Кочубиевский Феликс Давидович. Инженер-электрик, автоматизация электропривода 1
...Общество меня воспитывало, выдавая за правду официальную советскую ложь о дружбе народов. Родители мои в свое время были убежденными коммунистами-интернационалистами и воспитывали своих сыновей в этом же духе. Но мое еврейское бытие в советских условиях внесло коррективы, а антисемитизм как в государственной политике, так и в быту в значительной мере помог становлению моего еврейского самосознания.
Когда в возрасте 26 лет я со своей семьей от украинского антисемитизма уезжал из Харькова, чтобы жить и работать в Новосибирске, то на прощание моя мама сказала мне: "Сынок! Я так боюсь за тебя - ты такой невыдержанный. Мы тебя воспитывали совсем для другой жизни". Она правильно оценивала развитие ситуации, но до моего ареста она не дожила. А на долю отца выпало пройти через испытание моими арестом и отсидкой в тюрьме и лагере.
Я родился в Харькове 5 октября 1930 года. Впервые я начал осознавать, что я - еврей и этим принципиально отличаюсь от так называемого "коренного населения" (от русских и украинцев, которые тогда были для меня неразличимы) только в 1941 году, после начала войны СССР с Германией.
С началом войны (я жил тогда в Харькове) у меня связаны первые представления об окружающем нас антисемитизме. Во дворе нашего большого дома подростки обсуждали, кто из соседей еврей и кому поэтому надо бояться прихода немцев в Харьков. Начали петь и соответствующие песни. Тогда же я услышал, как имена Абрам и Сара стали произноситься подчеркнуто картаво, а они служат у антисемитов собирательным понятием презираемого еврея или еврейки. Лишь спустя почти полвека я узнал, что гордые имена эти на иврите обозначают соответственно: "отец народов" и "правительница". Вот таким нехитрым образом незнание своих корней в сочетании с галутной психологией могут извратить эмоциональное восприятие евреем самых возвышенных имен и понятий.
Во время Второй мировой войны большую часть периода эвакуации я с родителями жил в городе Кургане, ранее бывшем в составе Челябинской области, а затем ставшем областным центром. Отец мой был там директором завода, делавшего мины. Помню, что как-то он вернулся домой сильно возмущенным: в город Курган, где было минимум два завода минометного вооружения, приехал нарком (министр) минометного вооружения Петр Иванович Паршин. Директором второго завода этого же профиля был также еврей по фамилии Генкин (полагаю, что я хорошо запомнил его фамилию). Генкин устроил банкет в честь министра и по такому торжественному случаю прикрепил на лацкан своего пиджака орден Трудового Красного знамени, полученный им еще до войны. Ордена были тогда в СССР очень большой редкостью. Подвыпивший министр, увидев у Генкина эту высокую награду, подошел к нему на нетвердых ногах, взял его за орден и спросил: "Кто тебе, жиду, эту бляху нацепил?". Эти слова, пересказанные мне отцом, я помню уже почти 60 лет и вряд ли забуду когда-нибудь.
Первый же инвалид войны, которого увидел я в Кургане, был солдат-еврей по имени Меир, без одной ноги, на костылях. Кто интересуется, тот знает, как много героев-фронтовиков дал России еврейский народ. Кроме того, "прятались в тылу от фронта" так, как мой отец и Генкин, директора многих военных заводов. На минах, выпускаемых на заводе отца, стояло клеймо "ДК" - Давид Кочубиевский. Не знаю, был ли среди директоров танковых заводов хоть один нееврей (фамилии двух из них я еще помню - генералы Зальцман и Рубинчик). Но окружающие нас сограждане были непоколебимо убеждены, что евреи во время войны только "оккупировали Ташкент". С этим убеждением ничего не поделаешь, как и с той уверенностью, что евреи клали в мацу кровь христианских младенцев даже тогда, когда еще не существовало христиан.
Гитлеровская Германия разгромлена. Труп Гитлера сожжен, но моральная победа была все-таки за духовным наследием этого трупа. Антисемитизм в СССР вышел из подполья и практически стал официальной политикой, прежде всего, кадровой. Ретроспективно за это можно только поблагодарить товарища Сталина и его сатрапов, ибо евреи в СССР четко знали - если будешь на среднем уровне, то будешь последним. Лишь только если в избранной области работы еврей резко выделялся над средним уровнем, тогда у него был шанс продвижения, при условии, что это не такие области деятельности (как, например, дипломатия), которые "стерильно чисты" от евреев (в гитлеровской Германии это называлось "юденрайн").
В еврейской стране этот фактор отсутствует. И низкий общий уровень знаний молодежи в Израиле, и посредственные результаты наших школьников на международных олимпиадах по математике и т.п. отлично иллюстрируют, насколько окружающий евреев антисемитизм обостряет их способности, чтобы выстоять в конкурентной борьбе. Кое в чем антисемитизм полезен евреям.
1948 год. Окончена школа, началась учеба в Электротехническом институте (ХЭТИ), куда я поступил по совету моего старшего брата, который в том же году окончил как корабельный инженер-электрик высшее военно-морское инженерное училище в Ленинграде. Евреи-выпускники - морские офицеры - редко получали назначение на Черноморский или Балтийский флота. Брат мой оказался на Дальнем востоке в Советской Гавани, условия жизни в которой выражались тогда формулой: «сто верст - не расстояние, сто рублей - не деньги, сто лет - не старуха…».
Это была еще не черная, но уже вполне серая пора, когда евреев еще принимали во многие высшие учебные заведения, за исключением только самых экзотических. Например, закрыт был для нас институт международных отношений, куда уже за несколько лет до этого моя мама нацелилась направить меня. Мне это обошлось недешево: учили меня трем европейским языкам - немецкому, французскому и английскому. Благо, к 1948 году стало предельно ясно, что евреям туда нечего даже пытаться поступать. Так что я остался недоучкой во всех этих языках (как потом, к сожалению, и в иврите), но стал, полагаю, приличным инженером.
В ХЭТИ было много евреев-студентов, да и немало преподавателей той же ущербной национальности. По-видимому, у евреев всегда было чутье на перспективность специальностей и профессий. Власти терпели это до поры, пока у них не появлялась возможность заменять евреев так называемыми кадрами «коренной национальности». Так было в древнем Египте со скотоводством, в средневековой Европе - с банковским делом, в СССР 20-го века - в науке, искусстве, промышленности и т.д.
Когда я был, кажется, уже на третьем курсе института почти всех студентов-евреев радиотехнического факультета перевели на наш электромеханический факультет. Перевели их без каких-либо объяснений. Даже отличников. Потом стало ясно, что из этого факультета многих направляли на работу на военные предприятия. А великая коммунистическая партия умела заглядывать в будущее… Особенно в то, которое она сама же и творила. Лишь свой крах она предусмотреть и предотвратить не смогла.
А если говорить не только о евреях, то вот и другой пример из тех времен. На курс старше нас училась девочка по фамилии Тер-Ованесян. Фамилия типично армянская, но уж еврейкой она точно не была. Как-то среди ночи(!) был срочно созван комитет комсомола ХЭТИ по поводу Тер-Ованесян. Сообщили, что она скрыла важнейший факт своей биографии: во время войны (т.е. когда ей было не более 15 лет), она жила в оккупированном немцами Крыму и после ухода немцев была принудительно выселена из Крыма (по-видимому, вместе с семьей) в места «не столь отдаленные». Оттуда, скрыв этот постыдный факт своей биографии, она самовольно уехала и стала учиться в ХЭТИ. И ее исключили из института.
В 1950 году ХЭТИ объединили с еще несколькими учебными институтами и создали Политехнический институт (ХПИ) имени Ленина. Заодно «прочистили» и его преподавательский состав. Причем, из ХЭТИ уволили наиболее видных профессоров-евреев. Один из них, профессор Штурман, был тут же приглашен в Академию Наук Латвии и создал в Риге серьезную школу, работавшую в области электрических машин.
В 1948 году серебряная медаль, полученная по окончанию средней школы, еще давала мне возможность без экзамена поступить в Харьковский Электротехнический институт (ХЭТИ). Я и моя будущая жена Валя поступали на электромеханический факультет этого института, поэтому нас не коснулась последующая кампания, когда через год-два радиофакультет в этом же институте сделали "юденрайн", переведя к нам с него всех студентов-евреев, независимо от их успеваемости. Никого это не удивляло, да и мы, советские евреи, росли в условиях привитого нам сознания своей гражданской неполноценности в обществе, в котором мы жили.
