(no subject)
Номер 11(36) - ноябрь 2012
Александр Бизяк
Вечера на улице Альцгеймера
Что это за «Вечера»? И швырнул в свет какой-то графоман-писака! Слава богу! Еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! <…> Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее.
Н.В. Гоголь
Вдоль дома уныло тянулись палисаднички (1,5 метра на 2), обнесенные оградками. Внутри каждой из оградок - скромненькая клумба, скамейка, столик и деревянный столбик с черной жестяной табличкой, на которой выведены имя и фамилия владельца приватной территории.
Палисаднички напоминали кладбищенские примогильные наделы.
Особо выделялся один из них - с алебастровой скульптурой жеребца, покрытой красной охрой. Поминальная табличка сообщала: «Сын полка Чапаевской дивизии Моисей Онищенко». И было непонятно, кто именно имеется в виду, - то ли Моисей Онищенко, то ли жеребец, покрытый красной охрой…
Чубчик кучерявый
Моисей славился среди соседей щедрым хлебосолом, весельчаком и балагуром, заядлым плясуном (это в свои-то 77 лет!) и при этом обладал красивым тенором хазана (кантора).
По вечерам в его квартире часто собирались гости. Моисей доставал баян, привезенный из России, и принимался петь. Самым любимым в его репертуаре был, конечно, «Чубчик».
Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Развевайся, чубчик по ветру.
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть вот не могу...
Потешно было наблюдать, как Моисей, исполняя песню, залихватски проводил ладонью по своему отполированному до ослепительного блеска черепу. Его лысина обладала удивительным световым эффектом: отражала сотни разноцветных лучиков, бликующих по потолку и стенам.
Редкая муха, спланировав на голову певца, могла бы доползти до середины, чтобы удержаться и не соскользнуть с неё и восвояси улететь.
Исповеди Норы
С наступлением вечерних сумерек, когда жара чуть отпускала, в «кладбищенских оградках» начинала шевелиться жизнь. Соседи выползали из своих квартирных нор, чтобы «подышать».
В вольере под окном пятнадцатой квартиры, как всегда, расположились неразлучные подружки Нора и Рахиль. На Рахили была крепдешиновая блузка в уже завядших (видимо, от старости и многолетних стирок, а когда-то ярких) хризантемах.
Рахиль обожала слушать вечерние исповеди Норы:
Первый неумелый поцелуй в десятом классе, обернувшийся беременностью, заставшей девушку врасплох и грозившей грандиознейшим скандалом: вплоть до исключения из комсомола, а отца - из партии. Но, к счастью, на сорок первый день у девочки случился выкидыш. В результате, девочка осталась комсомолкой, а папа - коммунистом. Из всех троих в семье серьезно пострадала только мама - ишемическим некрозом миокарда.
…Спустя три года Нора повстречалась с Фимой Перельманом. Застенчивым, без дурных привычек юношей; из уважаемой порядочной семьи. Папа - кандидат геологических наук, мама - учительница физики. Будучи примерным сыном, Ефим пошел по стопам родителей и, чтобы угодить им, приобрел специальность геофизика.
Отношения Норы и Ефима носили до неприличия затяжной, платонический характер. Наученная предыдущим горьким опытом, девушка была настолько осторожна и пуглива, что не позволяла ухажеру даже невинных поцелуев.
Для молодого геофизика это было пыткой. Со свиданий он возвращался в крайне нервном состоянии, запирался в своей комнате и, не раздевшись, бросался в койку и в истерике кусал и колотил подушку.
Так продолжалось до первой брачной ночи. Но, дорвавшись, наконец, до супружеской постели, Ефим настолько сексуально озверел, что девушка не знала, как избежать его разнузданных фантазий.
Вот к чему приводит долгое мужское воздержание. Даже у порядочных еврейских мальчиков. Сексуально-половое пресыщение у молодого мужа наступило только через две недели, когда в его гормонах окончательно подсел аккумулятор. Фима, наконец, угомонился и притих.
Но не тут-то было. Сексуальная энергия Ефима переселились в Нору.
Ефим был хорошим геофизиком, но никудышным агрономом. А то бы помнил: что посеешь, то пожнешь. Сексуальные посевы необузданного мужа дали всходы.
Но геофизик оказался не только никудышным агрономом, но и плохим спортсменом. Никто не подсказал ему, что на длинных супружеских дистанциях побеждают не спринтеры, а стайеры.
Нору будто подменили: поспешная измена с бывшим одноклассником Володей Лифшицем и, в результате - «левая» беременность, которую едва успели погасить.
Через полгода - вновь сексуальный рецидив: профсоюзная путевка в Ялту. Буровик-нефтяник Виктор из Башкирии - гитарист, романтик, балагур… Ночные бдения в Никитском ботаническом саду... Двухместная палатка... Массандровский портвейн... Нервный перебор гитарных струн, оборванный на полуноте... Нетерпеливая рука буровика, источающая терпкий скипидарный запах нефти...
Крик испуганного филина и стоны Норы...
…По возвращении домой первая мучительная ночь в супружеской постели. Чистосердечное признание в грехе. Побелевшее лицо Ефима… Треск разорванной ночной рубашки… Рыдающая Нора, молящая супруга о прощении…
Погасший взгляд Ефима, потерявшего к распутнице жене всякий сексуальный интерес. Исход на ПМЖ - в салон, на раскладушку. Плотно запертая дверь и никаких контактов.
