НЕ ОЧЕНЬ КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ. часть 3
Автор - Лев Саксонов.
Я получил в крематории урну с маминым прахом и пошел в колумбарий, где рабочий должен был поместить ее в нишу. Я стоял с урной в руках, сквозь слезы заметил странную, похожую на голубя, но вроде и не голубь, птицу - ослепительно белую с ослепительно черным хвостом. Проходили две женщины. Одна сказала другой: посмотри, какой необыкновенный голубь. Да, ответила другая, непонятная птица, я пробовала кормить ее, ничего не ест. Ушли женщины, ушел рабочий, вделав урну в стену. Я остался один перед маминой нишей. Кто-то смотрел на меня. Обернулся - на стене прямо напротив, в двух метрах от меня сидел этот голубь или неголубь и смотрел на меня. Я стоял, не в силах уйти, не меньше 2-3 часов, и все это время, не шевелясь, за моей спиной сидела бело-черная птица и смотрела на меня.
Равнины, равнины, равнины,
Родительный будет - равнин.
Как выйду на площадь с повинной,
Мне встретится поп иль раввин.
И каяться буду, и плакать,
И, голый, в чем мать родила, -
Ведь мне уготована плаха,
А смерть мне совсем не мила.
Как дательный будет - равнинам?
И скажет раввин мне иль поп:
"С чего бы такой ты ранимый?
Послушай-ка музыку-поп!
Ведь жизнь, как судьба, самоценна.
Бежит, как вода, под уклон.
Москва или, может быть, Вена -
Смотри ты под этим углом".
Вода протекла вся на плоскость
И больше уже не течет,
А тела холодная восклость
Для жизни вовсе не в счет.
И нет уж служителя Бога,
За плоскостью плоскость видна,
И лег на равнины я боком,
Чтоб выпить равнинность до дна.
Предложный же будет "равнинах",
Ни холмика нет, ни бугра
На этих, на солнце палимых
От вечера и до утра.
Верно, что в старости один только недостаток - она кончается. Это, конечно, большой недостаток. Но для меня есть еще один, поменьше: это стариковская шея, как у ощипанного гуся. Кожа, вроде усыхает, но почему тогда ее много: мешок под подбородком и безобразные складки.
Если чего я боюсь в смерти, то своего холодного тела (и зачем цветы?): родные должны с ним возиться, хоронить, как это тяжело. Хорошо бы оно аннигилировало. Ну, посмотрели бы родные пять минут, а потом оно сразу испарилось и ни огню, ни червям не досталось. Может быть, когда-нибудь для желающих так и будет.
Если есть где-то во Вселенной
главная ее ось, то она непременно
проходит и через Проспект Революции
в Воронеже.
От Каменного моста в Воронеже узенькая улица круто спускалась к реке Воронеж. В детстве этот мост был для меня центром Земли. Под его сводами собирались мальчишки, и маленькие, шести-семилетние, и совсем большие, двенадцати-тринадцатилетние. От них я узнал всякие тайны. Около моста были магазины. Недалеко пролегал Проспект Революции - главная магистраль Воронежа и всей Вселенной. По проспекту звенели трамваи. Днем они ходили до СХИ - сельскохозяйственного института, а ночью ездили по небу и электрические искры становились звездами. Трамваи были выкрашены в красный цвет - цвет революции, там, где на небе были люди, водители трамваев агитировали этих людей за социализм - рай для всего человечества. Но если считать, что ад внизу, то он был для меня несравненно интереснее: лететь из-под Каменного моста вниз на санках - восторженно и дух захватывающе.
