Денди советской эстрады
На 67-м году жизни умер народный артист СССР Муслим Магомаев
Даже на фоне того забытья, на которое Муслим Магомаев последние 20 лет обрек себя сам, исходя из здравого чувства самосохранения - "не хочу, чтобы про меня говорили: он еще поет", - известие о кончине певца прозвучало как гром среди ясного неба. Оно обернулось чувством прощания с молодостью минимум для двух поколений жителей страны - нашего и наших родителей.
Бухенвальдский набат
Время, в которое Магомаев ворвался стройным бакинским чудо-пареньком, называлось оттепелью. Звуковой образ времени определялся знаменательно емким в своем лаконизме понятием "радиоточка", к которому без боязни можно крепить еще одно - "телеточка". Из двух точек, видя и слыша то, что было положено народам многонационального СССР, - Первый конкурс Чайковского, первого космонавта Земли, первого секретаря партии, никто еще не был готов к тому медийному, социальному и, страшно сказать, интимному взрыву, который произведет в стране 20-летний Магомаев, приехавший вместо Рашида Бейбутова на Дни азербайджанской культуры в свежеоткрывающийся Кремлевский дворец съездов. Концерт транслировали по телевидению. Магомаев пел "Бухенвальдский набат", превращенный честностью личного порыва, чистотой и оглушительностью юного, свежего голоса в гимн апокалипсиса: "Слушайте, слушайте, звенит со всех сторон!" В исполнении модельно красивого, хрупкого, раздувавшего ноздри и пловцовскими рывками плеча выталкивающего в эфир невероятно сильные фразы "Набата" песня произвела фурор среди тех, кто слышал это вживую, зацепив и огромную аудиторию, сидевшую по ту сторону телеэкрана. Истовость и дивная молодость исполнителя сделали свое дело, сыграв функцию первой заливки горючего в новенькую, еще не обкатанную машину его карьеры. И карьера рванула вперед.
Обретение себя
Родившийся 17 августа 1942 года в семье драматической актрисы Айшет Кинжаловой и художника Магомета Магомаева, мальчик фактически жил без отца, ушедшего на фронт и погибшего в 1945-м. А потом и без матери, обзаведшейся новой семьей. Его воспитывали в семье дяди по отцу, и воспитывали строго. Будущее, как в добропорядочной семье, определялось прошлым: дед Муслим Магомаев, один из родоначальников азербайджанской академической музыки, чьим именем впоследствии была названа Бакинская государственная филармония, наделил внука сильнейшим геном музыкальности. В восемь лет на хоровом прослушивании учительница, расслышав нечто "магомаевское", заставила замолкнуть хор, повелев петь лишь одному Муслиму. Далее шло по накатанной: спецшкола при консерватории, вокальное отделение музучилища, наконец, консерватория. Спецшкола дала певцу отличное владение фортепиано, музучилище - самооценку: в 15 лет он сам поставил себе вокальный диагноз - "драматический баритон", а консерватория дошлифовала вкус и довела до кондиции вокальный аппарат, так и не преодолев фирменных магомаевских рывков грудью во время пения, все время забиравшего вправо рта и норовистых - видимо, знак породы - ноздрей. В его отрочестве и юности все было бы идеально правильно, если бы не оставленность матерью. Впоследствии Магомаев признавался: если бы не это обстоятельство, возможно, он бы не стал тем, кем он стал.