…Только спустя два года он подпустил жену к себе и, не проронив ни слова, не размыкая веки, позволил Норе овладеть собой.
Рахиль, закрыв лицо ладошками, слушала исповедь соседки. На её морщинистых щеках вспыхнул молодой румянец.
- Вейзмир! Вейзмир!..
- Хочешь знать, что было дальше? - спросила Нора.
- А было?!
- Было. На восьмом году абсорбции в Израиле. И то, благодаря Раисе.
- Благодаря Раисе?! - отпрянула Рахиль. - Этой косолапой утке?!
- Представь себе.
Утка бальзаковского возраста
Раису знала вся улица Альцгеймера. Пышногрудая брюнетка с астматической одышкой и могучим тазом, вызывающе затянутым в кружевные тайтсы, вдова с годичным стажем, медсестра у гинеколога Альтшулера. Женщины ее открыто не любили и боязливо сторонились. По двум причинам: во-первых, потому что их мужья смотрели на Раису плотоядными голодными глазами, а во-вторых, медсестра владела «компроматом» на все интимные подробности пациенток гинеколога.
За праздничным столом шумно отмечали день рождения Моисея.
Раиса расположилась напротив Норы и Ефима. Ефим поедал голодными глазами медсестру.
- Убери глаза от этой утки, старый селезень, - сквозь зубы процедила Нора.
- Это я-то селезень?! - Ефим широким жестом наполнил рюмку сливовой наливкой, громко выдохнул и, высоко задрав кадык, по-молодецки выпил. Закусывать не стал, занюхав скомканной салфеткой. И не скрываясь, чтобы слышала Раиса, произнес:
- Ох, и потоптал бы я эту утку! Она бы у меня покрякала…
Необъятный вырез медсестры вмиг покрылся бусинками пота.
- Топчи свою общипанную крякву! - крикнула Раиса, поправляя сползшие бретельки лифчика, который (об этом знали все) ей презентовал Альтшулер, вернувшись из поездки в Амстердам.
Отшвырнув тарелку с недоеденным форшмаком, Нора бросилась к двери. «Топтун» Ефим нехотя засеменил за ней.
Праздник был испорчен.
Вслед за Перельманами в знак солидарности покинули застолье Циля и Эфраим из 16-й квартиры, Лещинские из третьего подъезда и Дора с Ицхаком из 58-й квартиры.
- Каплун! - кричала из-под душа Нора, вернувшись из гостей. - Знала бы Раиса, какой на самом деле ты топтун!
Ефим, не проронив ни слова, готовился к ночлегу: устанавливал в салоне раскладушку.
Покинув ванну и завернувшись в простыню, Нора независимой походкой проследовала в спальню, оставляя на каменном полу мокрые следы.
В квартире наступила тишина, нарушаемая звуками фагота. Это на третьем этаже соседнего подъезда разучивал «Испанскую рапсодию» Равеля фаготист хайфской филармонии Цвика Шейнис.
Ефим ворочался на раскладушке и приканчивал шестую сигарету. Наконец, решительно поднялся и направился к супруге в спальню.
Нора то ли, действительно, спала, то ли притворялась, что уснула.
Нет, конечно, притворялась, рассудил Ефим. Не могла она уснуть так быстро. Ведь на полу в салоне еще не успели высохнуть Норины следы.
Ефим по-хозяйски опустился на кровать. Так, что взвизгнули пружины. Рывком сорвал с супруги простыню.
Нора театрально вздрогнула:
- Ты?!.. Зачем ты здесь?!
- Подвинься! - Он круто развернул жену к себе и положил ее на спину.
- МишугА! Что ты задумал? Сумасшедший!
- Может, я и сумасшедший мишуга, но не каплун! И ты сейчас в этом убедишься.
Нора расхохоталась:
- Так ты пришел топтать меня?! Ну что же, я готова. Топчи меня, топчи!
…- Фимка, ты не каплун, ты вечный двигатель! - стонала Нора под супругом. - Остановись... Мишигинер… Оставь меня в покое.
- Отныне покой нам будет только сниться! - пообещал Ефим.
- Селезень… Топтун… Насильник… - стонала Нора, все теснее прижимаясь к мужу.
Как Моисей сделался мордвином
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?..
В одном исподнем, прикрытым буркой, тихо напевая, Чапаев гонял по дощатому столу дюжину картофелин.
Дверь в горницу со скрипом отворилась.
- Петька, ты? - Чапай, не обернувшись, признал в госте ординарца. - Ты-то мне и нужен. А ну, входи, давай!
Было у Чапаева удивительное свойство: каждого бойца спиною слышать, а ушами видеть.
Петька нерешительно приблизился к столу.
- Ну, ординарец, доложи начдиву, с какого бодуна ты, на ночь глядя, с Терещенко и Валиулиным попёрся в Глухарёво?!
- За харчами. Провиантом маленько поразжиться.
- Ну и как, разжились?
