Хари, организовать салон, где я буду раскрывать шпионские заговоры. Несмотря на то, что мне исполнилось уже тридцать лет, я была еще очень глупа и наивна.
Должна вернуться немного назад. Незадолго до отправки эшелона, когда я шла домой, ко мне подошел Виктор Иванович и попросил следовать за ним. Привел он меня в какой-то дом, предложил присесть за стол, сам сел напротив. Он пристально на меня смотрит и начинает говорить, а я сижу, словно окаменела. "Вместо того, чтобы нам помочь, вы спутали все карты. У меня лежит ваш ордер на арест. Вот вы идете с хлебом домой, а ваш сын его не дождется, его заберут в детский дом. Он теперь сирота!". Я ничего не понимаю, в голове туман. Он протягивает мне бумагу со словами: "Забирайте ордер и уходите отсюда. Свободе ничего не смейте говорить". Вышла я из этого дома как пьяная. Пришла домой, легла на кровать и не в силах что-либо делать. Одно поняла: не умею я кривить душой, слишком прямолинейна, а, может быть, и глупа, чтоб быть разведчицей.
Осенью Сережа пошел в школу, а я начала работать над разработкой интерьеров к восстанавливаемым зданиям. В тот период моя личная жизнь занимала главенствующее место. В Москве налаживалась культурная жизнь. Несколько раз мы ходили в театры, бывали в миссии у генерала Пики, на приемах в посольстве. Помню, на одном из приемов заиграла музыка, должны были начать танцы. Свобода всегда начинал танцевать со мной. Вдруг, неожиданно, к нему подошла Валентина Серова и пригласила его на танец. Он отказал ей, улыбнувшись и сказав: "Я занят". Я тогда очень гордилась нашей любовью.
При очередном приезде, Людвиг мне сообщил, что найдены его жена и дочь. Три года они провели в подвале. Им удалось сбежать от фашистов и они укрылись у каких-то сердобольных, деревенских жителей. Но все это время выходить из подвала им было нельзя, так как за их жизни была объявлена высокая награда. У Людвига радость спасения смешалась с горечью расставания со мной. Я его слова слушала как в страшном сне и в конце концов сама сказала: "Значит, не судьба быть нашему счастью".
Я прекрасно помню день Победы в Москве. Погода была солнечной, но дул холодный, северный ветер. Мы с Сережей днем пошли на Красную площадь, где шли стихийные митинги. Люди пели, гуляли, плясали, играли на гармошках. Все, кто мог, несли по улице Горького бутыли со спиртными напитками и угощали всех. Вечером был салют. В небе висели портреты Сталина, на которые наводили прожекторы, а со всех сторон раздавалась пальба. Народу было так много, что страшно было быть раздавленной. Мы с сыном с трудом выбрались из толпы и поехали домой.
Между тем ясности не было. Появились сомнения в непогрешимости Сталина. В одном из своих разговоров с Мариной я назвала Сталина властолюбивым и жестоким. Вскоре ее арестовали, и я подсознательно стала ждать своей очереди. Мне приснился сон, будто Марина протягивает мне чашку с черной водой. Я беру ее и выпиваю. Как только я допила воду, слышу грохот. Выбегаю в прихожую, там упало и разбилось зеркало.
В июле приезжал в Москву Свобода. Виделись мы с ним урывками. Как министр обороны, он подписывал договор по новым границам Чехословакии. 30-ого июля он улетел, прислав мне с аэродрома весточку-телеграмму: "Живу я во дворце, но счастья у меня нет".
Арестовали меня 14-ого августа 1945-ого года. Ночью раздался звонок в дверь. Открыла Надежда Ивановна. Их было трое. Первая моя реакция была - прыгнуть в окно. Но один из пришедших сразу же стал к окну и, отвернувшись, сказал: "Вы одевайтесь, я подожду". Я механически натягиваю на себя одежду. Надежда Ивановна что-то собирает, дает мне сверток. "Берите теплые вещи", говорит сотрудник МВД. "Мне ничего не надо", отвечаю я. Мы уходим, остальные сотрудники остаются, чтобы провести обыск. Слава богу, в это время сын был в пионерском лагере, и от трагедии расставания я была избавлена.
