Рогозовский Олег Абрамович. Физик. Из "Записок ящикового еврея"1
"..Из «гариков» известно, что евреев очень мало на планете, но одного еврея очень много. Со мной было по-другому. Евреем по Галахе я не являюсь (меня мало), но так как евреев в СССР было «очень много» (в науке и в искусстве особенно), то после окончания вуза меня на работу по специальности «процессы управления» никуда не брали.
Наконец я попал в ящик (почти случайно, благодаря участию в туристском походе по реке Чуне на Кольском полуострове). На некоторое время я мог бы забыть, что я еврей. В ящике была призрачная возможность вырасти до почти несъедобных размеров - вспомнились надписи на длинных ящиках: «Сельдь ящиковая, кормовая». Эти ящики - первое, что мы увидели, когда вышли после реки Чуни к древнейшей его деревне Варзуге. Сельдь была малосъедобная - очень большая и кормили ею только местных свиней.
Вот таким ящикóвым стал и я - на продажу не годился, а съесть в «ящике» меня можно было только с голоду. Ящик считался «юденфрай» и, попав в него, можно было расслабиться. (Установки тоталитарной власти с конца сороковых состояли в том, чтобы евреев в Академию Наук, университеты, ВУЗы и оборонку не принимать, но и не увольнять, с руководящих постов по возможности убрать и на них не назначать). При создании новых ящиков евреев и не брали, но тех, кто все-таки попадал, не увольняли.
Теперь, после объяснения заглавия, назову и третью важную причину - пишу в расчете на племянниц, внучек и внучатых племянников, которые иначе этого не узнают (а сейчас пока и знать не хотят). Пишу с надеждой: «и как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я». Парадокс в том, что понять книгу без пространных комментариев смогут только мои современники.
...Подошло время мне получать паспорт с киевской пропиской. Единственная графа в паспорте, которую я имел возможность выбрать, была знаменитая пятая - национальность. Тогда еще не знал, что она выбиралась раз и на всю жизнь. Легко можно было изменить фамилию, имя, отчество, но эту графу изменять было нельзя. С фамилией, именем и отчеством я себя идентифицировал, а вот как поступить с национальностью? Если бы это происходило в Татарии, я бы выбрал, по всей видимости, запись еврей. Так как там приходилось противостоять в разных ситуациях большинству (вплоть до отстаивания кулаками права быть «как все»), и я считал себя обязанным это делать, да и такие, как я, там встречались нечасто. А в Киеве можно было расслабиться - кругом были евреи - родственники, друзья, и не нужно было отстаивать свою особость.
Вспомнился один разговор, который я слышал во время переписи детей и молодежи 1954 года. Говорили мама и переписчицы, молодые девушки студенческого возраста. Я болел и слышал их сквозь сон, но не видел. Почему-то этот разговор запомнился. После записи фамилий, имен и отчеств, зашла речь о национальности. Тут мама задумалась и сказала, что вопрос не простой, и хотя сейчас это только для статистики, его следует обсудить со мной и с папой. «А в чем сложности?», поинтересовались девушки. Дело в том, сказала мама, что отец у детей еврей, а я русская. «Все ясно», сказали девушки, «значит и они евреи». Мама пыталась им сказать, что в этом случае есть возможность выбора. «Ну, не знаем», сказали переписчицы, «нам сказали - кто отец, те и дети». Прямо по Вавилонскому Талмуду, о котором ни они, ни авторы инструкции понятия не имели: «Семья отца является семьей ребенка, семья матери - нет». Девушки ушли, а проблема осталась.
И вот теперь в Киеве предстояло сделать запись в паспорте. И я задумался, кто же я?
С одной стороны я чувствовал в себе «еврейские» черты: возбудимость, вспыльчивость, раннюю половую зрелость, умение схватывать на лету, быстро выносить суждения по принципу черное/белое. И вообще я был выскочкой, что, к сожалению, моя первая учительница Ольга Дмитриевна, ко мне благоволившая, оставляла без внимания. С другой стороны я знал и свои «русские» черты: лень, разгильдяйство, долгая раскачка (запрягание) и потом быстрая езда (штурмовщина), иногда грубость в обращении, происходящая из-за нечувствительности к человеческим отношениям. Хотя я знал, что ни у мамы, ни у бубы, ни у Андрея таких черт в характере нет, но из литературы они мне были известны.
Существовали и положительные черты: на тот момент - национальная толерантность (не зацикливался, как многие мои друзья, на подсчете кто еще из знаменитых людей еврей), отсутствие стремлений к «экономии» и накопительству, умение понять событие или явление в целом. Все это было условно и отражало тогдашние мои, не очень осознанные, представления. С теорией Юнга о психологических типах я познакомился через сорок лет.
Два фактора сыграли решающую роль. Во-первых, то, что мамина родня была мне ближе - я рос с бубой. И, хотя у меня не было Эдипова комплекса, но имелись серьезные моральные претензии к папе, вызванные не только переходным возрастом и его тяжелым отвыканием от армии. Во-вторых, русский язык и культура, в которой я вырос. Другой культуры я (как и многие мои еврейские друзья) не знал. Хотя папа кончил хедер и еще помнил что-то из древнееврейского, с еврейскими ценностями он меня не знакомил (как и мама, знавшая когда-то многие православные литургии, с ценностями православными).
Со своей стороны я хорошо помню, что тогда никаких «меркантильных» соображений у меня не было; даже не подозревал, что это как-то может сказаться в школе и при поступлении в институт. И действительно, не сказалось. Рогозовский Олег Абрамович, русский, никакими приемными комиссиями и отделами кадров в качестве русского не рассматривался.
...Мало кто помнит, но тогда еще книги Ильфа и Петрова в библиотеках не выдавались (мне «Двенадцать стульев» на неделю дал дед Семен Наумович из библиотеки Геологического Управления, располагавшегося в Кловском Дворце). Бабель и многие другие писатели были запрещены. Как и многие произведения Достоевского. Об Ахматовой, Цветаевой, Мандельштаме мы и не слышали. Дома папа декламировал Блока, Есенина: «Вы помните, вы все конечно помните…», Сашу Черного, Уткина, тоже убранных из общедоступных библиотек, других поэтов.
О серебряном веке мы практически ничего не знали. Пастернак был известен по переводам Шекспира.
...Для подготовки по внешней политике не столь продвинутых мальчишек я рассказывал очередную «мнемоническую» байку:
- Водка содержит полезный витамин, - сказал Хо Ши Мин.
- Да ну? - удивился У Ну.
- Горилка с перцем - цэ гарно, подтвердил украинофил Сукарно.
- Но ее нужно пить в меру - предостерег Джавахарлал Неру.
- А у нас ее пьют досыта - мы уже в социализме - сказал Никита.
Имена лидеров развивающихся стран (их названия я добавлял для тех, кто не слушал радио) запоминались сразу и надолго, а фамилия «нашего» даже не произносилась.
...Три составляющих почти автоматически привлекали внимание органов: одновременные успехи в комсомоле, силовом виде спорта и учебе. Коснулось это и меня. Однажды Соломон Аронович попросил меня задержаться после уроков, привел в партком и представил капитану с голубым просветом на погонах. Он представился Семеном Исааковичем и сказал, что хотел бы со мной побеседовать о моих дальнейших планах после школы. Пробормотав что-то неопределенное, я приготовился слушать. Он сказал, что такие люди как я, нужны для укрепления безопасности нашей Родины.
Поэтому он предлагает мне поступать в киевское училище КГБ. Две вещи меня насторожили. Во-первых, Семен Исаакович уже поседел, но носил еще капитанские погоны. Во-вторых училище являлось средним (тогда еще такие были). Находилось оно на бывшей Полицейской улице за тенистым Полицейским садиком со столетними каштанами и фонтаном, за высоким забором, в здании дореволюционной четвертой гимназии.
Удивление вызывало и явное присутствие еврейской составляющей в собеседнике. После борьбы с космополитизмом, дела врачей, удаления из армии и органов многих евреев, я думал, что туда путь таким, как я, закрыт. Так оно и было, но Семен Исаакович являлся либо последним из могикан, верившим во «временные трудности», либо … подсадной уткой. Хотел сразу отказаться от высокой чести, но он опередил меня и просил серьезно подумать, а потом решать. А он со мной через некоторое время свяжется. Примерить на себя роль Кадочникова типа: «У вас есть славянский шкаф?» из фильма «Подвиг разведчика» было, как теперь говорят, прикольно. Рассказал о предложении папе.
