Женщина и ребенок. Часть 3.
Неотразимо привлекательную картину отношений между детьми и взрослым рисует биограф епископа Гуго Линкольнского (1140-1200 гг.), с которым «дети оказывались друзьями удивительно быстро и приходили к нему более охотно, чем к своим родителям». Когда святой епископ крестил шестимесячного младенца, новорожденный «выразил великое удовольствие своим телом. Маленький ротик и личико расслабились в длительной улыбке Затем он согнулся и распростер ручки, как будто собирался полететь, и двигал головой направо и налево... Потом он схватил его руку обоими ручками изо всех своих сил и поднес ее к своему личику, а затем начал ее лизать вместо поцелуя... Присутствовавшие были поражены необычным зрелищем совершенно счастливых в обществе друг друга епископа и младенца... Что мог увидеть младенец в епископе такого, что дало ему так много радости, если не Бога в нем?Что привлекло епископа к младенцу и заставило настолько важное лицо уделить столько внимания такому маленькому существу, если не знание великого, скрытого в столь маленькой оболочке? Епископ дал мальчику яблоко и несколько других вещей, которые обычно любят дети, но младенец отказался развлекаться с какой-либо из них. Он отверг их все и казался полностью поглощенным и завороженным епископом. С негодованием отталкивая руки няни, которая держала его, он пристально смотрел на епископа и хлопал в ладоши, все время улыбаясь».
Отец младенца, согласно Бартоломею, был представителем того поколения, чьей целью являлось преумножение рода с помощью сыновей, которые будут «сохранять его через его потомков». Такой отец будет ограничивать себя в пище, только чтобы вырастить сыновей. Он глубоко интересуется их образованием, нанимая лучших учителей и, чтобы пресечь возможную дерзость, «не обращается [к ним] с веселым видом», хотя любит их, как самого себя. Он работает, чтобы преумножить богатство и увеличить наследство сыновей и насытить их в юности так, чтобы они могли насыщать его в старости. Чем больше отец любит сына, «тем более усердно он обучает [его]», причем усердие отнюдь не исключает наставлений с помощью розог. «Когда отец его особенно любит, то ему не кажется, что он любим, потому что он постоянно угнетен нагоняями и побоями, ради того, чтобы он не стал дерзким».
В то же время продолжало существовать детоубийство, хотя оно и не было теперь обычным способом контролировать рождаемость, как в древнем мире. Церковные суды в Англии и других странах налагали за него наказания от традиционных публичных покаяний и строгого поста на хлебе и воде до бичевания. Более суровая кара предполагалась в тех случаях, когда родители не были женаты, то есть прелюбодействовали, в то время, как женатым родителям разрешалось очиститься с помощью клятвы в невиновности и представлении свидетелей, подтверждающих честность обвиняемых.
Отношение средневекового законодательства к детоубийству отличалось от современного в двух моментах: детоубийство рассматривалось как «нечто меньшее, чем убийство», но, с другой стороны, как нечто худшее, чем небрежность, приведшая к смерти. Тем самым внимание церкви было обращено не только на грех родителей, но и на благополучие ребенка. Родители не только должны были иметь добрые намерения, но и заботиться о ребенке в действительности. Б. Ханавальт встретила в исследованных ею записях коронеров только два возможных детоубийства среди 4000 случаев убийств. В одном случае две женщины были обвинены в том, что они утопили в реке трехдневного младенца по просьбе матери, ее сына и дочери; все были оправданы. Во втором - новорожденная девочка, у которой не была перевязана пуповина, была найдена утопленной в реке, ее родители остались неизвестны. Гипотеза о том, что иногда под видом несчастного случая скрывается детоубийство, не подтверждается соотношением полов детей, погибших случайно; классическое пренебрежение младенцами женского пола должно было бы выразиться в преобладании несчастных случаев с девочками; в действительности же 63% детей, умерших в результате несчастного случая, - мальчики.
