(no subject)
Тридцать восемь лет семьдесят пять дней
и двадцать четыре часа
Andy, Галке,
Бобу Кофейное Зерно
Ulsy’ам (они, правда, были до Нирваны),
ДП(у) (они были после Нирваны,
но они были на самом деле),
Андрею Батищеву,
Карлосу Кастанеде
и каждому по отдельности,
кто помнит изначальный трип…
и пока не кончится эта бутылка вина
1. Давно
Я жил во времена, когда кровь была прологом к любви и когда они ещё были способны друг с другом рифмоваться; во времена, когда друзья были музыкантами и писателями, а враги достойными и заклятыми; во времена, когда было понятно кто чужой, а кто свой, где правда, а где ложь и где молчание ценилось выше золота, потому что обладало понятиями, не передаваемыми на словах. И кулак был мощнее споров, а взгляд красноречивей рекламного щита. Я жил во времена новых определений, новых аккордов и новых запахов; во времена тех, кто отдал душу ветру, сохранив в душе способность к ненависти; во времена, которые сейчас уже редко кто и помнит. Разве что в наших песнях остались маяки-нитки, маяки-верёвки и маяки-тряпки из разорванных лоскутов чувств, которые ещё водят хоровод по лабиринту нашей совместной памяти.
Меня звали Шиза. Ещё в школе так звали. А я в это время читал Сервантеса и мнил себя Лермонтовым. Это ж кому рассказать, просто анекдот - четыре тома Лермонтова сделали из меня рифмоплёта похлеще местных поэтов. Как следствие, я любил женщин и писал им письма. Любил по-детски, наивно, не умея, признаваясь им в любви. Им, которые годились мне в матери, им, которые сидели от меня на расстоянии метра в машине из Уруха, с голыми и задранными к крыше автомобиля коленками. А до этого два поцелуя с девочками-русалками, а после этого любовь в письмах к проститутке и страсть к будущей провинциальной актрисе.
- Ты сидишь на картах.
- Почему?
- Потому что ты нецелованный.
- Да ладно.
- Покраснел ведь.
- Кто?
- Хуй в пальто.
Тогда ещё не было границ, тогда ещё Америка казалась другой страной, тогда ещё одиннадцатое сентября было вторником с физкультурой на первом уроке и росой на траве.
- Три.
- Четыре.
- Пять.
А у девочки выбилась грудь из бюстгальтера и темнела под майкой предательски тёмным соском.
- Шесть.
- Семь.
- Восемь.
И сигареты «Партагос» как приобщение к другому миру.
- Девять.
И кровь из разбитого свеклой на сельхозработах носа.
- Десять.
Попал. За воровство. В милицию. Украденные деньги потрачены были на марки и конфеты.
- Одиннадцать.
Поездка с классом. Продрогли. Подъезд. Последний этаж. Пьём вино.
- Двенадцать.
- Достаточно. Сдал норму ГТО.
И краем глаза - смотрит ли? Достоин ли её вниманья? Переживания. Влюблённость. Первая любовь. Писать стихи и плакать, плакать, плакать. Уткнувшись в тёплую подушку. Потом всё огрубело.
- Эй, ты, там, на том берегу.
- Вы не соблюдаете режим. Не выступаете на Дне города. Не поёте на концертах.
- Мы играем.
- Не для народа.
- Приводите народ, сыграем.
- Пошли вон отсюда.
- Пошли вы все на хуй.
Болезнь. И почки тянут свинцом к земле. И вирус новых нот в крови.
- Стоять.
- Стою.
- Руки на стену.
- Да ладно. Вот спички.
- И там ничего нет?
- Ничего, кроме спичек.
- А если найду?
- Подуй в трубу.
- Поговори у меня.
- Найди. Среди сорока восьми спичек?
- Куда идём?
- Идём на хуй.
Все дружно идём на демонстрацию. И важно идти первым, с флагом, потому что флаг - вещь подотчётная. Сдал и свободен как птица. А тут любовь. И как быть?