- Ага, разжилися… Влетаем в Глухарево, а там белые жируют. Самогонку хлещут и харчи дармовые прожирают. Пальбу, сволочи, открыли. В темноте да спьяну, мало ли чего? Палят, куда ни попадя. Я рисковать не стал и дал команду в организованном порядке отступить.
- Потери есть? - спросил Чапаев.
- Потерей нету. А два трофея прихватили.
- Покажь!
- Да ты, Василь Иванович, смеяться станешь…
- Вот поставлю тебя к стенке, тогда и посмеюсь. Выкладывай трофеи. Живо!
Петька направился к сеням и втолкнул в горницу козу, а вместе с ней мальчонку-малолетку.
- И на кой тебе коза сдалась?! - спросил Чапаев.
- Лично мне она нужна, как попу гармонь. Я для Анки. Ей сейчас козье молоко пользительно.
- Ты это о чем?
- Об этом самом... Женские дела у ней...
Чапаев взбеленился:
- Какие, к черту, женские дела, когда противник с флангов напирает?! А ведь говорил мне Фурманов: и на кой тебе он нужен - пулеметчик в юбке? Не послушался я комиссара…
Начдив с размаху расплющил кулаком печеную картошку на столе.
А тут еще трофейная коза возьми, да и навали с испугу горку дымящихся орешков.
- Час от часу не легче! - простонал Чапаев. - Кто будет убирать за ней? Пушкин, что ли?
- Не надо Пушкина, мальчонка уберет, - ответил Петька. - Разреши, Василь Иваныч, я про козу дорасскажу?
- Дорассказывай, да только покороче.
- Впотьмах и в перестрелке я, дурак, с козой не разобрался. Скачу во весь опор. Она, зараза, разлеглась в седле, как барыня. Ноги разбросала, вроде девки перед мужиком на сеновале. Пригляделся, мать честная! А у нее заместо вымени мотня козлиная болтается. Я чуть из седла не выпал.
- А ты и впрямь дурак, - подтвердил Чапаев. - И на кой тебя я в ординарцы взял?.. Давай показывай второй трофей.
- Да вот он. - Петька подтолкнул мальца к Чапаеву.
- А его где ты отыскал?
- В капусте.
- В капусте? Да сколько ж ему лет?
- Говорит, что шесть.
- Он что, все шесть лет как родился, так и пролежал в капусте ненайденышем?
- Да нет, всего три дня. Родителей его казаки порешили, когда вошли в село, а мальчишка в огород убёг. А я скачу, гляжу - капуста. Дай, думаю, козу побалую. Соскочил с коня, замахнулся шашкой, чтобы срезать, да так и обмер. Заместо кочана - голова мальчишья. Еще б чуть-чуть… А пацан ревьмя ревёт, соплями давится: «Дяденька красноармеец, не убивай! Забери меня отсюдова, а то я тут без мамки с папкой с голоду подохну». Ну, я его - в седло. Примостил к козлу, и ходу.
- Во, как… Надо же… - Чапаев поправил бурку на плечах, зашагал по горнице. Подошел к мальчишке, присел на корточки.
- И как твоя фамилия, кавалерист?
- Не знаю. Мамка с папкой не сказали, чтобы не болтал кому ни попадя. От греха подальше.
- Ну, а как зовут тебя, хотя бы знаешь?
- Мамка с папкой Моисеем окрестили. А гои Мойшей обзывали.
- Гои, это кто ж такие?
- Русские с хохлами. Плохие люди.
- Во как… А скажи, мордвины - они тоже гои?
- Не-е-е, мордвины - люди добрые. Они нас не забижали. Медом угощали и блинами из гороховой муки.
- А ты хотел бы стать мордвином? - неожиданно спросил Чапаев.
- Мордвином?.. - растерялся Моисей. - А то, конечно бы, хотел! Да кто ж меня возьмет в мордвины? Это разве можно?
- Можно.
- А ты не врешь?
- Чапаев никогда не врет!
- И как же ты меня мордвином сделаешь?
- А я усыновлю тебя.
Мальчишка просиял, но тут же сник:
- Эх, кабы мамка с папкой знали, что я мордвином стану…
Тут в разговор влез Петька:
- Василь Иванович, ты прости, что я встреваю. Но у тебя своих трое короедов, да еще две дочери приемные. Куда тебе так много? Отдай мальчишку в 4-й полк, пусть усыновят. Они детишек любят. Да еще козла отдай в придачу.
На следующее утром перед штабной избой построился 4-й полк. На крыльце стоял Чапаев, рядом - Моисей. В детской бурке, такой же масти вороной, как и у начдива. На голове папаха. (Анка, молодчина, успела за ночь справить Моисею амуницию по его размеру).
- Товарищи красноармейцы, поздравляю вас с пополнением личного состава! - начал речь Чапаев. - Принимайте в свои ряды юного бойца. Воспитайте его таким же, как и вы, лихим кавалеристом. По такому историческому случаю штаб дивизии постановил присвоить юному красноармейцу почетную фамилию Онищенко, командира вашего полка, героически погибшего при взятии Гусихи, а также - звание «Сын полка».
Над станицей прогремело троекратное «ура».
К крыльцу подвели чапаевскую лошадь, с вплетенной в гриву революционной красной лентой.