Конечно, нередко к фатальному исходу приводило небрежение родителей. В одном случае, приведенном в записях коронеров, отец был в поле, а мать пошла к колодцу, когда загорелась солома, устилавшая пол; в результате ребенок в колыбели сгорел. Такие трагедии могли быть вызваны цыплятами, копошившимися около огня и подобравшими горящую веточку, или угольком, попавшим на крыло цыпленка. Другие домашние животные также были опасны. Даже в Лондоне забредшая однажды в семейный магазин свинья, смертельно укусила месячного ребенка.
Выбравшись из колыбели, дети подвергались другим опасностям: колодцы, пруды, канавы; кипящие кастрюли и чайники; ножи, косы, вилы - все это угрожало ребенку. Несчастные случаи происходили, когда они оставались одни, а родители уходили работать, когда за ними присматривали старшие сестры и братья и даже когда родители были дома, но занимались делами. Когда однажды некие отец и мать выпивали в таверне, забравшийся в их дом человек убил двух их маленьких дочерей. Записи дознаний отражают негативное отношение судей к небрежению родителей или старших братьев и сестер: ребенок находился «без кого-либо, кто бы присматривал за ним» или «оставался без присмотра». Пятилетний мальчик характеризовался как «плохой опекун» для младшего ребенка.
Исследование Б. Ханавальт выявляет и такие случаи, когда родители отдавали свои жизни ради детей. Одной августовской ночью в 1298 г. в Оксфорде от свечи загорелась солома на полу. Муж и жена выскочили из дома, но, вспомнив о своем младенце-сыне, жена «бросилась обратно в дом, чтобы найти его, но сразу, как только она вбежала, она была одолена огромным огнем и задохнулась». В другом случае был убит отец, защищавший дочь от изнасилования.
Утрата ребенка вызывала не только эмоциональные проблемы, но и их тоже. Хорошим примером отцовских чувств является реакция Гийома Бене, крестьянина из Монтайю, который сказал утешавшему его другу: «Я потерял все, что имел, из-за смерти моего сына Раймона. Не осталось никого работать на меня». И, плача, Гийом утешал себя мыслью, что его сын причастился перед смертью и, может быть, находится «в лучшем месте, нежели я теперь».
Религия катаров утешала горюющих родителей верой в то, что душа может возродиться в более позднем ребенке, возможно, их собственном. Пьер Остац, бейлиф из Орнолака, утешал женщину, потерявшую четырех сыновей, говоря ей, что она получит их снова, «потому что ты еще молода. Ты снова забеременеешь. Душа одного из твоих умерших детей войдет в новый зародыш». Другая женщина начала «рыдать и стенать», найдя мертвым своего маленького сына, который спал рядом с ней в постели. Пьер сказал ей: «Не плачь. Господь даст душу твоего мертвого сына другому ребенку, которого ты зачнешь, женского или мужского пола. Или же его душа найдет хороший дом где-нибудь еще».
Одна супружеская пара катаров, Раймон и Сибилл Пьер из деревни Арке, чья новорожденная дочь Жакот серьезно заболела, решили причастить ее, что обычно делалось для лиц, достигших того возраста, когда происходящее понятно. После того, как причастие было дано, отец был удовлетворен: «Если Жакот умрет, она станет Божьим ангелом». Но мать испытывала иные чувства. Перфект велел не давать младенцу молока или мяса, запрещенных избранным катарам. Но Сибилл «не могла этого больше выдержать. Я не могу позволить моей дочери умереть у меня на глазах. Поэтому я дам ей грудь». Раймон был в ярости и на некоторое время «перестал любить ребенка, и он также перестал любить меня на долгое время, пока позднее не признал, что ошибался». Признание Раймона совпало с отказом всех жителей Арке от учения катаров. Ребенок прожил еще год, а затем умер.