После второго курса (в октябре 1950 года) мы с Валей поженились. Оканчивали институт в 1953 году мы уже родителями Славика, который пришел в этот мир в сентябре 1952 года. Выбирая имя сыну, мы, основательно обрусевшие евреи, исходили только из звучания имени и его акустического сочетания с отчеством. А отчество "Феликсович" в этом отношении было весьма неудобным. После почти месячных раздумий мы остановились на имени Вячеслав. Более чем через четверть века наш сын сам сменит его на еврейское имя "Шломо", но будет это уже в Израиле.
Выбор места работы и работа после института. Хотя по успеваемости мы с Валей были первыми в нашей группе, но по окончании института аспирантура была для нас с нею, евреев, закрыта, как говорится, с гарантией. При таком пороке не имели уже значения ни наши дипломы с отличием, ни два изобретения, полученные мною, студентом, при работе над дипломным проектом (тогда это было большой редкостью даже у опытных инженеров).
В факультетской комиссии по распределению молодых специалистов по местам их будущей работы (она заседала до защиты дипломных работ) я устроил маленький спектакль. Список мест, куда нас могли направить, был опубликован заранее. Там были указаны два места на кафедре, по специальности которой мы с Валей и оканчивали институт (электропривод).
Порядок распределения был таков: в аудиторию, где заседала комиссия, по одному вызывались будущие инженеры в порядке убывающей величины среднего балла за все годы учебы. По баллам мы с Валей шли первыми в группе со значительным отрывом от других студентов, даже имевших диплом с отличием. Перед нами вызывались только фронтовики, которым справедливо было предоставлено это преимущество. Тогда, спустя 8 лет после окончания войны, еще продолжали учиться те, кого война оторвала от учебы, а правительство еще долго держало их под ружьем и после окончания войны.
Мы с Валей не только прекрасно понимали, что по распределению попасть на кафедру нам никак не светит, но и заранее выбрали места, куда мы пойдем работать. Тем не менее, в ответ на вопрос, какое место работы из этого списка я выбрал, я сказал, что хочу работать на кафедре (о том, что никто из фронтовиков не заявил о своем желании остаться на кафедре, я знал). Я хотел доставить пару неприятных минут заведующему кафедрой, с которым у меня были далеко не радужные отношения.
После того, как я сказал о своем желании остаться на кафедре, наступила тягостная пауза. Я тоже молчал. Наконец, председатель комиссии, декан факультета, которого я весьма уважал и который хорошо ко мне относился как к студенту, преодолел себя и сказал, что, мол, кафедра уже наметила кандидатуры тех, кого она хочет оставить работать у себя. На это мне пришлось сказать, что по всем объективным показателям (средний балл, участие в студенческой научной работе и т.п.) у меня нет в группе конкурентов, и поэтому я хотел бы понять, по каким критериям этот выбор сделан.
Вот тут-то наступила пауза, которой не видно было конца. И я понял, что в идиотское положение поставил я не зав. кафедрой, а декана факультета, который был первым лицом в этой комиссии. Тогда я сказал, что, собственно, наукой можно заниматься и на заводе, а поэтому я хочу получить направление на Харьковский завод "Электростанок". Я не помню, раздался ли там вздох облегчения, но сразу же после моего заявления вся комиссия оживилась, и почти в один голос мне стали говорить, что именно на заводе-то и можно вести научную работу.
Валя, вошедшая вслед за мной, никаких комедий не разыгрывала и сразу же вышла с назначением на выбранное заранее место работы. Решение о внутренней эмиграции. По завершению срока молодого специалиста, обязанного отработать по окончанию института три года там, куда его "распределили", я проанализировал возможность сменить в том же Харькове свою работу на более творческую, но быстро убедился в бесперспективности таких усилий. И все по той же причине.
В качестве иллюстрации расскажу о случае с моим другом, инициативным инженером-механиком. Отработав срок молодого специалиста (он был старше меня на 5 лет, но "отвлекался" на войну с Германией и Японией, а поэтому кончал институт одновременно с нами), он искал более подходящую ему работу. Искал не по каким-то теплым местечкам, а на заводах. Его несомненные еврейские фамилия и далеко не славянская внешность отнюдь не способствовали его успеху в трудоустройстве. Так, на одном из заводов, говоря по телефону с начальником отдела кадров, он не смог продвинуться в разговоре далее сообщения своей фамилии. Услышав ее, кадровик отвечал, что потребности в таких специалистах на заводе нет, хотя завод давал соответствующие объявления по радио и в газетах.
В таких случаях поясняли, что объявления, действительно, давали, но уже приняли человека на это место. У этого моего друга было прекрасное русское произношение без капли какого-либо акцента. Если и был у него акцент, то несколько смахивающий на московский. Я посоветовал ему: "Спросит фамилию, скажи - Иванов. Кадровик на такую фамилию наверняка выйдет к тебе для переговоров за проходную. Хоть обругаешь его, отведешь душу". Так и произошло.
Хочу еще раз подчеркнуть, что здесь, в Израиле, "вред отсутствия сталинской кадровой политики" мы отлично видим по тому, как у большинства молодежи отсутствует мотивация к усердной учебе. На международных математических и иных олимпиадах израильские школьники болтаются где-то далеко от списка призеров, а если кто-то из них и забирается на Олимп, то чаще всего это тот, кто вырос в семье репатриантов, где еще удалось сохранить прежний престиж успешной учебы. Как тут не вспомнить русскую поговорку: "На то и щука в море, чтобы карась не дремал".
Попытки самостоятельного трудоустройства после отработки обязательного 3-летнего срока молодого специалиста мне еще раз дали понять, что из Харькова надо уезжать туда, где острый дефицит кадров еще заставляет власти закрывать глаза на "инвалидность по пятому пункту". (Напомню, что в советском паспорте и в анкетах в пятом пункте указывалась национальность. Поэтому в обиходе все понимали термин "инвалид пятой категории". Он был понятен особенно евреям.) Поэтому летом 1956 года я дал согласие на перевод в Новосибирск, где предполагалось внедрение одного из моих изобретений. Так я оказался на заводе тяжелых станков и уникальных гидропрессов (НЗГСГ им.А.И.Ефремова). К этому времени у нас родился второй сын. На этот раз без больших раздумий мы дали ему имя Александр. Впоследствии мы узнали, что со времен Александра Македонского, с уважением относившегося к евреям, имя Александр стало еврейским именем.
1956 год. Три года молодого специалиста заканчиваются. Я свободен в переходе на интересную творческую работу. Тем более, что в том году началось разрешение свободного (по желанию работника) увольнения. Давно желанная возможность «увольнения по собственному желанию». Собственное желание стало дозволенным.
Харьков - огромный рынок труда, где велик дефицит инженеров моей специальности. Специальности - да, но отнюдь не моей национальности.
Я походил, поспрашивал, поизучал конъюнктуру… Харьков, город моего рождения, был уже не для меня, еврея. В то время у меня было приглашение на работу в Новосибирск на завод уникальных тяжелых станков и крупных гидропрессов (НЗТСГ), куда министерство станкостроения отправило ранее на отзыв мое изобретение. Нам с женой предлагали работу на этом знаменитом заводе.
Новосибирск - да, а Харьков - нет?! Какая разница? Ничего удивительного. Чем острее в каком-либо месте дефицит данных специалистов, тем меньше внимания обращала советская власть на национальность принимаемого на работу. Пока ситуация не изменится, партия и правительство могут примириться и с такой ущербной национальностью работника.
Сибирь - не Украина, условия жизни и климат гораздо менее привлекательны. Молодой специалист, по распределению отправленный в Сибирь на работу, как правило, отработав свои три обязательных года, уезжал в более удобные края. А мы с женой (плюс двое маленьких сыновей) отправились в обратном направлении. И не пожалели.
Надо сказать, что работа там была для меня именно такой, какую я хотел - автоматизированный электропривод металлорежущих станков высокой сложности. Валя также была переведена вместе со мной на работу на НЗТСГ. Она стала работать по аналогичной специальности, но в конструкторском отделе по гидропрессам. В Новосибирске, как и во всей стране, был тяжелейший жилищный кризис, но письмом директора завода нам была гарантирована двухкомнатная квартира и место в детском садике для нашего старшего сына.
