Февральское
Раз в год мы напивались - в тесной компании отслуживших срочную, воспоминания о которой были тогда слишком свежими. Вероятно, это выступало доказательством мужественности (какое женственное слово, кстати...) или родом психотерапии, в которой все мы, безусловно, нуждались. Империя катилась к чёрту, и мы, её вчерашние щуплые солдаты, жались друг к другу, чтобы ощутить напоследок это - быстро, на глазах ускользающее - общность замерзающих на ледяном ветру.
В тот раз Василий неожиданно сказал: "Мужики, а давайте у меня. Жинка уезжает в село на выходные, так что хата моя". "Эге, - переглянулись мы недоверчиво, - это что-то новое". Во-первых, он всегда был прижимист, наш Василий, ну а после женитьбы и вовсе переменился, сделался задумчив и рассеян, ни на шаг не отходил от худосочной и неказистой своей "жинки", составляя с ней пару почти комическую. "Что, что он в ней нашёл?" - вопрошала раз за разом староста наша Наташка, тайком промакивая от слёз тщательно накрашенные глаза; все на курсе знали, что она давно по нему сохла, по Ваське-красавцу...
Посёлок Котовского это дальняя окраина Одессы, и мы тащились туда битый час - на стылом гремящем трамвае с давно забытым мной номером. За мутными стеклами вагона цепенел от собственного холода февраль, и мы цепенели вместе с ним, кутались в болонью и шерсть, шмыгали влажными носами, только бутылки в наших сумках звякали тихонько на поворотах и обещали немного тёплой благодати, той самой, что всегда окатывает тебя с долгожданным первым водочным глотком.
Весь тот район, как водится, был застроен одинаковыми панельными домами, в просветах между которыми вольно, с музыкальным подвыванием гулял степной ветер, - летом душистый, с запахом чабреца, в феврале он зло вымораживал лицо и ноздри, налетал порывами, шумный и бессмысленный, словно воздух из сушилки для рук в замызганном станционном МЖ. Минут двадцать уже маячили мы перед зданием, выбивая шестью парами ботинок нестройную чечетку: Васьки, сукиного сына, не оказалось дома. Все известные нам ругательства были произнесены и, кажется, остались висеть над головами - заметным таким серым плотным облачком, все возможные варианты действий рассмотрены и отвергнуты, и кто-то даже бегал звонить, непонятно кому, из автомата на углу. Уже не вспомнить, кто из нас предложил, что, впрочем, и не важно, мы просто сделали это: вычислили окно, подсадили самого мелкого, и он влез, протиснулся в немыслимо узкую форточку, потом отпер нам изнутри входную дверь…
Дежурство по Васькиной кухне было организовано быстро и чётко, со сноровкой, ожидаемой от шестерых голодных студентов, не так и давно летавших по кухням ВЧ трёх или четырёх военных округов обширной сверхдержавы: запасы картошки, сала и тушенки обнаружены нашей разведкой и захвачены штурмовой группой, стол в комнате сдвинут к центру и накрыт трофейной же посудой, вот и пахучий пар из двух глубоких сковородок заструился синхронно и где-то под потолком скручивается в аккуратную, почти уставную спираль.
Уже давно стемнело, когда щелкнул замок в прихожей, а через секунду Васька, белый как стена, застыл в дверном проёме, открывая и закрывая бесполезный рот.
Часа через два, может, три - время уже остановилось тогда - пятеро наших лежали вокруг стола, словно лепестки диковинного цветка, и фантомы их пьяных снов хрипели и плясали на оклеенных обоями стенах. “А ты помнишь, - спросил Васька счастливым голосом, - как звучит снег под ногами в настоящий мороз?”
Он посмотрел мечтательно куда-то сквозь меня и, вытянув губы, издал этот высокий щемящий звук - должно быть, именно так рвутся струны под слишком нервными пальцами.
О, да, конечно, Вась, я помню.