Средневековые дети не переживали продолжительного периода формализованного взросления, который разработали современные системы образования, и к детям обычно относились как к ответственным взрослым с момента наступления половой зрелости, на что указывает ранний возраст, при котором мальчики и девочки считались правомочными давать согласие на брак, и еще более ранний возраст, в котором происходило обручение. Брачный контракт часто скреплялся передачей будущей невесты или, реже, будущего жениха в резиденцию его или ее будущих свойственников. Изабелла Ангулемская была обручена с Гуго IX де Лузиньян и привезена в замок Лузиньянов к юго-западу от Пуатье. Но когда ей исполнилось 12 лет, король Иоанн Английский вынудил ее отца забрать ее обратно в Ангулем, чтобы Иоанн мог жениться на ней и увезти ее в Англию. У Иоанна и Изабеллы была дочь по имени Джоан, которую в 10 лет обручили с молодым сыном бывшего жениха Изабеллы. Джоан пересекла Ла Манш и поселилась в Лузиньяне. Но несколькими годами позже король Иоанн умер, и Изабелла решила выйти замуж за молодого Гуго Лузиньяна сама. Дочь Джоан была обещана шотландскому королю, и после длительной тяжбы из-за приданого матери и дочери обе вышли замуж; Джоан в это время было 16 лет.
Браки детей заключались исключительно в аристократической среде, крестьяне и ремесленники не нуждались в этом. Не возлагали они и взрослых ролей на своих детей. Б. Ханавальт сделала наблюдение, что в возрасте между четырьмя и восьмью годами крестьянские дети были в основном заняты детскими играми, и обычно только после 8 лет им начинали поручать различную работу, чаще всего домашнюю: мальчики следили за овцами или гусями, пасли или поили быков и лошадей, подбирали колоски после жатвы; девочки собирали дикие фрукты, приносили воду, помогали готовить. Став юношами, мальчики присоединялись к отцам в поле.
Некоторые юноши из всех классов, знати, ремесленников, крестьян, покидали дом, чтобы получить образование, приобрести трудовые навыки или стать слугами. Сыновей и дочерей знати отправляли в другие аристократические усадьбы, часто родственников, чтобы сыновья овладевали навыками рыцарей, а девушки обучались правилам обхождения. Когда 20-летний Вильям Маршал отбывал в Нормандию, чтобы стать оруженосцем, он, как сообщает его биограф, плакал, расставаясь с матерью, братьями и сестрами, как современный юноша, уезжающий в школу-пансионат.
Городской мальчик мог жить и столоваться в доме мастера, у которого он служил подмастерьем, а его родители платили за его содержание. Большинство гильдий запрещало мальчикам становиться подмастерьями у собственных отцов, поэтому обучение ремеслу предполагало, что мальчик рано покинет родительский дом. Мальчиков из среднего сословия, которые ходили в школу, обычно отдавали в ученики сразу после того, как они овладевали грамотой: образование было роскошью, тогда как знание дела или ремесла обеспечивало жизнь. В 1248 г. марсельский юрист отправил своего сына учеником к меняле на два года; он выплачивал значительную сумму денег и зерна за «хлеб и вино и мясо» и другие необходимые вещи для Гийома, а также обещал хозяину возмещение, если юноша причинит ему какой-либо ущерб. Отношения, между мастером и учеником, по мнению С. Трапп, были «полуродительскими», причем особое внимание уделялось воспитанию уважения к авторитету мастера. Подмастерья подлежали телесным наказаниям, причем наказания оговаривались в соглашении, «как будто это была обязанность мастера, а не его право». Ученик должен был учиться усмирять свой характер и держать себя в руках перед старшими. Если ему казалось, что с ним плохо обращаются, он мог обратиться в гильдию мастера.
Незаконным детям часто уделялось такое же внимание, как и законным, включая образование через ученичество; иногда они могли и унаследовать имущество. Гентский кожевник по имени Гизельбрехт де Скутит, живший в 14 в., имел долголетнюю связь с женщиной, которая подарила ему шестерых детей. Его жена детей не принесла, и на смертном одре Гизельбрехт оставил значительное наследство всем шестерым и отдал старшего сына в ученичество к кожевнику, так, чтобы в своей профессии он мог последовать за отцом: гильдия кожевников не дискриминировала незаконнорожденных.
