(no subject)
МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ.
Автор - Виктор ШЕНДЕРОВИЧ.
окончание, начало: https://jennyferd.livejournal.com/7730632.html
КАК Я БЫЛ ПАЛЕСТИНСКИМ БЕЖЕНЦЕМ.
Это со мною случилось году эдак в семьдесят седьмом. Режиссер Колосов снимал телефильм про то, как его жена, народная артистка Касаткина, будучи советским корреспондентом, гибнет в Бейруте от руки израильской военщины.
Бейрут нашли в Троицком переулке - там были такие развалины, что никаких бомбежек не надо. Подожгли несколько дымовых шашек - вот тебе и Бейрут.
Палестинских беженцев подешевле набрали в Институте культуры, и в ясный весенний день я за три рубля несколько раз сбегал туда-сюда из дымящихся развалин на тротуар, а народная артистка Касаткина как раз в это время несколько раз умерла насильственной смертью от руки израильской военщины.
Израильской военщиной были несколько здоровенных грузин, найденных ассистентами Колосова там же, в Левобережном очаге культпросветработы... И в целом тоже - очень правдивое получилось кино.
ХЬЮМ И ДЖЕССИКА.
...А еще до приезда Демичева в "Табакерку", и тоже на "Маугли", к нам в подвал пришли Джессика Тенди и Хьюм Кронин - знаменитая бродвейская пара.
Ромео и Джульетту они играли чуть ли не до войны.
А на гастроли в СССР артисты приехали в 1980-м - и это одно уже выдавало некоторую их оторванность от политических реалий.
Пожилым бродвейцам наш спектакль очень понравился. Маленькая Джессика, прослезившись, говорила, что хочет быть молодой и играть вместе с нами; Хьюм, высокий жилистый старикан, оказался человеком несколько более практичным.
Он сказал, что все это покупает.
При этих словах г-н Кронин обвел пальцем пространство нашей студии - вместе со всеми студийцами, педагогами и лично Олегом Табаковым.
Далее г-н Кронин конкретизировал свое предложение: переезд в Америку, гастроли на Бродвее, тур по Европе... А на дворе, напоминаю, восьмидесятый год: Афганистан, бойкот Московской Олимпиады, и наши ВВС уже готовятся сбивать пассажирские авиалайнеры.
Олег Табаков, человек, значительно менее оторванный от этих реалий, мягко заметил бродвейскому мечтателю, что предвидит некоторые сложности с выездом такого количества советских студентов на ПМЖ в Соединенные Штаты Америки...
На что Хьюм ответил:
- Никаких сложностей. С Госдепартаментом я договорюсь.
Как было объяснить этому марсианину, что такое "выездная комиссия"? Олег Табаков, как мог, познакомил коллегу с обстановкой на шарике. Опечаленный политинформацией, американец спросил, не может ли он сделать нам какой-нибудь подарок. Табаков честно ответил, что может.
Через несколько месяцев Олега Павловича пригласили в американское посольство и вручили роскошный звукооператорский пульт. Этот царский подарок служил студии многие годы.
Спустя почти двадцать лет Джессика получила "Оскара" за главную женскую роль в фильме "Шофер мисс Дейзи". Ей было уже за восемьдесят... Весть о ее смерти и смерти Хьюма (он умер совсем недавно, глубоким стариком) неожиданно сильно опечалила меня.
Хорошим людям жизнь к лицу...
ДЖИНСЫ - БЫТЬ!
Вместо года на Бродвее советская власть разрешила нам две недели гастролей в Венгрии.
И вот в последних числах мая 1980-го года я шагал по Будапешту - свободный, как перышко в небе. Мне нравился Будапешт, но еще больше нравилось ощущение абсолютной свободы. Я брел, куда глаза глядят, и набрел на лавочку, в витрине которой штабелями лежали джинсы. Настоящие! Не подольский "самострок", сваренный в кастрюле, а натуральные "левайсы".
Ровесники поймут мои чувства без слов, а молодежи все равно не объяснить.
