(no subject)
Роман со временем
«Время и семья Конвей», Такой театр, режиссёр Александр Баргман
Сравнения пьесы Дж. Б. Пристли «Время и семья Конвей» с чеховскими пьесами (в частности, с «Тремя сёстрами») вполне понятны, уместны и даже необходимы, поскольку для режиссёра спектакля, Александра Баргмана, эти чеховские мотивы в пьесе явились определяющими. Но это такое, как мне кажется, достаточно общее место. Гораздо значительнее то обстоятельство, что Пристли писал эту пьесу, находясь под влиянием теории Дана, основное положение которой заключено в одномоментности времени. Поясню. Если первый наблюдатель следит за вторым наблюдателем, находящемся в обычном простанственно-временном континууме, то у первого со вторым не совпадает время, поскольку время второго является измерением времени первого наблюдателя. В итоге за всем вместе может наблюдать только абсолютный наблюдатель, находящийся в абсолютном времени. А теперь представьте, что в 30-х годах Пристли пишет пьесу из трёх действий, где второе происходит со сдвигом в 20 лет. Естественно, что третье действие читателем или зрителем уже будет восприниматься под грузом этого сдвига, то есть другая жизнь предстаёт не в линейной последовательности, а в одномоментной, целиком и сразу схваченной, обременённой знанием не только настоящего, но и будущего. Для 30-х годов - это более чем новаторский шаг. Однако с этим шагом надо что-то делать и сейчас. А вот с этим обстоятельством, как мне показалось, у спектакля «Время и семья Конвей» существуют не совсем простые отношения.
В пьесе речь идёт о несчастной семье Конвей, которая об этом несчастье ещё не знает. Эти знания откроются лишь зрителю/читателю. Однако Александр Баргман в своём спектакле с самого начала представляет зрителю демиурга, писательницу Кей, которая пишет роман о семье Конвей. Она уже знает эту историю. И фатальность разворачивающихся перед зрителем коллизий заставляет вешать на экран её памяти трагическую подложку. Зритель начинает смотреть спектакль словно бы её глазами, через её оптику, через тот надлом, который существует уже в её голосе, через то самое «здравствуй, грусть», которое толкает к рассказу через сам рассказ, с его авторской стилистикой и грамматикой. Ведь этот вечный праздник, во время которого рушится семья, - интонация самой Кей.
Вот здесь, казалось бы, и становятся возможны отношения со временем. На уровне балансировки актрисы на грани персонаж - автор, чтобы её героиня давала какую-то свою оценку событиям, пытаясь находиться над ними, отстраняясь от общего течения времени, словно бы замедляя его движение, выпадая из него, из той жизни, которую героиня сама же и описывает. И с высоты уже нового измерения взглянуть на происходящее и попытаться уловить нечто неуловимо-важное, чтобы дать ему объяснение. А иначе, зачем был нужен этот пролог. И к слову сказать, Дарье Румянцевой иногда удаётся в образе писательницы Кей воплощать автора, который представляет себя персонажем своей же истории (здесь становится заметен большой потенциал актрисы). Вот она, казалось бы, находка, вот он ключ, отмыкающий дверь в потайную комнату и останавливающий время. Однако затёртую, хоть и внушающую до сих пор священный трепет тему «трудно ли быть богом» режиссёр Александр Баргман уверенно и настойчиво перелицовывает совсем на другой лад - все семьи из счастливых становятся несчастными, вопрос только во времени. И никакого открытия на уровне поведенческих причин здесь, в этой концепции, не происходит.
Зато происходит на актёрском. И это открытие - Оксана Базилевич, сыгравшая миссис Конвей, главу этого семейства. Её героиня словно плачущий клоун, который не может без смеха смотреть на собственные слёзы по загубленной жизни. Иногда он огрызается, иногда говорит с горькой иронией и в нём чувствуется хрупкость человека с трагическим мироощущением. Деланная лёгкость отношения к происходящему сразу выдаёт в нём невоплощённые надежды, спрятанные за откровенную бытовую эксцентрику. И если возможно было бы определить героине Базилевич место в чеховском мире (раз уж пошла такая аналогия), то её миссис Конвей могла бы быть в нём Шарлоттой, женщиной без имени и возраста.
Но даже несмотря на отдельные актёрские удачи, игра в несчастливую семью, равно как и в счастливую не очень убеждает. И дело здесь, как мне кажется, именно в том самом времени, которое может позволить увидеть всю жизнь семьи Конвей целиком. Ведь рассказ ведётся именно с позиции этого времени. И актёры играют роли как будто с какого-то расстояния, остраняясь от полной вовлечённости в линейный процесс жизни своих персонажей, хотя по идее это лишь прерогатива Кей, как наблюдательницы. Ведь именно эта её роль была заявлена в спектакле как основная, всеобъемлющая. И поэтому с самого начала и ощутим некий надлом в том, что происходит на сцене. Именно он, осмелюсь предположить, и есть признак иного измерения, с позиции которого эта история и должна быть рассказана ею. Ею, но не всеми остальными. Потому что иначе возникает вопрос, за кем тогда наблюдать все эти три часа зрителю, если на сцене тоже наблюдатели? А ведь это, по определению самого режиссёра, совсем не их роман.