Демант Петр Зигмундович. Грузчик. 1
...у меня, рядового московского пенсионера, имеются целые три парохода! И отнюдь не пустые - у каждого в трюме как минимум двадцать пять тысяч тонн разного товара: мешки с мукой, пианино, мотоциклы, бочки, ящики с весьма весомым содержимым. В свете такого факта можно ли жаловаться на то, что пенсионеры России плохо живут? Но шутки в сторону. Хотя… пароходы на самом деле мои, ведь я их загрузил один, правда, в течение многих лет...
...Итак, решено: еду в Ягодный! Наш большой оловянный рудник "Днепровский" законсервирован (второй раз, его уже закрывали в 1944 году, после катастрофы, которая стоила жизни целой горняцкой бригаде заключенных), потому что китайцы, наши большие друзья, предложили олово намного дешевле, чем стоила добыча в условиях Севера. И это несмотря на то, что двумя месяцами ранее прибыло великолепное, совершенно новое и современное горное оборудование из Польши.
В отделе кадров мне оформляют трудовую книжку, я ее вижу первый раз в жизни. Объясняют, что имею две недели для трудоустройства. Низенькая кадровичка Хорохорина говорит со мной по-немецки, почти без акцента - была на фронте военной переводчицей, чем немало гордится.
По колымскому обычаю беру две поллитры спирта - стандартная такса за проезд.
Источник: Кресс Вернон. Мои три парохода. Записки старого грузчика.
...В ту пору от богатейшего в мире золотопромышленного Ягоднинского района еще не отрезали большой кусок южной территории, и он имел площадь равную Ирландии, а поселок Ягодное - тогда еще Ягодный - насчитывал около восьми тысяч душ. Он вырос до войны вдоль колымской трассы в широкой долине реки Дебин, на месте, где был сооружен со лидный мост через приток Дебина - буйную Ягоднинку. Вдоль этой речки шло ответвление трассы через перевал в долину реки Ат-Урях к приискам "Ат-Урях", им. Горького, "Хатыннах", им. Водопьянова, к большому женскому лагерю совхоза "Эльген", а через второй перевал - на прииск "Штурмовой".
Вдоль трасс воду развозили в бочках и, даже когда для водоснабжения приспособили машины с цистернами, существовала проблема - как разморозить при минус пятидесяти градусах кран, пока не сконструировали его обогрев выхлопными газами. Однако надо было еще держать ухо востро, чтобы не примерзнуть валенками к дороге, на которую брызгала из цистерны вода.
Такие операции касались, разумеется, простых смертных - у властей вели хозяйство домработницы из заключенных. Они таскали воду, ходили на базар, в "закрытый" магазин и частенько получали от хозяев оплеу хи. Кое-кто держал из подневольников дневальных, некоторые из них были нарасхват, например, эстонцы. Они слыли самыми честными и чисто плотными, не общались с посторонними, хорошо готовили и следили за детьми - у начальников все жены работали (не упускать же зарплату с громадными надбавками!).
Большинство этих начальников жили в Ягодном с довоенных времен. Когда пошли массовые депортации зеков в середине тридцатых, в центре разумно рассудили, что в местах отдаленных кроме охраны надо укрепить власть советов также гражданским населением, и раздался клич: "Комсомольцы, на Север!" Я, понятно, не знал, из каких соображе ний и какими методами откомандировывали этих добровольцев - при мне "первопроходцы" были уже в годах и в основном в чинах, некоторые в партаппарате, как Тамара Волотова, мать трех дочерей, которая так и не вышла замуж.
По комсомольским путевкам приехали на Колыму Гриша Куделин, бессменный профсоюзный деятель, слесарь с двумя классами образования, но чуткой души человек, а также парторг автобазы Цюрупина, на редкость безобразная и, вероятно, по этой причине вредная и злобная особа, редактор "Северной правды" Христофор Садетов и начальник почты, крепкий, как дуб, сухумец Чхуасели. Приветливый, с открытым, совсем не "грозным" по-кавказски взглядом, Чхуасели был большим любителем рыбной ловли, охоты и пиршеств - у берегов озера Джека Лондона, куда выезжал чуть не каждый выходной, устраивал грандиозные шашлычные банкеты, обычно прихватив с собой целую тушу барана и набор всевозможных специй, присланных друзьями из Сухуми.
Второй набор комсомольцев был в сорок пятом году, в основном девушек из глубинных районов Урала, которые быстро повыходили замуж, хотя не отличались особо приятными манерами.
Оформить ночлег было минутным делом: дежурная с понимающей улыбкой скользнула взглядом по моей нехитрой поклаже, утвердительно кивнула головой, когда увидела "окно" на спине моего пиджака (в лагере под нашими номерами вырезали на одежде четырехугольник - предосторожность на случай побега), и посоветовала все сдать в камеру хранения. В буфете я взял чай и несколько пирожков, которые с трудом про глотил, но ничего больше там не нашлось. Беда в том, что пирожки были с печеночным паштетом.
Три года назад на Колыму привезли несколько миллионов этих вообще-то вкусных консервов, и началось паштетное время! Во всех лагерях, вольных столовых и магазинах ничего другого из мясных изделий не было. Мне потом потребовался десяток лет, чтобы перебороть свое отвращение при виде бурой пасты на хлебе или в пирож ках. Отлично выспался и, к своему несказанному удовольствию, обнаружил в буфете голландский сыр. Его, должно быть, привезли утром - одна из моих многолетних лагерных грез! И в приподнятом настроении поехал в Ягодный.
...Гинзбург оказался любопытнейшим типом и, как выяснилось потом, од ним из самых умных людей, которых мне довелось встречать на Колыме. Внешне похожий на карикатуру еврея из нацистского "Штюрмера", он был не только эрудитом, разносторонне образованным, но и смелым, принципиальным человеком. Приняв несколько лет назад, по освобождении, запущенный тарный склад, где валялись битые бочки, гнилые мешки и все возможные ящики, он за год навел в нем образцовый порядок, заставил своих клиентов - местных и периферийных завмагов, завхоза экспедиции - сдавать только чистую тару и превратил склад из убыточного в прибыльный.
У него был большой размах: не имея к тому никакого отношения, он один раз по просьбе начальства организовал вывоз овощей из соседнего совхоза, чтобы обеспечить район на зиму капустой. Потребовались сотни грузовиков, и он, время от времени выходя на трассу, обещал каждому встречному водителю два мешка отборной капусты, и машины летели в совхоз безо всяких документов, на честное слово - так Ефим блестяще справился с заданием. Это был коммерческий гений, хотя даже не умел считать на счетах - все операции строились у него в голове. И что снискало Гинзбургу всеобщее уважение, так это то, что его слово было тверже любой подписи, даже себе в убыток он никогда от него не отказывался.
Дома же был ужасно неряшлив, часто спал на старом диване, не снимая обуви, и обязательно под прорезиненным плащом. Однажды, вешая этот плащ, я почувствовал неестественную тяжесть и извлек из карманов самые неожиданные предметы: запасные ключи от склада, которые он ис кал вторую неделю, бритвенный станок, письмо жены, плоскогубцы и темные очки, а также ножницы и новый шарф. Когда я поселился у него, он сказал:- Если у тебя кончатся деньги, вон там наверху в шкафу, за носовыми платками, лежат еще, бери сколько надо!
Позже от жены Суржикова, которая год жила у него, я узнал, что таким образом он отучил ее воровать. Закоренелой блатнячке стало стыдно таскать деньги у человека, который ей так доверял.
За полгода, что жил у него, я научился многому: расчетливой жизни, упорядоченной работе, ряду заветных еврейских мудростей, хотя он старался не выдавать их за таковые. Убежав в сорок первом году с молодой женой из Вильнюса - его родители там остались и погибли в гетто - он в Москве был сразу же арестован, а ее, дочь врача-фронтовика, не тронули. Во время войны она, имея диплом Сорбонны, окончила еще казанский мединститут. Ефим же, инженер-пищевик, сидел на Урале, где был доведен до крайнего истощения, но его вдруг этапировали в Сибирь, в Мариинские сельхозлагеря.
Там он неожиданно сделался большой фигурой, руководя сушкой овощей для фронта, и жил припеваючи, почти как вольный. Но кончилась война и его, политического, направили в колымский спец лагерь. После освобождения Ефим быстро нашел себе хорошее место, построил жилье и вызвал жену, одновременно энергично хлопоча о реабили тации. Через год родилась дочь, и жена на время, пока малютка окреп нет, увезла ее к матери в Ровно.