Станки и гидропрессы НЗТСГ были, действительно, уникальные, колоссальных размеров и чрезвычайно дорогие, что позволяло их разработчикам включать в их стоимость практически все новинки, и это обеспечивало как максимально интересную работу, так и качество этих станков на мировом уровне. Руководил коллективом электриков-разработчиков станков Яков Бровман, человек непростого характера, инженер большого таланта, не боявшийся идти на риск новых решений, многие из которых создавались в его коллективе и были на острие мировой техники.
Приглашение меня на завод Бровман организовал в ответ на запрос из Министерства станкоинструментальной промышленности СССР, откуда прислали на отзыв на НЗГСГ мое изобретение, относящееся к профилю завода. Яша потом мне рассказывал, что он решили так: если этот изобретатель (т.е. я) согласится на перевод из Харькова в Новосибирск, то завод получит толкового, возможно, инженера, для которого интересная работа важнее всего. А если такой перевод его отпугнет, то они отделаются от назойливого изобретателя. Кстати говоря, изобретатели, действительно, нередко - тяжелая в общении категория людей.
Естественным образом сложилось, что все ведущие разработчики в этом сибирском заводском коллективе были евреями. Единственный среди этой группы ведущих нееврей был и наименее творческой личностью в этой группе. Но у него было отличное человеческое качество - он не приспосабливался к мнению начальства, и если его мнение по любому вопросу отличалось от начальственного, то тактично, но прямо говорил об этом. "Наша больная совесть", - как-то сказал о нем Яша. А еще, подчеркивая его положительную роль (с точки зрения кадровиков) "разбавителя" чисто еврейской группы ведущих разработчиков, Яша говорил о нем: "Наш золотой фонд".
Главным инженером завода был Константин Емельянович Ганенко, прекрасный инженер-механик, умница и человек с отличным юмором. Он, замещая директора завода, принимал меня в первый день моего прибытия на завод. Возраст его был ближе к возрасту наших родителей, чем к нашему возрасту. Из окна своего кабинета он показал мне примерно в километре от завода жилой дом, строительство которого заканчивалось (шла его внутренняя отделка). "Там будет твоя квартира, в том же доме на первом этаже будет и детский сад", - сказал он.
Когда я через несколько дней по простоте душевной сказал председателю профкома завода, что в этом доме мне директором гарантированы и квартира, и место для сына в детском садике в этом же доме, то он гордо заявил: "Как это он мог гарантировать без решения профкома?" Я тут же подставил ему лестницу, чтобы, как говорят в Израиле, он мог "слезть с дерева": "Я думаю, что, давая такие гарантии, директор обязательно заранее согласовал с вами". "Конечно же", - радостно подтвердил профсоюзный чиновник, так легко выйдя из неприятного положения.
Небольшое отступление. Советская манера начальства говорить "ты" подчиненным любого возраста всегда вызывала у меня протест. Но "ты" в устах Константина Емельяновича Ганенко (между собой мы его называли Костя-капитан) было каким-то таким по-отечески теплым и воспринималось с хорошим чувством. Если бы он обратился ко мне на "Вы", то я бы почувствовал себя неуютно и понял бы, что Костя-капитан мною недоволен. Второго такого случая взаимоотношений в своей жизни я не могу вспомнить.
Но в зависимости от ситуации, Ганенко мог быть разным. Когда мы, электрики-разработчики, вечерами и ночами работали в цехе над новым станком (цеховым наладчикам такая работа была не по плечу, да и нам необходимо было на первом станке довести до ума свою разработку), то нередко Костя-капитан немало времени проводил с нами в цехе даже ночами.
Как-то часть электрооборудования нового станка должны были перевезти из одного цеха, где его изготавливали, в цех, где собирался станок (его высота была с трехэтажный дом). Какие-то организационные неурядицы затянули эту перевозку до конца рабочего дня. Взбешенный этим я шел по цеху. Навстречу мне - Ганенко. "Как дела?" - спросил он. Я с раздражением ответил: "Все, Константин Емельянович! До сих пор они не смогли доставить оборудование на место сборки! Не остаюсь на вечер! У меня билеты в театр. Из-за этих разгильдяев я не намерен сегодня оставаться в цехе!"
Ганенко очень спокойно сказал: "Знаешь что - иди с Валей в театр. Ты устал, тебе надо отдохнуть. А с твоими гавриками, чтобы они не разбежались, я посижу сам". И это говорит директор завода (он им уже тогда был), на котором работало порядка 6 тысяч рабочих и многие сотни инженеров!
Но он не был "добреньким". Тот же Ганенко рассказывал мне: "Понимаешь, этот Коля (инженер из отдела гидропрессов), наглец, начинает мне говорить, что надо сделать то-то и то-то, как бы дает мне указания. Я на него ка-а-ак гаркнул! Так он сразу побежал все делать сам".
Вроде бы и не на тему, но для более полного портрета этого отличного человека (а хороших людей разной национальности я встретил в жизни немало) опишу еще один эпизодик.
Во Дворце культуры завода в зале на несколько сот человек (все "кто есть кто" на заводе) идет торжественное собрание в связи с каким-то праздником. Директор завода вручает премии особо отличившимся работникам. Вызывают Валю. Она направляется к сцене за получением премии, а Ганенко, глазами отыскав меня в зале, сделал знак, чтобы подошел и я. Недоумевая, я пошел к сцене. Я уже не помню, что именно бумажное он вручил Вале (то ли грамоту, то ли что еще), но когда я взошел по его знаку на сцену, то из-за кулис вынесли весьма тяжелый "премиальный" торшер, который Ганенко дал мне и сказал: "А ты таскай!" А потом в фойе, когда я нес этот торшер в гардероб, он сказал мне: "А хорошую работенку я тебе подкинул на весь вечер!"
Кстати, жизнь создает комбинации более замысловатые, чем способны придумать любые романисты. В одном из разговоров с Ганенко выяснилось, что он в начале 30-х годов был в Харькове рабочим на заводе, где главным инженером был тогда Валин отец, крупный инженер-электрик, покончивший с собой в своем служебном кабинете в печально известном 1937 году. Так вот, именно Валин отец направил "учиться на инженера" способного молодого рабочего Константина Ганенко.
Творческая работа занимала все интересы и время. Любимая жена и благополучная семья создавали прочный тыл для того, чтобы работа была и источником заработка, и хобби. Времени для осмысливания того, что происходит в мире, не оставалось до поры до времени. Люди такого склада звались трудоголиками.
Так прошло немало лет. На этот период приходится и моя работа в Китае (февраль - август 1960 года), где я консультировал разработку проектов электрооборудования уникальных станков и читал на эту же тему лекции инженерам-электрикам станкостроительных заводов Китая и преподавателям политехнических институтов, съехавшимся для этого в Ухань по команде из Пекина. Тот факт, что меня, еврея, послали в заграничную командировку, не был ординарным. Причина была в том, что с китайского завода в городе Ухани, родственного по продукции нашему заводу, на наш завод пришло письмо, в котором они просили прислать такого инженера, который мог бы провести занятия с инженерами завода по магнитным и полупроводниковым усилителям.
Потом, в Китае, я узнал, что они не могли заказать официальным образом консультанта и лектора, но могли заказать не одного, а двух наладчиков для наладки станков производства НЗТСГ. Вот они и заказали двух наладчиков, а в письме, отправленном непосредственно на завод, пояснили, кто именно им нужен. Таким требованиям отвечали только двое - сам Бровман и я. Оба "инвалиды по пятому пункту", но Яша был руководителем большого коллектива в несколько лабораторий, а я руководил только одной из них. Мое отсутствие приносило заводу существенно меньший ущерб, чем отсутствие Яши. Да и сам Яша не мог позволить себе на полгода выпасть из работ своего коллектива.
При описании своей жизни и работы в Новосибирске стоит отметить такую веху, как защита кандидатской диссертации во время моей работы на заводе НЗТСГ.
