Урсула Ле Гуин о чтении
На книжной лавке "Нью-Йоркера" появилась еще одна любопытная статья, на этот раз, о чтении и не-чтении. Хотела понемногу упомянуть обо всех интересностях, на которые ссылается автор, но так увлеклась одной из них, что придется вынести в отдельный пост.
Это эссе Урсулы Ле Гуин, в 2008 публиковавшееся в Harper's magazine. Она называется "Оставаясь неспящим: заметки о предполагаемом упадке чтения". Название растет из приводимого в самой статье примера - высказывания менеджера телекоммуникационной компании в Далласе, заявившего корреспонденту Associated Press: "Я просто начинаю засыпать, когда читаю".
Чудесная Ле Гуин ставит под сомнение как неспособность оставаться в сознании перед листом с печатным текстом, так и само предположение, что книги пора внести в число вымирающих видов, - предположение, видимо, весьма тревожащее американцев. Ле Гуин считает, что книги никуда не денутся, они продолжат занимать все то же место в культуре человечества, - просто дело в том, что читающих людей всегда было немного. Почему мы считаем, что сейчас должны читать все?
"Большую часть человеческой истории большая часть людей не умела читать вообще. Грамотность не просто отделяла обладающих властью от безвластных, она сама по себе была властью. Об удовольствии чтения речи не шло. Умение вести коммерческие записи и читать их, умение общаться на расстоянии при помощи кода, умение хранить слово Божье в тайне и транслировать его только по вашей воле и в вами же выбранное время - все это являлось могущественными средствами контроля над остальными и возвеличивания себя самого. Каждое образованное общество начиналось с грамотности как обязательной привилегии (мужского) правящего класса.
Умение читать и писать постепенно просачивалось ниже, становясь все менее священным и таинственным, менее могущественным и более доступным. Римляне дошли до того, что позволили читать и писать рабам, женщинам и прочей черни, за что и поплатились, получив в преемники основанное на религии общество. В эпоху Средних веков священники умели читать хотя бы немного, миряне почти не читали, женщины же не умели вовсе - как в ряде исламских государств наших дней, чтение считалось неподобающим женщине занятием.
Можно понаблюдать, как свет письменного слова медленно распространяется в Средневековье, вспыхивает в эпоху Возрождения и начинает ярко сиять с появлением книгопечатания, изобретенного Гутенбергом. А затем, не успеете вы глазом моргнуть, как рабы уже читают, и революции делаются с обрывками бумаги, называемыми Декларациями того и сего, и классные дамы сменяют метких стрелков по всему Дикому Западу, и толпы людей бросаются к пароходу, доставившему последнюю часть нового романа в Нью-Йорк, с криками "Малышка Нелл умерла? Она умерла?"*
Вершиной, которой достигло чтение в США, я вижу период приблизительно с 1850 по 1950 годы - назовем это веком книг, - вершиной, с которой по версии пессимистов, мы ныне спускаемся. С тех пор, как публичные школы стали считаться одним из принципов демократии, а библиотеки стали публичными и процветающими, склонность к чтению стала восприниматься как нечто присущее нам всем. Обучение с первого класса сосредоточивалось на английском языке, не только потому, что иммигранты хотели для своих детей умения свободно владеть языком, но и потому, что литература - научные и исторические труды, художественная литература и поэзия - была главной формой социальной валюты.
Школьные учебники 1890-1910 годов выглядят устрашающе: уровень образования и общих культурных знаний, ожидаемых от десятилетних детей, просто поразителен. Учебные тексты и списки романов, которые должны были читать в средних школах до 1960-х, наводят на мысль, что американцы на самом деле хотели, чтобы их дети не только умели читать, но и читали, а читая не впадали в сон.
