Лючия ди Ламмермур
Сложившийся образ победить практически невозможно, о чем весело рассказывал Фазиль Искандер в своем "Начале". Со мной, в общем-то, примерно такая же история. Не успел я, к примеру, признаться знакомым и родственникам, что иду на оперу, как посыпались вопросы.
- На оперу?! - излишне возбужденно восклицали одни, приподнимая брови и тараща глаза.
- И с кем же? - с фальшивой улыбочкой репортера светской хроники спрашивали другие.
Короче, мое заявление вызвало некоторый ажиотаж, что, однако, для меня скорее объяснимо, чем удивительно, потому что, ну, да, какого фига мужчине иди в одиночку, да еще и прам-пам-пам слушать.
Не понятна логика?
Ну, тогда я вам коротенько расскажу историю про то, как много лет назад редактор отдела культуры отправил меня писать репортаж с премьеры «Опричников».
- Сходи, сходи, - говорил он мне вкрадчивым голосом. - А завтра утром заметочку сдашь.
- Но ведь я в опере ни бельмеса! Пусть кто-то другой! А?
- Сходи, сходи, - повторил начальник. - Нам как раз и нужен незамутненный взгляд.
И я пошел.
Итак, Большой театр. Петр Ильич Чайковский. «Опричники». Новая редакция. Сажусь. Звучит музыка. Открывается занавес. По сцене ходят люди и поют. О чем? Фиг знает. Поют они на русском, но я не понимаю ни одного слова. А мне про них писать. От напряжения у меня начинает болеть голова. Чуть позже - закрываться глаза. Я пытаюсь прогнать сон, отбивая такт ногой, но все время сбиваюсь, потому что такт тут такой же непонятный, как и слова. Я засыпаю... Да, мне стыдно, но я засыпаю и прихожу в себя только после того, как едва не сваливаюсь с кресла в конце первого акта. Второй акт был не менее прекрасен. Я засыпал раза три, я так и не разобрал ни одной фразы, я не понял, что вообще тут происходит, я был, наконец, посрамлен интеллигентного вида старушками, разбудившими меня в антракте, ибо я перекрыл им путь в буфет.
Я двинулся вслед за ними. Я спустился в гардероб. Я взял свои вещи и вышел вон - туда, где не было ни сбивчивых тактов, ни непонятных слов, ни интеллигентных старушек, а была лишь тьма и шум, и свежий воздух.
Утром я пришел к редактору с покаянием.
- Я - мудак, - сообщил я ему. И рассказал все то, о чем сейчас рассказал вам. Только подробнее.
- Это здорово, - ответил он. - Вот про это и напиши. Будет, по крайней мере, смешно.
Я и написал.
Говорят, у меня получилось действительно смешно, но мне-то было не до смеха. Я, можно сказать, получил психологическую травму и оперофобию. Что уж тут удивляться, что с тех пор на этот жанр я был не ходок. Да еще и один (напарник-то, если что, хоть вовремя разбудить сможет).
Между тем, и на старуху бывает сами знаете что.
Приспичило. Купил билет. Не на Чайковского уже, конечно, не в Большой и, в общем-то, даже не на оперу, точнее, на оперу, но не ради нее, а чтобы послушать, наконец, Хиблу Герзмава, о которой много что слышал, но не видел ни разу…
И вот тут вот случилось совсем уж странное.
Я не уснул, хотя накануне очень этого боялся. Я вообще не заметил, как пролетело время. Мне не нужно было отбивать такт. Я пустил слезу. И я, кажется, наконец, понял, зачем вообще нужен театр.
Опера, как оказалось, это нечто совершенно удивительное.
Хибла, как я и подозревал, абсолютно нереальная, и я рад, что у меня была возможность в тот же вечер сказать ей «спасибо».
Так что вот… как-то так… Иногда случаются и крайне приятные открытия.
ЗЫ: открытий, впрочем, было много, хотя остальные были менее обязательными. Вот, к примеру, в оркестровой яме сидела невероятно красивая виолончелистка. По соседству со мной сидела очень красивая дочь Владимира Спивакова. А рядом с ней сидел, что не удивительно, сам Спиваков, очень забавно продирижировавший со своего места всей оперой - от начала и до конца - кончиками пальцев.