В начале 1964 года на нашем заводе побывал заведующий кафедрой Ленинградского Политехнического института профессор Башарин, которому я устроил экскурсию по заводу. Когда он в цехе узнал от меня о применяемой на станках завода моей разработке по быстродействующим магнитным усилителям (мы же их и изготавливали), то сказал, что охотно поставил бы защиту такой кандидатской диссертации у себя в институте. Это дало толчок моим мыслям в этом направлении. "А почему бы мне и в самом деле не написать ее?"
Ученая степень давала не только значительное увеличение зарплаты в НИИ, но и придавала дополнительный вес техническому мнению ее обладателя. Через много лет один мой временный приятель как-то сказал мне во время прогулки по берегу реки Оби вдали от посторонних ушей. "Ты обеспечил себе прочность положения ученой степенью, а я - тем, что я - член партии". Это был честный ответ на мое мнение о том, чего стоила в то время КПСС.
Благодаря башаринскому толчку я сел писать диссертацию. В нее была включена и более новая работа, последовавшая за магнитными усилителями. Поскольку в дополнительном материале не было нужды, диссертация заняла у меня всего два месяца. Из положенного трехмесячного отпуска я оставил месяц на организационные хлопоты, связанные с защитой диссертации. Защита состоялась в июне, а в конце декабря ВАК (Высшая Аттестационная Комиссия) утвердил ее.
Следует отметить, что мои описания того периода неизбежно выглядят идиллическими. Так все это тогда нами и воспринимались. Мы были молоды, полны жизни и интереса к ней, различные бытовые трудности практически никак не влияли на наше настроение, да и Сибирь была на подъеме, и антисемитизм, центр которого лишь намечался в Академгородке, еще не расцвел в Сибири. А мы на своем уникальном заводе и вовсе чувствовали себя свободными творцами и вершителями самой передовой техники.
Для последнего ощущения были основания: с большинства металлорежущих станков, поставляемых из СССР в то время на экспорт, "сдирали" советское электрооборудование и ставили зарубежное. Механическая часть станков была резко дешевле заграничной (стоимость труда в СССР была весьма низкой), а ее качество было хорошим, чего нельзя было сказать об электрической части большинства станков. Но электрооборудование станков нашего завода было "неприкасаемым", ибо на замену оборудования такого уровня не могла решиться ни одна зарубежная фирма.
Работа. В первой трети шестидесятых годов из электротехнических лабораторий новосибирского завода НЗГСГ, на который я перевелся из Харькова, было образовано отделение электропривода и автоматики научно-исследовательского института (СибНИЭТИ). Я в нем начал свой путь в качестве заведующего отделом автоматизированного электропривода, состоявшего первоначально из трех лабораторий. Это уже тогда был самый крупный отдел института, и таким он оставался более десяти лет - до его ликвидации.
Через несколько лет после нашего переезда в Новосибирск наше отделение института было преобразовано в самостоятельный научно-исследовательский институт комплектного электропривода (НИИКЭ). Ко второй половине семидесятых годов численность работников НИИКЭ приблизилась к двум тысячам, а мой отдел возрос до 200 человек и состоял уже из 12 лабораторий. Административная работа всё более требовала внимания, оставляя у меня всё меньше времени на технику. И я начал подумывать о какой-то реорганизации и о разукрупнении отдела. Одновременно вызревала мысль и о репатриации. А тут еще сняли с работы директора института Русаева, с которым я был в дружеских личных отношениях. Это облегчало мне принятие окончательного решения о выезде из СССР в Израиль, ибо подача мною заявления на выезд больно ударила бы по нему. А тут это существенное препятствие отпало.
Вскоре после назначения нового директора НИИ я подготовил приказ о создании ЛПИ - лаборатории перспективных исследований, которая была "прямо на меня шита". Этим же приказом я освобождался от должности заведующего отделом. При наличии ученой степени при этом я ничего не терял в зарплате.
Надо сказать, что в НИИКЭ все три самых крупных отдела возглавлялись евреями. К тому времени эта кадровая аномалия многим резала глаза. В том числе и в самом институте, откуда была послана в министерство анонимка, что Русаев, скрытый еврей, соответственно этому подбирает и руководящие кадры института.
(Это именно тогда, объясняясь в министерстве, Владимир Иванович Русаев сказал: "Я - не еврей. Просто у меня интеллигентное лицо". Мне же он рассказывал, что у него была бабушка цыганка, которую его дед увел из табора, и они от преследования ее сородичей скрылись в Сибири. Так что его славянская кровь не была стопроцентной. Кажется, в нем была и какая-то доля бурятской крови. Во всяком случае, эта смесь дала отличного парня.)
Поэтому когда я зашел к Алиму Ивановичу Чабанову, новому директору, с этими бумагами, снижавшими процент евреев в высшем звене руководства института, он радостно подписал приказ. Многие месяцы ЛПИ состояла из меня одного, но потом пришлось ее все-таки расширять. Тогда-то в ней оказался и Лева Чаплик, о котором писалось выше.
Когда я подал документы на выезд, то подготовил новый проект приказа, в котором было сказано, что, на основании такого-то пункта положения Комитета по изобретениям и открытиям Совета Министров СССР, на всё время внедрения одного из моих изобретений (номер такой-то) я перевожусь на должность старшего научного сотрудника с освобождением от должности заведующего ЛПИ с сохранением прежней заработной платы.
Чабанов, радостно подписывая этот приказ, проставил срок его действия, полагая, что в течение года я получу разрешение на выезд и перестану своим присутствием ставить его под угрозу. Но мой отказ оказался многолетним, и от меня пришлось избавляться иным путем, т.е. увольнять.
По положению о научных должностях, они занимались только в результате конкурсов, а не просто в соответствии с приказом администратора. И вот тут-то началась игра в пинг-понг. За приказом директора о моем увольнении следовало мое обжалование приказа ввиду тех или иных допущенных в нем юридических нарушений. Генеральный директор объединения каждый раз был вынужден отменять приказ директора НИИ. И так продолжалось немало времени и не один раз.
Когда истек срок действия приказа, упомянутого выше, встал вопрос, что же со мной делать дальше. И мне предложили подать заявление на конкурс на замещение должности... младшего сотрудника. Ситуация вообще становилась забавной, ибо в институте за полтора десятка лет я занимал должности в порядке, обратном обычному: сначала - зав. отделом, затем - зав. лабораторией, затем - старший научный сотрудник и, наконец, мне было предложено - смотрите выше. На такой конкурс я отказался подавать заявление отнюдь не из-за гордости, подобной той, из-за которой оскорбился уже сравнительно немолодой Пушкин, произведенный царем в камер-юнкеры.
Дело было в другом. Провалить человека на конкурсе в советских условиях было легче легкого. И это я далее проиллюстрирую. Провал по конкурсу практически невозможно обжаловать, если он профессионально обеспечен юридически.
Заставляя нового директора НИИ шаг за шагом отменять приказы о моем увольнении и указывая на допущенные в них новые юридические нарушения, я невольно повышал его юридическую квалификацию. Наконец, он понял, что надо спрятаться за спину научно-технического совета института, а самому остаться в тени. С этой целью на таком совете был поставлен доклад о моей работе за последние годы.
Люди старшего поколения, несомненно, помнят угрозу "заслушаем на комитете" (на бюро, на совете или т.п.), что было равносильно кампании уничтожения человека как работника, а затем - и более того.
Отмечу, что по результатам последних работ мною было сделано шесть изобретений, авторские заявки на которые я позже преднамеренно похоронил (не стал отвечать на запросы ВНИИГПЭ - всесоюзного института патентной экспертизы), так как боялся, что какая-нибудь из них может быть засекречена с трагическими последствиями для меня как отказника. Такой случай я знал.
Следует отметить и то, что среди двух десятков членов совета все, кто работал по моей специальности, были просто моими учениками, включая и самого председателя совета.
И научно-техническому совету в таком-то вот составе предстояло решить вопрос о моей "низкой квалификации"(?!). Но совет прекрасно справился с этой морально нелегкой задачей. Тайное голосование упрощало дело: всего один голос был подан в мою пользу. Я догадывался, чей был это голос, но не хотел уточнять, чтобы у некоторых членов совета была возможность сказать кому-то, что этот единственный честный голос принадлежал ему.