Начдив подбросил юного Онищенко в седло, затем сам взлетел на лошадь. Натянул уздечки и прогарцевал перед бойцами.
Полковой оркестр грянул Марсельезу.
...В сентябре 19-го года, в ночь с 4-го на 5-е, отряд белоказаков в 300 сабель неожиданно ворвался в станицу Лбищенскую. Раненый Чапаев пытался переплыть реку Урал, но, не дотянув до берега, был вторично ранен и утоп.
В дивизии начались пертурбации. 4-й полк, прозевавший беляков, был расформирован. Моисея передали в Оренбургский сиротский дом. Козла за ненужностью прирезали.
Через год из сиротского приюта Моисей сбежал. Устроился на фабрику учеником чернорабочего. По ночам мальчишке снились лошади, Чапаев, Петька, Анка...
Моисей бросил фабрику и поступил в Тамбовское кавалерийское училище. С отличием его закончил. Получил нагрудный знак «За отличную рубку».
В 41-м Моисей Онищенко ушел на фронт. Попал в 46-й Уральский кавалерийский полк.
Армейская газета «За родину, за Сталина!» писала: «В боях за Умань геройски проявил себя лейтенант Моисей Онищенко. Его кавалерийский эскадрон самоотверженно остановил колонну фашистских танков, чем доказал, что перед красной конницей бессильна любая бронетанковая техника врага».
Подвиг лейтенанта был отмечен медалью «За отвагу».
Под Житомиром Моисей Онищенко получил тяжелое ранение в правое предплечье. Из-за серьезного увечья седло пришлось сменить на должность командира фуражной роты, а затем фуражного подразделения полка. Дослужился до майора. Вместе с кавполком штурмовал Берлин.
После войны демобилизовался и заступил на должность конюха легендарного Квадрата, питомца 1-го Московского конезавода, всесоюзного чемпиона по экстерьеру, в 50-х взявшего все главные призы для четырёхлетних рысаков.
Старательный производитель (при непосредственном участии конюха Онищенко) оставил миру более шестисот потомков.
За великие заслуги ему (Квадрату, а не конюху Онищенко) на ВСХВ, перед павильоном «Коневодство», был воздвигнут памятник из бронзы. Он и поныне там стоит.
Когда Квадрат ушел из жизни, вслед за ним ушёл и Моисей. Перебрался на Московский ипподром букмекером. Еженедельно по понедельникам, когда не было бегов, отправлялся на ВСХВ, чтобы навестить Квадрата. С резиновым скребком и губкой, со щеткой и ведерком. Воду брал в бесплатном туалете, рядом с павильоном «Коневодство».
Летом стирал с Квадрата пыль и пятна дождевых потеков, зимой освобождал его от наледей и снега. Убирал за птицами помет, за экскурсантами - окурки сигарет, за хулиганами - соскабливал слова ненормативной лексики.
Мчались годы, точно скакуны на беговых заездах.
Наступило время перемен. На смену «отбросившим копыта» коммунякам власть взяли реформаторы. Свалили с постаментов Дзержинского, Калинина, Свердлова и других коммунистических вождей. А вот Квадрат прочно устоял на своих бронзовых копытах. На родном конезаводе Квадрат активно продолжал осеменительную деятельность.
Как-то раз показательную случку приехал инспектировать сам Семен Михайлович Буденный. После завершения лошадиного соития маршал лично пожал руку конюху Онищенко, а Квадрата одобрительно потрепал по холке.
В Книге отзывов оставил следующую запись: «За отличную работу объявляю благодарность жеребцу Квадрату. Опыт коня-производителя необходимо передать всем кавчастям Советской армии. С пожеланием успехов, Маршал Советского Союза С.Буденный».
В 91-м начался массовый исход евреев на историческую родину. Потеряв знакомых и друзей, уехавших в Израиль, Моисей Онищенко остался в полном одиночестве. От одиночества спасал лишь бронзовый Квадрат.
Друзья присылали из Израиля восторженные письма, звали Моисея на Святую Землю. Он, как мог, сопротивлялся, не решаясь бросить своего бронзового четвероного любимца. И, наконец, после мучительных раздумий Моисей все-таки согласился на отъезд. Приехал на ВДНХ к Квадрату и получил от друга молчаливое согласие.
С тяжелым сердцем Моисей отправился в ОВИР с заявлением о выезде. Последовал отказ без объяснения причин. Так повторялось четыре года. И только лишь на пятый до Моисея, наконец, дошло, что виной всему его пятая графа - «мордвин» и фамилия - Онищенко. Пойди, докажи ОВИРу, что на самом деле ты потомственный еврей, а не мордвин. Что документы на «мордвина» тебе выправил в 19-м году сам начдив Чапаев. И тут он вспомнил об этнической еврейке Софе, которую давно уже приметил на выдаче литературы в библиотеке. Моложавая предпенсионная брюнетка, интеллигентная, в очках, а главное, не замужем.
Пришел в библиотеку в велюровой зеленой шляпе и при галстуке, которые отродясь не надевал, а потому выглядел, как одесский фрайер с Молдаванки. (Эх, видела б она Моисея в бурке и папахе!).
- Теряюсь, что и предложить вам! - развела руками Софа. - Все, что есть у нас о лошадях и кавалеристах, вы уже перечитали.