Я судорожно захлопал себя по карманам - и понял, что все мои хилые форинты остались в гостинице. Сердце оборвалось, но интеллект работал, как часы. Я подошел к ближайшему углу, записал название улицы, вернулся к лавочке, записал номер дома, идентифицировал место на карте - и рванул в гостиницу.
Уже с форинтами в кармане, выбегая из отеля, я столкнулся с Катариной, нашей переводчицей и гидом.
- О, ВиктОр! - обрадовалась она. - Как хорошо, что вы тут! Мы идем в музеум: Эль Греко, Гойя...
Какой Эль Греко - левайсы штабелями! Я, как мог, объяснил Катарине экстремальность ситуации, но не убедил.
- Джинсы - завтра, - сказала она. И тут я Катарину напугал:
- Завтра может не быть.
- Почему не быть? - В глазах мадьярки мелькнула тревога: может быть, я знаю что-то о планах Варшавского Договора? Почему бы завтра в Будапеште джинсам - не быть? Но я не был похож на человека из Генштаба, и Катарина успокоилась.
- Быть! - сказала она. - Завтра джинсы - быть! А сейчас - музеум...
Репутация культурного юноши была мне дорога, и я сдался. И пошел я в музеум, и ходил вдоль этого Эль Греко, а на сердце скребли кошки, и все думал: ох, пролечу. Не достанется. Расхватают. Закроют...
Но Катарина была права - джинсы "быть" в Венгрии и назавтра. На каждом углу и сколько хочешь. Я носил их лет пятнадцать.
ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ ИСПАНЦЕМ.
Шел восемьдесят четвертый год.
Я торчал, как вкопанный, перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии - на Соборной площади в Кремле, строго анфас, рядышком - стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко. Об руку с королем Испании Хуаном Карлосом стояла королева София; возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль.
Но бог с нею, с сумочкой - лица!
Два - и два других рядом. Меня охватил антропологический ужас.
Я не был диссидентом, я был вольнодумец в рамках, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют в мире и вселенной - эти, а не те.
В одну секунду я стал антисоветчиком - по эстетическим соображениям.
МАЛО ВЫПИЛ.
В том же, восемьдесят четвертом, я сдуру увязался за своими приятелями на Кавказ. Горная романтика... Фишт... Пшеха-су... Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, - а я даже спортом никогда не занимался. Один идиотский энтузиазм...
Кутх случился у нас субботу, а ранним утром в воскресенье мы вывалились на трассу Джава - Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил этот грузовик - торговый люд ехал на рынок.
Не взяв ни рубля, нас вместе с рюкзаками втянули под брезент. Войны ещё не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.
А я был совершенно непьющий, о чем немедленно предупредил ближайшего грузина.
- Не пей, просто подержи, - разрешил он, передавая мне полный до краев стакан. И встав в полный рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:
- За русско-грузинскую дружбу.
И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.
Чья-то заботливая рука тут же всунула мне в растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять полон.
- Я больше пить не буду! - запротестовал я.
Грузин пожал плечами - дело хозяйское - и сказал:
- За наших матерей!
В Цхинвали меня сгружали вручную - как разновидность рюкзака.
Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за двадцать лет, я думаю: может быть, я мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?
СВАДЬБА БАБУШКИ И ДЕДУШКИ.
... состоялась, пока я был в армии. Вот как это было.
Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении каких-то больничных бумаг у бабушки и попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка - никакой бабушке не муж, а просто сожитель.
В двадцать пятом году они забыли поставить в известность о своей личной жизни государство, отмирание которого все равно ожидалось по причине победы коммунизма. Но коммунизма не случилось, а в 1981-м лечить постороннего старика в бабушкиной партийной больнице отказались наотрез.
Делать нечего: мой отец написал за родителей заявления и понес их в ЗАГС.
Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки. В ЗАГСе бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.
За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего - проверили еще.
Потом - как вступающим в брак в первый раз - им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.
За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.
ЭСТРАДА ЖДЁТ.
Году эдак в восемьдесят четвертом случилось одно из первых моих выступлений: на окраине Москвы, в парке имени Дзержинского.
Дзержинского там как раз не хватало. Придя за кулисы, я обнаружил пьяного в зюзю конферансье - москонцертовского детинушку в розовой рубахе.