2. Недавно
Недавно всё ёбнулось. Мы ещё не стареем как следует. Мы ещё думаем о смерти. С самого верха и на три этажа ниже земли. Две тысячи пятьсот километров. Прошило обивку, помяло кресла, убило президента. А дальше мы выходили из комсомола, катались пьяные на «Москвиче» по площади Ленина, убивались насмерть на горе и ползали по редакции, не замечая потери бойца. Было. Было везде. И в штанах было и в душе было и на войне было. Первый ушедший туда. Первый не вернувшийся оттуда. Первый свёрстанный текст. Первый уход из дома. Ночёвка в «Ударнике». Чувство самоубийцы. Художник, готовый убить. Женщина, готовая отдаться. И температура тридцать восемь с половиной в ноябре, случившаяся после первого поцелуя.
- Ты чё, хипуешь, блять? (Это особенное лингвистическое определение с «т» на конце, не означающее то же самое что и слово «блядь», а так вообще, как междометие-связка, хотя я может хорошего о себе мнения?)
- Не понял?
- Чё волосы такие длинные?
- Растут.
- А это чё на шее?
- Брат умер. Как память.
- Брат умер?
- Брат умер.
- А кто он?
- Музыкант.
- Ёбтить.
- Угу.
- А чё там у тебя в ухе?
- Где?
- В пизде, блять. В ухе, спрашиваю, чё?
- Сам не видишь, что ли?
- Слышь?
- Серьга в ухе. А чё?
- Ты чё, пидор?
- Да нет, цыган.
- В смысле?
- Последний сын в семье.
- Чё, традиция такая?
- Ага.
- Традиции мы уважаем. Ладно, иди.
Водка из горла. Сигареты с дымом в нос. Пиздец после девяти вечера и «сто десятый» до «Берёзки». А там триста двадцать два шага до свободной клетки своей комнаты. И утренний кофе, и вечерний чай, и песни с четверга до среды, и радио со вторника по понедельник, и магнитофон не выключался просто никогда.
- Привет.
- Привет.
И сколько лет ещё надо мокнуть под дождём, чтобы доказательство стало заметно?
- Смотри.
- Меня зовут Катя.
- …
По прямой. Из этого города в тот. Из того города в этот. Песни на улицах. Песни в подъездах. Песни в квартирах. Песни на кухнях. Гнать по небу ртуть и сочинять свою жизнь каждый день с нуля. Только хлебнув молока для мамы и вина для друзей. А потом наотмашь сказать «пока». И уехать туда, где можно лишь получать похоронки о смерти собак и людей.
3. Сейчас
Как-то так. Разбежались. Попрятались по норам. Народили детей. Заимели жён, любовниц, невест и живот холостяка. И каждый теперь там, где-то, за мостом, на той стороне, в другом городе, стране, галактике. Се ля ви? Да хуй там. Эгоизм и собственная значимость, а ещё приобретённая ответственность.
- Что?
- Чего?
- Что ты сказал?
- Отъебись.
- Давай подерёмся, что ли?
- Что ли на базаре по три рубля мочалочка для жопы.
- Х…
- Да ладно, не начинай.
- Наливай.
Это уже сейчас. Когда бес женщин способен проткнуть плоть до самого исподтишка, хоть ты и принял на грудь столько, что готов переплыть Неву, как нехуй делать. А ещё мадонна в кафе в наушниках рождает в тебе молитву похоти. И вот уже готов. И вот уже идёшь. Гудок. Ответ. Вот голос. Дальше. Кофе? Дальше. Эсэмэс. И красота сквозь пальцы медленно сползает и растекается по полу ртутью страха, что эта красота с тобой.
- И ты не проводил?
- Кого?
- Ебать.
- Кого?
- На набережную.
- Да.
И сфинксы дышат в затылок, и пар идёт изо рта. Пурга какая-то. И тянет на ту сторону. Блевать, блевать, блевать. Когда умирают родные. Блевать, блевать, блевать. Когда замолкают друзья. Блевать, блевать, блевать. Это месторожденье живых, немного способных понять мёртвых.
- Давайте помянем.
- Кто?
- Родной.
- Бывает.
- Жаль, что не с нами.
- Всегда так.
- Поехали.
- Будем.
- К таджикам?
- Погнали.
Живём через реку. Подать рукой. Коньяк минус триста. Такси минус двести. Вино минус сто. Макдоналдс в нулях. В итоге опять. Плюс минус пиздец равно расстоянье, которое мы ещё не способны в себе осознать. Но это не страшно. Это пройдёт. Со смертью не так уж и важно, кто кого перепьёт.
4. Там
Мы пьём вино. Мы пьём коньяк. И мы всё ещё хотим умереть. Банан, когда ты уже вернёшься из Кёнига и мы втроём напьёмся?