Крестьяне, мужчины и женщины, иногда оставляли, дом, чтобы стать слугами. Крестьянин мог в сущности продать дочь хозяину, который единовременно выплачивал ему умеренную сумму, кормил, одевал и давал ей жилье, а ее небольшое жалование собиралось в приданое. Когда девушка достигала брачного возраста, наниматель должен был найти ей жениха, или она могла вернуться домой, чтобы выйти замуж. Мальчики тоже могли пойти работать в манор или в семьи других крестьян. Однако, на основании записей коронеров Б. Ханавальт делает вывод, что подобный период службы «еще не был установившимся обычаем» для молодых людей.
Школы 13 в. обучали латинской книжности только тех, кто намеревался стать клириком. Знатный или крестьянский мальчик мог жить при кафедральной школе, такой, как шартрская, набор предметов в которой описан Иоанном Солсберийским, секретарем Томаса Бекета. Школьная программа, разработанная в начале 12 в. знаменитым Бернаром Шартрским, включала латинскую грамматику, латинских классиков и философию. Учителя посвящали утренние часы чтению и интерпретации латинских авторов, середину дня грамматике, а вечера - философским обсуждениям; день завершался молитвой. Каждый день каждый ученик должен был прочесть наизусть часть того, что он выучил накануне, «так что каждый последующий день становился учеником предыдущего». От учащихся требовалось писать сочинения, подражая авторам, которых они изучали. Чтобы чтение не проходило мимо и не «торопилось улететь, как пришпоренное», каждый ученик должен был ежедневно выучивать наизусть стихотворение или рассказ и прочитывать его. При плохом ответе учеников пороли.
Послушников обучали в монастырских школах. Хотя дисциплина в них была очень строгой, в этих школах уже с начала монастырского движения использовались педагогические методы, которые представляли собой значительный шаг вперед по сравнению с римским и варварским обществами. По мнению французского медиевиста П. Рише, от учителя монастырской школы требовали умеренности и благоразумия в обращении с детьми, он должен был осуществлять власть, показывая хороший пример, а не повышая голос. Бенедиктинец Павел Диакон, живший в 8 в., писал, что телесные наказания приносят больше вреда, чем пользы, и советовал наказывать самих учителей, проявивших жестокость. Детей надлежало удобно одевать, хорошо кормить и содержать зимой в тепле. Они должны были иметь час отдыха каждый день и даже, в качестве награды за хорошее поведение, получать сладости за обедом.
Монастырские школы учитывали как физическую, так и душевную хрупкость детей. Монастырский устав, составленный Ланфранком, архиепископом Вильгельма Завоевателя, для кафедрального монастыря в Кентербери, к каждой обязанности взрослого делал примечание, в котором указывал модификацию этой обязанности для детей. Взрослые должны были есть только после вечерни, но проголодавшиеся дети могли есть и раньше. К ним не могло применяться наказание в виде воздержания от еды и питья. С другой стороны, они находились под строгим надзором учителя день и ночь и, конечно, их били.
Св. Ансельм, преемник Ланфранка в качестве настоятеля монастыря в Беке, Нормандия, удивил своих современников, не поддерживая телесные наказания. Биограф святого рассказывает, как другой настоятель пожаловался Ансельму на то, что мальчики из его монастыря неисправимы и день ото дня становятся все хуже, несмотря на то, что «мы никогда не прекращаем бить их, ни днем ни ночью».
- Вы никогда не прекращаете бить их? - спросил Ансельм. - Кем же они станут, когда вырастут?
- Глупыми негодяями, - ответил настоятель.
Ансельм осудил его: «Из людей вы взращиваете животных. Скажите же мне, господин аббат, если вы сажаете росток дерева у себя в саду и тут же сжимаете его со всех сторон так, что у него нет места распустить ветви, что за дерево окажется у вас спустя годы, когда вы выпустите его из заточения?»