Детинушка явно нуждался в расстреле.
- Старик, - сказал он, когда я втолковал ему, что в числе прочих приглашен выступать. - Как тебя объявить?
Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке свое имя и фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки.
Конферансье прочел и сказал:
- Это мало.
- Нет-нет, - торопливо заметил я. - Совсем не мало. Больше ничего не надо!
- Старик! - ответил детинушка и, приобняв меня, обдал запахом, свойственным этой местности, особенно с утра по выходным. - Ты не волнуйся, я тебя объявлю. Это моя работа - подать артиста публике...
И он меня подал.
- Выступает! - торжественно крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. - Лауреат премии журнала "Крокодил", лауреат "Клуба 12 стульев" "Литературной газеты", лауреат...
Минуты за полторы он напророчил мне все звания, которые предстояло получить в ближайшее десятилетие - и закончил:
- Виталий Шендрякевич!
БЕЗ РАЗНАРЯДКИ.
В восемьдесят шестом черт дернул меня подать документы в аспирантуру
ГИТИС. Сдавши на пятерки специальность и что-то еще, я доковылял до экзамена по истории партии. (Другой истории, как и другой партии, у нас не было.)
Взявши билет, я расслабился, потому что сразу понял, что сдам на пять.
Первым вопросом была дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде (сейчас уже, слава богу, не помню, на каком), а вторым - доклад Андропова к 60-летию образования СССР.
Я все это, как назло, знал и, быстренько набросав конспект ответа, принялся слушать, как допрашивают абитуру, идущую по разнарядке из братских республик.
У экзаменационного стола мучалась девушка Лена. Работники приемной комиссии тщетно допытывали ее о самых простых вещах. Зоя Космодемьянская рассказала немцам больше, чем Лена в тот вечер - экзаменаторам. Проблема экзаменаторов состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный республиканский кадр, который надо было принять в аспирантуру.
- Ну, хорошо, Лена, - сказали ей наконец, - вы только не волнуйтесь.
Назовите нам коммунистов, героев гражданской войны!
- Чапаев, - сказала Лена, выполнив ровно половину условия.
- Так, - комиссия тяжко вздохнула. - А еще?
- Фурманов, - сказала Лена, выполнив вторую половину условия.
Требовать от нее большего было совершенно бесполезно. Комиссионные головы переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч.
- Лена, - сказала одна голова. - Вот вы откуда приехали? Из какого города?
- Фрунзе, - сказала Лена.
Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять девушке, что в поиске коммуниста-героя она на верном пути.
- Фрунзе! - не веря своему счастью, сказала Лена.
- Ну, вот видите, - сказала комиссия. - Вы же все знаете, только волнуетесь...
Получив "четыре", посланница советской Киргизии освободила место у стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось отблагодарить экзаменаторов за их терпение своей эрудицией.
Первым делом я подробно изложил ленинскую позицию по национальному вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы Рыкова-Пятакова. Экзаменаторы слушали все это, мрачнея от минуты к минуте. К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я рассказал им что-то лишнее.
- Все? - сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не запомнил. Я кивнул.
- Переходите ко второму вопросу.
Я опять кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова, крупными кусками застрявший в моей несчастной крупноячеистой памяти. Вывалив всё это наружу, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно.
- Когда был сделан доклад? - поинтересовалась дама.
Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил:
- В восемьдесят втором году. В декабре.
- Какого числа? - уточнила дама.
- Образован Союз? Двадцать второго.
- Я спрашивала про доклад.
- Не знаю, - я мог предположить, что доклад случился тоже двадцать второго декабря, но не хотел гадать. Мне казалось, что это не принципиально.
- В декабре, - сказал я.
- Числа не знаете, - зафиксировала дама и скорбно переглянулась с другими головами. И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в аспирантуру. И, забегая вперед, скажу, что угадал. В течение следующих двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны во Вьетнаме. Впрочем, если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить погибших вьетнамцев поименно.
Шансов не было. Как некогда говорил нам, студийцам, Костя Райкин: "Что такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть".
Я понял, что меня - не надо, взял свои два балла и пошел прочь.