и двадцать четыре часа
Andy, Галке,
Бобу Кофейное Зерно
Ulsy’ам (они, правда, были до Нирваны),
ДП(у) (они были после Нирваны,
но они были на самом деле),
Андрею Батищеву,
Карлосу Кастанеде
и каждому по отдельности,
кто помнит изначальный трип…
и пока не кончится эта бутылка вина
1. Давно
Я жил во времена, когда кровь была прологом к любви и когда они ещё были способны друг с другом рифмоваться; во времена, когда друзья были музыкантами и писателями, а враги достойными и заклятыми; во времена, когда было понятно кто чужой, а кто свой, где правда, а где ложь и где молчание ценилось выше золота, потому что обладало понятиями, не передаваемыми на словах. И кулак был мощнее споров, а взгляд красноречивей рекламного щита. Я жил во времена новых определений, новых аккордов и новых запахов; во времена тех, кто отдал душу ветру, сохранив в душе способность к ненависти; во времена, которые сейчас уже редко кто и помнит. Разве что в наших песнях остались маяки-нитки, маяки-верёвки и маяки-тряпки из разорванных лоскутов чувств, которые ещё водят хоровод по лабиринту нашей совместной памяти.
Меня звали Шиза. Ещё в школе так звали. А я в это время читал Сервантеса и мнил себя Лермонтовым. Это ж кому рассказать, просто анекдот - четыре тома Лермонтова сделали из меня рифмоплёта похлеще местных поэтов. Как следствие, я любил женщин и писал им письма. Любил по-детски, наивно, не умея, признаваясь им в любви. Им, которые годились мне в матери, им, которые сидели от меня на расстоянии метра в машине из Уруха, с голыми и задранными к крыше автомобиля коленками. А до этого два поцелуя с девочками-русалками, а после этого любовь в письмах к проститутке и страсть к будущей провинциальной актрисе.
- Ты сидишь на картах.
- Почему?
- Потому что ты нецелованный.
- Да ладно.
- Покраснел ведь.
- Кто?
- Хуй в пальто.
Тогда ещё не было границ, тогда ещё Америка казалась другой страной, тогда ещё одиннадцатое сентября было вторником с физкультурой на первом уроке и росой на траве.
- Три.
- Четыре.
- Пять.
А у девочки выбилась грудь из бюстгальтера и темнела под майкой предательски тёмным соском.
- Шесть.
- Семь.
- Восемь.
И сигареты «Партагос» как приобщение к другому миру.
- Девять.
И кровь из разбитого свеклой на сельхозработах носа.
- Десять.
Попал. За воровство. В милицию. Украденные деньги потрачены были на марки и конфеты.
- Одиннадцать.
Поездка с классом. Продрогли. Подъезд. Последний этаж. Пьём вино.
- Двенадцать.
- Достаточно. Сдал норму ГТО.
И краем глаза - смотрит ли? Достоин ли её вниманья? Переживания. Влюблённость. Первая любовь. Писать стихи и плакать, плакать, плакать. Уткнувшись в тёплую подушку. Потом всё огрубело.
- Эй, ты, там, на том берегу.
- Вы не соблюдаете режим. Не выступаете на Дне города. Не поёте на концертах.
- Мы играем.
- Не для народа.
- Приводите народ, сыграем.
- Пошли вон отсюда.
- Пошли вы все на хуй.
Болезнь. И почки тянут свинцом к земле. И вирус новых нот в крови.
- Стоять.
- Стою.
- Руки на стену.
- Да ладно. Вот спички.
- И там ничего нет?
- Ничего, кроме спичек.
- А если найду?
- Подуй в трубу.
- Поговори у меня.
- Найди. Среди сорока восьми спичек?
- Куда идём?
- Идём на хуй.
Все дружно идём на демонстрацию. И важно идти первым, с флагом, потому что флаг - вещь подотчётная. Сдал и свободен как птица. А тут любовь. И как быть?
2. Недавно
Недавно всё ёбнулось. Мы ещё не стареем как следует. Мы ещё думаем о смерти. С самого верха и на три этажа ниже земли. Две тысячи пятьсот километров. Прошило обивку, помяло кресла, убило президента. А дальше мы выходили из комсомола, катались пьяные на «Москвиче» по площади Ленина, убивались насмерть на горе и ползали по редакции, не замечая потери бойца. Было. Было везде. И в штанах было и в душе было и на войне было. Первый ушедший туда. Первый не вернувшийся оттуда. Первый свёрстанный текст. Первый уход из дома. Ночёвка в «Ударнике». Чувство самоубийцы. Художник, готовый убить. Женщина, готовая отдаться. И температура тридцать восемь с половиной в ноябре, случившаяся после первого поцелуя.