Утром я познакомилась с моими сокамерницами. Среди них оказалась Ольга Никитична Миронова, которая сидела за недонесение на сестру, которая работала у Вавилова и обвинялась в покушении на Сталина. Была там также профессор истории Хейфиц, которую обвинили в искажении истории. Женщины часто менялись, только мы с Ольгой Никитичной оставались в камере. Одно время к нам в камеру поместили бывшую сотрудницу КГБ. Она была главой миссии в Канберре (Австралия) и ее арестовали по возвращении на родину. Она была полуграмотной и все время кричала: "Еще неизвестно, кто кого посадит! Я привезла вагон вещей, вот они на вещички мои позарились. Не выйдет, вещички мои, на, выкуси!" и показывала кукиш, добавляя к своей речи отборный мат.
Первый раз, когда меня вели на допрос, солдат поставил меня лицом к стене. И я подумала: все, сейчас расстреляют. Но никто меня не расстреливал. Мое дело вели два следователя. Один из них - Образцов. Три дня он меня расспрашивал о Свободе, но никаких протоколов не вел. Затем он резко прервал эти разговоры и начал на меня орать: "Ах вы, антисоветчица! Я знаю, вы Сталина называли властолюбивым и жестоким, хвалили чешских офицеров и воспевали капиталистическую жизнь!". Сначала я от всего отказывалась, но потом мне устроили очную ставку с Мариной. Я действительно называла Сталина властолюбивым и жестоким, она это подтвердила и протокол я подписала.
Затем мне устроили очную ставку с моими бывшим коллегой, Львом Дворецом. Там вообще был полный бред. Якобы Лев организовал подпольную антисоветскую организацию и я была ее членом. Я отказалась подписывать протокол, но следователь и не настаивал. В конце допроса я задала Леве вопрос, зачем он это говорит, на что он лишь махнул рукой и сказал: "Все равно".
В течении шести суток Образцов вызывал меня на допрос, причем большую часть времени пил чай, ходил по кабинету, разговаривал по телефону и смотрел в окно. Под утро меня уводили в камеру, и тут же наступал подъем. Не спав шесть суток, я поняла Леву, мне тоже стало все равно. Я решила, что пусть следователь пишет что угодно, хоть что я китайский император, я все подпишу. Как только я подписала все протоколы, Образцов подобрел. До этого он много орал на меня, оскорблял, но матом не ругался. Один раз со злости скомкал протокол и кинул мне в лицо.
Однажды он вызвал меня к себе днем. Окно было открыто и с улицы доносилась музыка. "А вот наши пионеры приехали!", сказал он. Я глянула в окно, идя по улице, возвращались домой дети из пионерских лагерей и среди них мой сын Сережа. У меня сжалось сердце, и слезы потекли ручьем.
Профессор истории Хейфиц получила восемь лет, так как выстояла и отказалась что-либо подписывать. Марина подписала все, согласилась быть покладистой и донесла на всех своих знакомых, после чего ее отпустили.
Нас отвели в камеру, где было много народу, все осужденные по 58-ой статье. На следующий день вызвали Ольгу Никитичну, а, потом, и меня. В кабинете сидело трое военных, один генерал и два полковника. Они зачитали мне приговор: "Согласно проведенному следствию вы обвиняетесь в антисоветской агитации и приговариваетесь по статье 58.10 к пребыванию в лагерях сроком на пять лет". Когда они это читали, у меня было такое ощущение, что они стараются не поднимать на меня глаза. Ведь не могли же они не понимать, какое противоправное и черное дело совершают.