Автор - Виктор ШЕНДЕРОВИЧ.
окончание, начало: https://jennyferd.livejournal.com/7730632.html
КАК Я БЫЛ ПАЛЕСТИНСКИМ БЕЖЕНЦЕМ.
Это со мною случилось году эдак в семьдесят седьмом. Режиссер Колосов снимал телефильм про то, как его жена, народная артистка Касаткина, будучи советским корреспондентом, гибнет в Бейруте от руки израильской военщины.
Бейрут нашли в Троицком переулке - там были такие развалины, что никаких бомбежек не надо. Подожгли несколько дымовых шашек - вот тебе и Бейрут.
Палестинских беженцев подешевле набрали в Институте культуры, и в ясный весенний день я за три рубля несколько раз сбегал туда-сюда из дымящихся развалин на тротуар, а народная артистка Касаткина как раз в это время несколько раз умерла насильственной смертью от руки израильской военщины.
Израильской военщиной были несколько здоровенных грузин, найденных ассистентами Колосова там же, в Левобережном очаге культпросветработы... И в целом тоже - очень правдивое получилось кино.
ХЬЮМ И ДЖЕССИКА.
...А еще до приезда Демичева в "Табакерку", и тоже на "Маугли", к нам в подвал пришли Джессика Тенди и Хьюм Кронин - знаменитая бродвейская пара.
Ромео и Джульетту они играли чуть ли не до войны.
А на гастроли в СССР артисты приехали в 1980-м - и это одно уже выдавало некоторую их оторванность от политических реалий.
Пожилым бродвейцам наш спектакль очень понравился. Маленькая Джессика, прослезившись, говорила, что хочет быть молодой и играть вместе с нами; Хьюм, высокий жилистый старикан, оказался человеком несколько более практичным.
Он сказал, что все это покупает.
При этих словах г-н Кронин обвел пальцем пространство нашей студии - вместе со всеми студийцами, педагогами и лично Олегом Табаковым.
Далее г-н Кронин конкретизировал свое предложение: переезд в Америку, гастроли на Бродвее, тур по Европе... А на дворе, напоминаю, восьмидесятый год: Афганистан, бойкот Московской Олимпиады, и наши ВВС уже готовятся сбивать пассажирские авиалайнеры.
Олег Табаков, человек, значительно менее оторванный от этих реалий, мягко заметил бродвейскому мечтателю, что предвидит некоторые сложности с выездом такого количества советских студентов на ПМЖ в Соединенные Штаты Америки...
На что Хьюм ответил:
- Никаких сложностей. С Госдепартаментом я договорюсь.
Как было объяснить этому марсианину, что такое "выездная комиссия"? Олег Табаков, как мог, познакомил коллегу с обстановкой на шарике. Опечаленный политинформацией, американец спросил, не может ли он сделать нам какой-нибудь подарок. Табаков честно ответил, что может.
Через несколько месяцев Олега Павловича пригласили в американское посольство и вручили роскошный звукооператорский пульт. Этот царский подарок служил студии многие годы.
Спустя почти двадцать лет Джессика получила "Оскара" за главную женскую роль в фильме "Шофер мисс Дейзи". Ей было уже за восемьдесят... Весть о ее смерти и смерти Хьюма (он умер совсем недавно, глубоким стариком) неожиданно сильно опечалила меня.
Хорошим людям жизнь к лицу...
ДЖИНСЫ - БЫТЬ!
Вместо года на Бродвее советская власть разрешила нам две недели гастролей в Венгрии.
И вот в последних числах мая 1980-го года я шагал по Будапешту - свободный, как перышко в небе. Мне нравился Будапешт, но еще больше нравилось ощущение абсолютной свободы. Я брел, куда глаза глядят, и набрел на лавочку, в витрине которой штабелями лежали джинсы. Настоящие! Не подольский "самострок", сваренный в кастрюле, а натуральные "левайсы".
Ровесники поймут мои чувства без слов, а молодежи все равно не объяснить.