- Бесполезное дерево, конечно, потому что его ветви будут перекручены и узловаты.
- А чья это будет вина, как не ваша, за то, что дерево содержалось столь противоестественно? Без сомнения, это именно то, что вы делаете с вашими мальчиками. Причащением они посажены в сад церкви, чтобы вырасти и приносить плоды Господу. Но вы так запугиваете их и окружаете со всех сторон угрозами и ударами, что они полностью лишены свободы. И, будучи столь неблагоразумно угнетаемы, они питают и приветствуют и вынашивают в себе зло и дурные мысли, как тернии, и лелеют эти мысли так страстно, что упрямо отвергают все, что может способствовать их исправлению. Поэтому, не ощущая ни любви, ни жалости, ни доброжелательства, ни нежности с вашей стороны, они верят, что все ваши действия происходят от ненависти и злобы к ним. Результат прискорбен: по мере того, как растут их тела, усиливается и их ненависть вместе с их склонностью ко злу - и вот они готовы к любым нечестным поступкам и пороку.
Почему, вопрошает Ансельм, этот настоятель был так настроен против мальчиков? Разве они не были плотью и кровью, как и он сам? Разве он бы хотел, чтобы с ним обращались, как с ними, чтобы он стал тем, чем станут они? Ансельм сравнивает роль учителя с ювелиром, который обрабатывает листки драгоценного металла мягким искусным давлением, а не ударами. Учитель должен применять ободрение, отеческое сочувствие и мягкость.
Настоятель утверждал, что они «делают все, чтобы насильственно привить им здоровые и мужественные привычки». Ансельм объясняет: «Хлеб и другая твердая пища» хороши для тех, кто достаточно повзрослел, чтобы есть ее, но если кормить такой пищей грудного ребенка и не давать ему молока, он «скорее умрет от голода, чем окрепнет на такой диете». Слабая душа нуждается в молоке: «мягкости, доброте, сострадании, веселом ободрении, любовной снисходительности и многом другом подобном».
Другой церковный деятель конца 11 в., видимо, связал терпимость Ансельма к детям с церковными интересами. Четырем мальчикам благородного происхождения, обучавшимся в Рамсейском аббатстве, было позволено играть за пределами монастыря в определенное время, «они будут истощены жесткостью Устава, если не включить отдых». Во время одной из прогулок, они попытались звонить в колокола на колокольне и разбили обод одного из колоколов. Рассерженные монахи настаивали, чтобы аббат наказал их. Но настоятель отказался, так как урон был нанесен случайно, а не по злому умыслу. Он мудро добавил, что поскольку мальчики благородного происхождения, они, возможно, воздадут аббатству стократ, когда «достигнут возраста зрелости».
Вплоть до конца Средневековья немногие записанные сведения о детстве содержатся в житиях святых и церковных деятелей. Одним из них является биография св. Петра Дамиани (1007-1072 гг.), написанная его учеником Иоанном из Лоди. Петр родился в Равенне у матери, «измученной беременностями». Его семья была настолько многочисленна и так бедна, что его старший брат горько посетовал, что мать добавила к переполненному дому еще одного претендента на скудное наследство. Отчаявшаяся мать, говоря, что она совершенно несчастна и недостойна жить, полностью отвергла младенца и отказалась кормить его, держать его и даже касаться его. Ребенок, «брошенный прежде, чем он научился жить», так ослаб, что едва мог кричать; «только неслышный шепот вылетал из его едва трепещущей грудки». В этот момент вмешалась служанка из семьи Петра; она укоряла мать младенца за отсутствие материнского чувства, которое имеют и львицы, и тигрицы к своим щенкам. Как может христианка отвергнуть ребенка, созданного по образу Божьему и оформившегося в ее собственной утробе? Сняв с младенца пеленки, женщина обогрела его у огня и смазала его тело маслом, так что нежные ножки и ручки, обернутые припарками с растопленным жиром, розовели по мере того, как к ним возвращалось жизненное тепло, и красота младенчества расцвела снова». Материнские чувства пробудились, и мать Петра начала кормить младенца.