...мне, как архитектору, разрешили свободное перемещение по лагерю. Весь состав технического бюро состоял из осужденных по статье 58.10, за исключением Кузьмы. Он был обычным, блатным, но отличался большим чувством юмора. У него в распоряжении была ковровая дорожка, которую он расстилал перед приходом начальства. Как сейчас помню, она была красная, с зеленой каймой. Как только ее расстилали, барак сразу становился нарядным.
Мне сразу же поручили разрабатывать проект парка культуры и отдыха в г.Тагиле. ...В Арзамасе мы пробыли три дня, потом приехал эшелон с мужчинами из нашего бюро и нас отвезли до Штоков. А оттуда, по узкоколейке, до места назначения - секретного города Сарова (он же Арзамас 16), который я, как и Яков Борисович Зельдович, часто называю просто Энском.
Меня поразила кипящая жизнь на лестнице в здании, где размещался наш барак. Вверх-вниз по ней ходили нарядно одетые, красивые женщины. В основном прибалтийки и польки. В том же бараке сидела группа монашек. Они считали, что их постигла кара божья и не роптали, однако в религиозные праздники работать отказывались. За это их сажали в карцер, там они пели и читали молитвы. Кажется, в конце концов, их оставили в покое.
Для каждого лагеря обязательны утренняя и вечерняя проверки: всех строят, зачитывают статьи и фамилии, тщательно пересчитывают заключенных. Иногда сбиваются и считают несколько раз. Затем развод, который представлял из себя трагикомическое зрелище: играет духовой оркестр, выстраиваются колонны, бегают с дощечками нарядчики. Так как развод длится довольно долго, многие заключенные оправляются прямо на месте, под музыку. В конце объявляют два шага в сторону, раздается выстрел, и колонны трогаются в разные места на общие работы.
Первое время нас вывели на мехзавод, где строители отвели нам комнату, и мы начали работу по реконструкции одного из корпусов в гостиницу и отделке лабораторного и конструкторского корпусов. Мы вновь работали вместе с Георгием Рерихом (Жоржем), проводили вместе все обеденные перерывы.
Моя работа - это мое счастье, я ее всегда очень любила. Месяца два спустя ко мне подошел Жорж и сказал, что ему вызывали в "хитрый домик" (дом опера) и предложили сотрудничать. "Если я не соглашусь, меня ушлют в этап, а потерять в тебе то единственное, родное, живое, что у меня есть, невыносимо!", говорил Жорж. Я ему сказала, что значит такая наша судьба, но на роль доносчика соглашаться нельзя, даже если грозит тюрьма. Жорж меня послушал и отказался, вскоре его отправили на этап.
Пятиэтажный жилой дом, который я спроектировала, начал строится. Меня перевели на другую лагерную площадку, где я имела при бараке кабинет. Также мне выдали дневальную: пожилую женщину из Белоруссии, которая сидела за то, что дала напиться бандеровцу. У меня было очень много работы. За три года я создала лепную мастерскую, подготовила кадры отделочных рабочих, занималась росписью. В Сарове, помимо лагеря, находился объект, где работали физики-ядерщики. Я отделывала коттеджи, в которых их селили, также занималась отделкой коттеджа генерала Зернова (начальника объекта), особняка, куда приезжало начальство.
Из Ленинграда приехала группа проектировщиков во главе с Георгием Александровичем Зиминым. Ленинградцы относились ко мне очень хорошо, но по режиму, сидеть с ними все время я не имела права. Мы вместе работали над реконструкцией собора, превращая его в театр. Мною была выполнена отделка театра и реконструкция трапезной под ресторан.