Я судорожно захлопал себя по карманам - и понял, что все мои хилые форинты остались в гостинице. Сердце оборвалось, но интеллект работал, как часы. Я подошел к ближайшему углу, записал название улицы, вернулся к лавочке, записал номер дома, идентифицировал место на карте - и рванул в гостиницу.
Уже с форинтами в кармане, выбегая из отеля, я столкнулся с Катариной, нашей переводчицей и гидом.
- О, ВиктОр! - обрадовалась она. - Как хорошо, что вы тут! Мы идем в музеум: Эль Греко, Гойя...
Какой Эль Греко - левайсы штабелями! Я, как мог, объяснил Катарине экстремальность ситуации, но не убедил.
- Джинсы - завтра, - сказала она. И тут я Катарину напугал:
- Завтра может не быть.
- Почему не быть? - В глазах мадьярки мелькнула тревога: может быть, я знаю что-то о планах Варшавского Договора? Почему бы завтра в Будапеште джинсам - не быть? Но я не был похож на человека из Генштаба, и Катарина успокоилась.
- Быть! - сказала она. - Завтра джинсы - быть! А сейчас - музеум...
Репутация культурного юноши была мне дорога, и я сдался. И пошел я в музеум, и ходил вдоль этого Эль Греко, а на сердце скребли кошки, и все думал: ох, пролечу. Не достанется. Расхватают. Закроют...
Но Катарина была права - джинсы "быть" в Венгрии и назавтра. На каждом углу и сколько хочешь. Я носил их лет пятнадцать.
ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ ИСПАНЦЕМ.
Шел восемьдесят четвертый год.
Я торчал, как вкопанный, перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии - на Соборной площади в Кремле, строго анфас, рядышком - стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко. Об руку с королем Испании Хуаном Карлосом стояла королева София; возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль.
Но бог с нею, с сумочкой - лица!
Два - и два других рядом. Меня охватил антропологический ужас.
Я не был диссидентом, я был вольнодумец в рамках, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют в мире и вселенной - эти, а не те.
В одну секунду я стал антисоветчиком - по эстетическим соображениям.
МАЛО ВЫПИЛ.
В том же, восемьдесят четвертом, я сдуру увязался за своими приятелями на Кавказ. Горная романтика... Фишт... Пшеха-су... Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, - а я даже спортом никогда не занимался. Один идиотский энтузиазм...
Кутх случился у нас субботу, а ранним утром в воскресенье мы вывалились на трассу Джава - Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил этот грузовик - торговый люд ехал на рынок.
Не взяв ни рубля, нас вместе с рюкзаками втянули под брезент. Войны ещё не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.
А я был совершенно непьющий, о чем немедленно предупредил ближайшего грузина.
- Не пей, просто подержи, - разрешил он, передавая мне полный до краев стакан. И встав в полный рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:
- За русско-грузинскую дружбу.
И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.
Чья-то заботливая рука тут же всунула мне в растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять полон.
- Я больше пить не буду! - запротестовал я.
Грузин пожал плечами - дело хозяйское - и сказал:
- За наших матерей!
В Цхинвали меня сгружали вручную - как разновидность рюкзака.
Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за двадцать лет, я думаю: может быть, я мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?
СВАДЬБА БАБУШКИ И ДЕДУШКИ.
... состоялась, пока я был в армии. Вот как это было.
Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении каких-то больничных бумаг у бабушки и попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка - никакой бабушке не муж, а просто сожитель.
В двадцать пятом году они забыли поставить в известность о своей личной жизни государство, отмирание которого все равно ожидалось по причине победы коммунизма. Но коммунизма не случилось, а в 1981-м лечить постороннего старика в бабушкиной партийной больнице отказались наотрез.
Делать нечего: мой отец написал за родителей заявления и понес их в ЗАГС.
Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки. В ЗАГСе бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.
За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего - проверили еще.
Потом - как вступающим в брак в первый раз - им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.
За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.
ЭСТРАДА ЖДЁТ.
Году эдак в восемьдесят четвертом случилось одно из первых моих выступлений: на окраине Москвы, в парке имени Дзержинского.
Дзержинского там как раз не хватало. Придя за кулисы, я обнаружил пьяного в зюзю конферансье - москонцертовского детинушку в розовой рубахе.
