Джгерда
Дорога кажется бесконечной. Да еще трясет так, что, не исключаю, сейчас стошнит. Я высовываю голову в окно, чтобы хоть немного полегчало, и твержу себе вот уже несколько минут: только бы не, только бы не, только бы не.
Жара. Осень.
Сколько мне? Кажется, около восьми.
Мне кажется, я уже вырос. Мне кажется, со мной должны бы посерьезнее. Мне кажется, что эти шуточки о том, что меня укачивает потому, что я ем мало мацони, не совсем уместны. И обидны. Мне кажется…
Кажется, мне не кажется уже ничего. Я закрываю глаза. Мне плохо. Я обычный городской ребенок, которого везут неизвестно куда. В село с непонятным название Джгерда.
Нет-нет, я напросился сюда сам. А как не напроситься?
- Хочешь поехать к лошадям? - спросили меня.
Какой городской с радостью не согласится на такое предложение?
И вот я трясусь в этой пахнущей раскаленным металлом и кожей «Волге», еще час назад вызывавшей восхищение, а теперь....
Только бы не, только бы не, только бы не…
- Вылезай, приехали!
Кажется, это ко мне.
Я открываю глаза. Вокруг стоят совершенно незнакомые мне люди, говорящие на совершенно незнакомом мне языке. А потому я подхожу как можно ближе к тому, кто меня привез, и, кажется, даже беру его за руку.
- Пойдем? - спрашивает он и, не дожидаясь ответа, тянет за собой.
Я пытаюсь осмотреться, но, во-первых, все еще не могу утихомирить пострадавший от дорожной тряски организм, а, во-вторых, невероятно стесняюсь, потому что, да, я соврал - те, что шли следом, некоторые слова произносили по-русски.
- Городской, - говорили одни.
- Москвич, - смеялись другие и тоже кивали головой в мою сторону.
- С Нури приехал, - перешептывались третьи.
К последнему, впрочем, я привык, потому что о Нури Акаба шептались всегда и везде. И всегда почтительно вставали при его приближении. Уже много позже я узнал, что причиной тому была, скорее всего, его богатая на события биография, в которой уместились и война, и служба в «Смерш», и ранение, и какие-то важные должности, которые он занимал сначала в Москве, а потом в Сухуме. Но тогда, в Джегрде, он был просто другом нашей семьи, взявшим меня полюбоваться родовым домом.
- Уа мшабзиа, Нури! - почтительно разносилось со всех сторон. - Уа мшабзиа!
И он улыбался. И улыбались все вокруг. И я ничего не мог запомнить, и куда-то шел, и уже с кем-то разговаривал, и уже стоял около лошади, и уже взлетал на нее, подхваченный чьими-то руками, и, как сквозь туман, куда-то ехал, боясь пошевелиться, потому что взгромоздился на это животное впервые в жизни, потому что оно было огромным, потому что, казалось, любое лишнее движение может вытащить меня из этого так похожего на сон состояния, в котором я попеременно представлял себя то отважным нартом Сасрыквой, укротившим араша Бзоу, то героем Гойко Митича из недавно увиденного фильма про индейцев.
- Ну, что, накатался? - опустил меня на землю Нури. - Есть хочешь?
И вот уже, совершенно ошалевший от впечатлений, я пытаюсь ухватить пальцами горячую мамалыгу, запихиваю в рот большой кусок мяса, но мне не сидится на месте, я верчу головой, пытаясь найти предлог, чтобы сбежать, и, возможно, именно этим привлекая к себе внимание какой-то женщины.
- Давай, - говорит она мне, - я тебя яблоками угощу. Абхазскими. Ты таких и не ел, небось.
И ведет куда-то - далеко, через сад, по какой-то тропе, поднимающейся все выше и выше, в гору, мимо заброшенных домой, неподвижных коров и ежевичных зарослей…
Удивительное дело: я не помню имя своей провожатой и черты ее лица. Но вот эти яблоки и их вкус отчего-то врезались мне в память на всю жизнь.
Небольшие. Слегка приплюснутые сверху и снизу. Какого-то нежно-медового оттенка. Очень сладкие и сочные. И пахнущие так, что закачаешься!
Абхазские яблоки. Что это такое, до сих пор для меня большая загадка.
С тех пор прошло больше тридцати лет. Нури умер. В Джгерде мне больше так и не удалось побывать. И сколько бы я не искал эти яблоки на рынках - никогда не находил.
Мне иногда и вовсе кажется, что я их выдумал. Специально для того, чтобы вспоминать о Джгерде, дяде Нури и детстве.