- Ты чё, хипуешь, блять? (Это особенное лингвистическое определение с «т» на конце, не означающее то же самое что и слово «блядь», а так вообще, как междометие-связка, хотя я может хорошего о себе мнения?)
- Не понял?
- Чё волосы такие длинные?
- Растут.
- А это чё на шее?
- Брат умер. Как память.
- Брат умер?
- Брат умер.
- А кто он?
- Музыкант.
- Ёбтить.
- Угу.
- А чё там у тебя в ухе?
- Где?
- В пизде, блять. В ухе, спрашиваю, чё?
- Сам не видишь, что ли?
- Слышь?
- Серьга в ухе. А чё?
- Ты чё, пидор?
- Да нет, цыган.
- В смысле?
- Последний сын в семье.
- Чё, традиция такая?
- Ага.
- Традиции мы уважаем. Ладно, иди.
Водка из горла. Сигареты с дымом в нос. Пиздец после девяти вечера и «сто десятый» до «Берёзки». А там триста двадцать два шага до свободной клетки своей комнаты. И утренний кофе, и вечерний чай, и песни с четверга до среды, и радио со вторника по понедельник, и магнитофон не выключался просто никогда.
- Привет.
- Привет.
И сколько лет ещё надо мокнуть под дождём, чтобы доказательство стало заметно?
- Смотри.
- Меня зовут Катя.
- …
По прямой. Из этого города в тот. Из того города в этот. Песни на улицах. Песни в подъездах. Песни в квартирах. Песни на кухнях. Гнать по небу ртуть и сочинять свою жизнь каждый день с нуля. Только хлебнув молока для мамы и вина для друзей. А потом наотмашь сказать «пока». И уехать туда, где можно лишь получать похоронки о смерти собак и людей.
3. Сейчас
Как-то так. Разбежались. Попрятались по норам. Народили детей. Заимели жён, любовниц, невест и живот холостяка. И каждый теперь там, где-то, за мостом, на той стороне, в другом городе, стране, галактике. Се ля ви? Да хуй там. Эгоизм и собственная значимость, а ещё приобретённая ответственность.
- Что?
- Чего?
- Что ты сказал?
- Отъебись.
- Давай подерёмся, что ли?
- Что ли на базаре по три рубля мочалочка для жопы.
- Х…
- Да ладно, не начинай.
- Наливай.
Это уже сейчас. Когда бес женщин способен проткнуть плоть до самого исподтишка, хоть ты и принял на грудь столько, что готов переплыть Неву, как нехуй делать. А ещё мадонна в кафе в наушниках рождает в тебе молитву похоти. И вот уже готов. И вот уже идёшь. Гудок. Ответ. Вот голос. Дальше. Кофе? Дальше. Эсэмэс. И красота сквозь пальцы медленно сползает и растекается по полу ртутью страха, что эта красота с тобой.
- И ты не проводил?
- Кого?
- Ебать.
- Кого?
- На набережную.
- Да.
И сфинксы дышат в затылок, и пар идёт изо рта. Пурга какая-то. И тянет на ту сторону. Блевать, блевать, блевать. Когда умирают родные. Блевать, блевать, блевать. Когда замолкают друзья. Блевать, блевать, блевать. Это месторожденье живых, немного способных понять мёртвых.
- Давайте помянем.
- Кто?
- Родной.
- Бывает.
- Жаль, что не с нами.
- Всегда так.
- Поехали.
- Будем.
- К таджикам?
- Погнали.
Живём через реку. Подать рукой. Коньяк минус триста. Такси минус двести. Вино минус сто. Макдоналдс в нулях. В итоге опять. Плюс минус пиздец равно расстоянье, которое мы ещё не способны в себе осознать. Но это не страшно. Это пройдёт. Со смертью не так уж и важно, кто кого перепьёт.
4. Там
Мы пьём вино. Мы пьём коньяк. И мы всё ещё хотим умереть. Банан, когда ты уже вернёшься из Кёнига и мы втроём напьёмся?