«Тут мне истопник и открыл глаза». Папа, думаю, внутри поежился, но виду не подал и стал спокойно объяснять, хотя нередко вел себя импульсивно и обычно реагировал быстро. Сначала (а для многих и до конца) работа в наружке. Выслеживать, ходить по пятам, прятаться, ждать, часто очень долго, вытряхивать мусорные ящики, подслушивать, расспрашивать и запугивать соседей и т. д.
Дальше - оперативная работа. Например, засада. Не есть, не пить, не курить, не спать, если нужно, лежать на снегу, если иначе нельзя, то ходить под себя. И так много часов, а бывает и пару дней. Ну а уже потом - романтика: арестовать, часто с применением силы (если хватит), стрелять, если разрешат, или подставиться, чтобы спровоцировать на ответные действия.
До описания работы следователя (тем более аналитика) папа в рассказе не добрался. Всем и так было известно, что каждый арестованный должен быть осужден, а до этого дать признательные показания. Уже прошел ХХ съезд КПСС, на котором рассказывалось о массовом применении противоправных методов следствия (далеко не про всё). Спасибо папа, я все понял.
Готовить формулировки с объяснением своей непригодности для его службы не пришлось - Семен Исаакович больше не появлялся. Думаю, пришла и его очередь; надеюсь, только на увольнение.
...Я уже твердо хотел поступать в Физтех (МФТИ), еще в 9-ом классе, задолго до того, как возник вопрос о медалях. В Физтехе не только на аттестаты, но и на медали внимания не обращали, что было одной из его привлекательных черт.
...Одноклассник Сережа Ильичевский рассказал, почему так плохо в Киеве с преподавателями русского языка и переводами на русский зарубежной литературы. Еще до войны, а после нее еще больше, в Киев массово переводили партийных начальников из России. На Украине многие их коллеги тоже имели русских жен. Чтобы без особых трудностей получить высшее образование (в условиях перманентно, хотя и формально проводившихся украинизаций), жены и дочери заканчивали факультеты русского языка и литературы. Вот они и составляли значительный контингент учителей и переводчиков и определяли их невысокий уровень.
...Визиты в Румянцевскую библиотеку я прекратил. Во-первых, там на меня «вышла» израильская журналистка. Скорее всего, на выдаче книг по читательскому билету (где указывалось отчество) ей указали на меня. Она стала меня расспрашивать о жизни семьи, не чувствовали ли мы ограничений и т. д. И тут меня понесло: «да нет, папа получил высшее образование, главный инженер строительного управления, мои друзья поступили в Физтех, я вот поступаю в МЭИ». Потом я убедился, что это был распространенный советский случай - иностранцам многие из нас пели «все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо», и даже не из-за страха перед системой, а из чувства патриотизма (может быть и ложно понимаемого). Когда она спросила, можно ли привести мою фамилию в интервью, я сказал, что лучше не надо. Она пообещала на следующий день сделать фотографии, и мы расстались. Больше я встречаться с ней почему-то не хотел.
...Если я с некоторым беспокойством ждал собеседования, то другие, кажется, особенно не волновались. Наши не очень высокие оценки считались достаточными для зачисления, но не гарантировали его. Все решало собеседование, результаты которого были предрешены. Не приняли никого. Когда я написал апелляцию в Минобразования, в которой упомянул, что приняли абитуриентов и с худшими оценками, мне ответили, что в Физтехе собственные правила приема абитуриентов. Какие именно - не сообщалось.
Так, Диме Лехциеру, получившему две пятерки и две четверки вменили в вину на общественном (комсомольском) собеседовании, предшествующим основному, недостаток патриотизма - он почему-то хотел учиться в Физтехе, вместо того, чтобы сначала идти в армию - защищать Родину. Впоследствии стало известно, что в это время отсутствовал директор института генерал-лейтенант Петров и в приемной комиссии «рулил» парторг с армянской фамилией. Он рьяно следовал всем партийным предписаниям и постановлениям, которые до сих пор Физтех, в отличие от университетов, считал возможным не выполнять.
После нашего фиаско в Физтехе мы разъехались. Женя и Вадик вернулись в Киев. Вадик поступал в Киевский Строительный на специальность «теплогазоснабжение и вентиляция» - туда имелась какая-то возможность поступить, и он ее успешно осуществил.
Дима в Киев возвращаться не стал. Шеф его мамы известный биохимик Г., рассказал на одной из конференций своему бывшему однокашнику И.Н. Буланкину про порядки в киевских вузах, из-за которых сын его сотрудницы туда поступить не может, и тот сказал: «Пусть приезжает, если парень стоящий, поступит, у нас правила соблюдаются». Иван Николаевич был ректором Харьковского университета. Дима поехал в Харьков, успешно сдал и поступил на физический факультет.
Интересная история произошла с Женей Гордоном. Передаю ее так, как она мне запомнилась тогда по его рассказу, ставшему со временем легендой. После Физтеха он поступал в Киевский университет. Сдал экзамен по письменной математике. Проверил дома - без ошибок. Получил двойку. Годом раньше, когда Жене поставили двойку в КПИ, отец сказал, что готовиться нужно лучше. В этот раз добились апелляции в приемной комиссии. Женю на беседу не пустили, и в приемную комиссию пошел его папа. Все ответы и решения были правильными. - Так за что двойка?
- А списал! - не моргнув глазом, ответил помощник Председателя предметной комиссии.
- И все черновики списал, и все варианты? - Вызвали того, кто проверял работу.
- Ну? - грозно спросил Председатель.
- Да тут…, да мы…, да вы же сами… - бормотал сбитый с «панталыку» ассистент.
- Все! - громыхнул Председатель - Вы уволены! - и, тоном ниже, видя его ошеломление - из приемной комиссии. - (Она к тому времени свою работу практически закончила, остались апелляции).
- Ну, теперь необходимо исправить оценку - сказал Женин папа.
- А вот с этим проблема - глубокомысленно заметил Председатель - вы же на футбол ходите и знаете, что результат матча отменить нельзя, даже если судью наказывают за неправильное судейство. Все-таки разницу между футболом и экзаменами удалось найти. Жене предложили поставить четверку (Женя сослался на теорему, которую в школе не проходили), но сказали, что это ничего не изменит в конечном результате, потому что вместо русского сочинения Жене придется писать украинское, а там уж ему гарантирована двойка. У Жени оставался запас времени - он родился в октябре и его могли забрать в армию только через год, в отличие от меня и майского Димы, которого армия ждала в следующий весенний призыв и Вадика, которого армия не ждала вовсе - у него был белый билет.
Через год ситуация несколько смягчилась - поступать было некому: поступал 42 военный год. Мы не знали, что еще в сороковые годы Политбюро ЦК ВКПБ приняло решение не принимать в университеты вообще и в ВУЗы на специальности, имеющие оборонное и идеологическое значение «лиц, чья национальность совпадает с основными национальностями буржуазных государств». Эвфемизм для таких «национальностей» был: «французы». Хотя он обычно привязывался к евреям, но касался и немцев (несмотря на созданную ГДР). Так при «толерантном» Брежневе с третьего раза (после двух отказов в МИФИ) поступил в Физтех будущий лауреат Нобелевской премии Андрей Гейм - немец. (Андрей нашел у себя еврейскую прабабушку по материнской линии; если его бабушка являлась дочерью этой прабабушки, то по Галахе Гейм - еврей).
Женя воспользовался отсрочкой - на следующий год он снова поступал в Физтех. По запомнившейся легенде я считал, что он сдал на все пятерки и ему отказать уже не могли. На самом деле история была сложнее. По физике он получил пятерку, по математике письменной - тройку. Но эта тройка стоила выше пятерки: вариант был завальный, и тройки получили только трое из потока. Остальные - неуд. Еще Женя, кажется, получил четверку и тройку. Опять собеседование.
Но на этот раз у Жени был ангел-хранитель. Зам. декана факультета химфизики, на который Женя поступал, учился вместе с его папой и не забыл студенческой дружбы. Женю приняли. Из-за троек стипендию в первом семестре он не получал, но зато со второго стал получать повышенную. Студентом Гордоном гордился факультет. Забегая вперед, скажу, что во времена, когда Женя сам уже имел отношение к базовому институту Физтеха, экзаменующих в него инструктировали следующим образом.