В трапезной был купол порядка сто пятидесяти квадратных метров, который я решила расписать. Я вспомнила зал в Павловске, под Ленинградом: небо, спускаются деревья и сбоку частично видна балюстрада и решила повторить. Я написала небо без балюстрады, побоявшись дать ей неправильный ракурс. Получилось небо, облака, ветки спускаются с трех сторон. По периметру купола выполнила карниз-софит для вечерней подсветки. При создании неба я разделала купол на отсеки, сделала пять колеров и поставила маляров красить каждого свой отсек. Затем щеткой растушевала стыки. Получился купол от ясно-голубого до светло-сиреневого с маревом. Деревья я написала тремя планами, сделав масляную краску полупрозрачной, наподобие акварели, введя в нее белила и парафин. Потом по небу пустила стрижей.
Когда снимали строительные леса, я так волновалась, что убежала. Не могла сразу смотреть. Потом за мной прибежали со словами: "Хорошо! Красиво!". Школьников туда водили на экскурсии. В дальнейшем ресторан переделали в концертный зал, но мою роспись потолка оставили.
В лагере существовали так называемые зачеты, т.е. за хорошую работу и поведение сокращался срок пребывания в заключении. Незадолго до моего освобождения ко мне подселили врача-рентгенолога с объекта. Она по договору приехала на работу, но ей в Сарове не понравилось. Муж и сын ее остались в Москве, она захотела расторгнуть договор и вернуться, но ее не отпускали. Так как она настаивала, ей дали срок. Еще находясь в заключении, я нарушила режим и пошла в кино, когда показывали фильм о Чехословакии. Мне хотелось увидеть глаза Людвига, который был в то время министром обороны. Увы, несмотря на то, что его показывали крупным планом, он ни разу не посмотрел на экран. Мне казалось, что он прячет от меня глаза, ведь он не мог не знать, что со мной случилось.
Были со мной, за время заключения, комичные случаи. Меня невзлюбила начальница второй части. Она формировала этапы и не раз пыталась записать в них меня. Но все списки проходили через начальника строительства, Анискова, который был заинтересован во мне, как в ведущем специалисте, и всегда меня вычеркивал. Ходила я по пропуску и должна была являться в лагерь к утренней и вечерней проверке, а ночевать только в лагере. Но бывали случаи, когда я задерживалась на работе, и тогда мое начальство звонило в зону, предупреждая об этом. В одну из таких задержек генерал Зернов распорядился, чтобы меня отвезли в лагерь на его машине. Представьте себе, машина начальника объекта подъезжает к лагерю, все дежурные выскочили, руки под козырек, и вдруг из машины выходит заключенная. Минутное замешательство, я прохожу с пропуском к проходной, отмечаюсь и вслед слышу звонкий смех. Им самим стало смешно.
И вот с лагерем было покончено. Из заключенной я превратилась в вольнонаемного работника с темным прошлым. Заключалось мое освобождение в том, что я переехала из лагеря в дом к копировальщице Варе. У меня появилось немного свободного времени и я стала играть в теннис, спорт всегда мне нравился. В одно из моих посещений корта рядом со мной играл человек небольшого роста, коренастый, очень подвижный, в очках. С моим появлением, он буквально впился в меня глазами. Надо сказать, что при всей неэффектности его внешности, глаза у него были особенные. Они так искрились и горели, что казалось, из них должны сыпаться звезды. Я очень не люблю, когда меня так пристально разглядывают, поэтому быстро собралась и ушла с корта, но, на беду, забыла на скамейке свои мячи, а тогда это был большой дефицит. Пришлось вернуться. К тому моменту этот мужчина уже оделся и пошел меня провожать. Разговор не клеился, я была зла, а он явно смущен. По дороге мы встретили мотоцикл с коляской и я сказала, как это замечательно было бы покататься на мотоцикле.