Летом мама снимала для нас дачу - комнату с террасой - в Графской, под Воронежем. Ехали туда поездом. Я сидел у открытого окна. Пахло кисловатым паровозным дымом, смешанным с запахом цветов. В Графской - дубовый лес, сосновый, смешанный. Я с тех пор люблю деревья почти как людей. Самое удивительное дерево - дуб. Самое трепетное - осина. Самое красивое - береза. Только береза напоминает людям время от времени, что такое белый цвет, в котором слились все цвета природы - красный, синий, желтый. Самое стройное, структурно организованное - ель. Она, как и дуб и сосна -самое пахучее дерево. Самое любимое -сосна. Я люблю и маленькие пушистые сосенки, и корабельный лес, и особенно сосны на незатененном месте - на опушке, поляне, на берегу реки. Ветви у них почти такой же толщины, как ствол, прихотливы, как человеческие желания и цвета тела. В свободных объятиях ее ветвей и неба - неведомая людям формула вечности.
В Графской, если рано-рано выйти на улицу, исчезающую в тумане, то встретишь стадо и запах утра - запах парного молока, травы, дубов, сосен, сырого тумана и первых лучей солнца - войдет в тебя на всю жизнь. И бронзовые жуки, бабочки, клевер-кашка, и рассыпанные по траве лютики, и дорога на Грязное озеро с коричневой торфяной водой, и Чистое озеро, и лесные тропинки, прошитые поперек грубыми стежками корней. Я любил станцию Графская. Мы с сестрой часто приходили к вечернему поезду встречать маму. Я любил смотреть на паровозы, вагоны, считать вагоны в проходящих товарных поездах. Я и не догадывался, что совсем скоро мне придется быть в паровозно-вагонном мире совсем не наблюдателем.
Одуванчики, как гвозди с золотыми
шляпками, прибивают траву к земле.
Люди восхищаются грандиозными явлениями природы - восходом солнца, водопадом и другими громкостями. Едут за тысячи верст, чтобы увидеть панораму гор. И не обращают внимания на грязную, в лужах от дождя, дорогу возле станционного разъезда, уходящую в поле. Цветущий подорожник для меня такое же грандиозное явление, как Ниагарский водопад. Я помню, когда мне было лет пять, мы с Колькой пошли от центра мира - Каменного моста - вниз к реке Воронеж. Мы забрались в лодку и оттолкнули ее. Лодка была посажена, как собака, на цепь, но цепь была длинной, и нас отнесло чуть ли не на середину реки. Сначала мы были в восторге, но потом нам надоело быть матросами, мы пытались подтянуть цепь, но течение было сильное, и лодка не желала лежать на берегу. Было начало мая, вода холодная, да и плавать мы не умели. На берегу никого. Просидев еще сколько-то времени в лодке, мы дружно заревели. Какой-то мужчина услышал наш плач и подтянул лодку.
Я запомнил это путешествие еще и потому, что на обратном пути меня поразила ярко-желтая земля, не земля - ее не было видно - впритык друг к другу росли одуванчики. Почему-то до этого дня я не обращал на них внимания. С тех пор я каждый май радуюсь их приходу, как празднику. Я люблю их запах, их умение украсить любое незастроенное место в городе. Это наверное единственный цветок, который, кончив цвести, остается не менее красивым. Сколько раз я изумлялся: у северной стены дома ярко-желтый праздник, у южной - невесомые, вот-вот взлетят, белые шарики.
На лестнице к моей мастерской, в узеньком шве между бетонными блоками каждый май расцветали одуванчики. И перед лестницей, пробив асфальт, как в сказке, они встречали меня. Я поднимался по лестнице, почти не дыша, чтоб не задеть их. Несколько лет назад у меня появился новый сосед по мастерской, живописец. Однажды подхожу к лестнице, вижу - он на четвереньках старательно что-то выковыривает ножом. Не верю глазам: на асфальте перед лестницей нет ни одного одуванчиеп и на лестнице тоже. "Господи, что ты делаешь!" - "Лева, вон вокруг этих сорняков сколько. Всю лестницу загадили." Потом посмотрел на мое лицо: -"Ладно, не переживай, новые вырастут". Прошло уже несколько весен, ни один одуванчик не вырос.