«Товарищи, вы понимаете, что значительная часть абитуриентов, сдавшая экзамены положительно, не будет допущена в академические институты и передовые исследовательские институты, в том числе оборонного значения, для которых мы и готовим кадры. Поэтому правило номер один: сдал такой абитуриент на четверку - ставьте два. С другой стороны советская физика не может терять талантливых ученых. Поэтому правило номер два: сдал такой абитуриент на пять с плюсом - ставьте пять».
Меня же в 58 году все еще преследовало желание заниматься ядерной физикой. Направился в МИФИ. Там дохнуло на меня тотальным неприятием. Начиная с кислой мины секретаря, увидевшего мои документы и кончая уговорами каких-то знающих ребят не тратить зря времени и нервов. Институт готовил не просто инженеров-физиков - он готовил работников для Минсредмаша, производившего атомные и водородные бомбы.
Встретил директора своей бугульминской школы Афзалова - он приехал «поступать» своего младшего сына, которого я три года назад принимал в комсомол. Афзалов с обстановкой был знаком и выразил мне сочувствие, похожее на соболезнование.
Я решил ехать в Ленинград и в конце июля подал документы на физмех Политехнического и одновременно на какую-то близкую к физике специальность в ЛЭТИ. На физмехе имелась специальность «экспериментальная ядерная физика». Вот туда я и «намылился». Экзамены после Физтеха казались простыми. Минут через сорок после начала математики письменной я сдал работу и выскочил из аудитории. Следом за мной вышла девчушка с косичками. Оказалось, что мы решали одинаковые задачи. Ответы совпали. Не совпали методы решения. Это была Наташа Иванцевич. Ее мама преподавала в Политехе, и она бывала здесь неоднократно.
Наташа показала замечательную территорию института и столовую, где после Физтеха показалось вкусно и недорого. Так как экзамены, насколько я понял, особенной подготовки не требовали, то я успевал сдавать и в ЛЭТИ. Правда один раз они совпали по времени, и я влетел в аудиторию ЛЭТИ, где сдавали устную математику в последний момент - несколько оставшихся экзаменующихся уже стояли у доски. Меня сначала отказались допустить к испытаниию, но потом, посмотрев экзаменационный лист, спросили - сразу у доски будешь? Я согласился. Ну вот, исправь решение у парня на доске. Исправил. Теперь докажи теорему. Доказал. Теперь реши задачу. Решил. Ну, довольно.
Пришел бы вовремя, поставили бы пятерку, а так - уж извини, четыре. Мне баллов хватало, и я не возражал. Несмотря на сдачу экзаменов в два ВУЗа у меня еще оставалось время для беглого знакомства с Ленинградом. На физмехе Политехнического я неожиданно оказался в одной группе с Наташей.
Женщин на ядерную физику не принимали. Но таких, как я, туда тоже не принимали. Чего я еще не знал, и, когда на собеседовании мне предложили выбрать другую специальность, я решил вообще уйти. За мной выскочил из приемной комиссии какой-то аспирант или ассистент (может быть, Женя Викторов) и стал меня убеждать, что на кафедре «Динамика и прочность машин», несмотря на скучное название, занимаются не только прочностью и пластичностью, но и автоматическим управлением и баллистикой и…вообще у них замечательный профессор - Лурье. Наташа сказала, что она поступает именно на эту специальность, и ради нее будет ездить через весь Ленинград - час на трамвае. Опять мои мечты рухнули - зачем же принимали документы? Уж лучше бы как в МИФИ - «оставь надежды, всяк сюда входящий».
«Ну, Вы же понимаете, у нас на ядерную физику персональный отбор, мы Вас принять не можем». «Так зачем же принимали заявление о приеме - там же написано: специальность - ядерная физика?». «А мы принимаем сразу на факультет, у нас конкурс общий, а уже потом распределяем по специальностям». Что же было делать? Факультет, институт и общежитие мне нравились. И я дал согласие на зачисление. Осталось урегулировать отношения с ЛЭТИ. Туда я попал на ту специальность, которую выбирал. Но что-то она мне разонравилась, и с общежитием у них было туго, и стипендия меньше. Попросил вернуть документы. Но мне сказали - пиши заявление - рассмотрим. Подал заявление по «семейным обстоятельствам», но в списках принятых, тем не менее, еще успел себя увидеть. И немного посмотреть Ленинград. Взял билеты на поезд и дал телеграмму домой, состоящую из одного слова: «Студент».
...Хотя стипендия на физмехе была и не маленькая, ее все равно удивительным образом к концу месяца не хватало: «без необходимого прожить можно, а без лишнего - нельзя».
Общежитие стоило 3 рубля в месяц, абонемент на обед в комбинате-столовой 50 копеек, завтрак и ужин там же по 20-25 копеек, трамвай - 3 коп (в ценах 61 г).
Так что прожить на физмеховскую стипендию «в принципе» было можно, в отличие от стипендии в «женских» институтах, где она составляла 22-25 рублей.
Увеличенная стипендия на физмехе обосновывалась еще и тем, что подрабатывать на первых двух курсах было весьма проблематично - большой объем лабораторных работ и обязательных занятий под зачет требовали постоянного присутствия студента в институте, да и учебный материал, был не только объемным, но и сложным.
Потеря стипендии для тех, кто не имел поддержки из дома, на первых курсах вызывала трудности, которые преодолевали не все.
Нужно было зарабатывать. Возможностей для этого тогда у студентов, да еще без постоянной ленинградской прописки, было немного. Так как днем нужно было быть в институте, отпадали даже такие слабо оплачиваемые места как разноска почты (осуществлялась в основном по утрам и днем) и доставка телеграмм.
Самой доступной была ночная разгрузка вагонов на станции Кушелевка. Там нас использовали благодаря мобильности и надежности: бригаду удавалось собрать за 15-20 минут, еще 15 уходило на дорогу. Чаще всего нам доставались насыпные грузы: уголь, цемент, попадалось даже зерно. Больше всего платили за цемент - по 100 рублей старыми (10 рублей новыми), как за самую тяжелую и опасную работу. Респираторов не хватало, а теми, которые имелись в наличии, предпочитали не пользоваться - мешали работе. При разгрузке нос, уши и даже горло забивались цементной пылью. Смывать ее нужно было осторожно. Хорошо, если удавалось сразу воспользоваться душем на Кушелевке или в студгородке - в общежитии или в кочегарке. Нередко дожидались шести часов утра и шли в Батенинские бани.
Грузы в мешках давались гораздо легче, но и платили за них меньше, да и охотников их разгружать находилось больше. Иногда доставались ящики с овощами и фруктами. Платили за них немного, да и времени на разгрузку они требовали больше, чем грузы в мешках. Но заказчики из Овощторга ночью их разгружать не спешили - чем больше сгниет, тем больше можно списать, а днем им выделяли «бесплатную» бригаду из ленинградских служащих. Заготовка овощей на зиму контролировалась горкомом партии и график «выделений» соблюдался неукоснительно.
Существовала известная конкуренция среди бригадиров за выгодные грузы и справедливую оплату. Если бригадир «артачился», его лишали выгодных заказов или реже приглашали. Меня такая работа устраивала, но бригада распалась - кажется, бригадир-старшекурсник уехал на преддипломную практику.
Второй доступной работой была ночная развозка молока. Где-то к полуночи я приезжал на молокозавод и находил «свою» машину-молоковоз. Как правило, ее загружали проволочными ящиками со стеклянными бутылками с молоком, кефиром, ряженкой и даже сливками. В ящик входило 12 бутылок. Ящик с молоком весил около 10 кг. Выгрузка из машины столбика из четырех-пяти ящиков требовала сноровки: нужно было подцепить крюками нижний ящик и поставить столбик на землю. Даже в больших магазинах эстакады часто отсутствовали и выгружали мы молоко на асфальт, а затем сторож тащил их своим крюком в нужное место. Кое-где, где сторожили знакомые водиле женщины, мы помогали затаскивать ящики в подсобки.
Работа велась в режиме старт-стоп. После интенсивной разгрузки, пока мы ехали к следующему магазину, можно было передохнуть. Сначала я с любопытством наблюдал ночной город, заметно отличающийся от дневного, не только по местам, куда мы ехали и где разгружались, но и по людям, и даже архитектуре. Подсветки зданий тогда не существовало, и ночью Ленинград выглядел совсем по-другому. Приключения с «ночными людьми» тоже случались, но водила со мной ездил опытный и спокойно «разруливал» встречающиеся ситуации.
В соответствии с главным советским законом: «что охраняешь, то имеешь», напиться молока дозволялось «от пуза», но оно и другие молочные продукты быстро приелись. Сливки трогать запрещалось - их не хватало.
