Три камешка на могилку Тамагочи
Если верить профилю, а не верить повода нет, этот журнал был создан в мае девятого года. Первая робкая запись появилась в нем лишь в мае четырнадцатого -- таким образом, между зачатием и первым вдохом Тамагочи прошло ровно пять лет. Что ж, зная, что беременность у слонов длится около двух лет, я могу с уверенностью констатировать, что Тамагочи в любом случае не слон, и, если предположить, что длительность вынашивания плода коррелирует с размерами взрослой особи, я даже наберусь смелости утверждать, что он -- детеныш динозавра. Знание это, на первый взгляд абсолютно бессмысленное, проливает свет на некоторые факты его жизни, а также обещает высветить обстоятельства его неминуемой смерти.
Как всякий нормальный ребенок, мой Тамагочи получился достаточно похожим на меня, чтобы не приходилось сомневаться в отцовстве, и при этом достаточно другим, чтобы давать регулярные поводы для недовольства и священного родительского гнева. Со смесью умиления, гордости и раздражения наблюдал я этапы его развития, угадывая в нём собственные фамильные черты, боролся со страхами и лелеял тайные надежды. Увы, жизнь Тамагочи коротка. В четыре года уложились и детство, и отрочество, и половозрелая юность, та самая, что так быстро и незаметно переходит в самодовольную тучную зрелость, по утрам неотличимую от... Нет, о старости я напишу отдельно.
Он был игрив, мой маленький Тамагочи, и я любил его смешные ужимки. Сначала, глядя на меня, он назвался Доктором и с азартом принялся ставить плюшевым медведям клизмы и делать уколы хорошеньким куклам -- с саркастической усмешкой следил я потом за крахом его иллюзий. Наигравшись в журналиста с ручкой и блокнотом, фотографа без лейки и поэта (должен признать, что некоторые рифмы были вполне сносны), он вообразил себя писателем и на некоторое время сделался тих и задумчив. Навязчивой мыслью о том, что лишь три темы достойны внимания пишущего, он, конечно, заразился от меня, и в конце концов мысль эта его и погубила.
Я поглядываю изредка в его сторону. Он уже почти не бегает, тяжело дышит и обычно лежит на боку, машинально пережевывая траву из фраз. Глупыш, нельзя выдавить сок из прошлогодних фраз -- как хорошо, что ты и сам это понял.
Точка в конце рассказа похожа на камешек, маленький камешек на дороге. На могилку -- скромный холмик в тени большого дерева -- я положу их три, в конце концов, он был еврейским Тамагочи...
Оглядываясь в последний раз на дело рук своих, ловлю себя на дурацкой мысли, что я по-прежнему слишком заметно люблю троеточие -- опасный знак, так похожий на минное поле.
Как всякий нормальный ребенок, мой Тамагочи получился достаточно похожим на меня, чтобы не приходилось сомневаться в отцовстве, и при этом достаточно другим, чтобы давать регулярные поводы для недовольства и священного родительского гнева. Со смесью умиления, гордости и раздражения наблюдал я этапы его развития, угадывая в нём собственные фамильные черты, боролся со страхами и лелеял тайные надежды. Увы, жизнь Тамагочи коротка. В четыре года уложились и детство, и отрочество, и половозрелая юность, та самая, что так быстро и незаметно переходит в самодовольную тучную зрелость, по утрам неотличимую от... Нет, о старости я напишу отдельно.
Он был игрив, мой маленький Тамагочи, и я любил его смешные ужимки. Сначала, глядя на меня, он назвался Доктором и с азартом принялся ставить плюшевым медведям клизмы и делать уколы хорошеньким куклам -- с саркастической усмешкой следил я потом за крахом его иллюзий. Наигравшись в журналиста с ручкой и блокнотом, фотографа без лейки и поэта (должен признать, что некоторые рифмы были вполне сносны), он вообразил себя писателем и на некоторое время сделался тих и задумчив. Навязчивой мыслью о том, что лишь три темы достойны внимания пишущего, он, конечно, заразился от меня, и в конце концов мысль эта его и погубила.
Я поглядываю изредка в его сторону. Он уже почти не бегает, тяжело дышит и обычно лежит на боку, машинально пережевывая траву из фраз. Глупыш, нельзя выдавить сок из прошлогодних фраз -- как хорошо, что ты и сам это понял.
Точка в конце рассказа похожа на камешек, маленький камешек на дороге. На могилку -- скромный холмик в тени большого дерева -- я положу их три, в конце концов, он был еврейским Тамагочи...
Оглядываясь в последний раз на дело рук своих, ловлю себя на дурацкой мысли, что я по-прежнему слишком заметно люблю троеточие -- опасный знак, так похожий на минное поле.