Наутро, когда мы с Варей встали и открыли окно, под окном обнаружилась охапка цветов. "Твой кавалер дает!", восхитилась Варя, а мне было приятно. Днем к открытому окну моего рабочего кабинета подкатил мотоцикл, в нем сидел тот самый мужчина, Яков Борисович Зельдович. Сначала я думала, что он хозяйственный работник. Он предложил мне сесть на мотоцикл и прокатиться. Я, конечно, согласилась и мы поехали. Но проехали мы не так много, мотоцикл зафыркал и встал на проселочной дороге. В это время мимо проходило стадо коров. Яник, как я его стала называть, посмотрел на часы, спрыгнул с мотоцикла и убежал, а я осталась одна сидеть среди коров. Коровы прошли, я слезла с мотоцикла и ушла, оставив мотоцикл на дороге. Вначале мне это показалось странным и обидным, но потом, на работе, мы дружно посмеялись над случившимся.
Через несколько дней Яник вернулся и принес мне письмо, которое он написал в Москве. Оказывается, он убежал тогда, потому что опаздывал на поезд. Письмо было красивое, полное любви и тепла. В тот вечер мы пошли гулять. Яник сказал, что он, как Дюймовочка (он был ниже меня ростом), хочет отогреть сердце замерзшей ласточки, такой большой и красивой. Слова, полные тепла, действовали на меня как заживляющий бальзам.
Связь с внешним миром у меня осуществлялась только через маму. Сестра Татьяна была замужем за партийным работником, который меня ненавидел. Сестра Шура была женой главного архитектора "Метропроекта", чести которому осужденная родственница тоже не делала. Не писали мне и родители Басова. От мамы я знала, что мой сын, Сережа, живет с ними, ходит в школу и учится хорошо.
Помню, вечером, в мае 1950-ого года, я была в театре, и вдруг все начали меня поздравлять. Я не понимала, в чем дело. А потом приехал Яник и все разъяснилось: они с Харитоном создали атомную бомбу и получили звания героев. Яник сказал, что ему подарят дачу. Он хотел в Крыму или на Кавказе, но Сталин подарил в Ильинском, под Москвой, что тоже было неплохо.
Любовь, интересная работа, свой дом, где мы жили с Яником, я уже начала расправлять крылья. Я получила разрешение, и Яник привез ко мне сына Сережу. Но тут случилась беда. Яник в очередной раз уехал в Москву, а меня вызвал к себе начальник МВД объекта Шутов и предложил сотрудничать. Я отказалась и он сказал: "Подумайте, у вас должен быть ребенок, а ведь мы можем вас отправить туда, куда Макар телят не гонял. То, что вы пережили, это цветочки".
Вечером, ложась спать, я думала, что должна согласиться, не ради себя, так ради ребенка. Но утром, когда встала, поняла что не могу одолеть сделку с совестью. Шутов вызывал меня к себе еще несколько раз, а затем разозлился и сказал: "Пеняйте на себя!".
Вернулся Яник. Он сразу же заметил, что со мной что-то не так. Но я дала подписку о неразглашении, поэтому ничего стала ему говорить, а сослалась на нездоровье. Мы пошли гулять, небо было чистое, мы смотрели на звезды, и вдруг я увидела сверкающий пень. Я и раньше знала, что гнилые пни светятся в темноте, но увиденное превзошло все мои ожидания. Пень пылал, а вокруг него было голубое и желтое сияние. Я набрала в карманы много-много кусков светящегося пня и мы пошли домой. Яник проводил меня домой, но сам пошел к Забабахиным. К утру меня арестовали.
Я горько рыдала, лежа на нарах в зоне, куда меня привели. Женщины меня утешали, все они были уже со мной знакомы. Наутро пришел Сережа, принес сумку от Яника. В ней голубые перчатки, кашне и 5000 руб. денег. На спине у Сережи был вырван клок рубашки, через который виднелась родинка. В голове лишь мысль: "Кто же теперь ее зашьет?". Я надеялась, что Яник Сережу не оставит.