Имея такое решение научно-технического совета, директору НИИ осталось только издать приказ о моем увольнении, а обжалование я перенес в более высокие инстанции - прокуратуру СССР. И ее первые реакции были далеки от юридически грамотных. Довести до конца пинг-понг уже с прокуратурой СССР я не успел - меня арестовали в сентябре 1982 года в разгар нового раунда борьбы за отмену последнего приказа о моем увольнении.
Когда в возрасте 26 лет я со своей семьей от украинского антисемитизма уезжал из Харькова, чтобы жить и работать в Новосибирске, то на прощание моя мама сказала мне: "Сынок! Я так боюсь за тебя - ты такой невыдержанный. Мы тебя воспитывали совсем для другой жизни". Она правильно оценивала развитие ситуации, но до моего ареста она не дожила. А на долю отца выпало пройти через испытание моими арестом и отсидкой в тюрьме и лагере.
Я родился в Харькове 5 октября 1930 года. Впервые я начал осознавать, что я - еврей и этим принципиально отличаюсь от так называемого "коренного населения" (от русских и украинцев, которые тогда были для меня неразличимы) только в 1941 году, после начала войны СССР с Германией.
С началом войны (я жил тогда в Харькове) у меня связаны первые представления об окружающем нас антисемитизме. Во дворе нашего большого дома подростки обсуждали, кто из соседей еврей и кому поэтому надо бояться прихода немцев в Харьков. Начали петь и соответствующие песни. Тогда же я услышал, как имена Абрам и Сара стали произноситься подчеркнуто картаво, а они служат у антисемитов собирательным понятием презираемого еврея или еврейки. Лишь спустя почти полвека я узнал, что гордые имена эти на иврите обозначают соответственно: "отец народов" и "правительница". Вот таким нехитрым образом незнание своих корней в сочетании с галутной психологией могут извратить эмоциональное восприятие евреем самых возвышенных имен и понятий.
Во время Второй мировой войны большую часть периода эвакуации я с родителями жил в городе Кургане, ранее бывшем в составе Челябинской области, а затем ставшем областным центром. Отец мой был там директором завода, делавшего мины. Помню, что как-то он вернулся домой сильно возмущенным: в город Курган, где было минимум два завода минометного вооружения, приехал нарком (министр) минометного вооружения Петр Иванович Паршин. Директором второго завода этого же профиля был также еврей по фамилии Генкин (полагаю, что я хорошо запомнил его фамилию). Генкин устроил банкет в честь министра и по такому торжественному случаю прикрепил на лацкан своего пиджака орден Трудового Красного знамени, полученный им еще до войны. Ордена были тогда в СССР очень большой редкостью. Подвыпивший министр, увидев у Генкина эту высокую награду, подошел к нему на нетвердых ногах, взял его за орден и спросил: "Кто тебе, жиду, эту бляху нацепил?". Эти слова, пересказанные мне отцом, я помню уже почти 60 лет и вряд ли забуду когда-нибудь.
Первый же инвалид войны, которого увидел я в Кургане, был солдат-еврей по имени Меир, без одной ноги, на костылях. Кто интересуется, тот знает, как много героев-фронтовиков дал России еврейский народ. Кроме того, "прятались в тылу от фронта" так, как мой отец и Генкин, директора многих военных заводов. На минах, выпускаемых на заводе отца, стояло клеймо "ДК" - Давид Кочубиевский. Не знаю, был ли среди директоров танковых заводов хоть один нееврей (фамилии двух из них я еще помню - генералы Зальцман и Рубинчик). Но окружающие нас сограждане были непоколебимо убеждены, что евреи во время войны только "оккупировали Ташкент". С этим убеждением ничего не поделаешь, как и с той уверенностью, что евреи клали в мацу кровь христианских младенцев даже тогда, когда еще не существовало христиан.
Гитлеровская Германия разгромлена. Труп Гитлера сожжен, но моральная победа была все-таки за духовным наследием этого трупа. Антисемитизм в СССР вышел из подполья и практически стал официальной политикой, прежде всего, кадровой. Ретроспективно за это можно только поблагодарить товарища Сталина и его сатрапов, ибо евреи в СССР четко знали - если будешь на среднем уровне, то будешь последним. Лишь только если в избранной области работы еврей резко выделялся над средним уровнем, тогда у него был шанс продвижения, при условии, что это не такие области деятельности (как, например, дипломатия), которые "стерильно чисты" от евреев (в гитлеровской Германии это называлось "юденрайн").
В еврейской стране этот фактор отсутствует. И низкий общий уровень знаний молодежи в Израиле, и посредственные результаты наших школьников на международных олимпиадах по математике и т.п. отлично иллюстрируют, насколько окружающий евреев антисемитизм обостряет их способности, чтобы выстоять в конкурентной борьбе. Кое в чем антисемитизм полезен евреям.
1948 год. Окончена школа, началась учеба в Электротехническом институте (ХЭТИ), куда я поступил по совету моего старшего брата, который в том же году окончил как корабельный инженер-электрик высшее военно-морское инженерное училище в Ленинграде. Евреи-выпускники - морские офицеры - редко получали назначение на Черноморский или Балтийский флота. Брат мой оказался на Дальнем востоке в Советской Гавани, условия жизни в которой выражались тогда формулой: «сто верст - не расстояние, сто рублей - не деньги, сто лет - не старуха…».
Это была еще не черная, но уже вполне серая пора, когда евреев еще принимали во многие высшие учебные заведения, за исключением только самых экзотических. Например, закрыт был для нас институт международных отношений, куда уже за несколько лет до этого моя мама нацелилась направить меня. Мне это обошлось недешево: учили меня трем европейским языкам - немецкому, французскому и английскому. Благо, к 1948 году стало предельно ясно, что евреям туда нечего даже пытаться поступать. Так что я остался недоучкой во всех этих языках (как потом, к сожалению, и в иврите), но стал, полагаю, приличным инженером.
В ХЭТИ было много евреев-студентов, да и немало преподавателей той же ущербной национальности. По-видимому, у евреев всегда было чутье на перспективность специальностей и профессий. Власти терпели это до поры, пока у них не появлялась возможность заменять евреев так называемыми кадрами «коренной национальности». Так было в древнем Египте со скотоводством, в средневековой Европе - с банковским делом, в СССР 20-го века - в науке, искусстве, промышленности и т.д.
Когда я был, кажется, уже на третьем курсе института почти всех студентов-евреев радиотехнического факультета перевели на наш электромеханический факультет. Перевели их без каких-либо объяснений. Даже отличников. Потом стало ясно, что из этого факультета многих направляли на работу на военные предприятия. А великая коммунистическая партия умела заглядывать в будущее… Особенно в то, которое она сама же и творила. Лишь свой крах она предусмотреть и предотвратить не смогла.
А если говорить не только о евреях, то вот и другой пример из тех времен. На курс старше нас училась девочка по фамилии Тер-Ованесян. Фамилия типично армянская, но уж еврейкой она точно не была. Как-то среди ночи(!) был срочно созван комитет комсомола ХЭТИ по поводу Тер-Ованесян. Сообщили, что она скрыла важнейший факт своей биографии: во время войны (т.е. когда ей было не более 15 лет), она жила в оккупированном немцами Крыму и после ухода немцев была принудительно выселена из Крыма (по-видимому, вместе с семьей) в места «не столь отдаленные». Оттуда, скрыв этот постыдный факт своей биографии, она самовольно уехала и стала учиться в ХЭТИ. И ее исключили из института.
В 1950 году ХЭТИ объединили с еще несколькими учебными институтами и создали Политехнический институт (ХПИ) имени Ленина. Заодно «прочистили» и его преподавательский состав. Причем, из ХЭТИ уволили наиболее видных профессоров-евреев. Один из них, профессор Штурман, был тут же приглашен в Академию Наук Латвии и создал в Риге серьезную школу, работавшую в области электрических машин.
В 1948 году серебряная медаль, полученная по окончанию средней школы, еще давала мне возможность без экзамена поступить в Харьковский Электротехнический институт (ХЭТИ). Я и моя будущая жена Валя поступали на электромеханический факультет этого института, поэтому нас не коснулась последующая кампания, когда через год-два радиофакультет в этом же институте сделали "юденрайн", переведя к нам с него всех студентов-евреев, независимо от их успеваемости. Никого это не удивляло, да и мы, советские евреи, росли в условиях привитого нам сознания своей гражданской неполноценности в обществе, в котором мы жили.