От Онегина к Фрэнку Синатре
Решение посвятить себя эстраде в случае Муслима Магомаева выглядело непредсказуемым и нелогичным. Исходя из сделанных им в молодости записей ариозо Онегина, сцены Риголетто, концертного исполнения сложнейшей россиниевской арии Фигаро и очень качественной арии Аслана из оперы "Шах Исмаил" Магомаева-деда, с оперной карьерой все могло сложиться благополучно. Даже сказочно, учитывая поддержку самой Екатерины Фурцевой, в 1964-м разменявшей в пользу Магомаева возможность послать балетный десант Большого театра на стажировку в "Ла Скала". Поехал Магомаев. Стажировался, судя по всему, отменно. Италия добавила его голосу ту упоительную кантилену, которой отныне было не скрыть ни в советских песнях, ни в мелодиях и ритмах успешно осваиваемой им зарубежной эстрады - от ласковой рождественской колыбельной Грюбера "Безмолвная ночь" ("Silent night"), песни "Восход, закат" ("Sunrise, Sunset") из мюзикла "Скрипач на крыше" до знаменитой леграновской "Истории любви" ("Love story") и знакового хита Фрэнка Синатры "Мой путь" ("My way"). Еще Италия подарила Муслиму Магомаеву самоощущение европейца - человека легкого, свободного, тактичного и дружелюбного. В воспоминаниях тех, кто его видел там, Магомаев - это любимчик миланских ресторанов, посетитель модных магазинов, да и сам по себе - хоть куда. На его фото того времени легко разглядеть суммарный облик зарубежных кумиров: хрупкая красота Алена Делона, кожаная куртка Синатры, свободная повадка Марио Ланцы - любимого певца Муслима Магомаева, о котором им написана книга и который, похоже, стал личным магомаевским образцом как в репертуаре, так и в сценическом обаянии.
Лукавство соблазнителя
Всенародное признание в случае Муслима Магомаева обернулось женской истерикой обретшей кумира страны. Если и был у нас первопроходец по части фанатских преследований, стадионных демонстраций и зацелованных красными помадами автомобилей, это был Магомаев. Без особого труда занявший место милого друга советской власти, он пользовался ею от души, от души же не вступая в партию. Концерты в Европе, в Австралии, два выступления в знаменитой парижской "Олимпии", конечно, работали на нашу систему отчетности перед цивилизованным миром. Вот, мол, смотрите, дивитесь: молод, красив, талантлив, поет и итало-, и англоязычный репертуар, и твисты, и лирику, и битловскую "Yesterday", и "Вернись в Сорренто". В союзном контексте Магомаев обернул себе на пользу все, что мог обернуть на пользу человек его вкуса, его любви к музыке и его трезвого понимания сути вещей. Достаточно вспомнить онегинский сюртук по фигуре в одном из концертов, где он пел утесовские "Московские окна", - словно не ему, а герою оперы Чайковского "дорог с давних лет московских окон негасимый свет". Зато на песни о родине он выходил с кокетливым красным галстуком-бабочкой, а на неаполитанские песни - в зауженных брючках: привет от ливерпульской четверки. Конечно, ему незачем было оставаться в опере, куда он слишком рано пришел: оперный грим возрастных баритоновых персонажей его старил, нивелировал обаяние его неповторимой мимики. К тому же в отличие от оперы на эстраде он мог присваивать и басовые партии вроде Кончака, и теноровые - обожаемых им Марио Ланцы и Беньямино Джильи. Занятно, что для этого ему надо было транспонировать их репертуар лишь на большую терцию вниз. Немаловажно и другое: в особо дорогих ему мелодиях Магомаев аккомпанировал себе на рояле, имея под рукой еще и целый эстрадно-симфонический оркестр под управлением Юрия Силантьева. Это было лидерство настоящее. Это была познанность свободы - в музыке и на сцене. Это было единственным способом избегать общеупотребимые рамки, чувствуя себя каждую минуту хозяином положения. 30 лет - хороший срок, чтобы успеть делать то, что хотел, так, как хотел. При таком отношении к жизни публично стариться Магомаеву было бы странно, и он ушел в себя. Рисовал, сочинял музыку, осваивал компьютер, заводил комьюнити с теми, от кого невозможно было ожидать никакого подвоха. Нет, его голос не тускнел, как говорят некоторые. Муслим Магомаев никогда не подстраивался, да и не смог бы подстроиться ни под какие условия, даже под условия наступившего времени. 20 лет затворничества при сохраненном самоуважении - совсем не мало. С эстрады он ушел вовремя. А вот из жизни уйти, к сожалению, поспешил.
26.10.2008 / ЕЛЕНА ЧЕРЕМНЫХ
Материал опубликован в "Газете" №204 от 27.10.2008г.