Привыкнув к ночному городу, я засыпал, как только садился в машину после разгрузки и просыпался, когда машина сдавала назад перед разгрузкой. Интервал между следующим магазином мог быть и двадцать минут и две минуты. Работал на развозке довольно долго.
В общежитии пользовалась популярностью работа подсобника на текстильной фабрике «Красный Маяк».
Там, по крайней мере, было тепло. В ночную смену работали в основном молодые и незамужние женщины. Они студентов жалели и позволяли им после двух-трех часов работы поспать. Но и себя они жалели и поэтому тоже хотели спать, но со студентами - где еще найдешь таких парней - не пьянь и не хамьё. Поэтому выспаться было проблемой. Завязывались разнообразной интенсивности отношения, что дополнительно отнимало еще и дневное время.
Этой работы, не знаю почему, я как-то избегал.
Позже появилась работа (дневная) по сбору металлолома. Руководил ею некий агент, ушлый мужичок пожилого возраста. Вместе с парой-тройкой студентов он объезжал примеченные места: какие-то развалины, стихийные свалки с бытовым металлоломом, брошенные стройки, заводские задворки, на которых ржавела никому не нужная техника. Если на улице валялась беспризорная труба, то подбирали и ее. Часа за два мы нагружали машину. Удивлялись, зачем он возит по утрам какого-то дядечку с портфелем на работу. В конце месяца дядечка привез нас на огороженную территорию авиаремонтного предприятия, открыл ключом калитку в сетчатом заборе и указал на авиационный мотор. Не помню, как его удалось поднять в машину, может быть, даже кран (за две поллитры) участвовал. После того, как его сгрузили в пункте приема, дядечка сказал, что вот, выполнили месячную норму по сбору цветных металлов и за это положена премия.
Во время этой работы тоже пришлось повидать всякое. Запомнился случай, когда мы что-то собирали на эстакаде какого-то уже не работающего предприятия. С нее были видны дворы завода «Самтрест». Дядечка позвал нас и сказал: «Смотрите, такое редко увидишь, совсем обнаглели, уже днем промышляют». На подъездных путях завода стояла серебристая цистерна с надписью «Самтрест». Из нее в баки двух новеньких Студебеккеров заливалась некая жидкость. «Это марочный коньяк «Варцихе»» сказал он, а в запасной бак Студебеккера помещается по 150 литров коньяка. «Вряд ли спишут на усушку, скорее всего, дольют». Он был в курсе дела, работал там раньше.
Без стипендии экономили на еде. Хорошо, если удавалось договориться с комендантшей общежития и поместить в подвал или наверху возле пожарной лестницы мешок картошки. Тогда вечером жарили картошку. Талоны на обед покупались дней на 10-15. А на ежедневную бутылку-другую кефира (13 копеек без стоимости посуды) и батон (той же стоимости) можно было заработать на месяц за ночь. Плюс чай - сахар, плюс непредвиденные расходы. Легче было тем, кто получал, пусть небольшую, помощь из дома.
Вести о событиях в Киеве доходили до Ленинграда не сразу. Однажды нас на военной кафедре в Политехнике инструктировали по поводу бдительности, которую нужно проявлять при общении с гражданами, особенно иностранными. Мы стали задавать непростые, иногда и дурацкие вопросы. Инструктор держался молодцом и отвечал неформально. Когда беседа уже заканчивалась, спросил и я, а что случилось в Киеве. Капитан вскинулся, взгляд сразу стал жестким и последовал вопрос: «Откуда вы знаете?». Узнав, что речь идет о торговой афере, а информация из украинской газеты недельной давности, капитан успокоился и сказал, что ничего не случилось, но нам он может сказать.
В Киеве произошел прорыв водопровода и залило несколько домов в одном из нижних районов города, и кто-то даже утонул. Но говорить об этом не следует. Ни Бабий Яр, ни Куреневка не упоминались. Мы бросились к нашему приемнику - Би-би-си говорило о какой-то страшной катастрофе в Бабьем Яру со многими тысячами жертв. Точно ничего не знали. Узнав по заказанной междугородке, что с нашими все в порядке, я как-то успокоился и подробности узнал, когда приехал в Киев на каникулы после экспедиции на Кольском.
Уничтожить Бабий Яр в Киеве хотели многие - и по политическим (читай антисемитским) побуждениям - о нем лучше всем было забыть, как и о тех «свідомих українцях», которые были инициаторами и исполнителями уничтожения евреев в Бабьем Яре. Имелись и градостроительные резоны, которые всегда ставились выше человеческих чувств и памяти. Когда был представлен проект замыва нижних отрогов Бабьего Яра до отметки 143 м, Киевгорсовет этот план отклонил и потребовал предусмотреть намыв основного верховья яра до отметок 150-175 м.
Этим решением предлагалась сравнять с землей весь Бабий Яр, начиная с теперешней ул. Дорогожицкой. Проект переделали, не считаясь с проектантом - московской конторой Строймеханизации и предупреждениями гидрогеолов, чем закладывали основание будущей катастрофы: над жилой частью города создавали на высоких отметках водохранилище грязи. При малейшей ошибке пульпа могла хлынуть на окружающие районы, что и случилось 13 марта 1961 года.
...Из дворовой компании Игоря помню только Утёмова. Почему-то именно ему (может быть и Леше Костыреву) хочется приписать знакомство со стюардессой, которая научила его, а он нас, технике полета на Аэрофлоте без билета. Многоместный ТУ-104 только начинал массовые полеты, и процедура посадки пассажиров в самолет только отлаживалась. После летних отпусков, осенью самолеты летали недогруженными. Во многих аэропортах посадочные талоны представляли собой пластмассовые номерки, похожие на гардеробные. Они лежали кучей на регистрационной стойке и, отрывая контрольный талон в билете, девушка за стойкой выдавала его в дополнение к билету.
Отвлечь девушку, в то время как «сопровождающий» брал еще один талон, труда не составляло. Та же девушка отбирала посадочные талоны при входе на трап к самолету. Первый пассажир поднимался на пару ступенек по трапу и передавал свой билет (например, в книге) «сопровождающему» в очереди на трап. Тот предъявлял билет и второй посадочный талон и проходил в самолет. Количество посадочных и контрольных талонов не совпадало. Их пересчитывали еще раз. Так как в спешке при пересчете, как правило, получались разные результаты, то, в конце концов, старшая стюардесса прекращала эту процедуру (вылет и так задерживался) и давала добро на взлет.
...В студгородке функционировала фабрика-кухня - продукт неразвитого социализма, призванный освободить трудящихся (студентов) от приготовления пищи.
Угнетало довольно однообразное, хотя и сытное питание в огромной столовой фабрики. У многих возникли различные проблемы с желудком, включая гастриты, холециститы и хронические язвы. О добавлении брома в компоты (их тут тоже можно было брать с добавкой) мы узнали только в военном лагере - столовая была в студгородке Политехника и заметное большинство студентов были мужчинами. (Еще недавно, до середины 30-х годов, студентки назывались студентами женского пола). Не лучше было и у тех, которые питались самостоятельно в общежитии - в столовой старались соблюдать баланс питания и бывали даже свежие овощи - в основном капуста и морковь.
Нужно отдать должное Хрущеву - при нем на столах (по крайней мере, студенческих столовых) появились тарелки с бесплатным черным хлебом и квашеной капустой. Те, кто совсем уж выходили из бюджета, могли, взяв стакан кефира за 4 копейки и, если не наесться, то хотя бы перебить чувство голода.
Мы тоже не всегда хорошо кончали месяц до стипендии и, получив ее, стремились вознаградить себя вкусной и сытной едой. Это тоже стало возможным, даже для студентов, благодаря хрущевским инициативам - при нем ввели комплексные обеды в ресторанах в дневное время. Если в нашей столовой обед стоил 49 копеек, то в ресторане - немногим более рубля. После снятия Хрущева капуста и хлеб на столах, как и комплексные обеды в ресторанах, исчезли.
В ресторан приходилось ехать до Невского. Чаще всего ходили в доступный «Метрополь». Поражало, что даже обыкновенное пюре и котлеты можно так вкусно приготовить, не говоря уже о бифштексах «с кровью».