Когда я приехал в Ягодный, население его резко делилось на несколько категорий, которые старались по возможности меньше контактировать, хотя по работе и другим необходимостям сталкиваться приходилось ежедневно. В последующие двадцать лет, соответственно с обстановкой в стране, эти различия сильно стерлись, остались только принципиальные грани - партийный или нет, вольнонаемный договорник или бывший зек.
Завтра выйдешь на работу, - сказал Гинзбург через несколько дней. - Я таки убедил начальство, что мне нужен второй грузчик. Будешь вместе с Володей, он здоровый мужик, надежный. Тебе в первую очередь следует научиться считать. Да не смейся, не высшая математика! Считать надо аккуратно, в счете не путаться, лучше ни о чем не думай и сотнями откладывай коробки, мешки... Скоро это поймешь.
На следующее утро я надел лагерное обмундирование и подался с Ефимом на базу.- Это мой новый человек, - успокоил Гинзбург сидящего на вахте солдата, который сверлил меня глазами, - скоро ему выпишу пропуск. Он представил меня также начальнику базы Андрееву. Широкоплечий мужчина, бывший капитан, сидел в теплом домике посреди базы, в отдельном кабинете, а в большой комнате рядом работали кладовщики; грузчики курили в другой комнате. Во втором утепленном домике, у кладовщика Малецкого, собирались техснабовцы, там же сидел крановщик. Скоро все разошлись по своим складам.
- Вот, пока разгрузишь шифер. Ребята покажут, где и как. Смотри, не надрывайся, сперва будет туго, - сказал Ефим на прощанье и скрылся. Сколько мне еще потом пришлось грузить и разгружать тяжестей - счета нет. Но навряд ли я когда-нибудь так мучился, как в тот первый день. Был я в молодости достаточно крепок и тренирован, да и после 1947-го, когда окончательно дошел до ручки, сумел набрать нужный вес и силу. Но эти проклятые рамы с шифером были не только тяжелы, но и абсолютно несподручны. Неужели я совсем ослаб? Смотрел на остальных грузчиков, на вид отнюдь не богатыри, а разгрузка у них шла гладко, легко и без надрыва! Рамы более чем по центнеру - одной грубой силой их, похоже, не потянешь... Но прошло несколько дней, и я почув ствовал, что втягиваюсь в работу.
Тарный склад Гинзбурга был дощатой будкой длиной в пятнадцать метров. В небольшом его отсеке стояла машина для выбивания мешков. Мешок, придерживая его за край, опускали в узкое отверстие, где его выбивали ремни с металлическими кантами, прикрепленные к вращающейся оси. Потом мешок переворачивали в обратную сторону.
Моим партнером и доверенным лицом шефа был Володя Гедуш, широкогрудый латыш огромной силы. Он работал феноменально быстро и ловко - я так никогда и не смог перегнать его по количеству очищенных мешков. Эта работа тянулась без конца: мешки привозили тысячами, из магази нов, складов, экспедиций. Очищенные мы укладывали в пачки по сто штук и периодически отправляли в Магадан.
Несмотря на сильный вентилятор, в каморке с машиной стояла густая мучная пыль, мы в ней задыхались. Несколько раз приходили комиссии по технике безопасности, и тогда мы с Володей пускали выбивалку, не включая вентилятора - господа мигом вылетали за дверь, отряхиваясь и чертыхаясь, и заявляли, что "тут, конечно, надо что-то изменить", но мы так ничего не добились, даже спецмолока за вредность. Кто-то в конторе даже подшучивал, что с нас надо удерживать за муку, кото рую в таком количестве поглощаем... Осенью склад утеплили, засыпав двойные стены, пол, установив батареи, но мешкобойку оставили холодной.
Справедливости ради надо признаться, что первое время Володя Гедуш работал намного больше меня, пока я не усвоил всех профессиональных приемов. Нам особенно было удобно вдвоем грузить тяжелые спиртные бочки, ибо он был левшой. При этом я имел большой плюс - совсем не пил, чем очень радовал Володю. Из пустых бочек, в которых всегда оставалось две-три сотни граммов жидкости, он доставал ее с помощью целой коллекции черпачков, проволочек с зажатой ватой, длинных медных трубок, согнутых под острым углом и прочих приспособлений. Каждый день он добывал таким образом один-два литра спирта и даже больше (бочек привозили много, а других алкогольных напитков тогда на Колыме не водилось, на базаре же спирт продавался по рублю за грамм, кстати, так же, как и чай), и не было моральной необходимости делиться с напарником, то есть со мной.
Нам отгружали иногда довольно странные вещи. Один раз мы получили восемьсот комплектов полосатых костюмов, вероятно, из Освенцима или подобного места. Хотели их выдавать нам как спецовку, но кагэбэшники узнали, и Володю вдруг вызвали в контору. Мне пришлось в тот день гру зить одному - Гедушу же вручили большой топор и поставили возле скла да у горы костюмов с заданием разрубить концлагерные шмотки. Он отло жил нам по комплекту (мы это перекрасили, очень прочный был материал) и взялся за дело с обычным усердием. Седов, начальник отдела кадров, только что приехавший из командировки, с удивлением наблюдал, как летят клочья "хороших костюмов".
- Ты что делаешь, Володя? Зачем одежду портишь? - воскликнул он.
- Ничего я не знаю, Морозов приказал до вечера все разрубить (Морозов сменил начальника базы Андреева).
- Да разве можно…
- Конечно, можно, раз приказано! Если прикажет Морозов, тебя тоже разрублю! Ты что, в армии не был, не знаешь, что такое приказ?
Седов, бывший лейтенант СМЕРШа, прикусил язык и смылся.
Не только из Освенцима мы получали "привет". Однажды в жаркий летний день мы с Володей перебирали лагерное белье. Володя залез на трехметровый штабель, передавая мне огромные тюки, и по неосторожнос ти упустил один из рук мне на голову. Тюк был довольно мягкий, но удар все-таки крепок, так что я, наверно, единственный человек, по страдавший от удара... бюстгальтеров, поскольку именно они находились в тюке, предназначенном для женщин Эльгена. Перекидав тюки, вышли на солнце - все же редкость на Колыме, и мы умели ее ценить. Подо шел долговязый экспедитор Николаев, еще довоенный колымчанин. Мы пе рекурили, и тут подкатила видавшая виды машина. В открытом кузове были врассыпную навалены старые ботинки "девятого срока". Водитель вылез из кабины:
- Вот, из-за Сенокосного, принимайте!
- Нету Ефима, - отозвался Володя. - Подойдет - разгрузим.
- Чего ждать, пока ждем - еще рейс успею сделать. Давай, Володя, старье все равно выгребать придется...
- Ладно уж, он прав, - сказал Володя, и мы начали выбрасывать "товар".
Шел 1955 год, а ботинки, безусловно, были довоенными, окаменевшими, без ободков для шнурков. Скоро у дверей склада выросла куча. Водитель развернулся и уехал.
- Послушайте, хлопцы, - на лице Николаева появилась подозритель ная мина. - Он говорит, склад за Сенокосным, а там ведь хранили барах ло с "Серпантинки"! Гляньте на обувь - пятна крови!
Мы с удивлением уставились на темные пятна, они были чуть не на половине ботинок!
- В склад не потащим, - решил Володя, - сперва Ефима спросим. Не хватало еще чего, наверно, их драли с мертвецов!
Через полчаса появился Гинзбург. Узнав новость, сбегал в контору, и вечером ботинки вывезли на свалку.
За двадцать с лишним лет моих тысячетонных подвигов на базе произошло немало перемен, не говоря уже о том, что сменилось практически все начальство. Были построены большие жестяные склады, привезенные из Чехословакии в разобранном виде - их ставили на бетонированный фундамент длиной около ста метров. У соседней агробазы забрали землю, где еще при мне пахали на лошадях, и соорудили три больших овощехранилища, а позже появилось четвертое, еще большее, тоже на новой территории. Вся база была обнесена солидным дощатым забором, выросли разные подсобные помещения, несколько теплых складов, а все довоенные заменили новыми.
Холодильники-овощехранилища создавали очень просто: копали неглу бокую яму под "фундамент", его обкладывали брусками льда, выпиленными зимою на реке. На "фундамент" ставили "ледяной дом", по мере роста его обкладывали опилками и землей. Когда "дом" достигал нужной высоты, возводили изо льда сводчатый потолок, подпирая конструкцию бревнами и досками, и покрывали землей. Оставалось лишь обильно все это облить и обрызгать изнутри водой и поставить как тепловой шлюз двой ные двери.