После второго курса (в октябре 1950 года) мы с Валей поженились. Оканчивали институт в 1953 году мы уже родителями Славика, который пришел в этот мир в сентябре 1952 года. Выбирая имя сыну, мы, основательно обрусевшие евреи, исходили только из звучания имени и его акустического сочетания с отчеством. А отчество "Феликсович" в этом отношении было весьма неудобным. После почти месячных раздумий мы остановились на имени Вячеслав. Более чем через четверть века наш сын сам сменит его на еврейское имя "Шломо", но будет это уже в Израиле.
Выбор места работы и работа после института. Хотя по успеваемости мы с Валей были первыми в нашей группе, но по окончании института аспирантура была для нас с нею, евреев, закрыта, как говорится, с гарантией. При таком пороке не имели уже значения ни наши дипломы с отличием, ни два изобретения, полученные мною, студентом, при работе над дипломным проектом (тогда это было большой редкостью даже у опытных инженеров).
В факультетской комиссии по распределению молодых специалистов по местам их будущей работы (она заседала до защиты дипломных работ) я устроил маленький спектакль. Список мест, куда нас могли направить, был опубликован заранее. Там были указаны два места на кафедре, по специальности которой мы с Валей и оканчивали институт (электропривод).
Порядок распределения был таков: в аудиторию, где заседала комиссия, по одному вызывались будущие инженеры в порядке убывающей величины среднего балла за все годы учебы. По баллам мы с Валей шли первыми в группе со значительным отрывом от других студентов, даже имевших диплом с отличием. Перед нами вызывались только фронтовики, которым справедливо было предоставлено это преимущество. Тогда, спустя 8 лет после окончания войны, еще продолжали учиться те, кого война оторвала от учебы, а правительство еще долго держало их под ружьем и после окончания войны.
Мы с Валей не только прекрасно понимали, что по распределению попасть на кафедру нам никак не светит, но и заранее выбрали места, куда мы пойдем работать. Тем не менее, в ответ на вопрос, какое место работы из этого списка я выбрал, я сказал, что хочу работать на кафедре (о том, что никто из фронтовиков не заявил о своем желании остаться на кафедре, я знал). Я хотел доставить пару неприятных минут заведующему кафедрой, с которым у меня были далеко не радужные отношения.
После того, как я сказал о своем желании остаться на кафедре, наступила тягостная пауза. Я тоже молчал. Наконец, председатель комиссии, декан факультета, которого я весьма уважал и который хорошо ко мне относился как к студенту, преодолел себя и сказал, что, мол, кафедра уже наметила кандидатуры тех, кого она хочет оставить работать у себя. На это мне пришлось сказать, что по всем объективным показателям (средний балл, участие в студенческой научной работе и т.п.) у меня нет в группе конкурентов, и поэтому я хотел бы понять, по каким критериям этот выбор сделан.
Вот тут-то наступила пауза, которой не видно было конца. И я понял, что в идиотское положение поставил я не зав. кафедрой, а декана факультета, который был первым лицом в этой комиссии. Тогда я сказал, что, собственно, наукой можно заниматься и на заводе, а поэтому я хочу получить направление на Харьковский завод "Электростанок". Я не помню, раздался ли там вздох облегчения, но сразу же после моего заявления вся комиссия оживилась, и почти в один голос мне стали говорить, что именно на заводе-то и можно вести научную работу.
Валя, вошедшая вслед за мной, никаких комедий не разыгрывала и сразу же вышла с назначением на выбранное заранее место работы. Решение о внутренней эмиграции. По завершению срока молодого специалиста, обязанного отработать по окончанию института три года там, куда его "распределили", я проанализировал возможность сменить в том же Харькове свою работу на более творческую, но быстро убедился в бесперспективности таких усилий. И все по той же причине.
В качестве иллюстрации расскажу о случае с моим другом, инициативным инженером-механиком. Отработав срок молодого специалиста (он был старше меня на 5 лет, но "отвлекался" на войну с Германией и Японией, а поэтому кончал институт одновременно с нами), он искал более подходящую ему работу. Искал не по каким-то теплым местечкам, а на заводах. Его несомненные еврейские фамилия и далеко не славянская внешность отнюдь не способствовали его успеху в трудоустройстве. Так, на одном из заводов, говоря по телефону с начальником отдела кадров, он не смог продвинуться в разговоре далее сообщения своей фамилии. Услышав ее, кадровик отвечал, что потребности в таких специалистах на заводе нет, хотя завод давал соответствующие объявления по радио и в газетах.
В таких случаях поясняли, что объявления, действительно, давали, но уже приняли человека на это место. У этого моего друга было прекрасное русское произношение без капли какого-либо акцента. Если и был у него акцент, то несколько смахивающий на московский. Я посоветовал ему: "Спросит фамилию, скажи - Иванов. Кадровик на такую фамилию наверняка выйдет к тебе для переговоров за проходную. Хоть обругаешь его, отведешь душу". Так и произошло.
Хочу еще раз подчеркнуть, что здесь, в Израиле, "вред отсутствия сталинской кадровой политики" мы отлично видим по тому, как у большинства молодежи отсутствует мотивация к усердной учебе. На международных математических и иных олимпиадах израильские школьники болтаются где-то далеко от списка призеров, а если кто-то из них и забирается на Олимп, то чаще всего это тот, кто вырос в семье репатриантов, где еще удалось сохранить прежний престиж успешной учебы. Как тут не вспомнить русскую поговорку: "На то и щука в море, чтобы карась не дремал".
Попытки самостоятельного трудоустройства после отработки обязательного 3-летнего срока молодого специалиста мне еще раз дали понять, что из Харькова надо уезжать туда, где острый дефицит кадров еще заставляет власти закрывать глаза на "инвалидность по пятому пункту". (Напомню, что в советском паспорте и в анкетах в пятом пункте указывалась национальность. Поэтому в обиходе все понимали термин "инвалид пятой категории". Он был понятен особенно евреям.) Поэтому летом 1956 года я дал согласие на перевод в Новосибирск, где предполагалось внедрение одного из моих изобретений. Так я оказался на заводе тяжелых станков и уникальных гидропрессов (НЗГСГ им.А.И.Ефремова). К этому времени у нас родился второй сын. На этот раз без больших раздумий мы дали ему имя Александр. Впоследствии мы узнали, что со времен Александра Македонского, с уважением относившегося к евреям, имя Александр стало еврейским именем.
1956 год. Три года молодого специалиста заканчиваются. Я свободен в переходе на интересную творческую работу. Тем более, что в том году началось разрешение свободного (по желанию работника) увольнения. Давно желанная возможность «увольнения по собственному желанию». Собственное желание стало дозволенным.
Харьков - огромный рынок труда, где велик дефицит инженеров моей специальности. Специальности - да, но отнюдь не моей национальности.
Я походил, поспрашивал, поизучал конъюнктуру… Харьков, город моего рождения, был уже не для меня, еврея. В то время у меня было приглашение на работу в Новосибирск на завод уникальных тяжелых станков и крупных гидропрессов (НЗТСГ), куда министерство станкостроения отправило ранее на отзыв мое изобретение. Нам с женой предлагали работу на этом знаменитом заводе.
Новосибирск - да, а Харьков - нет?! Какая разница? Ничего удивительного. Чем острее в каком-либо месте дефицит данных специалистов, тем меньше внимания обращала советская власть на национальность принимаемого на работу. Пока ситуация не изменится, партия и правительство могут примириться и с такой ущербной национальностью работника.
Сибирь - не Украина, условия жизни и климат гораздо менее привлекательны. Молодой специалист, по распределению отправленный в Сибирь на работу, как правило, отработав свои три обязательных года, уезжал в более удобные края. А мы с женой (плюс двое маленьких сыновей) отправились в обратном направлении. И не пожалели.
Надо сказать, что работа там была для меня именно такой, какую я хотел - автоматизированный электропривод металлорежущих станков высокой сложности. Валя также была переведена вместе со мной на работу на НЗТСГ. Она стала работать по аналогичной специальности, но в конструкторском отделе по гидропрессам. В Новосибирске, как и во всей стране, был тяжелейший жилищный кризис, но письмом директора завода нам была гарантирована двухкомнатная квартира и место в детском садике для нашего старшего сына.