Жильцы комнаты до сих пор помнят два случая, когда мы не могли съесть все сразу и пришлось звать на помощь товарищей. Первый - когда Саше прислали трехлитровую банку красной икры. О холодильниках тогда и не мечтали. После неудачных попыток консервации икры и героической диеты на ее основе пригласили друзей (они пришли с водкой, что в наши намерения первоначально не входило, но пришлось впору)...
Наконец я попал в ящик (почти случайно, благодаря участию в туристском походе по реке Чуне на Кольском полуострове). На некоторое время я мог бы забыть, что я еврей. В ящике была призрачная возможность вырасти до почти несъедобных размеров - вспомнились надписи на длинных ящиках: «Сельдь ящиковая, кормовая». Эти ящики - первое, что мы увидели, когда вышли после реки Чуни к древнейшей его деревне Варзуге. Сельдь была малосъедобная - очень большая и кормили ею только местных свиней.
Вот таким ящикóвым стал и я - на продажу не годился, а съесть в «ящике» меня можно было только с голоду. Ящик считался «юденфрай» и, попав в него, можно было расслабиться. (Установки тоталитарной власти с конца сороковых состояли в том, чтобы евреев в Академию Наук, университеты, ВУЗы и оборонку не принимать, но и не увольнять, с руководящих постов по возможности убрать и на них не назначать). При создании новых ящиков евреев и не брали, но тех, кто все-таки попадал, не увольняли.
Теперь, после объяснения заглавия, назову и третью важную причину - пишу в расчете на племянниц, внучек и внучатых племянников, которые иначе этого не узнают (а сейчас пока и знать не хотят). Пишу с надеждой: «и как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я». Парадокс в том, что понять книгу без пространных комментариев смогут только мои современники.
...Подошло время мне получать паспорт с киевской пропиской. Единственная графа в паспорте, которую я имел возможность выбрать, была знаменитая пятая - национальность. Тогда еще не знал, что она выбиралась раз и на всю жизнь. Легко можно было изменить фамилию, имя, отчество, но эту графу изменять было нельзя. С фамилией, именем и отчеством я себя идентифицировал, а вот как поступить с национальностью? Если бы это происходило в Татарии, я бы выбрал, по всей видимости, запись еврей. Так как там приходилось противостоять в разных ситуациях большинству (вплоть до отстаивания кулаками права быть «как все»), и я считал себя обязанным это делать, да и такие, как я, там встречались нечасто. А в Киеве можно было расслабиться - кругом были евреи - родственники, друзья, и не нужно было отстаивать свою особость.
Вспомнился один разговор, который я слышал во время переписи детей и молодежи 1954 года. Говорили мама и переписчицы, молодые девушки студенческого возраста. Я болел и слышал их сквозь сон, но не видел. Почему-то этот разговор запомнился. После записи фамилий, имен и отчеств, зашла речь о национальности. Тут мама задумалась и сказала, что вопрос не простой, и хотя сейчас это только для статистики, его следует обсудить со мной и с папой. «А в чем сложности?», поинтересовались девушки. Дело в том, сказала мама, что отец у детей еврей, а я русская. «Все ясно», сказали девушки, «значит и они евреи». Мама пыталась им сказать, что в этом случае есть возможность выбора. «Ну, не знаем», сказали переписчицы, «нам сказали - кто отец, те и дети». Прямо по Вавилонскому Талмуду, о котором ни они, ни авторы инструкции понятия не имели: «Семья отца является семьей ребенка, семья матери - нет». Девушки ушли, а проблема осталась.
И вот теперь в Киеве предстояло сделать запись в паспорте. И я задумался, кто же я?
С одной стороны я чувствовал в себе «еврейские» черты: возбудимость, вспыльчивость, раннюю половую зрелость, умение схватывать на лету, быстро выносить суждения по принципу черное/белое. И вообще я был выскочкой, что, к сожалению, моя первая учительница Ольга Дмитриевна, ко мне благоволившая, оставляла без внимания. С другой стороны я знал и свои «русские» черты: лень, разгильдяйство, долгая раскачка (запрягание) и потом быстрая езда (штурмовщина), иногда грубость в обращении, происходящая из-за нечувствительности к человеческим отношениям. Хотя я знал, что ни у мамы, ни у бубы, ни у Андрея таких черт в характере нет, но из литературы они мне были известны.
Существовали и положительные черты: на тот момент - национальная толерантность (не зацикливался, как многие мои друзья, на подсчете кто еще из знаменитых людей еврей), отсутствие стремлений к «экономии» и накопительству, умение понять событие или явление в целом. Все это было условно и отражало тогдашние мои, не очень осознанные, представления. С теорией Юнга о психологических типах я познакомился через сорок лет.
Два фактора сыграли решающую роль. Во-первых, то, что мамина родня была мне ближе - я рос с бубой. И, хотя у меня не было Эдипова комплекса, но имелись серьезные моральные претензии к папе, вызванные не только переходным возрастом и его тяжелым отвыканием от армии. Во-вторых, русский язык и культура, в которой я вырос. Другой культуры я (как и многие мои еврейские друзья) не знал. Хотя папа кончил хедер и еще помнил что-то из древнееврейского, с еврейскими ценностями он меня не знакомил (как и мама, знавшая когда-то многие православные литургии, с ценностями православными).
Со своей стороны я хорошо помню, что тогда никаких «меркантильных» соображений у меня не было; даже не подозревал, что это как-то может сказаться в школе и при поступлении в институт. И действительно, не сказалось. Рогозовский Олег Абрамович, русский, никакими приемными комиссиями и отделами кадров в качестве русского не рассматривался.
...Мало кто помнит, но тогда еще книги Ильфа и Петрова в библиотеках не выдавались (мне «Двенадцать стульев» на неделю дал дед Семен Наумович из библиотеки Геологического Управления, располагавшегося в Кловском Дворце). Бабель и многие другие писатели были запрещены. Как и многие произведения Достоевского. Об Ахматовой, Цветаевой, Мандельштаме мы и не слышали. Дома папа декламировал Блока, Есенина: «Вы помните, вы все конечно помните…», Сашу Черного, Уткина, тоже убранных из общедоступных библиотек, других поэтов.
О серебряном веке мы практически ничего не знали. Пастернак был известен по переводам Шекспира.
...Для подготовки по внешней политике не столь продвинутых мальчишек я рассказывал очередную «мнемоническую» байку:
- Водка содержит полезный витамин, - сказал Хо Ши Мин.
- Да ну? - удивился У Ну.
- Горилка с перцем - цэ гарно, подтвердил украинофил Сукарно.
- Но ее нужно пить в меру - предостерег Джавахарлал Неру.
- А у нас ее пьют досыта - мы уже в социализме - сказал Никита.
Имена лидеров развивающихся стран (их названия я добавлял для тех, кто не слушал радио) запоминались сразу и надолго, а фамилия «нашего» даже не произносилась.
...Три составляющих почти автоматически привлекали внимание органов: одновременные успехи в комсомоле, силовом виде спорта и учебе. Коснулось это и меня. Однажды Соломон Аронович попросил меня задержаться после уроков, привел в партком и представил капитану с голубым просветом на погонах. Он представился Семеном Исааковичем и сказал, что хотел бы со мной побеседовать о моих дальнейших планах после школы. Пробормотав что-то неопределенное, я приготовился слушать. Он сказал, что такие люди как я, нужны для укрепления безопасности нашей Родины.
Поэтому он предлагает мне поступать в киевское училище КГБ. Две вещи меня насторожили. Во-первых, Семен Исаакович уже поседел, но носил еще капитанские погоны. Во-вторых училище являлось средним (тогда еще такие были). Находилось оно на бывшей Полицейской улице за тенистым Полицейским садиком со столетними каштанами и фонтаном, за высоким забором, в здании дореволюционной четвертой гимназии.
Удивление вызывало и явное присутствие еврейской составляющей в собеседнике. После борьбы с космополитизмом, дела врачей, удаления из армии и органов многих евреев, я думал, что туда путь таким, как я, закрыт. Так оно и было, но Семен Исаакович являлся либо последним из могикан, верившим во «временные трудности», либо … подсадной уткой. Хотел сразу отказаться от высокой чести, но он опередил меня и просил серьезно подумать, а потом решать. А он со мной через некоторое время свяжется. Примерить на себя роль Кадочникова типа: «У вас есть славянский шкаф?» из фильма «Подвиг разведчика» было, как теперь говорят, прикольно. Рассказал о предложении папе.