Если в первый раз тройка зачитала мне приговор, то на этот раз мне никто ничего не говорил: пришли вооруженные люди, взяли меня и увели. В зоне я была двое суток, но ни Яков Борисович, никто из моих знакомых ко мне не пришли. Они боялись. Приходил лишь Сережа. Через два дня нас погрузили в эшелон, мужчин и женщин вместе. Перед отправкой к вагону подошел Шутов и, глядя на меня, снял одного мужчину с эшелона. Какая же боль сжимала мое сердце! Я встала на колени, уперлась головой в обратную сторону вагона и так, рыдая, простояла до отправки эшелона. Меня никто не трогал. Я была в том же плаще, что накануне вечером, в котором еще остались куски гнилого пня, переставшие светиться.
Так я оказалась в тысяче километров от Магадана, на берегу реки Хан-Галас, в прииске Поселок Дальний, участок Зимний. На земле уже лежал снег.Склоны ущелья, в котором расположился поселок, покрыты пихтой, тихо журчит река. Создается такое впечатление, будто этот маленький уголок отрезан от всего мира, потерян и забыт. В поселке было десятка полтора домов и контора. Видимо, до нас тут жили немцы: на стенах и деревянных столах вырезаны надписи на немецком. Домики рубленые из пихты, с маленькими окошками, в одну раму, но сделаны добротно. Двери без тамбуров, выходят прямо на улицу.
Сначала нас разместили в большом общем бараке, очевидно когда-то бывшем столовой. Над потолком висели разноцветные фонарики, а в торце - портрет Сталина. Все это казалось кощунством. На следующий день нас расселили по домикам. В двенадцатиметровой комнате поселили меня, Марию, румынку, которая тоже была беременна, и бандита Лешку с женой. Во второй комнате нашего дома располагалась пекарня. Нас предупредили, что покидать поселок мы не имеем права. Никаких документов у нас не было, нам никто ничего не разъяснял. Вскоре нас распределили на работу. Основанная масса была направлена на промывку золота. Меня назначили экономистом, я должна была после конца рабочего дня принимать промытое золото, взвешивать его, запечатывать в специальные мешочки и убирать в сейф. За работу мы получали зарплату, в поселке был магазин, в котором продавались хлеб, консервы, крупы и масло.
После освобождения: Мои работы пользовались успехом, я была переведена на должность главного архитектора проектов, бригадира. Первая моя крупная работа: стадион на десять тысяч мест в г. Ульяновске. За этот проект брались многие архитекторы, но работа чрезвычайно сложная. Строительная площадка расположена на пойме реки Симбирки, сама река взята в трубы, а овраг прегражден дамбой. Карстовый, оползневый район, наслоение различных дренажей, по краям выгребные ямы. Местные жители шутили, что в Москве строят стадион в Лужниках, а в Ульяновске стадион в нужниках. По одну сторону оврага рынок, на другой стороне стоят старинные бани. Вода из бань сливается прямо в овраг, там озеро образовалось и гуси плавают. Такой вот центр города.
Разработала я проект, его утвердили. Привозим на следующий день грунт, засыпаем, а утром следующего дня его и следов не осталось. Все всасывается в почву! Несколько дней так возили, никакого результата. Я побежала к старшему геологу города Ульяновска. Он сказал, что построить что-то в этом овраге не просто. Баням больше ста лет, воду из них сливали в овраг всегда, а чтобы грунт не пополз, укрепляли всяческими дренажами и трогать там ничего нельзя, единственный вариант: сделать гидронамыв. Пришлось мне переутверждать проект, но в итоге стадион построили.
В 1963-м году вышло постановление Совета Министров РСФСР о развитии курорта Нальчик и базы туризма и альпинизма в Предэльбрусье. Выехали мы на место с большой комиссией. Я была поражена тем, какая же там дикая, нетронутая красота. Появилась мысль о том, что строить надо так, чтоб сохранять природную красоту и приумножать ее. В дальнейшем я всегда старалась использовать этот принцип при строительстве различных объектов.
