С днем Победы, друзья!
Любимой песней отца была песня "В лесу прифронтовом" Матвея Блантера на слова Михаила Исаковского. Когда в доме появился инструмент, отцу было около сорока. Он добросовестно пытался запомнить пальцами хотя бы мелодию, но - увы, так ничего и не получилось - музыкальной грамоты отец не знал и читать с листа не умел. Он всегда завидовал командиру части, который иногда приходил в клуб, садился за рояль и долго "музицировал".
Однажды я подарил ему пластинку Высоцкого, которого он страшно не любил. "Зачем он так хрипит?" - наивно спрашивал отец. Я поставил ему песню "Только он не вернулся из боя..." Отец молча прослушал, потом сказал: "Да. Умеет, подлец, в душу залезть!" Эта песня тоже стала часто звучать в доме. Звучала она и на похоронах отца.
Он пошел на войну в восемнадцать лет в декабре 41-го. Перед войной отец закончил техникум. В военкомате долго решали, куда его направить: в артиллерию или железнодорожные войска. Решили, в конце-концов, что взрывать, а потом восстанавливать железные дороги всё же важнее :) Так шанс вернуться с войны живым многократно увеличился.
Отца сразу же отправили в школу младших командиров. В 42-м он, сержант, уже командовал взводом и прошел с ним от Вязьмы и Ржева до Ленинграда. Там в 44-м был направлен в военное училище, которое закончил уже после войны, став младшим лейтенантом.
Мне безумно нравятся все его фотографии, где он в форме. Она так ему шла! И китель со стоячим воротником, и широкие галифе, и парадный мундир, шитый галунами, и рубашки с галстуком и нагрудными карманчиками, и, конечно же, гимнастерка. Он одинаково лихо носил и пилотку, и фуражки, а стрелял с левой руки, потому что, объяснял он в шутку, никак не мог зажмурить левый глаз - закрывались оба :)
Моя самая любимая его фотография - та, на которой он заразительно смеется в окружении солдат.
Он мало рассказывал о войне, жалел меня: "Зачем тебе эти ужасы?" - спрашивал. Он не хотел вспоминать ни о мясорубке под Вязьмой, ни об искореженном бомбежкой железнодорожном полотне, ни о том, что в отступлении железнодорожные войска всегда уходили последними, взрывая за собой все, что могли, а в наступлении всегда шли первыми, и он орал на солдат матом, чтобы быстрее вырезали из завитых винтом рельсов трехметровые куски и костылили их к шпалам, что от непосильных нагрузок он стал таким худым, что на лице остались одни глаза, что когда перестали приходить письма от старшего брата, он понял, что тот убит, а потом перестали приходить письма и от матери...
Гастрит и постоянные головные боли мучили его всю послевоенную жизнь. Он умер внезапно и моментально: в мозгу лопнул кровеносный сосуд.
Хоронили отца под троекратный салют, под медь духового военного оркестра.
Теперь, когда я смотрю на него, обритого наголо, на фотографии в красноармейской книжке того, 41-го года, я ставлю себя на его место и пытаюсь понять - смог ли бы я, вот так же, пойти на верную смерть и выжить?
Какое же это тяжелое искусство - жить.
Однажды я подарил ему пластинку Высоцкого, которого он страшно не любил. "Зачем он так хрипит?" - наивно спрашивал отец. Я поставил ему песню "Только он не вернулся из боя..." Отец молча прослушал, потом сказал: "Да. Умеет, подлец, в душу залезть!" Эта песня тоже стала часто звучать в доме. Звучала она и на похоронах отца.
Он пошел на войну в восемнадцать лет в декабре 41-го. Перед войной отец закончил техникум. В военкомате долго решали, куда его направить: в артиллерию или железнодорожные войска. Решили, в конце-концов, что взрывать, а потом восстанавливать железные дороги всё же важнее :) Так шанс вернуться с войны живым многократно увеличился.
Отца сразу же отправили в школу младших командиров. В 42-м он, сержант, уже командовал взводом и прошел с ним от Вязьмы и Ржева до Ленинграда. Там в 44-м был направлен в военное училище, которое закончил уже после войны, став младшим лейтенантом.
Мне безумно нравятся все его фотографии, где он в форме. Она так ему шла! И китель со стоячим воротником, и широкие галифе, и парадный мундир, шитый галунами, и рубашки с галстуком и нагрудными карманчиками, и, конечно же, гимнастерка. Он одинаково лихо носил и пилотку, и фуражки, а стрелял с левой руки, потому что, объяснял он в шутку, никак не мог зажмурить левый глаз - закрывались оба :)
Моя самая любимая его фотография - та, на которой он заразительно смеется в окружении солдат.
Он мало рассказывал о войне, жалел меня: "Зачем тебе эти ужасы?" - спрашивал. Он не хотел вспоминать ни о мясорубке под Вязьмой, ни об искореженном бомбежкой железнодорожном полотне, ни о том, что в отступлении железнодорожные войска всегда уходили последними, взрывая за собой все, что могли, а в наступлении всегда шли первыми, и он орал на солдат матом, чтобы быстрее вырезали из завитых винтом рельсов трехметровые куски и костылили их к шпалам, что от непосильных нагрузок он стал таким худым, что на лице остались одни глаза, что когда перестали приходить письма от старшего брата, он понял, что тот убит, а потом перестали приходить письма и от матери...
Гастрит и постоянные головные боли мучили его всю послевоенную жизнь. Он умер внезапно и моментально: в мозгу лопнул кровеносный сосуд.
Хоронили отца под троекратный салют, под медь духового военного оркестра.
Теперь, когда я смотрю на него, обритого наголо, на фотографии в красноармейской книжке того, 41-го года, я ставлю себя на его место и пытаюсь понять - смог ли бы я, вот так же, пойти на верную смерть и выжить?
Какое же это тяжелое искусство - жить.