«Тут мне истопник и открыл глаза». Папа, думаю, внутри поежился, но виду не подал и стал спокойно объяснять, хотя нередко вел себя импульсивно и обычно реагировал быстро. Сначала (а для многих и до конца) работа в наружке. Выслеживать, ходить по пятам, прятаться, ждать, часто очень долго, вытряхивать мусорные ящики, подслушивать, расспрашивать и запугивать соседей и т. д.
Дальше - оперативная работа. Например, засада. Не есть, не пить, не курить, не спать, если нужно, лежать на снегу, если иначе нельзя, то ходить под себя. И так много часов, а бывает и пару дней. Ну а уже потом - романтика: арестовать, часто с применением силы (если хватит), стрелять, если разрешат, или подставиться, чтобы спровоцировать на ответные действия.
До описания работы следователя (тем более аналитика) папа в рассказе не добрался. Всем и так было известно, что каждый арестованный должен быть осужден, а до этого дать признательные показания. Уже прошел ХХ съезд КПСС, на котором рассказывалось о массовом применении противоправных методов следствия (далеко не про всё). Спасибо папа, я все понял.
Готовить формулировки с объяснением своей непригодности для его службы не пришлось - Семен Исаакович больше не появлялся. Думаю, пришла и его очередь; надеюсь, только на увольнение.
...Я уже твердо хотел поступать в Физтех (МФТИ), еще в 9-ом классе, задолго до того, как возник вопрос о медалях. В Физтехе не только на аттестаты, но и на медали внимания не обращали, что было одной из его привлекательных черт.
...Одноклассник Сережа Ильичевский рассказал, почему так плохо в Киеве с преподавателями русского языка и переводами на русский зарубежной литературы. Еще до войны, а после нее еще больше, в Киев массово переводили партийных начальников из России. На Украине многие их коллеги тоже имели русских жен. Чтобы без особых трудностей получить высшее образование (в условиях перманентно, хотя и формально проводившихся украинизаций), жены и дочери заканчивали факультеты русского языка и литературы. Вот они и составляли значительный контингент учителей и переводчиков и определяли их невысокий уровень.
...Визиты в Румянцевскую библиотеку я прекратил. Во-первых, там на меня «вышла» израильская журналистка. Скорее всего, на выдаче книг по читательскому билету (где указывалось отчество) ей указали на меня. Она стала меня расспрашивать о жизни семьи, не чувствовали ли мы ограничений и т. д. И тут меня понесло: «да нет, папа получил высшее образование, главный инженер строительного управления, мои друзья поступили в Физтех, я вот поступаю в МЭИ». Потом я убедился, что это был распространенный советский случай - иностранцам многие из нас пели «все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо», и даже не из-за страха перед системой, а из чувства патриотизма (может быть и ложно понимаемого). Когда она спросила, можно ли привести мою фамилию в интервью, я сказал, что лучше не надо. Она пообещала на следующий день сделать фотографии, и мы расстались. Больше я встречаться с ней почему-то не хотел.
...Если я с некоторым беспокойством ждал собеседования, то другие, кажется, особенно не волновались. Наши не очень высокие оценки считались достаточными для зачисления, но не гарантировали его. Все решало собеседование, результаты которого были предрешены. Не приняли никого. Когда я написал апелляцию в Минобразования, в которой упомянул, что приняли абитуриентов и с худшими оценками, мне ответили, что в Физтехе собственные правила приема абитуриентов. Какие именно - не сообщалось.
Так, Диме Лехциеру, получившему две пятерки и две четверки вменили в вину на общественном (комсомольском) собеседовании, предшествующим основному, недостаток патриотизма - он почему-то хотел учиться в Физтехе, вместо того, чтобы сначала идти в армию - защищать Родину. Впоследствии стало известно, что в это время отсутствовал директор института генерал-лейтенант Петров и в приемной комиссии «рулил» парторг с армянской фамилией. Он рьяно следовал всем партийным предписаниям и постановлениям, которые до сих пор Физтех, в отличие от университетов, считал возможным не выполнять.
После нашего фиаско в Физтехе мы разъехались. Женя и Вадик вернулись в Киев. Вадик поступал в Киевский Строительный на специальность «теплогазоснабжение и вентиляция» - туда имелась какая-то возможность поступить, и он ее успешно осуществил.
Дима в Киев возвращаться не стал. Шеф его мамы известный биохимик Г., рассказал на одной из конференций своему бывшему однокашнику И.Н. Буланкину про порядки в киевских вузах, из-за которых сын его сотрудницы туда поступить не может, и тот сказал: «Пусть приезжает, если парень стоящий, поступит, у нас правила соблюдаются». Иван Николаевич был ректором Харьковского университета. Дима поехал в Харьков, успешно сдал и поступил на физический факультет.
Интересная история произошла с Женей Гордоном. Передаю ее так, как она мне запомнилась тогда по его рассказу, ставшему со временем легендой. После Физтеха он поступал в Киевский университет. Сдал экзамен по письменной математике. Проверил дома - без ошибок. Получил двойку. Годом раньше, когда Жене поставили двойку в КПИ, отец сказал, что готовиться нужно лучше. В этот раз добились апелляции в приемной комиссии. Женю на беседу не пустили, и в приемную комиссию пошел его папа. Все ответы и решения были правильными. - Так за что двойка?
- А списал! - не моргнув глазом, ответил помощник Председателя предметной комиссии.
- И все черновики списал, и все варианты? - Вызвали того, кто проверял работу.
- Ну? - грозно спросил Председатель.
- Да тут…, да мы…, да вы же сами… - бормотал сбитый с «панталыку» ассистент.
- Все! - громыхнул Председатель - Вы уволены! - и, тоном ниже, видя его ошеломление - из приемной комиссии. - (Она к тому времени свою работу практически закончила, остались апелляции).
- Ну, теперь необходимо исправить оценку - сказал Женин папа.
- А вот с этим проблема - глубокомысленно заметил Председатель - вы же на футбол ходите и знаете, что результат матча отменить нельзя, даже если судью наказывают за неправильное судейство. Все-таки разницу между футболом и экзаменами удалось найти. Жене предложили поставить четверку (Женя сослался на теорему, которую в школе не проходили), но сказали, что это ничего не изменит в конечном результате, потому что вместо русского сочинения Жене придется писать украинское, а там уж ему гарантирована двойка. У Жени оставался запас времени - он родился в октябре и его могли забрать в армию только через год, в отличие от меня и майского Димы, которого армия ждала в следующий весенний призыв и Вадика, которого армия не ждала вовсе - у него был белый билет.
Через год ситуация несколько смягчилась - поступать было некому: поступал 42 военный год. Мы не знали, что еще в сороковые годы Политбюро ЦК ВКПБ приняло решение не принимать в университеты вообще и в ВУЗы на специальности, имеющие оборонное и идеологическое значение «лиц, чья национальность совпадает с основными национальностями буржуазных государств». Эвфемизм для таких «национальностей» был: «французы». Хотя он обычно привязывался к евреям, но касался и немцев (несмотря на созданную ГДР). Так при «толерантном» Брежневе с третьего раза (после двух отказов в МИФИ) поступил в Физтех будущий лауреат Нобелевской премии Андрей Гейм - немец. (Андрей нашел у себя еврейскую прабабушку по материнской линии; если его бабушка являлась дочерью этой прабабушки, то по Галахе Гейм - еврей).
Женя воспользовался отсрочкой - на следующий год он снова поступал в Физтех. По запомнившейся легенде я считал, что он сдал на все пятерки и ему отказать уже не могли. На самом деле история была сложнее. По физике он получил пятерку, по математике письменной - тройку. Но эта тройка стоила выше пятерки: вариант был завальный, и тройки получили только трое из потока. Остальные - неуд. Еще Женя, кажется, получил четверку и тройку. Опять собеседование.
Но на этот раз у Жени был ангел-хранитель. Зам. декана факультета химфизики, на который Женя поступал, учился вместе с его папой и не забыл студенческой дружбы. Женю приняли. Из-за троек стипендию в первом семестре он не получал, но зато со второго стал получать повышенную. Студентом Гордоном гордился факультет. Забегая вперед, скажу, что во времена, когда Женя сам уже имел отношение к базовому институту Физтеха, экзаменующих в него инструктировали следующим образом.
«Товарищи, вы понимаете, что значительная часть абитуриентов, сдавшая экзамены положительно, не будет допущена в академические институты и передовые исследовательские институты, в том числе оборонного значения, для которых мы и готовим кадры. Поэтому правило номер один: сдал такой абитуриент на четверку - ставьте два. С другой стороны советская физика не может терять талантливых ученых. Поэтому правило номер два: сдал такой абитуриент на пять с плюсом - ставьте пять».