Станки и гидропрессы НЗТСГ были, действительно, уникальные, колоссальных размеров и чрезвычайно дорогие, что позволяло их разработчикам включать в их стоимость практически все новинки, и это обеспечивало как максимально интересную работу, так и качество этих станков на мировом уровне. Руководил коллективом электриков-разработчиков станков Яков Бровман, человек непростого характера, инженер большого таланта, не боявшийся идти на риск новых решений, многие из которых создавались в его коллективе и были на острие мировой техники.
Приглашение меня на завод Бровман организовал в ответ на запрос из Министерства станкоинструментальной промышленности СССР, откуда прислали на отзыв на НЗГСГ мое изобретение, относящееся к профилю завода. Яша потом мне рассказывал, что он решили так: если этот изобретатель (т.е. я) согласится на перевод из Харькова в Новосибирск, то завод получит толкового, возможно, инженера, для которого интересная работа важнее всего. А если такой перевод его отпугнет, то они отделаются от назойливого изобретателя. Кстати говоря, изобретатели, действительно, нередко - тяжелая в общении категория людей.
Естественным образом сложилось, что все ведущие разработчики в этом сибирском заводском коллективе были евреями. Единственный среди этой группы ведущих нееврей был и наименее творческой личностью в этой группе. Но у него было отличное человеческое качество - он не приспосабливался к мнению начальства, и если его мнение по любому вопросу отличалось от начальственного, то тактично, но прямо говорил об этом. "Наша больная совесть", - как-то сказал о нем Яша. А еще, подчеркивая его положительную роль (с точки зрения кадровиков) "разбавителя" чисто еврейской группы ведущих разработчиков, Яша говорил о нем: "Наш золотой фонд".
Главным инженером завода был Константин Емельянович Ганенко, прекрасный инженер-механик, умница и человек с отличным юмором. Он, замещая директора завода, принимал меня в первый день моего прибытия на завод. Возраст его был ближе к возрасту наших родителей, чем к нашему возрасту. Из окна своего кабинета он показал мне примерно в километре от завода жилой дом, строительство которого заканчивалось (шла его внутренняя отделка). "Там будет твоя квартира, в том же доме на первом этаже будет и детский сад", - сказал он.
Когда я через несколько дней по простоте душевной сказал председателю профкома завода, что в этом доме мне директором гарантированы и квартира, и место для сына в детском садике в этом же доме, то он гордо заявил: "Как это он мог гарантировать без решения профкома?" Я тут же подставил ему лестницу, чтобы, как говорят в Израиле, он мог "слезть с дерева": "Я думаю, что, давая такие гарантии, директор обязательно заранее согласовал с вами". "Конечно же", - радостно подтвердил профсоюзный чиновник, так легко выйдя из неприятного положения.
Небольшое отступление. Советская манера начальства говорить "ты" подчиненным любого возраста всегда вызывала у меня протест. Но "ты" в устах Константина Емельяновича Ганенко (между собой мы его называли Костя-капитан) было каким-то таким по-отечески теплым и воспринималось с хорошим чувством. Если бы он обратился ко мне на "Вы", то я бы почувствовал себя неуютно и понял бы, что Костя-капитан мною недоволен. Второго такого случая взаимоотношений в своей жизни я не могу вспомнить.
Но в зависимости от ситуации, Ганенко мог быть разным. Когда мы, электрики-разработчики, вечерами и ночами работали в цехе над новым станком (цеховым наладчикам такая работа была не по плечу, да и нам необходимо было на первом станке довести до ума свою разработку), то нередко Костя-капитан немало времени проводил с нами в цехе даже ночами.
Как-то часть электрооборудования нового станка должны были перевезти из одного цеха, где его изготавливали, в цех, где собирался станок (его высота была с трехэтажный дом). Какие-то организационные неурядицы затянули эту перевозку до конца рабочего дня. Взбешенный этим я шел по цеху. Навстречу мне - Ганенко. "Как дела?" - спросил он. Я с раздражением ответил: "Все, Константин Емельянович! До сих пор они не смогли доставить оборудование на место сборки! Не остаюсь на вечер! У меня билеты в театр. Из-за этих разгильдяев я не намерен сегодня оставаться в цехе!"
Ганенко очень спокойно сказал: "Знаешь что - иди с Валей в театр. Ты устал, тебе надо отдохнуть. А с твоими гавриками, чтобы они не разбежались, я посижу сам". И это говорит директор завода (он им уже тогда был), на котором работало порядка 6 тысяч рабочих и многие сотни инженеров!
Но он не был "добреньким". Тот же Ганенко рассказывал мне: "Понимаешь, этот Коля (инженер из отдела гидропрессов), наглец, начинает мне говорить, что надо сделать то-то и то-то, как бы дает мне указания. Я на него ка-а-ак гаркнул! Так он сразу побежал все делать сам".
Вроде бы и не на тему, но для более полного портрета этого отличного человека (а хороших людей разной национальности я встретил в жизни немало) опишу еще один эпизодик.
Во Дворце культуры завода в зале на несколько сот человек (все "кто есть кто" на заводе) идет торжественное собрание в связи с каким-то праздником. Директор завода вручает премии особо отличившимся работникам. Вызывают Валю. Она направляется к сцене за получением премии, а Ганенко, глазами отыскав меня в зале, сделал знак, чтобы подошел и я. Недоумевая, я пошел к сцене. Я уже не помню, что именно бумажное он вручил Вале (то ли грамоту, то ли что еще), но когда я взошел по его знаку на сцену, то из-за кулис вынесли весьма тяжелый "премиальный" торшер, который Ганенко дал мне и сказал: "А ты таскай!" А потом в фойе, когда я нес этот торшер в гардероб, он сказал мне: "А хорошую работенку я тебе подкинул на весь вечер!"
Кстати, жизнь создает комбинации более замысловатые, чем способны придумать любые романисты. В одном из разговоров с Ганенко выяснилось, что он в начале 30-х годов был в Харькове рабочим на заводе, где главным инженером был тогда Валин отец, крупный инженер-электрик, покончивший с собой в своем служебном кабинете в печально известном 1937 году. Так вот, именно Валин отец направил "учиться на инженера" способного молодого рабочего Константина Ганенко.
Творческая работа занимала все интересы и время. Любимая жена и благополучная семья создавали прочный тыл для того, чтобы работа была и источником заработка, и хобби. Времени для осмысливания того, что происходит в мире, не оставалось до поры до времени. Люди такого склада звались трудоголиками.
Так прошло немало лет. На этот период приходится и моя работа в Китае (февраль - август 1960 года), где я консультировал разработку проектов электрооборудования уникальных станков и читал на эту же тему лекции инженерам-электрикам станкостроительных заводов Китая и преподавателям политехнических институтов, съехавшимся для этого в Ухань по команде из Пекина. Тот факт, что меня, еврея, послали в заграничную командировку, не был ординарным. Причина была в том, что с китайского завода в городе Ухани, родственного по продукции нашему заводу, на наш завод пришло письмо, в котором они просили прислать такого инженера, который мог бы провести занятия с инженерами завода по магнитным и полупроводниковым усилителям.
Потом, в Китае, я узнал, что они не могли заказать официальным образом консультанта и лектора, но могли заказать не одного, а двух наладчиков для наладки станков производства НЗТСГ. Вот они и заказали двух наладчиков, а в письме, отправленном непосредственно на завод, пояснили, кто именно им нужен. Таким требованиям отвечали только двое - сам Бровман и я. Оба "инвалиды по пятому пункту", но Яша был руководителем большого коллектива в несколько лабораторий, а я руководил только одной из них. Мое отсутствие приносило заводу существенно меньший ущерб, чем отсутствие Яши. Да и сам Яша не мог позволить себе на полгода выпасть из работ своего коллектива.
При описании своей жизни и работы в Новосибирске стоит отметить такую веху, как защита кандидатской диссертации во время моей работы на заводе НЗТСГ.
В начале 1964 года на нашем заводе побывал заведующий кафедрой Ленинградского Политехнического института профессор Башарин, которому я устроил экскурсию по заводу. Когда он в цехе узнал от меня о применяемой на станках завода моей разработке по быстродействующим магнитным усилителям (мы же их и изготавливали), то сказал, что охотно поставил бы защиту такой кандидатской диссертации у себя в институте. Это дало толчок моим мыслям в этом направлении. "А почему бы мне и в самом деле не написать ее?"
