(no subject)
50 лет назад, 31 августа 1967 года, ушел из жизни Илья Григорьевич Эренбург.
Повторю из своего архива:
В годы войны Эренбург был самым известным в СССР публицистом, он опубликовал 1700 статей, которые читали на фронтах, в тылу, за рубежом. Как образно говорили, солдаты Красной армии никогда не делали самокруток из тех газет, где были его статьи. Но Эренбург был бессилен поставить в советскую печать тему Катастрофы евреев, а также упомянуть в своих статьях о подвигах евреев в боях с фашистами. И потому ничего не вышло из благородн>ого дела издания в СССР "Чёрной книги" - пронзительных душераздирающих документов, собранных Ильёй Эренбургом и Василием Гроссманом об убийстве евреев нацистами. Это был их совместный подвиг, огромная работа в последние годы войны.
Писатель, поэт, публицист, человек, удостоенный дружбы многих самых выдающихся людей культуры и искусства ХХ века; общественный деятель, к мнению которого прислушивались политики высокого ранга во всем мире. Илья Эренбург - автор знаменитой книги мемуаров «Люди, годы, жизнь», удостоенной окриков самого Хрущева, разгромных статей искусствоведов в штатском, но главное - необыкновенного интереса советского народа, лишённого в сталинскую эпоху знаний о десятках деятелей литературы и искусства.
Дружившая с Эренбургом более 50 лет Надежда Мандельштам написала в своей книге:
Среди советских писателей он был и оставался белой вороной. <…> Беспомощный, как и все, он пытался что-то делать для людей. "Люди, годы, жизнь“ ... книга, которая сыграла положительную роль в нашей стране. Его читатели, главным образом мелкая техническая интеллигенция, по этой книге впервые узнали десятки имен. Прочтя ее, они быстро двигались дальше, и со свойственной людям неблагодарностью тут же отказывались от того, кто открыл им глаза. И все же толпы пришли на его похороны, и я обратила внимание, что в толпе - хорошие человеческие лица. Это была антифашистская толпа, и стукачи, которых массами нагнали на похороны, резко в ней выделялись. Значит, Эренбург сделал свое дело, а дело это трудное и неблагодарное. Может быть, именно он разбудил тех, кто стали читателями самиздата.
Ещё о похоронах Ильи Григорьевича. Повторю мой пост от 7 мая 2012 года с текстом "Похороны Эренбурга". Его автор - Электрон Добрускин, недавно ушедший... Светлая ему память.
* * *
Из очерка Электрона Добрускина "Я и Эренбург".
Cайт Берковича "Заметки по еврейской истории", ноябрь 2011 года.
Похороны Эренбурга
Рано утром разбудил телефонный звонок: в ЦДЛ (Центральном Доме литераторов) - прощание с Эренбургом. Позвонил, в свою очередь, нескольким и сразу поехал. На Герцена у ЦДЛ - небольшая очередь. Встал, прошел быстро. На сцене гроб, какое-то, показалось, нарумяненное незнакомое лицо и вообще получилось как-то наспех. Решил опять встать в очередь, пройти еще раз. Не тут-то было. Не я один звонил - очередь уже была на Садовой и дальше. У Дома - тоже толпа. Потом, как-то очень, показалось, рано (очередь еще шла и шла) пришли, помнится, две машины. Похоронная и грузовик - для венков. Плохо помню, как это получилось, но вместе с давним нашим хорошим другом Абкой Милем помогал выносить венки. Потом в его машине, «прицепившись» к траурному кортежу, на нелепо и непристойно большой скорости домчались почти до самого кладбища. Пока нас не отсекли светофором. Абка Миль подробно описал это в своей книге «На дорогах жизни» Москва, Профорбита, 2007. По какой-то «ксиве», как он пишет, прошли несколько рядов оцепления - сначала ряды милиции, а потом - ряды солдат. Потом в толчее потерялись. Абка писал, что это были солдаты внутренних войск. Возможно, мы видели разных, но, по-моему, - наскоро подкинули обычные воинские части. Сужу по «непарадной» форме, а больше по тому, как солдаты конфузились не пропускать немолодых, «культурно» одетых людей. Не забуду группу стариков, человек семь. Шли быстро, молча, прямо на ряды солдат. Впереди вели, должно быть, слепого - с большой седой бородой. Солдаты расступались.