PS: недавно мне сказали, что, скорее всего, эти яблоки все же существуют и называются ашьақарҵәа.
Жара. Осень.
Сколько мне? Кажется, около восьми.
Мне кажется, я уже вырос. Мне кажется, со мной должны бы посерьезнее. Мне кажется, что эти шуточки о том, что меня укачивает потому, что я ем мало мацони, не совсем уместны. И обидны. Мне кажется…
Кажется, мне не кажется уже ничего. Я закрываю глаза. Мне плохо. Я обычный городской ребенок, которого везут неизвестно куда. В село с непонятным название Джгерда.
Нет-нет, я напросился сюда сам. А как не напроситься?
- Хочешь поехать к лошадям? - спросили меня.
Какой городской с радостью не согласится на такое предложение?
И вот я трясусь в этой пахнущей раскаленным металлом и кожей «Волге», еще час назад вызывавшей восхищение, а теперь....
Только бы не, только бы не, только бы не…
- Вылезай, приехали!
Кажется, это ко мне.
Я открываю глаза. Вокруг стоят совершенно незнакомые мне люди, говорящие на совершенно незнакомом мне языке. А потому я подхожу как можно ближе к тому, кто меня привез, и, кажется, даже беру его за руку.
- Пойдем? - спрашивает он и, не дожидаясь ответа, тянет за собой.
Я пытаюсь осмотреться, но, во-первых, все еще не могу утихомирить пострадавший от дорожной тряски организм, а, во-вторых, невероятно стесняюсь, потому что, да, я соврал - те, что шли следом, некоторые слова произносили по-русски.
- Городской, - говорили одни.
- Москвич, - смеялись другие и тоже кивали головой в мою сторону.
- С Нури приехал, - перешептывались третьи.
К последнему, впрочем, я привык, потому что о Нури Акаба шептались всегда и везде. И всегда почтительно вставали при его приближении. Уже много позже я узнал, что причиной тому была, скорее всего, его богатая на события биография, в которой уместились и война, и служба в «Смерш», и ранение, и какие-то важные должности, которые он занимал сначала в Москве, а потом в Сухуме. Но тогда, в Джегрде, он был просто другом нашей семьи, взявшим меня полюбоваться родовым домом.
- Уа мшабзиа, Нури! - почтительно разносилось со всех сторон. - Уа мшабзиа!
И он улыбался. И улыбались все вокруг. И я ничего не мог запомнить, и куда-то шел, и уже с кем-то разговаривал, и уже стоял около лошади, и уже взлетал на нее, подхваченный чьими-то руками, и, как сквозь туман, куда-то ехал, боясь пошевелиться, потому что взгромоздился на это животное впервые в жизни, потому что оно было огромным, потому что, казалось, любое лишнее движение может вытащить меня из этого так похожего на сон состояния, в котором я попеременно представлял себя то отважным нартом Сасрыквой, укротившим араша Бзоу, то героем Гойко Митича из недавно увиденного фильма про индейцев.
- Ну, что, накатался? - опустил меня на землю Нури. - Есть хочешь?
И вот уже, совершенно ошалевший от впечатлений, я пытаюсь ухватить пальцами горячую мамалыгу, запихиваю в рот большой кусок мяса, но мне не сидится на месте, я верчу головой, пытаясь найти предлог, чтобы сбежать, и, возможно, именно этим привлекая к себе внимание какой-то женщины.
- Давай, - говорит она мне, - я тебя яблоками угощу. Абхазскими. Ты таких и не ел, небось.
И ведет куда-то - далеко, через сад, по какой-то тропе, поднимающейся все выше и выше, в гору, мимо заброшенных домой, неподвижных коров и ежевичных зарослей…
Удивительное дело: я не помню имя своей провожатой и черты ее лица. Но вот эти яблоки и их вкус отчего-то врезались мне в память на всю жизнь.
Небольшие. Слегка приплюснутые сверху и снизу. Какого-то нежно-медового оттенка. Очень сладкие и сочные. И пахнущие так, что закачаешься!
Абхазские яблоки. Что это такое, до сих пор для меня большая загадка.
С тех пор прошло больше тридцати лет. Нури умер. В Джгерде мне больше так и не удалось побывать. И сколько бы я не искал эти яблоки на рынках - никогда не находил.
Мне иногда и вовсе кажется, что я их выдумал. Специально для того, чтобы вспоминать о Джгерде, дяде Нури и детстве.
PS: недавно мне сказали, что, скорее всего, эти яблоки все же существуют и называются ашьақарҵәа.