Меня же в 58 году все еще преследовало желание заниматься ядерной физикой. Направился в МИФИ. Там дохнуло на меня тотальным неприятием. Начиная с кислой мины секретаря, увидевшего мои документы и кончая уговорами каких-то знающих ребят не тратить зря времени и нервов. Институт готовил не просто инженеров-физиков - он готовил работников для Минсредмаша, производившего атомные и водородные бомбы.
Встретил директора своей бугульминской школы Афзалова - он приехал «поступать» своего младшего сына, которого я три года назад принимал в комсомол. Афзалов с обстановкой был знаком и выразил мне сочувствие, похожее на соболезнование.
Я решил ехать в Ленинград и в конце июля подал документы на физмех Политехнического и одновременно на какую-то близкую к физике специальность в ЛЭТИ. На физмехе имелась специальность «экспериментальная ядерная физика». Вот туда я и «намылился». Экзамены после Физтеха казались простыми. Минут через сорок после начала математики письменной я сдал работу и выскочил из аудитории. Следом за мной вышла девчушка с косичками. Оказалось, что мы решали одинаковые задачи. Ответы совпали. Не совпали методы решения. Это была Наташа Иванцевич. Ее мама преподавала в Политехе, и она бывала здесь неоднократно.
Наташа показала замечательную территорию института и столовую, где после Физтеха показалось вкусно и недорого. Так как экзамены, насколько я понял, особенной подготовки не требовали, то я успевал сдавать и в ЛЭТИ. Правда один раз они совпали по времени, и я влетел в аудиторию ЛЭТИ, где сдавали устную математику в последний момент - несколько оставшихся экзаменующихся уже стояли у доски. Меня сначала отказались допустить к испытаниию, но потом, посмотрев экзаменационный лист, спросили - сразу у доски будешь? Я согласился. Ну вот, исправь решение у парня на доске. Исправил. Теперь докажи теорему. Доказал. Теперь реши задачу. Решил. Ну, довольно.
Пришел бы вовремя, поставили бы пятерку, а так - уж извини, четыре. Мне баллов хватало, и я не возражал. Несмотря на сдачу экзаменов в два ВУЗа у меня еще оставалось время для беглого знакомства с Ленинградом. На физмехе Политехнического я неожиданно оказался в одной группе с Наташей.
Женщин на ядерную физику не принимали. Но таких, как я, туда тоже не принимали. Чего я еще не знал, и, когда на собеседовании мне предложили выбрать другую специальность, я решил вообще уйти. За мной выскочил из приемной комиссии какой-то аспирант или ассистент (может быть, Женя Викторов) и стал меня убеждать, что на кафедре «Динамика и прочность машин», несмотря на скучное название, занимаются не только прочностью и пластичностью, но и автоматическим управлением и баллистикой и…вообще у них замечательный профессор - Лурье. Наташа сказала, что она поступает именно на эту специальность, и ради нее будет ездить через весь Ленинград - час на трамвае. Опять мои мечты рухнули - зачем же принимали документы? Уж лучше бы как в МИФИ - «оставь надежды, всяк сюда входящий».
«Ну, Вы же понимаете, у нас на ядерную физику персональный отбор, мы Вас принять не можем». «Так зачем же принимали заявление о приеме - там же написано: специальность - ядерная физика?». «А мы принимаем сразу на факультет, у нас конкурс общий, а уже потом распределяем по специальностям». Что же было делать? Факультет, институт и общежитие мне нравились. И я дал согласие на зачисление. Осталось урегулировать отношения с ЛЭТИ. Туда я попал на ту специальность, которую выбирал. Но что-то она мне разонравилась, и с общежитием у них было туго, и стипендия меньше. Попросил вернуть документы. Но мне сказали - пиши заявление - рассмотрим. Подал заявление по «семейным обстоятельствам», но в списках принятых, тем не менее, еще успел себя увидеть. И немного посмотреть Ленинград. Взял билеты на поезд и дал телеграмму домой, состоящую из одного слова: «Студент».
...Хотя стипендия на физмехе была и не маленькая, ее все равно удивительным образом к концу месяца не хватало: «без необходимого прожить можно, а без лишнего - нельзя».
Общежитие стоило 3 рубля в месяц, абонемент на обед в комбинате-столовой 50 копеек, завтрак и ужин там же по 20-25 копеек, трамвай - 3 коп (в ценах 61 г).
Так что прожить на физмеховскую стипендию «в принципе» было можно, в отличие от стипендии в «женских» институтах, где она составляла 22-25 рублей.
Увеличенная стипендия на физмехе обосновывалась еще и тем, что подрабатывать на первых двух курсах было весьма проблематично - большой объем лабораторных работ и обязательных занятий под зачет требовали постоянного присутствия студента в институте, да и учебный материал, был не только объемным, но и сложным.
Потеря стипендии для тех, кто не имел поддержки из дома, на первых курсах вызывала трудности, которые преодолевали не все.
Нужно было зарабатывать. Возможностей для этого тогда у студентов, да еще без постоянной ленинградской прописки, было немного. Так как днем нужно было быть в институте, отпадали даже такие слабо оплачиваемые места как разноска почты (осуществлялась в основном по утрам и днем) и доставка телеграмм.
Самой доступной была ночная разгрузка вагонов на станции Кушелевка. Там нас использовали благодаря мобильности и надежности: бригаду удавалось собрать за 15-20 минут, еще 15 уходило на дорогу. Чаще всего нам доставались насыпные грузы: уголь, цемент, попадалось даже зерно. Больше всего платили за цемент - по 100 рублей старыми (10 рублей новыми), как за самую тяжелую и опасную работу. Респираторов не хватало, а теми, которые имелись в наличии, предпочитали не пользоваться - мешали работе. При разгрузке нос, уши и даже горло забивались цементной пылью. Смывать ее нужно было осторожно. Хорошо, если удавалось сразу воспользоваться душем на Кушелевке или в студгородке - в общежитии или в кочегарке. Нередко дожидались шести часов утра и шли в Батенинские бани.
Грузы в мешках давались гораздо легче, но и платили за них меньше, да и охотников их разгружать находилось больше. Иногда доставались ящики с овощами и фруктами. Платили за них немного, да и времени на разгрузку они требовали больше, чем грузы в мешках. Но заказчики из Овощторга ночью их разгружать не спешили - чем больше сгниет, тем больше можно списать, а днем им выделяли «бесплатную» бригаду из ленинградских служащих. Заготовка овощей на зиму контролировалась горкомом партии и график «выделений» соблюдался неукоснительно.
Существовала известная конкуренция среди бригадиров за выгодные грузы и справедливую оплату. Если бригадир «артачился», его лишали выгодных заказов или реже приглашали. Меня такая работа устраивала, но бригада распалась - кажется, бригадир-старшекурсник уехал на преддипломную практику.
Второй доступной работой была ночная развозка молока. Где-то к полуночи я приезжал на молокозавод и находил «свою» машину-молоковоз. Как правило, ее загружали проволочными ящиками со стеклянными бутылками с молоком, кефиром, ряженкой и даже сливками. В ящик входило 12 бутылок. Ящик с молоком весил около 10 кг. Выгрузка из машины столбика из четырех-пяти ящиков требовала сноровки: нужно было подцепить крюками нижний ящик и поставить столбик на землю. Даже в больших магазинах эстакады часто отсутствовали и выгружали мы молоко на асфальт, а затем сторож тащил их своим крюком в нужное место. Кое-где, где сторожили знакомые водиле женщины, мы помогали затаскивать ящики в подсобки.
Работа велась в режиме старт-стоп. После интенсивной разгрузки, пока мы ехали к следующему магазину, можно было передохнуть. Сначала я с любопытством наблюдал ночной город, заметно отличающийся от дневного, не только по местам, куда мы ехали и где разгружались, но и по людям, и даже архитектуре. Подсветки зданий тогда не существовало, и ночью Ленинград выглядел совсем по-другому. Приключения с «ночными людьми» тоже случались, но водила со мной ездил опытный и спокойно «разруливал» встречающиеся ситуации.
В соответствии с главным советским законом: «что охраняешь, то имеешь», напиться молока дозволялось «от пуза», но оно и другие молочные продукты быстро приелись. Сливки трогать запрещалось - их не хватало.