Возле входа пристраивали небольшое помещение для конторки кладовщика, куда проводили центральное отопление. Под конец убирали ненужные после замораживания подпоры, укладывали узкие рельсы для вагонетки, стелили между ними на полу доски и также из досок делали отсеки.
Со временем отделился и убрался с нашей территории техснаб, оставив нам свои склады. Один из них был окружен рвом, колючей проволо кой и имел широкие навесы - под ними потом хранили ящики с менее ценным грузом, например, алюминиевую посуду. Не помню случая, чтобы кто-нибудь полез в этот лагерообразный склад.
Но пока идет 1955 год, вся Колыма гудит как улей перед убийством трутней - вышли новые законы о пенсии! Не знаю, как было на "материке", но у нас на Севере люди получали пенсию в пятьдесят лет, притом ровно половину средней зарплаты, следователь но, огромные суммы, ибо зачитывали также надбавки и выслуги лет. И вдруг - всему этому конец! С первого января 1956 года возраст пенсионера повысили до шестидесяти, а потолок пенсии стал - 120 рублей! Договорники забушевали: "Брошу все и тут же уезжаю, какой интерес работать за гроши!" Однако остались все до одного: на "материке" шли сокращения в армии, миллион офицеров оказались не у дел и забили нишу свободных вакансий. Потом выяснилось, что льготы все-таки будут: для подземщиков остались пятьдесят лет, за вредную работу в химических цехах скинули пять лет и т. д., но бедным водителям - на Севере тяжелая, нервная и опасная профессия - не скинули ни дня, шестьдесят лет и баста!
Я имел приличный подземный стаж на оловянном руднике, но лагерная работа вообще не засчитывалась, так что я должен был довольствоваться общим правилом. К тому же, имея поражение в правах, я работал безо всяких надбавок и льгот - обидно... Ну, а пока выбивал мешки, таскал сотни дюжин ящиков с мылом, кастрюлями, тюки с лагерным обмундированием и наблюдал, как Володя неутомимо извлекал из железных бочек целыми банками свой драгоценный эликсир...
Забегая вперед, замечу, что почти все годы мне пришлось грузить на холоде. Несколько лет я был единственным рабочим на промтоварных складах, их со временем стало три, и я бегал с ключами по всей базе - мне доверяли, убедившись, что я не трогаю товар, даже "дефицит". Правда, некоторые другие "доверенные", которые сортировали, но не грузили, обычно женщины, бессовестно обкрадывали своих кладовщиков, отправляя к себе на "материк" хромовые сапоги, ковры и хрусталь, иногда даже спекулировали ими, а на продуктовых складах шла торговля водкой, которая при Хрущеве появилась наконец и на Колыме.
Я работал уже у Гейнрикса, когда он принес ему на склад обед от Нади. Увидя у нас множество грампластинок, спросил, нет ли чего-нибудь и на татарском языке.
- Иди с Петром вон туда, напротив; он один знает, - ответил Корней.
Я на самом деле был единственным на базе, кто разбирался в необъятных залежах пластинок. Их были десятки тысяч - от "Кантаты о Моло тове" и знаменитых "соколов" на Кремлевской стене ("Один сокол - Ленин, другой сокол - Сталин") до балкарских плясок, венских оперетт и модных раньше шлягеров вроде "Чай вдвоем", "Бесаме мучо", неувядающей "Ла паломы". Со временем я их все же уложил по порядку ("Кантата", помню, была уценена до тридцати копеек).
Более получаса я провел с ягоднинским оригиналом, подробно рас сказавшем мне, как рос он в Казани, где его отец был муллой, как учился в медресе и "загремел" вместе с отцом на Колыму.
- Живым остался потому, что земляки помогали, - признался он. - И на кухне и в охране. И вот, вместо того, чтобы быть кади или муллой, капусту крошу...
Я набрал ему целых восемь "Народных танцев", "Сабантуй", еще каких-то пластинок, и он ушел предовольный.
Один раз я проверил Соловьева на честность, и сей экзамен он выдержал с блеском. Продавщицу Лену, которая торговала в пивном ларьке, почему-то вызвали срочно в отдел кадров продснаба, и меня попросили ей это передать. Она отдала мне ключ и побежала в контору. Народу в очере ди все прибывало, а мне не хотелось торговать. Вдруг среди жаждущих я заметил Соловьева.
- Пойдешь продавать пиво? - спросил я его. - Пить можешь, сколько тебе охота, только гроши - в кассу!
Он секунду внимательно смотрел на меня и, поняв, что не шучу, согла сился. Я пустил его в ларек и ушел.
Через полчаса вернулся вместе с Леной, которая сильно сомневалась в успехе моего эксперимента. Уходя, она оставила полную бочку пива, о деньгах же меньше всего беспокоилась, ибо ларек был неиссякаемым золотым источником, чего стоила одна только пена! Но я оказался прав: ларек был закрыт, рядом сидел с гордой миной Соловьев - он распродал бочку "до последней капли" и честно передал Лене всю выручку.
Как-то на базе случился аврал из-за огромного количества муки, поступившей из Магадана, и завод прислал нам на выручку "людей". Он ока зался со мною в паре на передаче склада. Не спеша перетаскивая тяжелые ящики, "Здоровеньки булы" с усмешкой поглядывал на бухгалтера, будуще го начальника базы Трушина. Тот писал и балагурил, стараясь произвести впечатление на кладовщиц, передающую и принимающую, хорошеньких молодых женщин. Я обратил внимание на умные и язвительные реплики в его адрес моего напарника. Но по-настоящему удивился, когда он начал цитировать в оригинале Горация, моего любимого римского сатирика.
Тут я узнал, что сей бич окончил с отличием не только львовскую гимназию, но также институт физкультуры в Варшаве. Преподавал несколько лет, после воевал, в основном "в лесу", загремев, отсидел законный червонец на Колыме, потом пристрастился к спирту. К нему, как ни к кому другому, подходила расшифровка бича - он превосходно знал французскую и русскую литературу, не говоря уже об украинской.
Через неделю он вернулся на свой завод, но я рад сообщить счастливый конец: "Здоровеньки булы" получил пенсию, ему выделили комнатку в заводском доме, где он продолжал жить вплоть до моего отъезда в 1978 году...
Первые месяцы мы еще ходили в комендатуру отмечаться: вместо удостоверения личности у каждого был "волчий билет", в котором приезжий комендант проставлял свой штамп, но после Нового 1956 года режим ослаб, и комендант по несколько месяцев не показывался. Вообще нам было запрещено удаляться от места работы более, чем на пятнадцать километров (под угрозой тюрьмы - знаю людей, которые за отъезд из сибирской ссылки сидели по три-четыре года, и это уже при "мягком" режиме, при Хрущеве).
Кое-кого из наших начали реабилитировать. Среди зеков - их иногда присылали помогать нам при разгрузке - пошли разговоры об общей амнистии и снятии ссылки, но это были пока лишь слухи. Ефим же, настырный как бульдог и такой же цепкий, писал прошения с первого дня своего прибытия в Ягодный. Добившись полной реабилитации и "чисто го" паспорта, то есть, без тех хитрых пометок, прозванных "без 39", которые запрещали владельцу документа проживание в столицах республик, больших, портовых и некоторых других городах, он через месяц получил от другого ведомства, куда тоже обратился, уведомление о том, что "в пересмотре вашего дела вам отказано", но это уже практической роли не играло, просто свидетельствовало о том, что одна рука не знала, что делает другая...
Помимо прекрасной поселковой библиотеки, о которой еще расскажу, немалую роль в жизни Ягодного играли книги частных собраний.
Начиная с пятидесятых годов в поселке, как и везде в стране, стали строить пятиэтажки по общесоюзному проекту. Ягоднинский или магаданский дом имел, как такой же в Сочи, под окном батарею о пяти ребрах, чего было явно недостаточно при пятидесятиградусных морозах, и любой житель области (конечно, за свой счет) прибавлял еще дюжину ребер, чтобы сохранить в квартире сносную температуру. Но кроме этого, дома были вполне приличными, и спустя несколько лет в Ягодном прове ли канализацию, ожили туалеты и ванные комнаты, до того служившие лишь кладовками.
Местный промкомбинат наладил производство современной дешевой мебели, и таким образом закончилась эпоха ящиков из-под "Беломора", на которых при "коридорной системе" сидело даже крупное руководство, хотя на "материке" у всех этих деятелей были свои дома или квартиры с обстановкой, а также машины. Исключение составляли лишь самые высокие чины: "первый" (секретарь райкома партии), начальник КГБ, профсоюзный шеф и начальник Горного управления. Эти имели казенные одноэтажные особняки с выгребной ямой, внутренним туалетом и ванной с подогревом воды (предел мечты колымчанина).