Даже на фоне того забытья, на которое Муслим Магомаев последние 20 лет обрек себя сам, исходя из здравого чувства самосохранения - "не хочу, чтобы про меня говорили: он еще поет", - известие о кончине певца прозвучало как гром среди ясного неба. Оно обернулось чувством прощания с молодостью минимум для двух поколений жителей страны - нашего и наших родителей.
Бухенвальдский набат
Время, в которое Магомаев ворвался стройным бакинским чудо-пареньком, называлось оттепелью. Звуковой образ времени определялся знаменательно емким в своем лаконизме понятием "радиоточка", к которому без боязни можно крепить еще одно - "телеточка". Из двух точек, видя и слыша то, что было положено народам многонационального СССР, - Первый конкурс Чайковского, первого космонавта Земли, первого секретаря партии, никто еще не был готов к тому медийному, социальному и, страшно сказать, интимному взрыву, который произведет в стране 20-летний Магомаев, приехавший вместо Рашида Бейбутова на Дни азербайджанской культуры в свежеоткрывающийся Кремлевский дворец съездов. Концерт транслировали по телевидению. Магомаев пел "Бухенвальдский набат", превращенный честностью личного порыва, чистотой и оглушительностью юного, свежего голоса в гимн апокалипсиса: "Слушайте, слушайте, звенит со всех сторон!" В исполнении модельно красивого, хрупкого, раздувавшего ноздри и пловцовскими рывками плеча выталкивающего в эфир невероятно сильные фразы "Набата" песня произвела фурор среди тех, кто слышал это вживую, зацепив и огромную аудиторию, сидевшую по ту сторону телеэкрана. Истовость и дивная молодость исполнителя сделали свое дело, сыграв функцию первой заливки горючего в новенькую, еще не обкатанную машину его карьеры. И карьера рванула вперед.
Обретение себя
Родившийся 17 августа 1942 года в семье драматической актрисы Айшет Кинжаловой и художника Магомета Магомаева, мальчик фактически жил без отца, ушедшего на фронт и погибшего в 1945-м. А потом и без матери, обзаведшейся новой семьей. Его воспитывали в семье дяди по отцу, и воспитывали строго. Будущее, как в добропорядочной семье, определялось прошлым: дед Муслим Магомаев, один из родоначальников азербайджанской академической музыки, чьим именем впоследствии была названа Бакинская государственная филармония, наделил внука сильнейшим геном музыкальности. В восемь лет на хоровом прослушивании учительница, расслышав нечто "магомаевское", заставила замолкнуть хор, повелев петь лишь одному Муслиму. Далее шло по накатанной: спецшкола при консерватории, вокальное отделение музучилища, наконец, консерватория. Спецшкола дала певцу отличное владение фортепиано, музучилище - самооценку: в 15 лет он сам поставил себе вокальный диагноз - "драматический баритон", а консерватория дошлифовала вкус и довела до кондиции вокальный аппарат, так и не преодолев фирменных магомаевских рывков грудью во время пения, все время забиравшего вправо рта и норовистых - видимо, знак породы - ноздрей. В его отрочестве и юности все было бы идеально правильно, если бы не оставленность матерью. Впоследствии Магомаев признавался: если бы не это обстоятельство, возможно, он бы не стал тем, кем он стал.