Вместе с другими пробивался к входу на кладбище, к воротам в надвратной башне. А вот этого делать было не надо. Под башней перед закрытыми и открывавшимися вовнутрь(!) воротами, прижатыми к ним, сбилось уже несколько сотен беспомощных людей. А снаружи всё вдавливались новые. Я, по счастью, оказался у стены, вскарабкался на цоколь и даже какую-то небольшую девчушку сумел втянуть на эту приступочку. А дело шло к плохому - впереди уже вскрикивали. Выбраться назад нечего было и думать. Оттуда ещё подваливали. И вот тут я сначала услышал, а потом со своей приступочки увидел Бориса Слуцкого.
Отвлекусь. Во Дворце Спорта был огромный вечер поэзии. Тогда такие вечера собирали тысячи, которые вдруг потянулись к поэзии. И билетов было не достать. «Я шатаюсь в толкучке столичной над веселой апрельской водой, возмутительно нелогичный, не-праа-астительно молодой...» Грохот аплодисментов. «Плачет девочка в ав-та-мате, прячет в зябкое пальтецо всё в слезах и губной помаде пе-ре-мазан-н-ное лицо». Зал грохочет.
«А Пушкин пил вино, смеялся, писал стихи, озорничал». Зал замирает от восторга, даже аплодирует не сразу, но как! - свежий ветер со сцены, стихи про себя, о себе, про свое личное после всех этих лет Лебедева-Кумача, Тихонова и Грибачева Н.М., когда даже лирику Симонова переписывали из тетрадки в тетрадку. А как читают! А какие молодые! А как одеты! Да и обрыднувшая политика оказывается простой и понятной: «... а те, кто идут, всегда должны держаться лллевой ста-ра-ны!».
И вдруг выходит Борис Слуцкий. Немолодой, может быть даже в мятых и уж точно в немодных брюках. Какой-то простой голос: «Все мы жили под богом, у бога под самым боком...» И зал не принял. Это сейчас, мол, стал смелый... Да и чего ворошить, что ушло... Забыть надо, забыть навсегда... Уходил со сцены под жидкие аплодисменты...
Вернёмся. Сначала услышал, а потом со своей приступочки увидел Бориса Слуцкого. «Всем слушать мою команду, - прокричал он каким-то другим, фронтовым что ли, голосом - Слушай мою команду - всем шаг назад!» Толпа замерла и вдруг...шагнула назад. «Слушай мою команду! Ещё шаг назад!» И ещё шагнули. И ещё. И ещё. Народ отодвинулся от ворот, их как-то открыли, повторяю, вовнутрь, люди вырвались. А ведь близко была беда - ужас Трубной площади сталинских похорон.
Я больше никогда не видел Бориса Слуцкого. Он был поэт. «Кони ржали, будто возражая тем, кто в океане их топил...» Это первое, что пришло в голову, первое, что я помнил еще с дальних времен. Даже посвящено, помнится, было Эренбургу. И вот, свидетельствую, он, поэт и фронтовик Борис Слуцкий, сам лично спас людей, а, может, и меня, от увечий, а то и от ужасной смерти. Благодарная моя ему память.
Мы прорвались на кладбище. К этому времени всё уже было кончено. Вокруг свежей могилы всё было смято и истоптано, множество могил вокруг покорежено, затоптано, повреждено. Кстати или некстати вспомнился декабрист Муравьев-Апостол. Тогда при повешении оборвалась веревка, и, вторично всходя на эшафот, он оставил потомкам: «Россия-с, и повесить, как следует, не умеют».
И при жизни, и после говорили, кричали и писали разное про поэта, писателя, публициста, общественного деятеля и просто человека непростой судьбы - Илью Григорьевича Эренбурга. У меня критерий простой - то, что он делал, многим и многим в то страшное время давало надежду.
Светлая ему память.
------------------------------------
Поэт Борис Слуцкий написал на смерть Эренбурга стихотворение:
Было много жалости и горечи.
Это не поднимет, не разбудит.
Скучно будет без Ильи Григорьича.
Тихо будет.
Необычно расшумелись по́хороны:
давка, драка.
Это всё прошло, а прахам поровну
выдаётся тишины и мрака.
Как народ, рвалась интеллигенция.
Старики, как молодые,
выстояли очередь на Герцена.
Мимо гроба тихо проходили.
Эту свалку, эти дебри
выиграл, конечно, он вчистую.
Усмехнулся, если поглядел бы
Ту толпу горючую, густую.
Эти искажённые отчаяньем
старые и молодые лица,
что пришли к еврейскому печальнику,
справедливцу и нетерпеливцу,
что пришли к писателю прошений
за униженных и оскорблённых.
Так он, лёжа в саванах, в пелёнах,
выиграл последнее сражение.