Александр Бизяк
Вечера на улице Альцгеймера
Что это за «Вечера»? И швырнул в свет какой-то графоман-писака! Слава богу! Еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! <…> Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее.
Н.В. Гоголь
Вдоль дома уныло тянулись палисаднички (1,5 метра на 2), обнесенные оградками. Внутри каждой из оградок - скромненькая клумба, скамейка, столик и деревянный столбик с черной жестяной табличкой, на которой выведены имя и фамилия владельца приватной территории.
Палисаднички напоминали кладбищенские примогильные наделы.
Особо выделялся один из них - с алебастровой скульптурой жеребца, покрытой красной охрой. Поминальная табличка сообщала: «Сын полка Чапаевской дивизии Моисей Онищенко». И было непонятно, кто именно имеется в виду, - то ли Моисей Онищенко, то ли жеребец, покрытый красной охрой…
Чубчик кучерявый
Моисей славился среди соседей щедрым хлебосолом, весельчаком и балагуром, заядлым плясуном (это в свои-то 77 лет!) и при этом обладал красивым тенором хазана (кантора).
По вечерам в его квартире часто собирались гости. Моисей доставал баян, привезенный из России, и принимался петь. Самым любимым в его репертуаре был, конечно, «Чубчик».
Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Развевайся, чубчик по ветру.
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть вот не могу...
Потешно было наблюдать, как Моисей, исполняя песню, залихватски проводил ладонью по своему отполированному до ослепительного блеска черепу. Его лысина обладала удивительным световым эффектом: отражала сотни разноцветных лучиков, бликующих по потолку и стенам.
Редкая муха, спланировав на голову певца, могла бы доползти до середины, чтобы удержаться и не соскользнуть с неё и восвояси улететь.
Исповеди Норы
С наступлением вечерних сумерек, когда жара чуть отпускала, в «кладбищенских оградках» начинала шевелиться жизнь. Соседи выползали из своих квартирных нор, чтобы «подышать».
В вольере под окном пятнадцатой квартиры, как всегда, расположились неразлучные подружки Нора и Рахиль. На Рахили была крепдешиновая блузка в уже завядших (видимо, от старости и многолетних стирок, а когда-то ярких) хризантемах.
Рахиль обожала слушать вечерние исповеди Норы:
Первый неумелый поцелуй в десятом классе, обернувшийся беременностью, заставшей девушку врасплох и грозившей грандиознейшим скандалом: вплоть до исключения из комсомола, а отца - из партии. Но, к счастью, на сорок первый день у девочки случился выкидыш. В результате, девочка осталась комсомолкой, а папа - коммунистом. Из всех троих в семье серьезно пострадала только мама - ишемическим некрозом миокарда.
…Спустя три года Нора повстречалась с Фимой Перельманом. Застенчивым, без дурных привычек юношей; из уважаемой порядочной семьи. Папа - кандидат геологических наук, мама - учительница физики. Будучи примерным сыном, Ефим пошел по стопам родителей и, чтобы угодить им, приобрел специальность геофизика.
Отношения Норы и Ефима носили до неприличия затяжной, платонический характер. Наученная предыдущим горьким опытом, девушка была настолько осторожна и пуглива, что не позволяла ухажеру даже невинных поцелуев.
Для молодого геофизика это было пыткой. Со свиданий он возвращался в крайне нервном состоянии, запирался в своей комнате и, не раздевшись, бросался в койку и в истерике кусал и колотил подушку.
Так продолжалось до первой брачной ночи. Но, дорвавшись, наконец, до супружеской постели, Ефим настолько сексуально озверел, что девушка не знала, как избежать его разнузданных фантазий.
Вот к чему приводит долгое мужское воздержание. Даже у порядочных еврейских мальчиков. Сексуально-половое пресыщение у молодого мужа наступило только через две недели, когда в его гормонах окончательно подсел аккумулятор. Фима, наконец, угомонился и притих.
Но не тут-то было. Сексуальная энергия Ефима переселились в Нору.
Ефим был хорошим геофизиком, но никудышным агрономом. А то бы помнил: что посеешь, то пожнешь. Сексуальные посевы необузданного мужа дали всходы.
Но геофизик оказался не только никудышным агрономом, но и плохим спортсменом. Никто не подсказал ему, что на длинных супружеских дистанциях побеждают не спринтеры, а стайеры.
Нору будто подменили: поспешная измена с бывшим одноклассником Володей Лифшицем и, в результате - «левая» беременность, которую едва успели погасить.
Через полгода - вновь сексуальный рецидив: профсоюзная путевка в Ялту. Буровик-нефтяник Виктор из Башкирии - гитарист, романтик, балагур… Ночные бдения в Никитском ботаническом саду... Двухместная палатка... Массандровский портвейн... Нервный перебор гитарных струн, оборванный на полуноте... Нетерпеливая рука буровика, источающая терпкий скипидарный запах нефти...
Крик испуганного филина и стоны Норы...
…По возвращении домой первая мучительная ночь в супружеской постели. Чистосердечное признание в грехе. Побелевшее лицо Ефима… Треск разорванной ночной рубашки… Рыдающая Нора, молящая супруга о прощении…
Погасший взгляд Ефима, потерявшего к распутнице жене всякий сексуальный интерес. Исход на ПМЖ - в салон, на раскладушку. Плотно запертая дверь и никаких контактов.