Я получил в крематории урну с маминым прахом и пошел в колумбарий, где рабочий должен был поместить ее в нишу. Я стоял с урной в руках, сквозь слезы заметил странную, похожую на голубя, но вроде и не голубь, птицу - ослепительно белую с ослепительно черным хвостом. Проходили две женщины. Одна сказала другой: посмотри, какой необыкновенный голубь. Да, ответила другая, непонятная птица, я пробовала кормить ее, ничего не ест. Ушли женщины, ушел рабочий, вделав урну в стену. Я остался один перед маминой нишей. Кто-то смотрел на меня. Обернулся - на стене прямо напротив, в двух метрах от меня сидел этот голубь или неголубь и смотрел на меня. Я стоял, не в силах уйти, не меньше 2-3 часов, и все это время, не шевелясь, за моей спиной сидела бело-черная птица и смотрела на меня.
Равнины, равнины, равнины,
Родительный будет - равнин.
Как выйду на площадь с повинной,
Мне встретится поп иль раввин.
И каяться буду, и плакать,
И, голый, в чем мать родила, -
Ведь мне уготована плаха,
А смерть мне совсем не мила.
Как дательный будет - равнинам?
И скажет раввин мне иль поп:
"С чего бы такой ты ранимый?
Послушай-ка музыку-поп!
Ведь жизнь, как судьба, самоценна.
Бежит, как вода, под уклон.
Москва или, может быть, Вена -
Смотри ты под этим углом".
Вода протекла вся на плоскость
И больше уже не течет,
А тела холодная восклость
Для жизни вовсе не в счет.
И нет уж служителя Бога,
За плоскостью плоскость видна,
И лег на равнины я боком,
Чтоб выпить равнинность до дна.
Предложный же будет "равнинах",
Ни холмика нет, ни бугра
На этих, на солнце палимых
От вечера и до утра.
Верно, что в старости один только недостаток - она кончается. Это, конечно, большой недостаток. Но для меня есть еще один, поменьше: это стариковская шея, как у ощипанного гуся. Кожа, вроде усыхает, но почему тогда ее много: мешок под подбородком и безобразные складки.
Если чего я боюсь в смерти, то своего холодного тела (и зачем цветы?): родные должны с ним возиться, хоронить, как это тяжело. Хорошо бы оно аннигилировало. Ну, посмотрели бы родные пять минут, а потом оно сразу испарилось и ни огню, ни червям не досталось. Может быть, когда-нибудь для желающих так и будет.
Если есть где-то во Вселенной
главная ее ось, то она непременно
проходит и через Проспект Революции
в Воронеже.
От Каменного моста в Воронеже узенькая улица круто спускалась к реке Воронеж. В детстве этот мост был для меня центром Земли. Под его сводами собирались мальчишки, и маленькие, шести-семилетние, и совсем большие, двенадцати-тринадцатилетние. От них я узнал всякие тайны. Около моста были магазины. Недалеко пролегал Проспект Революции - главная магистраль Воронежа и всей Вселенной. По проспекту звенели трамваи. Днем они ходили до СХИ - сельскохозяйственного института, а ночью ездили по небу и электрические искры становились звездами. Трамваи были выкрашены в красный цвет - цвет революции, там, где на небе были люди, водители трамваев агитировали этих людей за социализм - рай для всего человечества. Но если считать, что ад внизу, то он был для меня несравненно интереснее: лететь из-под Каменного моста вниз на санках - восторженно и дух захватывающе.