От Онегина к Фрэнку Синатре
Решение посвятить себя эстраде в случае Муслима Магомаева выглядело непредсказуемым и нелогичным. Исходя из сделанных им в молодости записей ариозо Онегина, сцены Риголетто, концертного исполнения сложнейшей россиниевской арии Фигаро и очень качественной арии Аслана из оперы "Шах Исмаил" Магомаева-деда, с оперной карьерой все могло сложиться благополучно. Даже сказочно, учитывая поддержку самой Екатерины Фурцевой, в 1964-м разменявшей в пользу Магомаева возможность послать балетный десант Большого театра на стажировку в "Ла Скала". Поехал Магомаев. Стажировался, судя по всему, отменно. Италия добавила его голосу ту упоительную кантилену, которой отныне было не скрыть ни в советских песнях, ни в мелодиях и ритмах успешно осваиваемой им зарубежной эстрады - от ласковой рождественской колыбельной Грюбера "Безмолвная ночь" ("Silent night"), песни "Восход, закат" ("Sunrise, Sunset") из мюзикла "Скрипач на крыше" до знаменитой леграновской "Истории любви" ("Love story") и знакового хита Фрэнка Синатры "Мой путь" ("My way"). Еще Италия подарила Муслиму Магомаеву самоощущение европейца - человека легкого, свободного, тактичного и дружелюбного. В воспоминаниях тех, кто его видел там, Магомаев - это любимчик миланских ресторанов, посетитель модных магазинов, да и сам по себе - хоть куда. На его фото того времени легко разглядеть суммарный облик зарубежных кумиров: хрупкая красота Алена Делона, кожаная куртка Синатры, свободная повадка Марио Ланцы - любимого певца Муслима Магомаева, о котором им написана книга и который, похоже, стал личным магомаевским образцом как в репертуаре, так и в сценическом обаянии.
Лукавство соблазнителя
Всенародное признание в случае Муслима Магомаева обернулось женской истерикой обретшей кумира страны. Если и был у нас первопроходец по части фанатских преследований, стадионных демонстраций и зацелованных красными помадами автомобилей, это был Магомаев. Без особого труда занявший место милого друга советской власти, он пользовался ею от души, от души же не вступая в партию. Концерты в Европе, в Австралии, два выступления в знаменитой парижской "Олимпии", конечно, работали на нашу систему отчетности перед цивилизованным миром. Вот, мол, смотрите, дивитесь: молод, красив, талантлив, поет и итало-, и англоязычный репертуар, и твисты, и лирику, и битловскую "Yesterday", и "Вернись в Сорренто". В союзном контексте Магомаев обернул себе на пользу все, что мог обернуть на пользу человек его вкуса, его любви к музыке и его трезвого понимания сути вещей. Достаточно вспомнить онегинский сюртук по фигуре в одном из концертов, где он пел утесовские "Московские окна", - словно не ему, а герою оперы Чайковского "дорог с давних лет московских окон негасимый свет". Зато на песни о родине он выходил с кокетливым красным галстуком-бабочкой, а на неаполитанские песни - в зауженных брючках: привет от ливерпульской четверки. Конечно, ему незачем было оставаться в опере, куда он слишком рано пришел: оперный грим возрастных баритоновых персонажей его старил, нивелировал обаяние его неповторимой мимики. К тому же в отличие от оперы на эстраде он мог присваивать и басовые партии вроде Кончака, и теноровые - обожаемых им Марио Ланцы и Беньямино Джильи. Занятно, что для этого ему надо было транспонировать их репертуар лишь на большую терцию вниз. Немаловажно и другое: в особо дорогих ему мелодиях Магомаев аккомпанировал себе на рояле, имея под рукой еще и целый эстрадно-симфонический оркестр под управлением Юрия Силантьева. Это было лидерство настоящее. Это была познанность свободы - в музыке и на сцене. Это было единственным способом избегать общеупотребимые рамки, чувствуя себя каждую минуту хозяином положения. 30 лет - хороший срок, чтобы успеть делать то, что хотел, так, как хотел. При таком отношении к жизни публично стариться Магомаеву было бы странно, и он ушел в себя. Рисовал, сочинял музыку, осваивал компьютер, заводил комьюнити с теми, от кого невозможно было ожидать никакого подвоха. Нет, его голос не тускнел, как говорят некоторые. Муслим Магомаев никогда не подстраивался, да и не смог бы подстроиться ни под какие условия, даже под условия наступившего времени. 20 лет затворничества при сохраненном самоуважении - совсем не мало. С эстрады он ушел вовремя. А вот из жизни уйти, к сожалению, поспешил.
26.10.2008 / ЕЛЕНА ЧЕРЕМНЫХ
Материал опубликован в "Газете" №204 от 27.10.2008г.