…Только спустя два года он подпустил жену к себе и, не проронив ни слова, не размыкая веки, позволил Норе овладеть собой.
Рахиль, закрыв лицо ладошками, слушала исповедь соседки. На её морщинистых щеках вспыхнул молодой румянец.
- Вейзмир! Вейзмир!..
- Хочешь знать, что было дальше? - спросила Нора.
- А было?!
- Было. На восьмом году абсорбции в Израиле. И то, благодаря Раисе.
- Благодаря Раисе?! - отпрянула Рахиль. - Этой косолапой утке?!
- Представь себе.
Утка бальзаковского возраста
Раису знала вся улица Альцгеймера. Пышногрудая брюнетка с астматической одышкой и могучим тазом, вызывающе затянутым в кружевные тайтсы, вдова с годичным стажем, медсестра у гинеколога Альтшулера. Женщины ее открыто не любили и боязливо сторонились. По двум причинам: во-первых, потому что их мужья смотрели на Раису плотоядными голодными глазами, а во-вторых, медсестра владела «компроматом» на все интимные подробности пациенток гинеколога.
За праздничным столом шумно отмечали день рождения Моисея.
Раиса расположилась напротив Норы и Ефима. Ефим поедал голодными глазами медсестру.
- Убери глаза от этой утки, старый селезень, - сквозь зубы процедила Нора.
- Это я-то селезень?! - Ефим широким жестом наполнил рюмку сливовой наливкой, громко выдохнул и, высоко задрав кадык, по-молодецки выпил. Закусывать не стал, занюхав скомканной салфеткой. И не скрываясь, чтобы слышала Раиса, произнес:
- Ох, и потоптал бы я эту утку! Она бы у меня покрякала…
Необъятный вырез медсестры вмиг покрылся бусинками пота.
- Топчи свою общипанную крякву! - крикнула Раиса, поправляя сползшие бретельки лифчика, который (об этом знали все) ей презентовал Альтшулер, вернувшись из поездки в Амстердам.
Отшвырнув тарелку с недоеденным форшмаком, Нора бросилась к двери. «Топтун» Ефим нехотя засеменил за ней.
Праздник был испорчен.
Вслед за Перельманами в знак солидарности покинули застолье Циля и Эфраим из 16-й квартиры, Лещинские из третьего подъезда и Дора с Ицхаком из 58-й квартиры.
- Каплун! - кричала из-под душа Нора, вернувшись из гостей. - Знала бы Раиса, какой на самом деле ты топтун!
Ефим, не проронив ни слова, готовился к ночлегу: устанавливал в салоне раскладушку.
Покинув ванну и завернувшись в простыню, Нора независимой походкой проследовала в спальню, оставляя на каменном полу мокрые следы.
В квартире наступила тишина, нарушаемая звуками фагота. Это на третьем этаже соседнего подъезда разучивал «Испанскую рапсодию» Равеля фаготист хайфской филармонии Цвика Шейнис.
Ефим ворочался на раскладушке и приканчивал шестую сигарету. Наконец, решительно поднялся и направился к супруге в спальню.
Нора то ли, действительно, спала, то ли притворялась, что уснула.
Нет, конечно, притворялась, рассудил Ефим. Не могла она уснуть так быстро. Ведь на полу в салоне еще не успели высохнуть Норины следы.
Ефим по-хозяйски опустился на кровать. Так, что взвизгнули пружины. Рывком сорвал с супруги простыню.
Нора театрально вздрогнула:
- Ты?!.. Зачем ты здесь?!
- Подвинься! - Он круто развернул жену к себе и положил ее на спину.
- МишугА! Что ты задумал? Сумасшедший!
- Может, я и сумасшедший мишуга, но не каплун! И ты сейчас в этом убедишься.
Нора расхохоталась:
- Так ты пришел топтать меня?! Ну что же, я готова. Топчи меня, топчи!
…- Фимка, ты не каплун, ты вечный двигатель! - стонала Нора под супругом. - Остановись... Мишигинер… Оставь меня в покое.
- Отныне покой нам будет только сниться! - пообещал Ефим.
- Селезень… Топтун… Насильник… - стонала Нора, все теснее прижимаясь к мужу.
Как Моисей сделался мордвином
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?..
В одном исподнем, прикрытым буркой, тихо напевая, Чапаев гонял по дощатому столу дюжину картофелин.
Дверь в горницу со скрипом отворилась.
- Петька, ты? - Чапай, не обернувшись, признал в госте ординарца. - Ты-то мне и нужен. А ну, входи, давай!
Было у Чапаева удивительное свойство: каждого бойца спиною слышать, а ушами видеть.
Петька нерешительно приблизился к столу.
- Ну, ординарец, доложи начдиву, с какого бодуна ты, на ночь глядя, с Терещенко и Валиулиным попёрся в Глухарёво?!
- За харчами. Провиантом маленько поразжиться.
- Ну и как, разжились?