Летом мама снимала для нас дачу - комнату с террасой - в Графской, под Воронежем. Ехали туда поездом. Я сидел у открытого окна. Пахло кисловатым паровозным дымом, смешанным с запахом цветов. В Графской - дубовый лес, сосновый, смешанный. Я с тех пор люблю деревья почти как людей. Самое удивительное дерево - дуб. Самое трепетное - осина. Самое красивое - береза. Только береза напоминает людям время от времени, что такое белый цвет, в котором слились все цвета природы - красный, синий, желтый. Самое стройное, структурно организованное - ель. Она, как и дуб и сосна -самое пахучее дерево. Самое любимое -сосна. Я люблю и маленькие пушистые сосенки, и корабельный лес, и особенно сосны на незатененном месте - на опушке, поляне, на берегу реки. Ветви у них почти такой же толщины, как ствол, прихотливы, как человеческие желания и цвета тела. В свободных объятиях ее ветвей и неба - неведомая людям формула вечности.
В Графской, если рано-рано выйти на улицу, исчезающую в тумане, то встретишь стадо и запах утра - запах парного молока, травы, дубов, сосен, сырого тумана и первых лучей солнца - войдет в тебя на всю жизнь. И бронзовые жуки, бабочки, клевер-кашка, и рассыпанные по траве лютики, и дорога на Грязное озеро с коричневой торфяной водой, и Чистое озеро, и лесные тропинки, прошитые поперек грубыми стежками корней. Я любил станцию Графская. Мы с сестрой часто приходили к вечернему поезду встречать маму. Я любил смотреть на паровозы, вагоны, считать вагоны в проходящих товарных поездах. Я и не догадывался, что совсем скоро мне придется быть в паровозно-вагонном мире совсем не наблюдателем.
Одуванчики, как гвозди с золотыми
шляпками, прибивают траву к земле.
Люди восхищаются грандиозными явлениями природы - восходом солнца, водопадом и другими громкостями. Едут за тысячи верст, чтобы увидеть панораму гор. И не обращают внимания на грязную, в лужах от дождя, дорогу возле станционного разъезда, уходящую в поле. Цветущий подорожник для меня такое же грандиозное явление, как Ниагарский водопад. Я помню, когда мне было лет пять, мы с Колькой пошли от центра мира - Каменного моста - вниз к реке Воронеж. Мы забрались в лодку и оттолкнули ее. Лодка была посажена, как собака, на цепь, но цепь была длинной, и нас отнесло чуть ли не на середину реки. Сначала мы были в восторге, но потом нам надоело быть матросами, мы пытались подтянуть цепь, но течение было сильное, и лодка не желала лежать на берегу. Было начало мая, вода холодная, да и плавать мы не умели. На берегу никого. Просидев еще сколько-то времени в лодке, мы дружно заревели. Какой-то мужчина услышал наш плач и подтянул лодку.
Я запомнил это путешествие еще и потому, что на обратном пути меня поразила ярко-желтая земля, не земля - ее не было видно - впритык друг к другу росли одуванчики. Почему-то до этого дня я не обращал на них внимания. С тех пор я каждый май радуюсь их приходу, как празднику. Я люблю их запах, их умение украсить любое незастроенное место в городе. Это наверное единственный цветок, который, кончив цвести, остается не менее красивым. Сколько раз я изумлялся: у северной стены дома ярко-желтый праздник, у южной - невесомые, вот-вот взлетят, белые шарики.
На лестнице к моей мастерской, в узеньком шве между бетонными блоками каждый май расцветали одуванчики. И перед лестницей, пробив асфальт, как в сказке, они встречали меня. Я поднимался по лестнице, почти не дыша, чтоб не задеть их. Несколько лет назад у меня появился новый сосед по мастерской, живописец. Однажды подхожу к лестнице, вижу - он на четвереньках старательно что-то выковыривает ножом. Не верю глазам: на асфальте перед лестницей нет ни одного одуванчиеп и на лестнице тоже. "Господи, что ты делаешь!" - "Лева, вон вокруг этих сорняков сколько. Всю лестницу загадили." Потом посмотрел на мое лицо: -"Ладно, не переживай, новые вырастут". Прошло уже несколько весен, ни один одуванчик не вырос.