Ученая степень давала не только значительное увеличение зарплаты в НИИ, но и придавала дополнительный вес техническому мнению ее обладателя. Через много лет один мой временный приятель как-то сказал мне во время прогулки по берегу реки Оби вдали от посторонних ушей. "Ты обеспечил себе прочность положения ученой степенью, а я - тем, что я - член партии". Это был честный ответ на мое мнение о том, чего стоила в то время КПСС.
Благодаря башаринскому толчку я сел писать диссертацию. В нее была включена и более новая работа, последовавшая за магнитными усилителями. Поскольку в дополнительном материале не было нужды, диссертация заняла у меня всего два месяца. Из положенного трехмесячного отпуска я оставил месяц на организационные хлопоты, связанные с защитой диссертации. Защита состоялась в июне, а в конце декабря ВАК (Высшая Аттестационная Комиссия) утвердил ее.
Следует отметить, что мои описания того периода неизбежно выглядят идиллическими. Так все это тогда нами и воспринимались. Мы были молоды, полны жизни и интереса к ней, различные бытовые трудности практически никак не влияли на наше настроение, да и Сибирь была на подъеме, и антисемитизм, центр которого лишь намечался в Академгородке, еще не расцвел в Сибири. А мы на своем уникальном заводе и вовсе чувствовали себя свободными творцами и вершителями самой передовой техники.
Для последнего ощущения были основания: с большинства металлорежущих станков, поставляемых из СССР в то время на экспорт, "сдирали" советское электрооборудование и ставили зарубежное. Механическая часть станков была резко дешевле заграничной (стоимость труда в СССР была весьма низкой), а ее качество было хорошим, чего нельзя было сказать об электрической части большинства станков. Но электрооборудование станков нашего завода было "неприкасаемым", ибо на замену оборудования такого уровня не могла решиться ни одна зарубежная фирма.
Работа. В первой трети шестидесятых годов из электротехнических лабораторий новосибирского завода НЗГСГ, на который я перевелся из Харькова, было образовано отделение электропривода и автоматики научно-исследовательского института (СибНИЭТИ). Я в нем начал свой путь в качестве заведующего отделом автоматизированного электропривода, состоявшего первоначально из трех лабораторий. Это уже тогда был самый крупный отдел института, и таким он оставался более десяти лет - до его ликвидации.
Через несколько лет после нашего переезда в Новосибирск наше отделение института было преобразовано в самостоятельный научно-исследовательский институт комплектного электропривода (НИИКЭ). Ко второй половине семидесятых годов численность работников НИИКЭ приблизилась к двум тысячам, а мой отдел возрос до 200 человек и состоял уже из 12 лабораторий. Административная работа всё более требовала внимания, оставляя у меня всё меньше времени на технику. И я начал подумывать о какой-то реорганизации и о разукрупнении отдела. Одновременно вызревала мысль и о репатриации. А тут еще сняли с работы директора института Русаева, с которым я был в дружеских личных отношениях. Это облегчало мне принятие окончательного решения о выезде из СССР в Израиль, ибо подача мною заявления на выезд больно ударила бы по нему. А тут это существенное препятствие отпало.
Вскоре после назначения нового директора НИИ я подготовил приказ о создании ЛПИ - лаборатории перспективных исследований, которая была "прямо на меня шита". Этим же приказом я освобождался от должности заведующего отделом. При наличии ученой степени при этом я ничего не терял в зарплате.
Надо сказать, что в НИИКЭ все три самых крупных отдела возглавлялись евреями. К тому времени эта кадровая аномалия многим резала глаза. В том числе и в самом институте, откуда была послана в министерство анонимка, что Русаев, скрытый еврей, соответственно этому подбирает и руководящие кадры института.
(Это именно тогда, объясняясь в министерстве, Владимир Иванович Русаев сказал: "Я - не еврей. Просто у меня интеллигентное лицо". Мне же он рассказывал, что у него была бабушка цыганка, которую его дед увел из табора, и они от преследования ее сородичей скрылись в Сибири. Так что его славянская кровь не была стопроцентной. Кажется, в нем была и какая-то доля бурятской крови. Во всяком случае, эта смесь дала отличного парня.)
Поэтому когда я зашел к Алиму Ивановичу Чабанову, новому директору, с этими бумагами, снижавшими процент евреев в высшем звене руководства института, он радостно подписал приказ. Многие месяцы ЛПИ состояла из меня одного, но потом пришлось ее все-таки расширять. Тогда-то в ней оказался и Лева Чаплик, о котором писалось выше.
Когда я подал документы на выезд, то подготовил новый проект приказа, в котором было сказано, что, на основании такого-то пункта положения Комитета по изобретениям и открытиям Совета Министров СССР, на всё время внедрения одного из моих изобретений (номер такой-то) я перевожусь на должность старшего научного сотрудника с освобождением от должности заведующего ЛПИ с сохранением прежней заработной платы.
Чабанов, радостно подписывая этот приказ, проставил срок его действия, полагая, что в течение года я получу разрешение на выезд и перестану своим присутствием ставить его под угрозу. Но мой отказ оказался многолетним, и от меня пришлось избавляться иным путем, т.е. увольнять.
По положению о научных должностях, они занимались только в результате конкурсов, а не просто в соответствии с приказом администратора. И вот тут-то началась игра в пинг-понг. За приказом директора о моем увольнении следовало мое обжалование приказа ввиду тех или иных допущенных в нем юридических нарушений. Генеральный директор объединения каждый раз был вынужден отменять приказ директора НИИ. И так продолжалось немало времени и не один раз.
Когда истек срок действия приказа, упомянутого выше, встал вопрос, что же со мной делать дальше. И мне предложили подать заявление на конкурс на замещение должности... младшего сотрудника. Ситуация вообще становилась забавной, ибо в институте за полтора десятка лет я занимал должности в порядке, обратном обычному: сначала - зав. отделом, затем - зав. лабораторией, затем - старший научный сотрудник и, наконец, мне было предложено - смотрите выше. На такой конкурс я отказался подавать заявление отнюдь не из-за гордости, подобной той, из-за которой оскорбился уже сравнительно немолодой Пушкин, произведенный царем в камер-юнкеры.
Дело было в другом. Провалить человека на конкурсе в советских условиях было легче легкого. И это я далее проиллюстрирую. Провал по конкурсу практически невозможно обжаловать, если он профессионально обеспечен юридически.
Заставляя нового директора НИИ шаг за шагом отменять приказы о моем увольнении и указывая на допущенные в них новые юридические нарушения, я невольно повышал его юридическую квалификацию. Наконец, он понял, что надо спрятаться за спину научно-технического совета института, а самому остаться в тени. С этой целью на таком совете был поставлен доклад о моей работе за последние годы.
Люди старшего поколения, несомненно, помнят угрозу "заслушаем на комитете" (на бюро, на совете или т.п.), что было равносильно кампании уничтожения человека как работника, а затем - и более того.
Отмечу, что по результатам последних работ мною было сделано шесть изобретений, авторские заявки на которые я позже преднамеренно похоронил (не стал отвечать на запросы ВНИИГПЭ - всесоюзного института патентной экспертизы), так как боялся, что какая-нибудь из них может быть засекречена с трагическими последствиями для меня как отказника. Такой случай я знал.
Следует отметить и то, что среди двух десятков членов совета все, кто работал по моей специальности, были просто моими учениками, включая и самого председателя совета.
И научно-техническому совету в таком-то вот составе предстояло решить вопрос о моей "низкой квалификации"(?!). Но совет прекрасно справился с этой морально нелегкой задачей. Тайное голосование упрощало дело: всего один голос был подан в мою пользу. Я догадывался, чей был это голос, но не хотел уточнять, чтобы у некоторых членов совета была возможность сказать кому-то, что этот единственный честный голос принадлежал ему.
Имея такое решение научно-технического совета, директору НИИ осталось только издать приказ о моем увольнении, а обжалование я перенес в более высокие инстанции - прокуратуру СССР. И ее первые реакции были далеки от юридически грамотных. Довести до конца пинг-понг уже с прокуратурой СССР я не успел - меня арестовали в сентябре 1982 года в разгар нового раунда борьбы за отмену последнего приказа о моем увольнении.