Несколькими годами позднее оба родителя умерли, и Петр был принят в семью того самого старшего брата, который возражал против его рождения. И брат, и его жена, которая выполняла роль мачехи, сурово обращались с ним, кормя его помоями, пригодными для свиней, одевая его в лохмотья, пиная и избивая его, и, наконец, они выгнали его из дома пасти свиней. Но затем другой, более добрый брат взял над ним опеку и окружил его любовью, которая, «казалось, превышает отцовскую любовь». Этот брат стал протоиереем Равенны и позаботился о карьере Петра, сначала учителя, а затем прелата и главы реформистского движения церкви 11 в.
Другой рассказ о средневековом ребенке, одно из немногих личностных повествований, дошедших до нас, - автобиография Гвиберта Ножанского, написанная около 1115 г. Его отец, рыцарь, происходил из семьи кастеляна в Клермонте, и Гвиберт был самым младшим из нескольких сыновей. Брак его родителей заключили, когда они были еще очень молоды, она - «едва ли достигла брачного возраста», а он был «сущим юношей». Хотя мать, видимо, была сексуально фригидной, Гвиберт утверждает, что она любила отца и после его смерти его имя «так часто звучало у нее на устах, что казалось, что ее ум не обращается ни к какому иному предмету».
Мать Гвиберта чуть не умерла при его родах - она рожала «почти всю Святую Пятницу» и часть Святой Субботы - и его отец и родственники дали обет на алтаре в церкви Девы Марии в Клермонте, что «если родится ребенок мужского пола, то его отдадут служить Господу и Богоматери, а если ребенок будет низшего пола, то и она будет отдана на то же служение». Немедленно родился ребенок, «и при этом своевременном рождении все возрадовались только спасению моей матери - ребенок же был таким ничтожным предметом».
Меньше, чем через год, отец Гвиберта умер. Его мать не вышла снова замуж, но она господствовала над детством Гвиберта. Он почитал ее совершенством женственности, и считал, что никогда не достигнет ее достоинств: она была красива, целомудренна, горда, сильна, умна и добродетельна. Она была «единственным личным владением, которое у меня было в мире», единственным человеком за всю его жизнь, с которым у него были близкие отношения. Болезненный ребенок, «слабый малыш, почти недоносок», первые годы жизни Гвиберт сосредоточил на себе внимание матери. Она окружила его няньками и облекала «мое тельце прекрасными одеждами, так что мне потворствовали, как сыновьям королей и графов». Когда он достиг шести лет и выучил «форму букв, но еще не мог складывать их в слоги», она наняла учителя, поставив условием, что он оставит всех других учеников и будет проводить свое время только с Гвибертом. Классной комнатой служил «обеденный зал в нашем доме». Между учителем и Гвибертом отношения сложились двойственные. С одной стороны, учитель «любил меня, как самого себя» и посвящал свое время ребенку с «бдительной заботой», и мальчик полагал, что отвечает ему тем же; с другой стороны, Гвиберт признает, что он был плохо подготовленным учителем, который осыпал его «градом ударов и грубых слов, заставляя меня выучить то, чему он не умел меня научить». Другие дети «бродили везде, где хотели, и им не возбранялось заниматься тем, что естественно для их возраста», а Гвиберту разрешалось только взглянуть на их игры.
Однажды вечером, когда он пришел повидать мать «после более жестокой порки, чем я заслуживал», она спросила, был ли он выпорот в этот день. Ребенок не хотел быть сплетником и потому отрицал это. «Тогда она против моей воли сорвала мое нижнее белье и увидела почерневшие ручки и вздувшуюся кожу по всей спине с порезами от розог». Его мать «опечалилась до глубины сердца, обеспокоилась, взволновалась и заплакала от печали» и заявила, что он не должен становиться священником «и не надо больше страданий из-за образования». Но мальчик настаивал, что даже если он умрет на месте, он не бросит обучение.