В Нальчике мы построили центральную площадь с кинотеатром на восемьсот мест, бальнеологический центр, водогрязелечебницу, поликлинику, плавательный бассейн, спроектировали парк, реконструировали существующие санаторные комплексы, а так же отстроили новый пансионат на две тысячи мест. В столовой пансионата мы применили вантовые конструкции, запроектировав большой круглый зал без опор. В жилых корпусах первоначально санузел должен был быть общим, расположенным на этаже. Вся документация утверждалась в Совете Министров РСФСР, председателем которого тогда был Д.С. Полянский. Он только что приехал из США и потребовал, чтобы индивидуальный душ и санузел были при каждой комнате. Пришлось перерабатывать спальные корпуса. Строительство курорта в Нальчике было закончено в 1970-ом году. По окончании работ мне было присвоено звание Заслуженного строителя Кабардино-Балкарской АССР.
Пришлось мне вновь побывать и на Байкале, там я проектировала курорт "Аршан". Жили мы в поселке Слюдянка. Место это очень интересное, поселок расположен в маленьком ущелье и по направления ветра "к поселку" размещен завод по копчению омуля. Поэтому все в поселке черного цвета: и земля, и дома, и деревья. А так как грунт - слюда, то дорожки блестят как серебряные. У черных домов все наличники белые, несколько раз в год местные жители их перекрашивают. И потому выглядит поселок как сказочное селенье. В дальнейшем мне пришлось строить еще множество курортов: в Сибири, в Дагестане и Таджикистане, в Краснодарском крае.
Но вернусь несколько назад. В 1957-ом году, после соответствующих хлопот, получаю документ о реабилитации и начинаю заниматься получением жилья в Москве. За это время с моим сыном, Сережей, произошли следующие события. Будучи в армии он участвовал в разборе старого барака. Когда барак сносили, всем была дана команда отойти. Но, видимо, Сергею очень хотелось попасть в госпиталь, он не отошел, и свалившимся бревном ему сломало ногу. Дело было в провинции, квалифицированной медицинской помощи ему не оказали, началась гангрена и ему ампутировали до колена левую ногу. Узнав об этом, я немедленно перевожу его в ортопедический институт в Москве, чтобы залечить культю и сделать протез. Он убегает оттуда.
В получении жилплощади мне, как ни странно, помогла Зоя Петровна. Она согласна была на все, лишь бы избавиться от Сережи. С помощью нее получаю ордер на две маленькие комнаты в коммунальной квартире в Шмитовском проезде в Москве. В ордер вписаны я, Аннушка и Сережа. Зоя Петровна предупреждает: въезжайте немедленно, иначе комнаты займут. Бегу с работы, вместе с водителем какого-то пойманного на улице москвича, разбираем и укладываем в машину кроватку Аннушки, саму ее заворачиваю в одеяло и мы едем в наше новое жилье. Раскладываю ее постель, а сама опять сплю на полу, но зато у себя дома.
Я была воспитана на ленинских принципах. После разоблачения культа личности Сталина и его фальшивых процессов о вредительстве, я снова начала верить в ленинские идеи и хотела восстановиться в партии. Секретарем партийной организации тогда был Л.Д. Гришаев. Я принесла ему мое заявление, он внимательно его прочитал и сказал, чтоб я дописала информацию о своей судимости. Я возмутилась и ответила, что меня реабилитировали, и никакой судимости нет. На что он возразил: "Для ВАС нет, а для НАС есть". Не хотите писать, тогда забирайте свое заявление. Вот тут я с болью поняла, что реабилитация фальшивая и мы теперь навсегда люди "второго сорта".
...Институт был небольшой и в нем существовала система бригад. Новый директор вместо них создал мастерские, объединив бригады между собой. Руководителями мастерских были назначены архитекторы из наших мастерских, в число которых я не попала, так как не рвалась к руководству. Моим призванием были чертежная доска, карандаш, а потом строительство. С уверенностью скажу, что мало найдется архитекторов, у которых выстроено такое количество объектов, как у меня.