В комнатах "коридорной системы" украшением служили очень дорогие ковры, развешиваемые на стенах, и горы хрусталя. Зайдя как-то в жилище только что уехавшего третьего секретаря райкома, я увидел те же папиросные ящики - они очень прочные, из легкой фанеры и по габаритам подходили под сидение. Вместо шкафа такие же ящики в три этажа, грубо сколоченный из тары для аммонала стол, все в пыли и грязи, а в углу - полуметровые стопки "Огонька", газет и "Блокнота агитатора". Привела меня туда родственница секретаря, которой оставили эту комнату, на предмет ее обмена (мне в конторе обещали такую же, но посулы оказались фикцией), она уверяла, что ее родич, проживавший в таких скотских условиях, кроме ковров и хрусталя вывез на "материк" "лишь" шестьсот тысяч рублей!
Но времена, как я писал, менялись, северяне начали получать двух- и даже трехкомнатные квартиры, которые требовали приличной мебели. Заодно с книжными полками появились также большие библиотеки, даже у тех, кто читал редко и выборочно. Средний покупатель убивался за книгами Купера, Майн Рида и особенно Жорж Санд (нередко приходилось даже вызывать депутата поссовета, дабы устанавливать очередь, когда приво зили "новый" роман француженки). Договорники, то есть приезжие с повышенным окладом, заказывали в книжном магазине почти все подписные из дания. Страна снабжала Магадан особенно щедро, да и в другую провинцию попадало много хороших книг, которые в Москве были нарасхват.
Навряд ли все покупаемые книги читались, но они тщательно заполняли полку за полкой. Были фанаты, которые хватали решительно все, что только поступало, от "Опыта разведения лугов на дне высушенных карстовых озер на Чукотке" (эту тему до тошноты мусолил некий Темирдиаро, кандидат наук и действительно очень талантливый магаданский ученый) и до "Года садовода" Карела Чапека. Бывший чекист майор Лебедев, набрал таким образом более четырех тысяч томов, среди которых было множество чудесных альбомов художников Ренессанса, фламандцев и прочих.
Майор все издания регистрировал в образцовой картотеке (сказалась служба!), но читал исключительно патриотические романы типа "Белая береза", "Под каштанами Праги", "Конец осиного гнезда" и подобную разведческую муть, а также "Кавалера Золотой Звезды" Бабаевского.
Кроме чиновных книголюбов существовали еще "враги народа" со своими долагерными знаниями, вкусами, также кое-кто их просвещенных вольных и - старик Белоцерковский... Не кажется ли вам, что где-то у меня уже мелькнула эта фамилия? Да, дороги судьбы делают самые неожиданные повороты. Тот самый Белоцерковский, что привез детей из Испании, дослужился до полковника КГБ и вдруг был уволен из "органов" ровно за полгода до пенсии. Незадолго до начала всеобщих освобождений вышел приказ: снять вечную ссылку с инвалидов первой и второй групп.
И Белоцерковский оформил документ о выезде с Колымы бывшему зеку, полковнику, который потерял правую руку выше локтя и попал потом в плен. Магаданская навигация вот-вот закрывалась, лететь инвалид боялся, будучи сердечником, и умолял ускорить ему процедуру выезда. И чекист его отпустил с богом, не дожидаясь решения медкомиссии - как бы у хитрого инвалида не выросла новая рука, как хвост у ящерицы! Нерадивого кагэбэшника сразу же уволили, тем более что он был евреем.
Это был последний год, когда оформляли пенсию в пятьдесят лет. "Доброжелатели" приписали ему перерыв в стаже, а так как родился он 1 января 1906 года, ему пришлось по новым хрущевским законам трудиться до пенсии еще целых десять лет! Он устроился заместителем начальника геологоразведочной экспедиции по хозяйственной части. Бывшие сослуживцы сторонились его как зачумленного, чуждались его, конечно, и "враги народа". А был он превосходно образован, комната его была полна книг на испанском, английском, французском языках, не говоря уже о русских.
Среди более или менее просвещенных охотников за новыми книгами выделялась наша "бригада книгоносов" или, как теперь бы сказали, "группа быстрого реагирования".
Книжным магазином заведовала представительная мадам Харкевич. Она близко знала всех подлинных книголюбов и в первую очередь нас, ибо мы усердно работали на нее. У магазина не было грузчиков, и когда приезжала машина из Магаданского коллектора, Харкевич оповещала наших, и мы прибегали, иногда бросая свою работу. Напротив жил мой друг Янсен, он первым замечал машину, придя домой обедать, рядом с Янсеном - старик Шпринк, тот извещал Генриетту Михайловну Рубинштейн, нашу бухгалтершу, в прошлом сноху Троцкого, из милиции мчался Митрошин, начальник уголовного розыска, да и кое-кто другой. Я обнаруживал машину из своего окна - и вот вся наша команда уже поспешно перетаскивает мешки с книгами.
Закрываем дверь магазина на крючок и начинаем перебирать и сортировать литературу. Каждый себе откладывал нужное, платил и уходил очень довольный. Единственный раз у меня отобрали книгу - в ней речь шла об американской разведке - о новинке узнал начальник КГБ, и Харкевич попросила меня вернуть ее…
* * *
Проживала на Колыме категория людей, которая языком, взглядами и поведением отличалась от обычных бывших зеков, составляя их основной контингент вплоть до шестидесятых годов - это харбинцы. Я обратил на них внимание еще будучи в лагере - на этих людях не было заметно постоянной подавленности, так сильно угнетавшей среднего советского зе ка, да и многих вольных.
Они разговаривали на красивом, чистом русском языке без отвратительных советских аббревиатур и сокращений, знали, как правило, еще и китайский, японский, английский языки, без устали расхваливали хорошую жизнь в Харбине, последнем "старорусском" городе, где до японской оккупации был отдельный суд для стотысячного населения белоэмигрантов (миллиона китайцев они в расчет не принимали). Даже в семье среднего достатка был китайский "бой". Вообще там был настоящий микромир со своими богачами, бедными, бывшими офицерами всех званий и националь ностей - крошечное отражение великой российской империи. К тому же еще и восточный колорит со всеми крайностями - китайские, изредка даже рус ские разбойники - хунхузы, которые по традиции выкрадывали богачей и возвращали их за большой выкуп невредимыми, либо по частям, если родственники или друзья не торопились платить - посылали сперва палец, потом другой и так далее, последней была голова...
На складе у Гинзбурга лежало семьсот мешков книг, я так и не разобрал, откуда они - возможно, раньше наша база снабжала книжные магазины района. В каждом мешке находилась опись содержимого, но эти бумажки перепутали, и мне пришлось все проверять, как бы у нас не ока залось сочинений "врагов народа" либо группы Маленкова - Ворошилова и "примкнувшего к ним" Шепилова, которая вместе с Молотовым будто бунтовала против хрущевских реформ. Первым делом я ревизовал свои пластин ки, изъял "Кантату о Молотове" и какую-то еще, где был упомянут Берия.
Потом в свободное время начал просмотр мешков. Эти книги были списаны, но для актировки надо было представить их перечень. Там оказались труды Ленина, дневник Дзержинского (весьма интересный!), нотные записи произведений Чайковского и советский "индекс" - список официально изъятой, запрещенной в Союзе литературы. Наткнулся на целый мешок четырехтомного "Толкового словаря" Даля! На мой вопрос Гинзбург пожал плечами:
- Книги списаны, бери сколько хочешь, хоть тридцать мешков!
Я, действительно, взял несколько томов, потом заявил товароведу, что Даль вполне "проходная" книга. Мешок увезли в магазин уцененных товаров и выставили среди тарелок, терок, старых фотоаппаратов и фотобумаг. Все четыре тома стоили 10 рублей, то есть рубль после переоценки денег в 1961 году! А через месяц, когда куча мешков на складе всем надоела, их вывезли за поселок и устроили аутодафе. Спохватились в от деле кадров после того, как я, вернувшись с этой операции, зашел к ним и, про себя ехидно улыбаясь, сообщил, что - какой ужас! - второй день жгут сочинения Ленина. Но спасать их было уже поздно.
Из тех мешков остался в моей библиотеке журнал "Колыма" с интереснейшими снимками лотков, "волокушек", "проходнушек" и других допотопных приспособлений для золотодобычи довоенного времени. Из них "проходнушки" я еще застал в действии. Лотки-"сковородки" я потом видел в американской Монтане, в музее - ими американцы мыли золото в шестиде сятых годах XIX века. Журнал же попал на эшафот, потому, что на второй странице против портрета Сталина красовалось милое лицо Лаврентия Павловича. В журнале, между прочим, несмотря на 1945 год издания, о заключенных не было ни одного слова.