- Ага, разжилися… Влетаем в Глухарево, а там белые жируют. Самогонку хлещут и харчи дармовые прожирают. Пальбу, сволочи, открыли. В темноте да спьяну, мало ли чего? Палят, куда ни попадя. Я рисковать не стал и дал команду в организованном порядке отступить.
- Потери есть? - спросил Чапаев.
- Потерей нету. А два трофея прихватили.
- Покажь!
- Да ты, Василь Иванович, смеяться станешь…
- Вот поставлю тебя к стенке, тогда и посмеюсь. Выкладывай трофеи. Живо!
Петька направился к сеням и втолкнул в горницу козу, а вместе с ней мальчонку-малолетку.
- И на кой тебе коза сдалась?! - спросил Чапаев.
- Лично мне она нужна, как попу гармонь. Я для Анки. Ей сейчас козье молоко пользительно.
- Ты это о чем?
- Об этом самом... Женские дела у ней...
Чапаев взбеленился:
- Какие, к черту, женские дела, когда противник с флангов напирает?! А ведь говорил мне Фурманов: и на кой тебе он нужен - пулеметчик в юбке? Не послушался я комиссара…
Начдив с размаху расплющил кулаком печеную картошку на столе.
А тут еще трофейная коза возьми, да и навали с испугу горку дымящихся орешков.
- Час от часу не легче! - простонал Чапаев. - Кто будет убирать за ней? Пушкин, что ли?
- Не надо Пушкина, мальчонка уберет, - ответил Петька. - Разреши, Василь Иваныч, я про козу дорасскажу?
- Дорассказывай, да только покороче.
- Впотьмах и в перестрелке я, дурак, с козой не разобрался. Скачу во весь опор. Она, зараза, разлеглась в седле, как барыня. Ноги разбросала, вроде девки перед мужиком на сеновале. Пригляделся, мать честная! А у нее заместо вымени мотня козлиная болтается. Я чуть из седла не выпал.
- А ты и впрямь дурак, - подтвердил Чапаев. - И на кой тебя я в ординарцы взял?.. Давай показывай второй трофей.
- Да вот он. - Петька подтолкнул мальца к Чапаеву.
- А его где ты отыскал?
- В капусте.
- В капусте? Да сколько ж ему лет?
- Говорит, что шесть.
- Он что, все шесть лет как родился, так и пролежал в капусте ненайденышем?
- Да нет, всего три дня. Родителей его казаки порешили, когда вошли в село, а мальчишка в огород убёг. А я скачу, гляжу - капуста. Дай, думаю, козу побалую. Соскочил с коня, замахнулся шашкой, чтобы срезать, да так и обмер. Заместо кочана - голова мальчишья. Еще б чуть-чуть… А пацан ревьмя ревёт, соплями давится: «Дяденька красноармеец, не убивай! Забери меня отсюдова, а то я тут без мамки с папкой с голоду подохну». Ну, я его - в седло. Примостил к козлу, и ходу.
- Во, как… Надо же… - Чапаев поправил бурку на плечах, зашагал по горнице. Подошел к мальчишке, присел на корточки.
- И как твоя фамилия, кавалерист?
- Не знаю. Мамка с папкой не сказали, чтобы не болтал кому ни попадя. От греха подальше.
- Ну, а как зовут тебя, хотя бы знаешь?
- Мамка с папкой Моисеем окрестили. А гои Мойшей обзывали.
- Гои, это кто ж такие?
- Русские с хохлами. Плохие люди.
- Во как… А скажи, мордвины - они тоже гои?
- Не-е-е, мордвины - люди добрые. Они нас не забижали. Медом угощали и блинами из гороховой муки.
- А ты хотел бы стать мордвином? - неожиданно спросил Чапаев.
- Мордвином?.. - растерялся Моисей. - А то, конечно бы, хотел! Да кто ж меня возьмет в мордвины? Это разве можно?
- Можно.
- А ты не врешь?
- Чапаев никогда не врет!
- И как же ты меня мордвином сделаешь?
- А я усыновлю тебя.
Мальчишка просиял, но тут же сник:
- Эх, кабы мамка с папкой знали, что я мордвином стану…
Тут в разговор влез Петька:
- Василь Иванович, ты прости, что я встреваю. Но у тебя своих трое короедов, да еще две дочери приемные. Куда тебе так много? Отдай мальчишку в 4-й полк, пусть усыновят. Они детишек любят. Да еще козла отдай в придачу.
На следующее утром перед штабной избой построился 4-й полк. На крыльце стоял Чапаев, рядом - Моисей. В детской бурке, такой же масти вороной, как и у начдива. На голове папаха. (Анка, молодчина, успела за ночь справить Моисею амуницию по его размеру).
- Товарищи красноармейцы, поздравляю вас с пополнением личного состава! - начал речь Чапаев. - Принимайте в свои ряды юного бойца. Воспитайте его таким же, как и вы, лихим кавалеристом. По такому историческому случаю штаб дивизии постановил присвоить юному красноармейцу почетную фамилию Онищенко, командира вашего полка, героически погибшего при взятии Гусихи, а также - звание «Сын полка».
Над станицей прогремело троекратное «ура».
К крыльцу подвели чапаевскую лошадь, с вплетенной в гриву революционной красной лентой.
Начдив подбросил юного Онищенко в седло, затем сам взлетел на лошадь. Натянул уздечки и прогарцевал перед бойцами.