Привыкнув к ночному городу, я засыпал, как только садился в машину после разгрузки и просыпался, когда машина сдавала назад перед разгрузкой. Интервал между следующим магазином мог быть и двадцать минут и две минуты. Работал на развозке довольно долго.
В общежитии пользовалась популярностью работа подсобника на текстильной фабрике «Красный Маяк».
Там, по крайней мере, было тепло. В ночную смену работали в основном молодые и незамужние женщины. Они студентов жалели и позволяли им после двух-трех часов работы поспать. Но и себя они жалели и поэтому тоже хотели спать, но со студентами - где еще найдешь таких парней - не пьянь и не хамьё. Поэтому выспаться было проблемой. Завязывались разнообразной интенсивности отношения, что дополнительно отнимало еще и дневное время.
Этой работы, не знаю почему, я как-то избегал.
Позже появилась работа (дневная) по сбору металлолома. Руководил ею некий агент, ушлый мужичок пожилого возраста. Вместе с парой-тройкой студентов он объезжал примеченные места: какие-то развалины, стихийные свалки с бытовым металлоломом, брошенные стройки, заводские задворки, на которых ржавела никому не нужная техника. Если на улице валялась беспризорная труба, то подбирали и ее. Часа за два мы нагружали машину. Удивлялись, зачем он возит по утрам какого-то дядечку с портфелем на работу. В конце месяца дядечка привез нас на огороженную территорию авиаремонтного предприятия, открыл ключом калитку в сетчатом заборе и указал на авиационный мотор. Не помню, как его удалось поднять в машину, может быть, даже кран (за две поллитры) участвовал. После того, как его сгрузили в пункте приема, дядечка сказал, что вот, выполнили месячную норму по сбору цветных металлов и за это положена премия.
Во время этой работы тоже пришлось повидать всякое. Запомнился случай, когда мы что-то собирали на эстакаде какого-то уже не работающего предприятия. С нее были видны дворы завода «Самтрест». Дядечка позвал нас и сказал: «Смотрите, такое редко увидишь, совсем обнаглели, уже днем промышляют». На подъездных путях завода стояла серебристая цистерна с надписью «Самтрест». Из нее в баки двух новеньких Студебеккеров заливалась некая жидкость. «Это марочный коньяк «Варцихе»» сказал он, а в запасной бак Студебеккера помещается по 150 литров коньяка. «Вряд ли спишут на усушку, скорее всего, дольют». Он был в курсе дела, работал там раньше.
Без стипендии экономили на еде. Хорошо, если удавалось договориться с комендантшей общежития и поместить в подвал или наверху возле пожарной лестницы мешок картошки. Тогда вечером жарили картошку. Талоны на обед покупались дней на 10-15. А на ежедневную бутылку-другую кефира (13 копеек без стоимости посуды) и батон (той же стоимости) можно было заработать на месяц за ночь. Плюс чай - сахар, плюс непредвиденные расходы. Легче было тем, кто получал, пусть небольшую, помощь из дома.
Вести о событиях в Киеве доходили до Ленинграда не сразу. Однажды нас на военной кафедре в Политехнике инструктировали по поводу бдительности, которую нужно проявлять при общении с гражданами, особенно иностранными. Мы стали задавать непростые, иногда и дурацкие вопросы. Инструктор держался молодцом и отвечал неформально. Когда беседа уже заканчивалась, спросил и я, а что случилось в Киеве. Капитан вскинулся, взгляд сразу стал жестким и последовал вопрос: «Откуда вы знаете?». Узнав, что речь идет о торговой афере, а информация из украинской газеты недельной давности, капитан успокоился и сказал, что ничего не случилось, но нам он может сказать.
В Киеве произошел прорыв водопровода и залило несколько домов в одном из нижних районов города, и кто-то даже утонул. Но говорить об этом не следует. Ни Бабий Яр, ни Куреневка не упоминались. Мы бросились к нашему приемнику - Би-би-си говорило о какой-то страшной катастрофе в Бабьем Яру со многими тысячами жертв. Точно ничего не знали. Узнав по заказанной междугородке, что с нашими все в порядке, я как-то успокоился и подробности узнал, когда приехал в Киев на каникулы после экспедиции на Кольском.
Уничтожить Бабий Яр в Киеве хотели многие - и по политическим (читай антисемитским) побуждениям - о нем лучше всем было забыть, как и о тех «свідомих українцях», которые были инициаторами и исполнителями уничтожения евреев в Бабьем Яре. Имелись и градостроительные резоны, которые всегда ставились выше человеческих чувств и памяти. Когда был представлен проект замыва нижних отрогов Бабьего Яра до отметки 143 м, Киевгорсовет этот план отклонил и потребовал предусмотреть намыв основного верховья яра до отметок 150-175 м.
Этим решением предлагалась сравнять с землей весь Бабий Яр, начиная с теперешней ул. Дорогожицкой. Проект переделали, не считаясь с проектантом - московской конторой Строймеханизации и предупреждениями гидрогеолов, чем закладывали основание будущей катастрофы: над жилой частью города создавали на высоких отметках водохранилище грязи. При малейшей ошибке пульпа могла хлынуть на окружающие районы, что и случилось 13 марта 1961 года.
...Из дворовой компании Игоря помню только Утёмова. Почему-то именно ему (может быть и Леше Костыреву) хочется приписать знакомство со стюардессой, которая научила его, а он нас, технике полета на Аэрофлоте без билета. Многоместный ТУ-104 только начинал массовые полеты, и процедура посадки пассажиров в самолет только отлаживалась. После летних отпусков, осенью самолеты летали недогруженными. Во многих аэропортах посадочные талоны представляли собой пластмассовые номерки, похожие на гардеробные. Они лежали кучей на регистрационной стойке и, отрывая контрольный талон в билете, девушка за стойкой выдавала его в дополнение к билету.
Отвлечь девушку, в то время как «сопровождающий» брал еще один талон, труда не составляло. Та же девушка отбирала посадочные талоны при входе на трап к самолету. Первый пассажир поднимался на пару ступенек по трапу и передавал свой билет (например, в книге) «сопровождающему» в очереди на трап. Тот предъявлял билет и второй посадочный талон и проходил в самолет. Количество посадочных и контрольных талонов не совпадало. Их пересчитывали еще раз. Так как в спешке при пересчете, как правило, получались разные результаты, то, в конце концов, старшая стюардесса прекращала эту процедуру (вылет и так задерживался) и давала добро на взлет.
...В студгородке функционировала фабрика-кухня - продукт неразвитого социализма, призванный освободить трудящихся (студентов) от приготовления пищи.
Угнетало довольно однообразное, хотя и сытное питание в огромной столовой фабрики. У многих возникли различные проблемы с желудком, включая гастриты, холециститы и хронические язвы. О добавлении брома в компоты (их тут тоже можно было брать с добавкой) мы узнали только в военном лагере - столовая была в студгородке Политехника и заметное большинство студентов были мужчинами. (Еще недавно, до середины 30-х годов, студентки назывались студентами женского пола). Не лучше было и у тех, которые питались самостоятельно в общежитии - в столовой старались соблюдать баланс питания и бывали даже свежие овощи - в основном капуста и морковь.
Нужно отдать должное Хрущеву - при нем на столах (по крайней мере, студенческих столовых) появились тарелки с бесплатным черным хлебом и квашеной капустой. Те, кто совсем уж выходили из бюджета, могли, взяв стакан кефира за 4 копейки и, если не наесться, то хотя бы перебить чувство голода.
Мы тоже не всегда хорошо кончали месяц до стипендии и, получив ее, стремились вознаградить себя вкусной и сытной едой. Это тоже стало возможным, даже для студентов, благодаря хрущевским инициативам - при нем ввели комплексные обеды в ресторанах в дневное время. Если в нашей столовой обед стоил 49 копеек, то в ресторане - немногим более рубля. После снятия Хрущева капуста и хлеб на столах, как и комплексные обеды в ресторанах, исчезли.
В ресторан приходилось ехать до Невского. Чаще всего ходили в доступный «Метрополь». Поражало, что даже обыкновенное пюре и котлеты можно так вкусно приготовить, не говоря уже о бифштексах «с кровью».
Жильцы комнаты до сих пор помнят два случая, когда мы не могли съесть все сразу и пришлось звать на помощь товарищей. Первый - когда Саше прислали трехлитровую банку красной икры. О холодильниках тогда и не мечтали. После неудачных попыток консервации икры и героической диеты на ее основе пригласили друзей (они пришли с водкой, что в наши намерения первоначально не входило, но пришлось впору)...