...Итак, решено: еду в Ягодный! Наш большой оловянный рудник "Днепровский" законсервирован (второй раз, его уже закрывали в 1944 году, после катастрофы, которая стоила жизни целой горняцкой бригаде заключенных), потому что китайцы, наши большие друзья, предложили олово намного дешевле, чем стоила добыча в условиях Севера. И это несмотря на то, что двумя месяцами ранее прибыло великолепное, совершенно новое и современное горное оборудование из Польши.
В отделе кадров мне оформляют трудовую книжку, я ее вижу первый раз в жизни. Объясняют, что имею две недели для трудоустройства. Низенькая кадровичка Хорохорина говорит со мной по-немецки, почти без акцента - была на фронте военной переводчицей, чем немало гордится.
По колымскому обычаю беру две поллитры спирта - стандартная такса за проезд.
Источник: Кресс Вернон. Мои три парохода. Записки старого грузчика.
...В ту пору от богатейшего в мире золотопромышленного Ягоднинского района еще не отрезали большой кусок южной территории, и он имел площадь равную Ирландии, а поселок Ягодное - тогда еще Ягодный - насчитывал около восьми тысяч душ. Он вырос до войны вдоль колымской трассы в широкой долине реки Дебин, на месте, где был сооружен со лидный мост через приток Дебина - буйную Ягоднинку. Вдоль этой речки шло ответвление трассы через перевал в долину реки Ат-Урях к приискам "Ат-Урях", им. Горького, "Хатыннах", им. Водопьянова, к большому женскому лагерю совхоза "Эльген", а через второй перевал - на прииск "Штурмовой".
Вдоль трасс воду развозили в бочках и, даже когда для водоснабжения приспособили машины с цистернами, существовала проблема - как разморозить при минус пятидесяти градусах кран, пока не сконструировали его обогрев выхлопными газами. Однако надо было еще держать ухо востро, чтобы не примерзнуть валенками к дороге, на которую брызгала из цистерны вода.
Такие операции касались, разумеется, простых смертных - у властей вели хозяйство домработницы из заключенных. Они таскали воду, ходили на базар, в "закрытый" магазин и частенько получали от хозяев оплеу хи. Кое-кто держал из подневольников дневальных, некоторые из них были нарасхват, например, эстонцы. Они слыли самыми честными и чисто плотными, не общались с посторонними, хорошо готовили и следили за детьми - у начальников все жены работали (не упускать же зарплату с громадными надбавками!).
Большинство этих начальников жили в Ягодном с довоенных времен. Когда пошли массовые депортации зеков в середине тридцатых, в центре разумно рассудили, что в местах отдаленных кроме охраны надо укрепить власть советов также гражданским населением, и раздался клич: "Комсомольцы, на Север!" Я, понятно, не знал, из каких соображе ний и какими методами откомандировывали этих добровольцев - при мне "первопроходцы" были уже в годах и в основном в чинах, некоторые в партаппарате, как Тамара Волотова, мать трех дочерей, которая так и не вышла замуж.
По комсомольским путевкам приехали на Колыму Гриша Куделин, бессменный профсоюзный деятель, слесарь с двумя классами образования, но чуткой души человек, а также парторг автобазы Цюрупина, на редкость безобразная и, вероятно, по этой причине вредная и злобная особа, редактор "Северной правды" Христофор Садетов и начальник почты, крепкий, как дуб, сухумец Чхуасели. Приветливый, с открытым, совсем не "грозным" по-кавказски взглядом, Чхуасели был большим любителем рыбной ловли, охоты и пиршеств - у берегов озера Джека Лондона, куда выезжал чуть не каждый выходной, устраивал грандиозные шашлычные банкеты, обычно прихватив с собой целую тушу барана и набор всевозможных специй, присланных друзьями из Сухуми.
Второй набор комсомольцев был в сорок пятом году, в основном девушек из глубинных районов Урала, которые быстро повыходили замуж, хотя не отличались особо приятными манерами.
Оформить ночлег было минутным делом: дежурная с понимающей улыбкой скользнула взглядом по моей нехитрой поклаже, утвердительно кивнула головой, когда увидела "окно" на спине моего пиджака (в лагере под нашими номерами вырезали на одежде четырехугольник - предосторожность на случай побега), и посоветовала все сдать в камеру хранения. В буфете я взял чай и несколько пирожков, которые с трудом про глотил, но ничего больше там не нашлось. Беда в том, что пирожки были с печеночным паштетом.
Три года назад на Колыму привезли несколько миллионов этих вообще-то вкусных консервов, и началось паштетное время! Во всех лагерях, вольных столовых и магазинах ничего другого из мясных изделий не было. Мне потом потребовался десяток лет, чтобы перебороть свое отвращение при виде бурой пасты на хлебе или в пирож ках. Отлично выспался и, к своему несказанному удовольствию, обнаружил в буфете голландский сыр. Его, должно быть, привезли утром - одна из моих многолетних лагерных грез! И в приподнятом настроении поехал в Ягодный.
...Гинзбург оказался любопытнейшим типом и, как выяснилось потом, од ним из самых умных людей, которых мне довелось встречать на Колыме. Внешне похожий на карикатуру еврея из нацистского "Штюрмера", он был не только эрудитом, разносторонне образованным, но и смелым, принципиальным человеком. Приняв несколько лет назад, по освобождении, запущенный тарный склад, где валялись битые бочки, гнилые мешки и все возможные ящики, он за год навел в нем образцовый порядок, заставил своих клиентов - местных и периферийных завмагов, завхоза экспедиции - сдавать только чистую тару и превратил склад из убыточного в прибыльный.
У него был большой размах: не имея к тому никакого отношения, он один раз по просьбе начальства организовал вывоз овощей из соседнего совхоза, чтобы обеспечить район на зиму капустой. Потребовались сотни грузовиков, и он, время от времени выходя на трассу, обещал каждому встречному водителю два мешка отборной капусты, и машины летели в совхоз безо всяких документов, на честное слово - так Ефим блестяще справился с заданием. Это был коммерческий гений, хотя даже не умел считать на счетах - все операции строились у него в голове. И что снискало Гинзбургу всеобщее уважение, так это то, что его слово было тверже любой подписи, даже себе в убыток он никогда от него не отказывался.
Дома же был ужасно неряшлив, часто спал на старом диване, не снимая обуви, и обязательно под прорезиненным плащом. Однажды, вешая этот плащ, я почувствовал неестественную тяжесть и извлек из карманов самые неожиданные предметы: запасные ключи от склада, которые он ис кал вторую неделю, бритвенный станок, письмо жены, плоскогубцы и темные очки, а также ножницы и новый шарф. Когда я поселился у него, он сказал:- Если у тебя кончатся деньги, вон там наверху в шкафу, за носовыми платками, лежат еще, бери сколько надо!
Позже от жены Суржикова, которая год жила у него, я узнал, что таким образом он отучил ее воровать. Закоренелой блатнячке стало стыдно таскать деньги у человека, который ей так доверял.
За полгода, что жил у него, я научился многому: расчетливой жизни, упорядоченной работе, ряду заветных еврейских мудростей, хотя он старался не выдавать их за таковые. Убежав в сорок первом году с молодой женой из Вильнюса - его родители там остались и погибли в гетто - он в Москве был сразу же арестован, а ее, дочь врача-фронтовика, не тронули. Во время войны она, имея диплом Сорбонны, окончила еще казанский мединститут. Ефим же, инженер-пищевик, сидел на Урале, где был доведен до крайнего истощения, но его вдруг этапировали в Сибирь, в Мариинские сельхозлагеря.
Там он неожиданно сделался большой фигурой, руководя сушкой овощей для фронта, и жил припеваючи, почти как вольный. Но кончилась война и его, политического, направили в колымский спец лагерь. После освобождения Ефим быстро нашел себе хорошее место, построил жилье и вызвал жену, одновременно энергично хлопоча о реабили тации. Через год родилась дочь, и жена на время, пока малютка окреп нет, увезла ее к матери в Ровно.
Когда я приехал в Ягодный, население его резко делилось на несколько категорий, которые старались по возможности меньше контактировать, хотя по работе и другим необходимостям сталкиваться приходилось ежедневно. В последующие двадцать лет, соответственно с обстановкой в стране, эти различия сильно стерлись, остались только принципиальные грани - партийный или нет, вольнонаемный договорник или бывший зек.