В 1962-ом году при союзе архитекторов организуется жилищно-строительный кооператив, я в него активно включаюсь и в декабре 1964-ого года мы с дочкой въезжаем в маленькую двухкомнатную квартирку. Дочке 13 лет. Оставлять ее одну уже не так страшно, когда я уезжаю в командировки, к ней регулярно заходит наша бывшая соседка по Шмитовскому. Летом ездим с дочерью в Гагры, зимой на каникулы, в Суханово.
Такая уж у меня работа была, много где побывала, общалась с разными людьми, и не обходилось это общение без смешных и курьезных моментов. Проектировала я в Таджикистане курорт Ходжи-Оби-Горш. Места потрясающей красоты, на фоне голубого неба снежные вершины. В ущелье горячие источники, над землей стелиться крепкий радоновый пар. С одной стороны ущелья стоит часовня, там могила Хаджи. Священное место, паломники приезжают. В горячую землю закапывают мясо тут же убитых барашков. А на другой стороне ущелья строится курортный комплекс. Проектирую здания, веду расчеты и неожиданно сталкиваюсь с проблемой: к курорту не подведена система канализации.
Принять решение о проведении канализации может только Совет Министров Таджикской АССР. Но быстро внести вопрос в повестку дня может только сам председатель совета. Иду к нему на прием, там мне секретарша сообщает, что он хоть и у себя, но принять меня не сможет, так как очень занят. Я раскладываю перед дверью, на полу, чертежи проекта. Вскоре дверь кабинета открывается, на пороге появляется мужчина, а ступить ему некуда. Он вопросительно смотрит на меня, я начинаю объяснять ему, в чем дело. Он понял, заулыбался и сказал секретарше, чтоб включила вопрос мой в повестку заседания первым номером. Назавтра план был утвержден. Недавно прочитала в газете, что среди курортов Таджикистана, канализация есть только на одном - Ходжи-Оби-Горше. И к этому приложена моя рука. В Дагестане я строила курорт "Талги".
В 1986-ом году решила я прописать свою внучку, старшую дочь Аннушки, к себе в квартиру. Аннушка к тому моменту получила собственную квартиру, но у них там тесно и я решила помочь. Внучке исполнилось шестнадцать лет, мы подали заявление на прописку, но ей отказали. Когда внучке исполнилось семнадцать лет, подали повторное заявление. Начальник паспортного стола был любезен, но сказал: "У нас распоряжение, внучек не прописывать". И дал отказ. Но я решила не сдаваться и в конце концов добилась рассмотрения вопроса на депутатской комиссии.
В милиции внучке сказали: "У тебя бабушка уже старенькая, сходи на депутатскую комиссию одна". Тут то я поняла, что идти туда нам надо вместе. Приходим, нас вызывают в зал, в котором за длинным столом сидят депутаты и обсуждают свои личные дела. Секретарь зачитывает мою просьбу о том, чтобы прописать ко мне внучку. Я объясняю депутатам, что у дочери в квартире мало места, меньше нормы на человека, затем перечисляю все мои заслуги. Председатель комиссии внимательно слушает, а потом говорит: "Мы все понимаем, но дать двухкомнатную квартиру подростку не можем". Тут я разозлилась: "Я, конечно, старая, но еще не покойница". Повисло молчание.
Председатель побагровел и ответил: "В просьбе повторно отказать. Рассмотрение окончено". Вышли мы оттуда и думаю я, что теперь то это дело я так не оставлю. Спрашиваю у секретаря фамилию и имя председателя, обещая писать жалобы во все инстанции, так как живого человека к покойнику прировнять, это что-то новое. Я уже готова к активным действиям, но тут к нам подходит женщина, одна из депутатов и говорит: "Вы не нервничайте. Мы ваш вопрос пересмотрим еще". Через две недели пришло разрешение и я прописала внучку к себе.