Полковой оркестр грянул Марсельезу.
...В сентябре 19-го года, в ночь с 4-го на 5-е, отряд белоказаков в 300 сабель неожиданно ворвался в станицу Лбищенскую. Раненый Чапаев пытался переплыть реку Урал, но, не дотянув до берега, был вторично ранен и утоп.
В дивизии начались пертурбации. 4-й полк, прозевавший беляков, был расформирован. Моисея передали в Оренбургский сиротский дом. Козла за ненужностью прирезали.
Через год из сиротского приюта Моисей сбежал. Устроился на фабрику учеником чернорабочего. По ночам мальчишке снились лошади, Чапаев, Петька, Анка...
Моисей бросил фабрику и поступил в Тамбовское кавалерийское училище. С отличием его закончил. Получил нагрудный знак «За отличную рубку».
В 41-м Моисей Онищенко ушел на фронт. Попал в 46-й Уральский кавалерийский полк.
Армейская газета «За родину, за Сталина!» писала: «В боях за Умань геройски проявил себя лейтенант Моисей Онищенко. Его кавалерийский эскадрон самоотверженно остановил колонну фашистских танков, чем доказал, что перед красной конницей бессильна любая бронетанковая техника врага».
Подвиг лейтенанта был отмечен медалью «За отвагу».
Под Житомиром Моисей Онищенко получил тяжелое ранение в правое предплечье. Из-за серьезного увечья седло пришлось сменить на должность командира фуражной роты, а затем фуражного подразделения полка. Дослужился до майора. Вместе с кавполком штурмовал Берлин.
После войны демобилизовался и заступил на должность конюха легендарного Квадрата, питомца 1-го Московского конезавода, всесоюзного чемпиона по экстерьеру, в 50-х взявшего все главные призы для четырёхлетних рысаков.
Старательный производитель (при непосредственном участии конюха Онищенко) оставил миру более шестисот потомков.
За великие заслуги ему (Квадрату, а не конюху Онищенко) на ВСХВ, перед павильоном «Коневодство», был воздвигнут памятник из бронзы. Он и поныне там стоит.
Когда Квадрат ушел из жизни, вслед за ним ушёл и Моисей. Перебрался на Московский ипподром букмекером. Еженедельно по понедельникам, когда не было бегов, отправлялся на ВСХВ, чтобы навестить Квадрата. С резиновым скребком и губкой, со щеткой и ведерком. Воду брал в бесплатном туалете, рядом с павильоном «Коневодство».
Летом стирал с Квадрата пыль и пятна дождевых потеков, зимой освобождал его от наледей и снега. Убирал за птицами помет, за экскурсантами - окурки сигарет, за хулиганами - соскабливал слова ненормативной лексики.
Мчались годы, точно скакуны на беговых заездах.
Наступило время перемен. На смену «отбросившим копыта» коммунякам власть взяли реформаторы. Свалили с постаментов Дзержинского, Калинина, Свердлова и других коммунистических вождей. А вот Квадрат прочно устоял на своих бронзовых копытах. На родном конезаводе Квадрат активно продолжал осеменительную деятельность.
Как-то раз показательную случку приехал инспектировать сам Семен Михайлович Буденный. После завершения лошадиного соития маршал лично пожал руку конюху Онищенко, а Квадрата одобрительно потрепал по холке.
В Книге отзывов оставил следующую запись: «За отличную работу объявляю благодарность жеребцу Квадрату. Опыт коня-производителя необходимо передать всем кавчастям Советской армии. С пожеланием успехов, Маршал Советского Союза С.Буденный».
В 91-м начался массовый исход евреев на историческую родину. Потеряв знакомых и друзей, уехавших в Израиль, Моисей Онищенко остался в полном одиночестве. От одиночества спасал лишь бронзовый Квадрат.
Друзья присылали из Израиля восторженные письма, звали Моисея на Святую Землю. Он, как мог, сопротивлялся, не решаясь бросить своего бронзового четвероного любимца. И, наконец, после мучительных раздумий Моисей все-таки согласился на отъезд. Приехал на ВДНХ к Квадрату и получил от друга молчаливое согласие.
С тяжелым сердцем Моисей отправился в ОВИР с заявлением о выезде. Последовал отказ без объяснения причин. Так повторялось четыре года. И только лишь на пятый до Моисея, наконец, дошло, что виной всему его пятая графа - «мордвин» и фамилия - Онищенко. Пойди, докажи ОВИРу, что на самом деле ты потомственный еврей, а не мордвин. Что документы на «мордвина» тебе выправил в 19-м году сам начдив Чапаев. И тут он вспомнил об этнической еврейке Софе, которую давно уже приметил на выдаче литературы в библиотеке. Моложавая предпенсионная брюнетка, интеллигентная, в очках, а главное, не замужем.
Пришел в библиотеку в велюровой зеленой шляпе и при галстуке, которые отродясь не надевал, а потому выглядел, как одесский фрайер с Молдаванки. (Эх, видела б она Моисея в бурке и папахе!).
- Теряюсь, что и предложить вам! - развела руками Софа. - Все, что есть у нас о лошадях и кавалеристах, вы уже перечитали.