Когда Гвиберту было 12, его мать неожиданно решила уйти из мира и стать чем-то вроде отшельницы, переехав в дом около монастыря Сен-Жермер. Одновременно, учитель Гвиберта стал монахом в том же монастыре. Гвиберта оставили с родственниками в замке Клермонт. Разлука с матерью вызвала щемящую боль у обоих. «Она знала, что я остаюсь круглым сиротой и нет никого, на кого я мог бы опереться, потому что как бы ни богат я был родственниками и свойственниками, но никто не давал мне любви и заботы, в которых так нуждается ребенок в таком возрасте Я часто страдал от отсутствия заботы о беспомощности нежного возраста, которую может дать только женщина». Он рисовал свою мать, проходящую мимо «крепости, в которой я находился», по дороге в Сен-Жермер, и испытывающую «невыносимую боль в своем разбитом сердце, [поскольку] она наверняка знала, что она жестокая и неестественная мать».
Гвиберт прошел бунтарский период, во время которого он увлекся «буйными развлечениями», подражая своим молодым кузенам, будущим рыцарям, в «их юношеском буянстве». Наконец, вмешалась его мать и попросила настоятеля принять его в монастырь послушником. В монастыре Гвиберт пережил обращение и решил стать монахом. Он оставался в Сен-Жермер 20 лет и покинул его, чтобы стать настоятелем Ножана.
Воспоминания Гвиберта рисуют привлекательную картину детства сына знатных родителей 12 в., предназначенного для церкви, но она не может характеризовать средневековое детство в целом. В недавнем исследовании детства святых 13 в. выявлены общие элементы, и некоторые из них напоминают опыт Гвиберта: все эти люди принадлежат к земельной знати или городскому патрициату; у многих было «эмоционально обедненное детство» из-за смерти родителей, отсутствия отцов, участвующих в войнах или крестовых походах; помещение детей у родственников или в монастыри; наконец, они могли страдать от невнимания в больших семьях. Воспитываемые матерями и нянями, многие нашли в церкви замену отцам.
Целью обучения средневекового клира и знати, как и обучения подмастерьев, было воспитание самоконтроля и уважения к авторитету. Во время своего послушничества в Сен-Жермере Гвиберт получил много пользы от советов и наставлений св. Ансельма, который несколько раз посетил монастырь и который «предложил обучить меня управлять своим внутренним я, и как получать совет законов разума для управления телом». Развивая свои собственные педагогические теории, Гвиберт рекомендовал, чтобы школьные учителя давали ученикам время расслабиться, разнообразили свои наставления. Самоконтроль был необходим в жизни, и потому ему следовало учить. Но нельзя ожидать от детей, чтобы они вели себя «как старики, которые полностью серьезны».
Преодоление культурного равнодушия к детям началось с появления в XVI веке портретов умерших детей из знатных и королевских семей. Изображения реально существовавших малышей стали свидетельством происшедшей эволюции сознания: детская смерть стала переживаться родителями как невосполнимая утрата, а не как вполне естественное событие.
Еще одно свидетельство поменявшегося отношения к детству - появление специальной одежды. Если раннее наряд двухлеток ничем не отличался от взрослого костюма, то начиная с XVI века детям начали шить специальную одежду с учетом их физиологических параметров. Впрочем до тендерных различий детской одежде было еще очень далеко. Вплоть до XIX века никто не задумывался над психологической важностью мужского и женского наряда: до 5 лет мальчики и девочки носили одинаковое детское платьице. С этого времени медленно, но упорно ребенок начинает отвоевывать свое право на детство.
Окончательно оно установилось только в XVII веке вместе с развитием педагогики и детской психологии. Распространение книгопечатания привело к открытию начальных школ, а гуманисты окончательно разделили жизнь человека на соответствующие категории: младенчество, детство, отрочество, взрослую жизнь и старость.