Образованность была не только парадной дверью, ведущей человека к любому продвижению по социальной и экономической лестнице, она была способом проводить свободное время. Одни и те же прочитанные книги воистину сближали. Человек, читающий книгу, словно выключен из окружающей действительности, - почти так же, как некто, орущий банальности по сотовому, когда он таранит вашу машину своей, - таков личный аспект чтения. Но в нем есть и огромная доля общесоциального, состоящая из того, что вы и окружающие прочли.
Как в наши дни люди могут вести безопасную, необременительную дружескую беседу, обсуждая, кто кого убил в последнем ТВ шоу о мафии или полицейском расследовании, так незнакомые друг с другом пассажиры поезда или коллеги по работе в 1841 могли совершенно непринужденно беседовать о "Лавке древностей" и о том, попадет ли бедная малышка Нелл в беду. Поскольку государственные школы были сильны в преподавании поэзии и литературной классики, множество людей могли узнать реминисценции на Теннисона, Скотта или Шекспира и насладиться ими - совместное владение, общее место встречи. Вы бы вряд ли хвастались тем, что впадаете в сон при виде романа Диккенса, скорее, оказались бы выпавшим из беседы, не читая его.
Социальная функция литературы до сих пор видна в популярности бестселлеров. Издателям сходит с рук превращение скучных, ерундовейших романов в бестселлеры посредством одного лишь пиара только потому, что людям необходимы бестселлеры. Это не нужда в литературе. Это социальная необходимость. Нам нужны книги, которые читают все (и никто не дочитывает), чтобы мы могли говорить о них.
Привози мы книги из Англии в наши дни, толпа могла бы роиться в доках Нью-Йорка чтобы встретить последний том "Гарри Поттера", крича: "Он убил его? Он мертв?" Бум Гарри Поттера был подлинным социальным феноменом, как поклонение рок-звездам и вся субкультура популярной музыки, которая предлагает подросткам и молодым людям одновременно исключительность пребывания в некой группе и разделенность социального опыта."
Не все эссе, но пока меня хватило только на это.
* Известная история, приключившаяся с романом Диккенса "Лавка древностей", издававшимся по частям - толпа американцев штурмовала нью-йоркский пирс и кричала приближающемуся пароходу, на котором из Англии везли последнюю часть "Лавки": "Малышка Нелл умерла?!"
Это эссе Урсулы Ле Гуин, в 2008 публиковавшееся в Harper's magazine. Она называется "Оставаясь неспящим: заметки о предполагаемом упадке чтения". Название растет из приводимого в самой статье примера - высказывания менеджера телекоммуникационной компании в Далласе, заявившего корреспонденту Associated Press: "Я просто начинаю засыпать, когда читаю".
Чудесная Ле Гуин ставит под сомнение как неспособность оставаться в сознании перед листом с печатным текстом, так и само предположение, что книги пора внести в число вымирающих видов, - предположение, видимо, весьма тревожащее американцев. Ле Гуин считает, что книги никуда не денутся, они продолжат занимать все то же место в культуре человечества, - просто дело в том, что читающих людей всегда было немного. Почему мы считаем, что сейчас должны читать все?
"Большую часть человеческой истории большая часть людей не умела читать вообще. Грамотность не просто отделяла обладающих властью от безвластных, она сама по себе была властью. Об удовольствии чтения речи не шло. Умение вести коммерческие записи и читать их, умение общаться на расстоянии при помощи кода, умение хранить слово Божье в тайне и транслировать его только по вашей воле и в вами же выбранное время - все это являлось могущественными средствами контроля над остальными и возвеличивания себя самого. Каждое образованное общество начиналось с грамотности как обязательной привилегии (мужского) правящего класса.
Умение читать и писать постепенно просачивалось ниже, становясь все менее священным и таинственным, менее могущественным и более доступным. Римляне дошли до того, что позволили читать и писать рабам, женщинам и прочей черни, за что и поплатились, получив в преемники основанное на религии общество. В эпоху Средних веков священники умели читать хотя бы немного, миряне почти не читали, женщины же не умели вовсе - как в ряде исламских государств наших дней, чтение считалось неподобающим женщине занятием.