Завтра выйдешь на работу, - сказал Гинзбург через несколько дней. - Я таки убедил начальство, что мне нужен второй грузчик. Будешь вместе с Володей, он здоровый мужик, надежный. Тебе в первую очередь следует научиться считать. Да не смейся, не высшая математика! Считать надо аккуратно, в счете не путаться, лучше ни о чем не думай и сотнями откладывай коробки, мешки... Скоро это поймешь.
На следующее утро я надел лагерное обмундирование и подался с Ефимом на базу.- Это мой новый человек, - успокоил Гинзбург сидящего на вахте солдата, который сверлил меня глазами, - скоро ему выпишу пропуск. Он представил меня также начальнику базы Андрееву. Широкоплечий мужчина, бывший капитан, сидел в теплом домике посреди базы, в отдельном кабинете, а в большой комнате рядом работали кладовщики; грузчики курили в другой комнате. Во втором утепленном домике, у кладовщика Малецкого, собирались техснабовцы, там же сидел крановщик. Скоро все разошлись по своим складам.
- Вот, пока разгрузишь шифер. Ребята покажут, где и как. Смотри, не надрывайся, сперва будет туго, - сказал Ефим на прощанье и скрылся. Сколько мне еще потом пришлось грузить и разгружать тяжестей - счета нет. Но навряд ли я когда-нибудь так мучился, как в тот первый день. Был я в молодости достаточно крепок и тренирован, да и после 1947-го, когда окончательно дошел до ручки, сумел набрать нужный вес и силу. Но эти проклятые рамы с шифером были не только тяжелы, но и абсолютно несподручны. Неужели я совсем ослаб? Смотрел на остальных грузчиков, на вид отнюдь не богатыри, а разгрузка у них шла гладко, легко и без надрыва! Рамы более чем по центнеру - одной грубой силой их, похоже, не потянешь... Но прошло несколько дней, и я почув ствовал, что втягиваюсь в работу.
Тарный склад Гинзбурга был дощатой будкой длиной в пятнадцать метров. В небольшом его отсеке стояла машина для выбивания мешков. Мешок, придерживая его за край, опускали в узкое отверстие, где его выбивали ремни с металлическими кантами, прикрепленные к вращающейся оси. Потом мешок переворачивали в обратную сторону.
Моим партнером и доверенным лицом шефа был Володя Гедуш, широкогрудый латыш огромной силы. Он работал феноменально быстро и ловко - я так никогда и не смог перегнать его по количеству очищенных мешков. Эта работа тянулась без конца: мешки привозили тысячами, из магази нов, складов, экспедиций. Очищенные мы укладывали в пачки по сто штук и периодически отправляли в Магадан.
Несмотря на сильный вентилятор, в каморке с машиной стояла густая мучная пыль, мы в ней задыхались. Несколько раз приходили комиссии по технике безопасности, и тогда мы с Володей пускали выбивалку, не включая вентилятора - господа мигом вылетали за дверь, отряхиваясь и чертыхаясь, и заявляли, что "тут, конечно, надо что-то изменить", но мы так ничего не добились, даже спецмолока за вредность. Кто-то в конторе даже подшучивал, что с нас надо удерживать за муку, кото рую в таком количестве поглощаем... Осенью склад утеплили, засыпав двойные стены, пол, установив батареи, но мешкобойку оставили холодной.
Справедливости ради надо признаться, что первое время Володя Гедуш работал намного больше меня, пока я не усвоил всех профессиональных приемов. Нам особенно было удобно вдвоем грузить тяжелые спиртные бочки, ибо он был левшой. При этом я имел большой плюс - совсем не пил, чем очень радовал Володю. Из пустых бочек, в которых всегда оставалось две-три сотни граммов жидкости, он доставал ее с помощью целой коллекции черпачков, проволочек с зажатой ватой, длинных медных трубок, согнутых под острым углом и прочих приспособлений. Каждый день он добывал таким образом один-два литра спирта и даже больше (бочек привозили много, а других алкогольных напитков тогда на Колыме не водилось, на базаре же спирт продавался по рублю за грамм, кстати, так же, как и чай), и не было моральной необходимости делиться с напарником, то есть со мной.
Нам отгружали иногда довольно странные вещи. Один раз мы получили восемьсот комплектов полосатых костюмов, вероятно, из Освенцима или подобного места. Хотели их выдавать нам как спецовку, но кагэбэшники узнали, и Володю вдруг вызвали в контору. Мне пришлось в тот день гру зить одному - Гедушу же вручили большой топор и поставили возле скла да у горы костюмов с заданием разрубить концлагерные шмотки. Он отло жил нам по комплекту (мы это перекрасили, очень прочный был материал) и взялся за дело с обычным усердием. Седов, начальник отдела кадров, только что приехавший из командировки, с удивлением наблюдал, как летят клочья "хороших костюмов".
- Ты что делаешь, Володя? Зачем одежду портишь? - воскликнул он.
- Ничего я не знаю, Морозов приказал до вечера все разрубить (Морозов сменил начальника базы Андреева).
- Да разве можно…
- Конечно, можно, раз приказано! Если прикажет Морозов, тебя тоже разрублю! Ты что, в армии не был, не знаешь, что такое приказ?
Седов, бывший лейтенант СМЕРШа, прикусил язык и смылся.
Не только из Освенцима мы получали "привет". Однажды в жаркий летний день мы с Володей перебирали лагерное белье. Володя залез на трехметровый штабель, передавая мне огромные тюки, и по неосторожнос ти упустил один из рук мне на голову. Тюк был довольно мягкий, но удар все-таки крепок, так что я, наверно, единственный человек, по страдавший от удара... бюстгальтеров, поскольку именно они находились в тюке, предназначенном для женщин Эльгена. Перекидав тюки, вышли на солнце - все же редкость на Колыме, и мы умели ее ценить. Подо шел долговязый экспедитор Николаев, еще довоенный колымчанин. Мы пе рекурили, и тут подкатила видавшая виды машина. В открытом кузове были врассыпную навалены старые ботинки "девятого срока". Водитель вылез из кабины:
- Вот, из-за Сенокосного, принимайте!
- Нету Ефима, - отозвался Володя. - Подойдет - разгрузим.
- Чего ждать, пока ждем - еще рейс успею сделать. Давай, Володя, старье все равно выгребать придется...
- Ладно уж, он прав, - сказал Володя, и мы начали выбрасывать "товар".
Шел 1955 год, а ботинки, безусловно, были довоенными, окаменевшими, без ободков для шнурков. Скоро у дверей склада выросла куча. Водитель развернулся и уехал.
- Послушайте, хлопцы, - на лице Николаева появилась подозритель ная мина. - Он говорит, склад за Сенокосным, а там ведь хранили барах ло с "Серпантинки"! Гляньте на обувь - пятна крови!
Мы с удивлением уставились на темные пятна, они были чуть не на половине ботинок!
- В склад не потащим, - решил Володя, - сперва Ефима спросим. Не хватало еще чего, наверно, их драли с мертвецов!
Через полчаса появился Гинзбург. Узнав новость, сбегал в контору, и вечером ботинки вывезли на свалку.
За двадцать с лишним лет моих тысячетонных подвигов на базе произошло немало перемен, не говоря уже о том, что сменилось практически все начальство. Были построены большие жестяные склады, привезенные из Чехословакии в разобранном виде - их ставили на бетонированный фундамент длиной около ста метров. У соседней агробазы забрали землю, где еще при мне пахали на лошадях, и соорудили три больших овощехранилища, а позже появилось четвертое, еще большее, тоже на новой территории. Вся база была обнесена солидным дощатым забором, выросли разные подсобные помещения, несколько теплых складов, а все довоенные заменили новыми.
Холодильники-овощехранилища создавали очень просто: копали неглу бокую яму под "фундамент", его обкладывали брусками льда, выпиленными зимою на реке. На "фундамент" ставили "ледяной дом", по мере роста его обкладывали опилками и землей. Когда "дом" достигал нужной высоты, возводили изо льда сводчатый потолок, подпирая конструкцию бревнами и досками, и покрывали землей. Оставалось лишь обильно все это облить и обрызгать изнутри водой и поставить как тепловой шлюз двой ные двери.
Возле входа пристраивали небольшое помещение для конторки кладовщика, куда проводили центральное отопление. Под конец убирали ненужные после замораживания подпоры, укладывали узкие рельсы для вагонетки, стелили между ними на полу доски и также из досок делали отсеки.