Детинушка явно нуждался в расстреле.
- Старик, - сказал он, когда я втолковал ему, что в числе прочих приглашен выступать. - Как тебя объявить?
Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке свое имя и фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки.
Конферансье прочел и сказал:
- Это мало.
- Нет-нет, - торопливо заметил я. - Совсем не мало. Больше ничего не надо!
- Старик! - ответил детинушка и, приобняв меня, обдал запахом, свойственным этой местности, особенно с утра по выходным. - Ты не волнуйся, я тебя объявлю. Это моя работа - подать артиста публике...
И он меня подал.
- Выступает! - торжественно крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. - Лауреат премии журнала "Крокодил", лауреат "Клуба 12 стульев" "Литературной газеты", лауреат...
Минуты за полторы он напророчил мне все звания, которые предстояло получить в ближайшее десятилетие - и закончил:
- Виталий Шендрякевич!
БЕЗ РАЗНАРЯДКИ.
В восемьдесят шестом черт дернул меня подать документы в аспирантуру
ГИТИС. Сдавши на пятерки специальность и что-то еще, я доковылял до экзамена по истории партии. (Другой истории, как и другой партии, у нас не было.)
Взявши билет, я расслабился, потому что сразу понял, что сдам на пять.
Первым вопросом была дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде (сейчас уже, слава богу, не помню, на каком), а вторым - доклад Андропова к 60-летию образования СССР.
Я все это, как назло, знал и, быстренько набросав конспект ответа, принялся слушать, как допрашивают абитуру, идущую по разнарядке из братских республик.
У экзаменационного стола мучалась девушка Лена. Работники приемной комиссии тщетно допытывали ее о самых простых вещах. Зоя Космодемьянская рассказала немцам больше, чем Лена в тот вечер - экзаменаторам. Проблема экзаменаторов состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный республиканский кадр, который надо было принять в аспирантуру.
- Ну, хорошо, Лена, - сказали ей наконец, - вы только не волнуйтесь.
Назовите нам коммунистов, героев гражданской войны!
- Чапаев, - сказала Лена, выполнив ровно половину условия.
- Так, - комиссия тяжко вздохнула. - А еще?
- Фурманов, - сказала Лена, выполнив вторую половину условия.
Требовать от нее большего было совершенно бесполезно. Комиссионные головы переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч.
- Лена, - сказала одна голова. - Вот вы откуда приехали? Из какого города?
- Фрунзе, - сказала Лена.
Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять девушке, что в поиске коммуниста-героя она на верном пути.
- Фрунзе! - не веря своему счастью, сказала Лена.
- Ну, вот видите, - сказала комиссия. - Вы же все знаете, только волнуетесь...
Получив "четыре", посланница советской Киргизии освободила место у стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось отблагодарить экзаменаторов за их терпение своей эрудицией.
Первым делом я подробно изложил ленинскую позицию по национальному вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы Рыкова-Пятакова. Экзаменаторы слушали все это, мрачнея от минуты к минуте. К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я рассказал им что-то лишнее.
- Все? - сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не запомнил. Я кивнул.
- Переходите ко второму вопросу.
Я опять кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова, крупными кусками застрявший в моей несчастной крупноячеистой памяти. Вывалив всё это наружу, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно.
- Когда был сделан доклад? - поинтересовалась дама.
Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил:
- В восемьдесят втором году. В декабре.
- Какого числа? - уточнила дама.
- Образован Союз? Двадцать второго.
- Я спрашивала про доклад.
- Не знаю, - я мог предположить, что доклад случился тоже двадцать второго декабря, но не хотел гадать. Мне казалось, что это не принципиально.
- В декабре, - сказал я.
- Числа не знаете, - зафиксировала дама и скорбно переглянулась с другими головами. И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в аспирантуру. И, забегая вперед, скажу, что угадал. В течение следующих двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны во Вьетнаме. Впрочем, если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить погибших вьетнамцев поименно.
Шансов не было. Как некогда говорил нам, студийцам, Костя Райкин: "Что такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть".
Я понял, что меня - не надо, взял свои два балла и пошел прочь.