Можно понаблюдать, как свет письменного слова медленно распространяется в Средневековье, вспыхивает в эпоху Возрождения и начинает ярко сиять с появлением книгопечатания, изобретенного Гутенбергом. А затем, не успеете вы глазом моргнуть, как рабы уже читают, и революции делаются с обрывками бумаги, называемыми Декларациями того и сего, и классные дамы сменяют метких стрелков по всему Дикому Западу, и толпы людей бросаются к пароходу, доставившему последнюю часть нового романа в Нью-Йорк, с криками "Малышка Нелл умерла? Она умерла?"*
Вершиной, которой достигло чтение в США, я вижу период приблизительно с 1850 по 1950 годы - назовем это веком книг, - вершиной, с которой по версии пессимистов, мы ныне спускаемся. С тех пор, как публичные школы стали считаться одним из принципов демократии, а библиотеки стали публичными и процветающими, склонность к чтению стала восприниматься как нечто присущее нам всем. Обучение с первого класса сосредоточивалось на английском языке, не только потому, что иммигранты хотели для своих детей умения свободно владеть языком, но и потому, что литература - научные и исторические труды, художественная литература и поэзия - была главной формой социальной валюты.
Школьные учебники 1890-1910 годов выглядят устрашающе: уровень образования и общих культурных знаний, ожидаемых от десятилетних детей, просто поразителен. Учебные тексты и списки романов, которые должны были читать в средних школах до 1960-х, наводят на мысль, что американцы на самом деле хотели, чтобы их дети не только умели читать, но и читали, а читая не впадали в сон.
Образованность была не только парадной дверью, ведущей человека к любому продвижению по социальной и экономической лестнице, она была способом проводить свободное время. Одни и те же прочитанные книги воистину сближали. Человек, читающий книгу, словно выключен из окружающей действительности, - почти так же, как некто, орущий банальности по сотовому, когда он таранит вашу машину своей, - таков личный аспект чтения. Но в нем есть и огромная доля общесоциального, состоящая из того, что вы и окружающие прочли.
Как в наши дни люди могут вести безопасную, необременительную дружескую беседу, обсуждая, кто кого убил в последнем ТВ шоу о мафии или полицейском расследовании, так незнакомые друг с другом пассажиры поезда или коллеги по работе в 1841 могли совершенно непринужденно беседовать о "Лавке древностей" и о том, попадет ли бедная малышка Нелл в беду. Поскольку государственные школы были сильны в преподавании поэзии и литературной классики, множество людей могли узнать реминисценции на Теннисона, Скотта или Шекспира и насладиться ими - совместное владение, общее место встречи. Вы бы вряд ли хвастались тем, что впадаете в сон при виде романа Диккенса, скорее, оказались бы выпавшим из беседы, не читая его.
Социальная функция литературы до сих пор видна в популярности бестселлеров. Издателям сходит с рук превращение скучных, ерундовейших романов в бестселлеры посредством одного лишь пиара только потому, что людям необходимы бестселлеры. Это не нужда в литературе. Это социальная необходимость. Нам нужны книги, которые читают все (и никто не дочитывает), чтобы мы могли говорить о них.
Привози мы книги из Англии в наши дни, толпа могла бы роиться в доках Нью-Йорка чтобы встретить последний том "Гарри Поттера", крича: "Он убил его? Он мертв?" Бум Гарри Поттера был подлинным социальным феноменом, как поклонение рок-звездам и вся субкультура популярной музыки, которая предлагает подросткам и молодым людям одновременно исключительность пребывания в некой группе и разделенность социального опыта."
Не все эссе, но пока меня хватило только на это.
* Известная история, приключившаяся с романом Диккенса "Лавка древностей", издававшимся по частям - толпа американцев штурмовала нью-йоркский пирс и кричала приближающемуся пароходу, на котором из Англии везли последнюю часть "Лавки": "Малышка Нелл умерла?!"