Со временем отделился и убрался с нашей территории техснаб, оставив нам свои склады. Один из них был окружен рвом, колючей проволо кой и имел широкие навесы - под ними потом хранили ящики с менее ценным грузом, например, алюминиевую посуду. Не помню случая, чтобы кто-нибудь полез в этот лагерообразный склад.
Но пока идет 1955 год, вся Колыма гудит как улей перед убийством трутней - вышли новые законы о пенсии! Не знаю, как было на "материке", но у нас на Севере люди получали пенсию в пятьдесят лет, притом ровно половину средней зарплаты, следователь но, огромные суммы, ибо зачитывали также надбавки и выслуги лет. И вдруг - всему этому конец! С первого января 1956 года возраст пенсионера повысили до шестидесяти, а потолок пенсии стал - 120 рублей! Договорники забушевали: "Брошу все и тут же уезжаю, какой интерес работать за гроши!" Однако остались все до одного: на "материке" шли сокращения в армии, миллион офицеров оказались не у дел и забили нишу свободных вакансий. Потом выяснилось, что льготы все-таки будут: для подземщиков остались пятьдесят лет, за вредную работу в химических цехах скинули пять лет и т. д., но бедным водителям - на Севере тяжелая, нервная и опасная профессия - не скинули ни дня, шестьдесят лет и баста!
Я имел приличный подземный стаж на оловянном руднике, но лагерная работа вообще не засчитывалась, так что я должен был довольствоваться общим правилом. К тому же, имея поражение в правах, я работал безо всяких надбавок и льгот - обидно... Ну, а пока выбивал мешки, таскал сотни дюжин ящиков с мылом, кастрюлями, тюки с лагерным обмундированием и наблюдал, как Володя неутомимо извлекал из железных бочек целыми банками свой драгоценный эликсир...
Забегая вперед, замечу, что почти все годы мне пришлось грузить на холоде. Несколько лет я был единственным рабочим на промтоварных складах, их со временем стало три, и я бегал с ключами по всей базе - мне доверяли, убедившись, что я не трогаю товар, даже "дефицит". Правда, некоторые другие "доверенные", которые сортировали, но не грузили, обычно женщины, бессовестно обкрадывали своих кладовщиков, отправляя к себе на "материк" хромовые сапоги, ковры и хрусталь, иногда даже спекулировали ими, а на продуктовых складах шла торговля водкой, которая при Хрущеве появилась наконец и на Колыме.
Я работал уже у Гейнрикса, когда он принес ему на склад обед от Нади. Увидя у нас множество грампластинок, спросил, нет ли чего-нибудь и на татарском языке.
- Иди с Петром вон туда, напротив; он один знает, - ответил Корней.
Я на самом деле был единственным на базе, кто разбирался в необъятных залежах пластинок. Их были десятки тысяч - от "Кантаты о Моло тове" и знаменитых "соколов" на Кремлевской стене ("Один сокол - Ленин, другой сокол - Сталин") до балкарских плясок, венских оперетт и модных раньше шлягеров вроде "Чай вдвоем", "Бесаме мучо", неувядающей "Ла паломы". Со временем я их все же уложил по порядку ("Кантата", помню, была уценена до тридцати копеек).
Более получаса я провел с ягоднинским оригиналом, подробно рас сказавшем мне, как рос он в Казани, где его отец был муллой, как учился в медресе и "загремел" вместе с отцом на Колыму.
- Живым остался потому, что земляки помогали, - признался он. - И на кухне и в охране. И вот, вместо того, чтобы быть кади или муллой, капусту крошу...
Я набрал ему целых восемь "Народных танцев", "Сабантуй", еще каких-то пластинок, и он ушел предовольный.
Один раз я проверил Соловьева на честность, и сей экзамен он выдержал с блеском. Продавщицу Лену, которая торговала в пивном ларьке, почему-то вызвали срочно в отдел кадров продснаба, и меня попросили ей это передать. Она отдала мне ключ и побежала в контору. Народу в очере ди все прибывало, а мне не хотелось торговать. Вдруг среди жаждущих я заметил Соловьева.
- Пойдешь продавать пиво? - спросил я его. - Пить можешь, сколько тебе охота, только гроши - в кассу!
Он секунду внимательно смотрел на меня и, поняв, что не шучу, согла сился. Я пустил его в ларек и ушел.
Через полчаса вернулся вместе с Леной, которая сильно сомневалась в успехе моего эксперимента. Уходя, она оставила полную бочку пива, о деньгах же меньше всего беспокоилась, ибо ларек был неиссякаемым золотым источником, чего стоила одна только пена! Но я оказался прав: ларек был закрыт, рядом сидел с гордой миной Соловьев - он распродал бочку "до последней капли" и честно передал Лене всю выручку.
Как-то на базе случился аврал из-за огромного количества муки, поступившей из Магадана, и завод прислал нам на выручку "людей". Он ока зался со мною в паре на передаче склада. Не спеша перетаскивая тяжелые ящики, "Здоровеньки булы" с усмешкой поглядывал на бухгалтера, будуще го начальника базы Трушина. Тот писал и балагурил, стараясь произвести впечатление на кладовщиц, передающую и принимающую, хорошеньких молодых женщин. Я обратил внимание на умные и язвительные реплики в его адрес моего напарника. Но по-настоящему удивился, когда он начал цитировать в оригинале Горация, моего любимого римского сатирика.
Тут я узнал, что сей бич окончил с отличием не только львовскую гимназию, но также институт физкультуры в Варшаве. Преподавал несколько лет, после воевал, в основном "в лесу", загремев, отсидел законный червонец на Колыме, потом пристрастился к спирту. К нему, как ни к кому другому, подходила расшифровка бича - он превосходно знал французскую и русскую литературу, не говоря уже об украинской.
Через неделю он вернулся на свой завод, но я рад сообщить счастливый конец: "Здоровеньки булы" получил пенсию, ему выделили комнатку в заводском доме, где он продолжал жить вплоть до моего отъезда в 1978 году...
Первые месяцы мы еще ходили в комендатуру отмечаться: вместо удостоверения личности у каждого был "волчий билет", в котором приезжий комендант проставлял свой штамп, но после Нового 1956 года режим ослаб, и комендант по несколько месяцев не показывался. Вообще нам было запрещено удаляться от места работы более, чем на пятнадцать километров (под угрозой тюрьмы - знаю людей, которые за отъезд из сибирской ссылки сидели по три-четыре года, и это уже при "мягком" режиме, при Хрущеве).
Кое-кого из наших начали реабилитировать. Среди зеков - их иногда присылали помогать нам при разгрузке - пошли разговоры об общей амнистии и снятии ссылки, но это были пока лишь слухи. Ефим же, настырный как бульдог и такой же цепкий, писал прошения с первого дня своего прибытия в Ягодный. Добившись полной реабилитации и "чисто го" паспорта, то есть, без тех хитрых пометок, прозванных "без 39", которые запрещали владельцу документа проживание в столицах республик, больших, портовых и некоторых других городах, он через месяц получил от другого ведомства, куда тоже обратился, уведомление о том, что "в пересмотре вашего дела вам отказано", но это уже практической роли не играло, просто свидетельствовало о том, что одна рука не знала, что делает другая...
Помимо прекрасной поселковой библиотеки, о которой еще расскажу, немалую роль в жизни Ягодного играли книги частных собраний.
Начиная с пятидесятых годов в поселке, как и везде в стране, стали строить пятиэтажки по общесоюзному проекту. Ягоднинский или магаданский дом имел, как такой же в Сочи, под окном батарею о пяти ребрах, чего было явно недостаточно при пятидесятиградусных морозах, и любой житель области (конечно, за свой счет) прибавлял еще дюжину ребер, чтобы сохранить в квартире сносную температуру. Но кроме этого, дома были вполне приличными, и спустя несколько лет в Ягодном прове ли канализацию, ожили туалеты и ванные комнаты, до того служившие лишь кладовками.
Местный промкомбинат наладил производство современной дешевой мебели, и таким образом закончилась эпоха ящиков из-под "Беломора", на которых при "коридорной системе" сидело даже крупное руководство, хотя на "материке" у всех этих деятелей были свои дома или квартиры с обстановкой, а также машины. Исключение составляли лишь самые высокие чины: "первый" (секретарь райкома партии), начальник КГБ, профсоюзный шеф и начальник Горного управления. Эти имели казенные одноэтажные особняки с выгребной ямой, внутренним туалетом и ванной с подогревом воды (предел мечты колымчанина).
В комнатах "коридорной системы" украшением служили очень дорогие ковры, развешиваемые на стенах, и горы хрусталя. Зайдя как-то в жилище только что уехавшего третьего секретаря райкома, я увидел те же папиросные ящики - они очень прочные, из легкой фанеры и по габаритам подходили под сидение. Вместо шкафа такие же ящики в три этажа, грубо сколоченный из тары для аммонала стол, все в пыли и грязи, а в углу - полуметровые стопки "Огонька", газет и "Блокнота агитатора". Привела меня туда родственница секретаря, которой оставили эту комнату, на предмет ее обмена (мне в конторе обещали такую же, но посулы оказались фикцией), она уверяла, что ее родич, проживавший в таких скотских условиях, кроме ковров и хрусталя вывез на "материк" "лишь" шестьсот тысяч рублей!
Но времена, как я писал, менялись, северяне начали получать двух- и даже трехкомнатные квартиры, которые требовали приличной мебели. Заодно с книжными полками появились также большие библиотеки, даже у тех, кто читал редко и выборочно. Средний покупатель убивался за книгами Купера, Майн Рида и особенно Жорж Санд (нередко приходилось даже вызывать депутата поссовета, дабы устанавливать очередь, когда приво зили "новый" роман француженки). Договорники, то есть приезжие с повышенным окладом, заказывали в книжном магазине почти все подписные из дания. Страна снабжала Магадан особенно щедро, да и в другую провинцию попадало много хороших книг, которые в Москве были нарасхват.
Навряд ли все покупаемые книги читались, но они тщательно заполняли полку за полкой. Были фанаты, которые хватали решительно все, что только поступало, от "Опыта разведения лугов на дне высушенных карстовых озер на Чукотке" (эту тему до тошноты мусолил некий Темирдиаро, кандидат наук и действительно очень талантливый магаданский ученый) и до "Года садовода" Карела Чапека. Бывший чекист майор Лебедев, набрал таким образом более четырех тысяч томов, среди которых было множество чудесных альбомов художников Ренессанса, фламандцев и прочих.
Майор все издания регистрировал в образцовой картотеке (сказалась служба!), но читал исключительно патриотические романы типа "Белая береза", "Под каштанами Праги", "Конец осиного гнезда" и подобную разведческую муть, а также "Кавалера Золотой Звезды" Бабаевского.
Кроме чиновных книголюбов существовали еще "враги народа" со своими долагерными знаниями, вкусами, также кое-кто их просвещенных вольных и - старик Белоцерковский... Не кажется ли вам, что где-то у меня уже мелькнула эта фамилия? Да, дороги судьбы делают самые неожиданные повороты. Тот самый Белоцерковский, что привез детей из Испании, дослужился до полковника КГБ и вдруг был уволен из "органов" ровно за полгода до пенсии. Незадолго до начала всеобщих освобождений вышел приказ: снять вечную ссылку с инвалидов первой и второй групп.
И Белоцерковский оформил документ о выезде с Колымы бывшему зеку, полковнику, который потерял правую руку выше локтя и попал потом в плен. Магаданская навигация вот-вот закрывалась, лететь инвалид боялся, будучи сердечником, и умолял ускорить ему процедуру выезда. И чекист его отпустил с богом, не дожидаясь решения медкомиссии - как бы у хитрого инвалида не выросла новая рука, как хвост у ящерицы! Нерадивого кагэбэшника сразу же уволили, тем более что он был евреем.
Это был последний год, когда оформляли пенсию в пятьдесят лет. "Доброжелатели" приписали ему перерыв в стаже, а так как родился он 1 января 1906 года, ему пришлось по новым хрущевским законам трудиться до пенсии еще целых десять лет! Он устроился заместителем начальника геологоразведочной экспедиции по хозяйственной части. Бывшие сослуживцы сторонились его как зачумленного, чуждались его, конечно, и "враги народа". А был он превосходно образован, комната его была полна книг на испанском, английском, французском языках, не говоря уже о русских.
Среди более или менее просвещенных охотников за новыми книгами выделялась наша "бригада книгоносов" или, как теперь бы сказали, "группа быстрого реагирования".
Книжным магазином заведовала представительная мадам Харкевич. Она близко знала всех подлинных книголюбов и в первую очередь нас, ибо мы усердно работали на нее. У магазина не было грузчиков, и когда приезжала машина из Магаданского коллектора, Харкевич оповещала наших, и мы прибегали, иногда бросая свою работу. Напротив жил мой друг Янсен, он первым замечал машину, придя домой обедать, рядом с Янсеном - старик Шпринк, тот извещал Генриетту Михайловну Рубинштейн, нашу бухгалтершу, в прошлом сноху Троцкого, из милиции мчался Митрошин, начальник уголовного розыска, да и кое-кто другой. Я обнаруживал машину из своего окна - и вот вся наша команда уже поспешно перетаскивает мешки с книгами.
Закрываем дверь магазина на крючок и начинаем перебирать и сортировать литературу. Каждый себе откладывал нужное, платил и уходил очень довольный. Единственный раз у меня отобрали книгу - в ней речь шла об американской разведке - о новинке узнал начальник КГБ, и Харкевич попросила меня вернуть ее…
* * *
Проживала на Колыме категория людей, которая языком, взглядами и поведением отличалась от обычных бывших зеков, составляя их основной контингент вплоть до шестидесятых годов - это харбинцы. Я обратил на них внимание еще будучи в лагере - на этих людях не было заметно постоянной подавленности, так сильно угнетавшей среднего советского зе ка, да и многих вольных.
Они разговаривали на красивом, чистом русском языке без отвратительных советских аббревиатур и сокращений, знали, как правило, еще и китайский, японский, английский языки, без устали расхваливали хорошую жизнь в Харбине, последнем "старорусском" городе, где до японской оккупации был отдельный суд для стотысячного населения белоэмигрантов (миллиона китайцев они в расчет не принимали). Даже в семье среднего достатка был китайский "бой". Вообще там был настоящий микромир со своими богачами, бедными, бывшими офицерами всех званий и националь ностей - крошечное отражение великой российской империи. К тому же еще и восточный колорит со всеми крайностями - китайские, изредка даже рус ские разбойники - хунхузы, которые по традиции выкрадывали богачей и возвращали их за большой выкуп невредимыми, либо по частям, если родственники или друзья не торопились платить - посылали сперва палец, потом другой и так далее, последней была голова...
На складе у Гинзбурга лежало семьсот мешков книг, я так и не разобрал, откуда они - возможно, раньше наша база снабжала книжные магазины района. В каждом мешке находилась опись содержимого, но эти бумажки перепутали, и мне пришлось все проверять, как бы у нас не ока залось сочинений "врагов народа" либо группы Маленкова - Ворошилова и "примкнувшего к ним" Шепилова, которая вместе с Молотовым будто бунтовала против хрущевских реформ. Первым делом я ревизовал свои пластин ки, изъял "Кантату о Молотове" и какую-то еще, где был упомянут Берия.
Потом в свободное время начал просмотр мешков. Эти книги были списаны, но для актировки надо было представить их перечень. Там оказались труды Ленина, дневник Дзержинского (весьма интересный!), нотные записи произведений Чайковского и советский "индекс" - список официально изъятой, запрещенной в Союзе литературы. Наткнулся на целый мешок четырехтомного "Толкового словаря" Даля! На мой вопрос Гинзбург пожал плечами:
- Книги списаны, бери сколько хочешь, хоть тридцать мешков!
Я, действительно, взял несколько томов, потом заявил товароведу, что Даль вполне "проходная" книга. Мешок увезли в магазин уцененных товаров и выставили среди тарелок, терок, старых фотоаппаратов и фотобумаг. Все четыре тома стоили 10 рублей, то есть рубль после переоценки денег в 1961 году! А через месяц, когда куча мешков на складе всем надоела, их вывезли за поселок и устроили аутодафе. Спохватились в от деле кадров после того, как я, вернувшись с этой операции, зашел к ним и, про себя ехидно улыбаясь, сообщил, что - какой ужас! - второй день жгут сочинения Ленина. Но спасать их было уже поздно.
Из тех мешков остался в моей библиотеке журнал "Колыма" с интереснейшими снимками лотков, "волокушек", "проходнушек" и других допотопных приспособлений для золотодобычи довоенного времени. Из них "проходнушки" я еще застал в действии. Лотки-"сковородки" я потом видел в американской Монтане, в музее - ими американцы мыли золото в шестиде сятых годах XIX века. Журнал же попал на эшафот, потому, что на второй странице против портрета Сталина красовалось милое лицо Лаврентия Павловича. В журнале, между прочим, несмотря на 1945 год издания, о заключенных не было ни одного слова.